"Судьба семьи Малу" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

Глава 5

В начале третьего Ален сел в трамвай, почти напротив «Кафе де Пари». Было воскресенье. Хотя поблескивало солнце, на некоторых перекрестках северный ветер щипал нос и уши. Утром, из окна своей комнаты, он впервые этой зимой увидел, как легкий пар шел изо рта людей, торопившихся к мессе, слышно было, как каблуки постукивают по булыжнику.

Он не подумал, что этот номер трамвая шел в сторону кладбища, и нахмурился, заметив ехавшие вместе с ним три-четыре семьи. В руках у людей были хризантемы.

Он направлялся не на кладбище. Он ехал дальше. Здесь улица расширялась,» превращалась в дорогу, большую, но все так же немощеную. С двух сторон ее обрамляли двухэтажные дома, большей частью серые, некоторые облицованные красным кирпичом. Направо, под крышами, виднелся холм, к которому прислонились дома, и из всех труб шел дым, рисуя извилистые линии или образуя клубящиеся облака на темном фоне холма, где уже не было травы, — началась зима.

Направо ряд домов словно висел в воздухе на краю долины, и небо казалось здесь более далеким.

Проехали на кладбище, где большинство пассажиров вышло. Те, что остались, держали в руках пакеты, и, когда они стали выходить у больницы, Ален вспомнил, что сегодня воскресенье — день посещения больных. Напротив была гостиница, на террасе стояли столы и скамейки, выкрашенные в зеленый цвет, а на окнах — прозрачная реклама.

Трамвай прошел еще метров сто и повернул обратно — здесь была конечная остановка, рельсы кончались. Дома стояли все дальше друг от друга. Между ними были пустыри, низкие стенки, проемы дверей, ведущих в садики. Виднелись сбитые из старых досок клетки для кроликов, куры, бродившие в тесноте за решетками, и на черной земле темно-зеленые кочаны капусты, салат с пожелтевшими листьями.

Ален шагал, сунув руки в карманы. Дома теперь попадались все реже. Его обгоняли машины. Впервые он шел этой дорогой пешком — улица и в самом деле оказалась длинной, и городу не видно было конца: окраина уходила далеко в поле.

За бензоколонкой, там, где шоссе круто поворачивало, возвышался гигантский щит, в пять-шесть раз больше тех, что рекламируют на дорогах Франции аперитивы или марки автомобильных покрышек.

Он повернул в том направлении, куда указывала стрелка длиной в несколько метров. Направо холм был покрыт лесом. Он миновал каменоломню, потом ферму и очутился на перекрестке: дорога на Париж вела налево, мягко спускаясь в долину, где протекала речка, а он пошел направо, по берегу.

Понемногу пейзаж стал преображаться. Большие леса чередовались с лугами, где паслись белые коровы. Очень далеко, среди деревьев, на фоне бледно-голубого неба, виднелись две башни — башни замка д'Эстье, которому прежде принадлежала вся эта земля.

Сердце его забилось. Он не был здесь уже давно, несколько месяцев. За поворотом дороги вдруг открылся Малувиль — на воскресном солнце это было ослепительное зрелище.

Справа от дороги холм становился пониже, образуя закругленную линию, и спускался пологими склонами; издали из-за зелени выглядывала купа домов — белых, розовых, красных.

Место это не было обычной деревней. Но я не было и городом. Широкие аллеи, окаймленные деревьями, которые посадили лишь несколько лет назад в потому они еще казались хрупкими, носили названия этих деревьев: аллея Акаций, аллея Лип, аллея Сосен, аллея Дубов.

Налево, не доходя до поселка, стояли обширные здания, над которыми огромными буквами было написано:

«Эжен Малу и Компания». Тут находились конторы, строительные площадки. Несколько лег здесь царила кипучая жизнь, но теперь на всех дверях виднелись печати, а на одном из окон было наклеено решение суда о конфискации.

Он все еще шел большими шагами, достиг первых домов, которые нисколько не походили на те, какие он видел на большой улице. Это скорее были виллы, до такой степени похожие на игрушечные, что возникало сомнение, можно в них жить или они построены только для того, чтобы радовать глаз.

Их отделяли друг от друга широкие лужайки, сады, и здесь пестрели все яркие цвета радуги, и можно было видеть всевозможные формы, какие только способен придумать ребенок, играя в кубики.

Из некоторых труб шел дым. Когда Ален проходил мимо, раздвигались занавески. По меньшей мере сорок домов были заселены, почти столько же оставались пустыми, некоторые, недостроенные, — без дверей и окон, и повсюду между ними огороженные участки ждали своих покупателей.

Были уже намечены и заасфальтированы проспекты, улицы, сделаны тротуары, стояли столбы с электрическими и телефонными проводами. На некоторых домах, где еще никто не жил, были прибиты дощечки с названиями.

Ален сделал крюк, чтобы пройти через центральную площадь, напоминавшую всемирную выставку, — там был большой мозаичный бассейн, лужайки, группы деревьев и фонтан, который не действовал, слишком новые скамейки и музыкальная эстрада.

Однажды Ален приходил сюда с отцом. Эжен Малу, гуляя с ним по этим аллеям, остановился у бассейна, где тогда плавали золотые рыбки.

Ален показал на мраморный цоколь, возвышавшийся посреди бассейна.

— А что поставят сюда? — спросил он.

Тогда отец положил ему руку на плечо — жест, который был знаком Алену, — сказал полусерьезно-полуиронически, — этого никогда нельзя было понять, когда он говорил таким тоном:

— Когда-нибудь здесь поставят, конечно, мой бюст. Ален пошел дальше, достиг южной части Малувиля и постучал в дверь единственного обитаемого в этом квартале дома.

Ему открыла дверь г-жа Фукре, в фартуке, с суповой миской в руках, которую как раз вытирала.

— Мсье Ален! — воскликнула она. — Вот уж обрадуется мой муж! Представьте, за завтраком он мне сказал, что не удивится, если вы придете к нему сегодня.

— Его нет дома?

— Дома. Ведь он ждал вас и потому не потел на рыбалку. Он здесь.

Она показала на соседнюю комнату, невольно понизив голос.

— Он спит?

— Это не важно. Он спит днем каждое воскресенье. Я всегда его из-за этого дразню. Ведь теперь, не правда ли, он мог бы поступать так ежедневно. Но в будни он не спит, хотя и полностью располагает своим временем — это ничего не меняет. В будний день он не заснет и за все золото мира. Но зато в воскресенье…

И, открыв дверь, она позвала:

— Фукре! Фукре! Пришел мсье Ален. Снимите пальто, мсье Ален, иначе простудитесь, когда выйдете на улицу… Я немножко запоздала с мытьем посуды. У нас все утро были гости, и мы завтракали поздно.

Из репродуктора, висевшего в углу, слышалась музыка. Внутри дом был так же похож на игрушку, как и снаружи, с его комбинированными комнатами, задуманными так, чтобы создать максимум комфорта и уюта. Окна были большие, кухня вся белая, посуда эмалированная.

В проеме двери появился Франсуа Фукре. Его седые волосы были немного всклокочены, усы спустились на губу. Здороваясь с Аденом, он поймал на спине подтяжки и натянул их на свою белую рубашку.

— А я как раз говорил жене…

— Ален знает, что ты спал. Мы тут немножко поболтали.

— Выпьете рюмочку, чтобы согреться, господин Ален?

— Спасибо. Я никогда не пью спиртного.

— Садитесь. Располагайтесь поудобнее. Вот кресло. Дорога не показалась вам слишком длинной?

Он раскурил пенковую трубку с вишневым мундштуком.

— Подумать только, что его доконали именно из-за этого! Эти проклятые четыре километра дороги. Вначале, когда все еще были с ним заодно, этот вопрос не считали важным, его рассматривали как деталь. Что может быть, проще, чем продлить трамвайную линию? Вместо конечной остановки у Жанетт трамвай пойдет до Малувиля. Ему обещали автобус, все, что он захочет. Десять, двадцать раз это обсуждалось на муниципальном совете. И после этого ваш отец устраивал им банкеты. Уверяю вас, среди этих господ есть такие, которые здорово на этом нагрели руки. В один прекрасный день они вдруг обнаружили, что Малувиль расположен не в их округе и обращаться следовало в совет департамента.

Проходили еще месяцы, если не сказать годы. Все время надо было кого-то задабривать, устраивать обеды, преподносить подарки, оказывать всякого рода мелкие услуги.

«Через несколько недель у вас будет ваша автобусная линия, господин Малу. Можете на это рассчитывать».

И строительство продолжалось. И заканчивали прокладку дороги, стоившую миллионы… Потом оказалось, что это имеет отношение не к департаментскому совету, а к министерству путей сообщения и что это дело можно разрешить только в Париже. Да что там говорить! Жулье! Ваш отец начал хлопоты в Париже, встречался с депутатами, министрами, которые стоили ему еще дороже, и взамен денег получал от них только обещания. Здесь среди людей началось недовольство, оно и понятно: для тех, кто работает, трудно ходить в город туда и обратно, возвращаться домой поздно вечером. Тогда ваш отец решил покончить с этим, решил сам купить автобус и обеспечить транспорт. Не знаю, помните ли вы, какой тут поднялся скандал? Ему отказывали в праве перевозить пассажиров, не давали разрешения. Трамвайная и автобусная компания подала на него в суд. Хотите верьте, хотите нет, но и это его не обескуражило.

«Вы не даете мне права быть предпринимателем, — возражал он. — Хорошо. Я отменяю плату. Я буду перевозить своих пассажиров даром».

Так вот, они нашли какую-то статью закона, чтобы воспрепятствовать этому. Я думал, что он все же окажется сильнее их.

«Вы не хотите, чтобы я перевозил их в своем автобусе, — сказал господин Малу. — Ладно! Он мне уже больше не принадлежит. Я продал его обитателям Малувиля, у каждого из них есть акция. Они, конечно, вправе объединиться, чтобы купить автобус и ездить на машине, которая им принадлежит».

Снова подали в суд. В конце концов ваш отец проиграл дело. Вы знаете эту историю?

— Я не знал ее в подробностях.

Ален постеснялся сказать, что почти ничего не знал как о делах своего отца, так и о нем самом. Солидный спокойный человек, который сидел напротив него и неторопливо курил трубку, знал гораздо больше об Эжене Малу, чем его собственный сын.

— Так вы теперь остались совсем один?

— Вам это сказали?

— Люди многое говорят. А теперь среди тех, кто яростнее всех на него нападал, есть и такие, которые жалеют… Мне сказали, что ваша мама в Париже?

— Да, у моей тети Жанны. А я с пятницы уже работаю.

— Если бы не так далеко, я предложил бы вам жить здесь, места у нас хватит. Но даже на велосипеде зимой это нелегкая дорога.

— Я служу в типографии Жамине и живу в пансионе «У трех голубей».

Фукре и его жена переглянулись. Ален недоумевал, в чем дело. Оба, казалось, жалели его, и он не понимал почему, ведь сам он никогда в жизни не был так счастлив.

— Господа Жамине очень милые, в особенности младший, мсье Альбер. Их секретарша, мадмуазель Жермена, тоже.

Ему хотелось назвать много имен. Он произносил их, как ребенок, который только что поступил в школу называет имена своих учителей.

— Госпожа Пуаньяр, хозяйка «Трех голубей», тоже очень мила со мной и так обо мне заботится…

— Мелани… — уточнила г-жа Фукре из своей комнаты, где она переодевалась, оставив дверь приотворенной.

— Все называют ее так. Она сказала, чтобы и я так ее называл, но мне неудобно…

— Она славная женщина. Если бы ее муж пил немного меньше… Впрочем, ему приходится из коммерческих соображений.

И Ален был счастлив поговорить о старом Пуаньяре, который с утра уже бывал навеселе. Постепенно он становился все более дряблым, глаза его немного больше выступали из орбит, но в остальном он выглядел нормально, разве только начинал слегка заикаться.

— Вы попробуете нашего пирога? Сейчас приготовлю — Не стоит хлопотать из-за меня, госпожа Фукре. Да разве это хлопоты? Вы видели, какая здесь удобная кухня. Это самое лучшее, что есть в…

Она замолчала, а Фукре поторопился перевести разговор на другую тему. Г-жа Фукре чуть не сказала, забыв, что говорит с сыном Малу: «Это лучшее, что есть в доме…»

Ален понял. Теперь ему стало ясно, почему он почувствовал какое-то неудобство, как только вошел сюда. Что и говорить, дом был хорошенький, нарядный. Но все-таки он понял, что здесь чего-то не хватало. Например, кресло, в котором он сидел, соломенное кресло с красными подушками, не имело определенного места, как в домах, которые он видел по обочинам дороги. Его можно было поставить в любой угол.

Старая мебель Фукре тоже, казалось, была не на месте в этой обстановке. Да и сам Фукре в своей белой рубашке без воротничка, со своими подтяжками и шлепанцами.

Ален вспомнил о садиках за живой изгородью, о грядках с капустой, о крольчатниках, курах и кучах навоза. Он вспомнил, что в летние вечера видел, как мужчины вскапывают огороды или что-нибудь мастерят, как женщины поливают грядки или сажают новую рассаду.

Можно ли было строить такие хижины вблизи домов Малувиля? Можно ли было показываться на улице без пиджака?

Возле площади вместо темных лавок, какие бывают в пригородах, вместо старушек — продавщиц овощей, мелочных лавчонок, пахнувших корицей и керосином, с банками слипшихся леденцов в витрине, здесь был просторный и светлый кооператив, где товары лежали на полках из некрашеного дерева.

— Когда я думаю о том, сколько палок ему вставляли в колеса…

— Вы считаете, что люди, живущие здесь, довольны? Немного поколеблясь и стесняясь, Фукре ответил:

— Они привыкают. Они привыкнут. Видите ли, ваш отец смотрел вперед. Например, когда ему говорили, что участки находятся за пять километров от города, он взял карандаш и бумагу и привел цифры — число автомобилей, которые покупают каждый год. Он доказал, что очень скоро будет гораздо меньше семей без машины» чем с машинами. А когда ты купил машину, то хочешь, ею пользоваться, не так ли? Когда ему говорили, что люди, в особенности мелкие рантье — а сюда приехали жить именно мелкие рантье, — хотят иметь садик, сажать овощи, разводить домашних животных, он возражал, уверяя, что яйца от своих кур оказываются дороже, чем купленные в магазине, что с кроликами много хлопот и никакой выгоды, что через несколько лет никто не захочет возиться с выращиванием овощей. Я как сейчас слышу его слова: «А кино! Вы забываете про кино!»

Он снова приводил цифры, указывая число кинозалов, число людей, которые ходят туда каждый вечер. Он хотел выстроить кино в Малувиле. Он уже завел здесь игру в шары, в кегли, устроил два теннисных корта. «Здесь будет бассейн, — заявлял он, — и люди предпочтут купаться в нем летними вечерами вместо того, чтобы собирать траву для кроликов». Он глядел вперед, понимаете?

Но был ли при этом искренен Франсуа Фукре? Не предпочел ли бы он сам один из тех домов у большой дороги, недалеко от поезда и от города, с крошечным садиком и дощатыми крольчатниками!

— Вначале все были с ним, почти все без исключения. Вы еще слишком молоды, чтобы понять. Вашему отцу было что сказать, больше, чем мэру, чем депутату, которые гордились тем, что их видели в его обществе. Я помню большие банкеты, в особенности тот, когда из Парижа приехал министр, чтобы вручить вашему отцу орден. Он сидел за столом вместе с официальными лицами, но я был там, потому что ваш отец всегда настаивал, чтобы его служащие принимали участие во всех празднествах. Тогда утверждали, что Малувиль будет образцовым поселком, вдохновит тех, кто начнет строить новые.

Г-жа Фукре постелила на стол красную клетчатую скатерть, достала из буфета посуду.

— Трудности начались только спустя два-три года, когда выяснилось, что все обойдется дороже, чем предполагалось. Первые нападки вызвала история с канализацией Объяснять все это было бы слишком долго. Потом обнаружились люди, главным образом муниципальные советники, которые получили участки даром, а затем перепродавали их по баснословным ценам. Бигуа, не знаю почему, тоже примкнул к ним, хотя одно время называл себя лучшим другом вашего отца и тот заказывал ему весь печатный материал, прежде чем обратиться к Жамине. Сволочи хватает, господин Ален! Я думаю, моей жене хочется, чтобы мы сели за стол… А вам не слишком тяжело работать в типографии?

— Пока я очень счастлив.

— Ваш отец часто рассказывал мне о вас. Его жена посмотрела на него так, словно хотела призвать к порядку. Что такое он мог сказать, чего не следовало говорить?

— Он вас очень любил, поверьте! Вы, может быть, этого не замечали, потому что не в его характере было выказывать свои чувства. Да вот, например, когда он подарил мне этот дом… Сначала он ничего об этом не говорил. Он поручил мне руководить работами, а потом добавил: «Этот дом сделай по-своему». Он был почти со всеми на «ты». «Это правильно, что ты делаешь этот дом по своему вкусу, — как-то в другой раз сказал он. — Увидим, что из этого получится». А когда дом был закончен, он пришел посмотреть на него.

«Ты думаешь, он хороший?»

«Думаю, господин Малу».

«Он в самом деле тебе правится?»

«Если тот, кто купит этот дом, не будет доволен, значит, ему очень трудно угодить».

«Так вот, тебе остается только переехать в него, а я приду на новоселье».

Потом, когда он пришел сюда выпить шампанского, он положил на стол оформленный по всем правилам акт, по которому дом переходил в мою собственность. Я радовался еще больше, когда он, объезжая строительные площадки, заходил ко мне и садился в кресло, в котором сейчас сидите вы. Он просил дать ему стакан простого красного вина, потому что не любил изысканных вин в запечатанных бутылках, которые подавались на его приемах.

«Глоток простого красного, Франсуа!»

Они его доконали, господин Ален, но это еще не значит, что все кончено.

Жена снова взглянула на него.

— Попробуйте лепешки нашей хозяйки. Ваш отец не раз ел их. Если вы позволите, я тоже выпью красного, потому что кофе мне как-то ни к чему в это время. Если вы пожелаете…

Было тепло. В комнате пахло сладким. Ален почти забыл о том, что его отец умер. Ему казалось, что он сейчас увидит его, будет с ним говорить, и в то же время немного завидовал супругам Фукре, которые знали его отца лучше, чем он.

— Сколько вам лет, господин Ален?

— Через месяц будет семнадцать.

Г-жа Фукре еще раз взглянула на мужа, и ее взгляд означал: «Вот видишь!»

Разве от него что-то скрывали? Разве нельзя было при нем говорить обо всем?

— Но вот уже несколько дней, как я чувствую себя гораздо старше.

— Вам надо заходить к нам почаще. Как-нибудь в воскресенье я обойду с вами Малувиль и расскажу вам историю каждого камня. Не знаю, что они теперь будут делать. Кажется, большинство акций в руках у графа и у Бигуа. Все думают, что они без труда получат автобусный маршрут и к будущему году построят еще домов пятьдесят. Как говорят, всегда нужен кто-то, кто войдет в дом первым. А все-таки, не будь вашего отца, здесь по-прежнему находился бы парк господина д'Эстье. Еще одна деталь, которую вы, быть может, не знаете, а я должен вам о ней рассказать. Вам известно, как он стал графом? Я узнал это от племянника, который служил клерком у нотариуса в нашем городе. До революции семья графа торговала скотом, их фамилия была Патар. Они ездили по ярмаркам. Перепродавали лошадей. Когда разыгралась революция, они стали скупать национальные имущества, в том числе замок, принадлежащий графам д'Эстье. Хозяева замка прятались где-то на ферме. Говорят даже, что как раз Патары и выдали их и они окончили жизнь на гильотине. Патары заняли их место, потом, сорок лет спустя, изловчились, переменили фамилию и добились графского титула. Ваш отец от души посмеялся, когда я рассказал ему это. В тот день я уж наверняка доставил ему удовольствие.

— Еще кусочек пирога? — предложила Алену г-жа Фукре.

Рот у него был полон сладким, душистым тестом, а голова слегка кружилась в приятном тепле, царившем в доме.

— Я вам еще много чего расскажу, дайте срок! Я понимаю, ваш отец был настолько занят, что не мог говорить с вами обо всем. Возможно, на днях некоторые протянут вам руку, и это будут мерзавцы. Другие, может быть…

Снова взгляд г-жи Фукре. За занавеской промелькнула чья-то тень. Какой-то мужчина стряхивал на улице грязь с сапог, прежде чем открыть дверь. Он вошел, держа в одной руке удочку, в другой — мешок с несколькими мелкими рыбешками.

— Простите, — сказал он, увидев гостя.

— Входи, — отозвался Фукре. — Я думаю, ты узнаешь его, это сын Эжена…

Он закусил губу и быстро добавил:

— Эжена Малу. Это Ален.

— Вы поедите с нами, господин Жозеф? Почему возникла какая-то неловкость? Чувствовалось, что это произошло неожиданно. Новый гость опустил свою рыбу в раковину на кухне, вытер руки полотенцем с красной каймой, которое висело там, и протянул руку Алену.

— Очень рад, молодой человек… Он тоже поправился:

— Очень рад, господин Малу. Извините, что я такой грязный. Я был на берегу реки, где страшная грязь, и поскользнулся.

— Поди переоденься! — сказал ему Фукре. Вельветовые брюки рыболова были в грязи выше колен.

— Поторопись и присаживайся к нам!

Значит, у вновь прибывшего была здесь комната, куда он и направился, словно находился у себя дома. Г-жа Фукре поставила на стол еще одну тарелку и отрезала кусок пирога.

Фукре вполголоса объяснил Алену:.

— Это славный человек, господин Ален. Ваш отец его тоже очень любил.

Решительно его жена была хранительницей тайн этого дома, потому что она еще раз строго взглянула на мужа. Но Франсуа Фукре хотелось сказать все. Его ответный взгляд означал: «Но, послушай, это же взрослый парень, это мужчина, сын Эжена, при нем можно говорит все».

Но она все-таки поджала губы, призывая его к молчанию, и Фукре не знал, как себя держать.

— Так, значит, ваша мать уехала? — сразу спросил вновь прибывший, которого называли Жозефом. Он уже успел переодеться.

Он смотрел собеседнику в глаза, говорил решительно, голос у него был резкий. Слова, произносимые им, звучали как обвинение.

— Она в Париже у моей тети Жанны.

— А твоя…

Он тут же поправился:

— А ваша сестра Корина?

Ален промолчал, сгорая от стыда. Почему вдруг показалось, что эти люди имею! Такое же право интересоваться его родными, как и он сам? Несмотря на их предосторожности, на их умалчивание, создавалось впечатление, что они были такими же наследниками Эжена Малу, как и он.

— Наверное, осталась с Фабьеном? — Жозеф наблюдал за молодым человеком. В его глазах было одновременно что-то жесткое и в то же время доброе. — Почему же вы не поехали с матерью в Париж?

Ален чуть не заплакал. Ему так хотелось сказать им:

«Потому что мой долг — остаться здесь, с отцом. Нужно же, чтобы кто-нибудь остался, чтобы…»

— Я работаю…

— У Жамине, — перебил его Фукре.

— Вы живете вместе с сестрой? Ему хотелось остаться спокойным.

— Я живу в пансионе «У трех голубей».

Хозяева теперь по очереди подавали знаки тому, кого звали Жозеф.

Это был человек маленького роста, очень худой и потому казавшийся молодым. Если вглядеться в его лицо, то можно было заметить, что оно изборождено тонкими и глубокими морщинами, которые чаще встречаются у старых женщин, чем у мужчин.

Чувствовалось, что тело у него крепкое, словно железное. Глаза были маленькие, карие и блестящие.

— А ваш брат Эдгар не пробовал устроить вас в администрацию?

Они все знали, все угадывали. В голосе этого Жозефа было что-то напористое и в то же время ласковое. Он привлекал к себе Алена, хотя в его присутствии тот и чувствовал себя скованным. Ему казалось, что он еще ребенок, что он впервые разговаривает на равных с мужчинами, и ему хотелось доказать им, что он тоже мужчина, которому можно доверять.

Эти люди не были врагами. Враги не могли знать его отца так, как знали они.

— А что, Ален…

Жозеф опять запнулся. Все трое беспрерывно запинались, а значит, в его отсутствие говорили каким-то совсем другим языком.

— А что, ваш отец не мог куда-нибудь спрятать свои бумаги?

— Они у меня. Целый чемодан бумаг. Я взял их с собой в пансион. Я их прочитаю. Я хочу их прочесть…

Ему хотелось закричать им: «Почему вы мне не доверяете? Ведь вы знаете то, о чем я не имею представления. Я еще молодой, дома отец мало говорил о своих делах. Он избегал говорить о них при мне. Иногда только клал мне руку на плечо, и тогда я словно ощущал его нежность, я понимал, что он на меня рассчитывает, что в один прекрасный день…»

Набивая новую трубку, которую он снял с полочки, Франсуа Фукре медленно произнес:

— Видите ли, господин Ален, Жозеф Бург — старый, очень старый друг вашего отца. Оставь меня в покое, Мари! Ален уже достаточно взрослый, чтобы знать.

Ясное дело, жена опять пыталась заставить его замолчать.

— Жозеф Бург знал вашего отца лучше, чем кто-либо. Это все, что я могу вам сказать. Он сделает как захочет. Что же касается меня…

Он не закончил, и за его словами последовало долгое молчание. Бург ел пирог, запивая красным вином. Он по-прежнему внимательно смотрел на молодого человека.

— Сколько вам лет?

— Через месяц будет семнадцать. Мари Фукре, казалось, говорила ему: «Он еще слишком молод!»

— И вы довольны, что работаете?

— Даже если б кто-нибудь предложил мне платить за мое обучение, я отказался бы вернуться в коллеж.

— Почему?

Вопрос был поставлен ясно, резко, как все, что говорил этот маленький худой человек.

— Потому!

Он сам не мог объяснить этого. Потому что теперь он наконец чувствовал, что живет в толпе, как другие, а не блуждает где-то вне толпы. Потому что «У трех голубей»… Но нет — это сложнее! Он был бессилен объяснить то, что чувствовал, и готов был плакать, сознавая свое бессилие.

Ему бы так хотелось быть наравне с ними, чувствовать себя так же уверенно!

— Итак, вы предпочли остаться один? Он пробормотал, сам как следует не понимая смысла произносимых им слов:

— Да. С моим отцом.

— В таком случае вам придется еще раз прийти сюда.

— С большим удовольствием.

— Потому что мне надо будет многое вам рассказать. Ален доверял ему. Он доверял этому человеку, несмотря на его резкий тон.

Теперь оба Фукре, и муж, и жена, отошли на второй план. Они как бы уступили место этому маленькому худому человеку, как будто он один имел право говорить.

— А вы не боитесь?

— Чего?

— Чего бы то ни было.

— Я хочу…

Он чувствовал, что невозможно, соблюдая приличия, выговорить то, что желал. Ему хотелось сказать: «Я хочу знать своего отца. Я хочу делать то, что он желал бы. Всех остальных я ненавижу».

Да, свою сестру! Своего брата! Свою мать? Он впервые заметил, что ему хотелось сказать «да». Ему было стыдно, но он ничего не мог поделать. И тетю Жанну, и дядю, и двоюродного брата. Ален вспоминал об их бегстве после похорон и цеплялся за этого человека, за Эжена Малу, за своего отца, которого знал так плохо, даже почти не знал, и на которого все яростно набрасывались.

На глазах у него появились слезы.

— Я их ненавижу, — сказал он, сжав кулаки.

— Вы должны приехать ко мне. Я не имею права бывать в городе, так что прядется уж вам побеспокоиться. Лучше ни при ком не произносить моего имени, ни при ком.

Он колебался, но тут же, глядя в глаза мальчика, произнес:

— Запомните, Жозеф Бург. Десять лет каторги. Срок продлен на десять лет. Бежал из Кайенны благодаря Эжену. Я хочу сказать: благодаря Эжену Малу. Десять лет в Гаване. Об этом я расскажу вам в другой раз. А потом Эжен нашел способ вызвать меня сюда.

Взгляд у него был тяжелый, очень тяжелый.

— Это не слишком тягостно для вас, Ален?

— Я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Вам не хотелось бы от нас уйти?

— Нет.

— А вы не боитесь?

— Нет.

— Тогда мы будем видеться часто, Ален. И вдруг это имя, не предваренное никаким «господин», стало для него чем-то вроде посвящения, и его охватила незабываемая радость. Сердце словно подпрыгнуло у него в груди.

— Если мой отец…

— Не говорите об Эжене прежде, чем все узнаете! — отрезал Жозеф Бург, вставая и зажигая сигарету.

Смеркалось. Г-жа Фукре сидела за столом, сложив руки на животе. Она подумала, что надо убирать со стола, и вздохнула.

— Эжен был мировой парень, — сказал Бург, как будто искал вокруг себя кого-нибудь, кто возразил бы ему, чтобы иметь повод на него наброситься.

Он повторил:

— Мировой парень, вы сами убедитесь! И сумерки рассеялись, когда он резким движением нажал на электрический выключатель.