"Владычица магии" - читать интересную книгу автора (Брэдли Мэрион Зиммер)

Глава 1

Игрейна, супруга герцога Горлойса, выходила на мыс, глядя на море. Всматриваясь в клубящийся туман, она размышляла про себя: ну и как тут угадаешь, когда день сравняется с ночью, чтобы отпраздновать приход Нового года? В этом году весенние шторма разбушевались не на шутку, дни и ночи напролет замок сотрясался от грохота моря, так что ни мужчины, ни женщины глаз сомкнуть не могли и даже гончие псы жалобно поскуливали.

Тинтагель… кое-кто до сих пор верил, что замок воздвигли на скалах с помощью магии. Герцог Горлойс немало потешался над этим: дескать, будь у него хоть малая толика этой самой магии, он бы сделал так, чтобы море не наступало на побережье из месяца в месяц. Вот уже четыре года — с тех самых пор, как Игрейна приехала сюда молодой женою Горлойса — на ее глазах корнуольское море пожирало землю, — добрую, плодородную землю. Длинные гряды черного камня, изрезанные и острые, протянулись, точно жадные руки, от берега в океан. Под лучами солнца он блистал и искрился, небеса и водная гладь сияли так же ярко, как драгоценности, которыми осыпал ее Горлойс в тот день, когда Игрейна призналась мужу, что носит их первого ребенка. Вот только Игрейне они не нравились. Сейчас на ней была лишь подвеска, подаренная ей на Авалоне: лунный камень, что порою отражал сверкающую синеву неба и моря. Но в тумане, как вот сегодня, даже драгоценный кристалл словно померк.

В тумане звук разносился далеко. Игрейне, что смотрела с мыса в сторону большой земли, казалось, будто она слышит цокот копыт лошадей и мулов и перекличку голосов — человеческих голосов — здесь, в отрезанном от всего мира Тинтагеле, где жили лишь козы да овцы, да пастухи с собаками, да еще дамы замка, а при них — несколько прислужниц и стариков для охраны и защиты.

Игрейна развернулась и медленно побрела назад, к замку. Как всегда, молодая женщина чувствовала себя совсем крошечной и ничтожной в тени этих огромных и грозных древних камней в самом конце длинного, уходящего в море мыса. Пастухи твердили, будто замок некогда возвели Древние, обитатели погибших земель Лионесса и Ис; в ясный, погожий день, рассказывали рыбаки, под водой можно разглядеть вдалеке их старинные чертоги. Но Игрейне казалось, что это — лишь каменные утесы, былые холмы и горы, поглощенные наступающим морем, что и ныне глодало скалы в основании замка. Здесь, на краю света, где волны без устали бьют в берег, так просто было поверить в затонувшие земли. Рассказывали об огромной огненной горе где-то далеко на юге, что однажды изрыгнула пламя и уничтожила целый край. Игрейна не знала, правда эти рассказы или нет.

Да, в тумане и впрямь слышались голоса. Вряд ли это свирепые разбойники из-за моря или с дикого побережья Эрин. Давно минули те времена, когда приходилось вздрагивать при каждом подозрительном звуке и шарахаться от любой тени. И это не герцог, ее супруг; он далеко на севере, сражается с саксами бок о бок с Амброзием Аврелианом, Верховным королем Британии; соберись он вернуться, он бы прислал гонца.

Страшиться нечего. Будь всадники настроены враждебно, их бы уже остановили солдаты и стража форта, что выстроен на мысе ближе к большой земле; герцог Горлойс поставил там своих людей охранять его жену и ребенка. Чтобы пробиться мимо них, потребовалась бы целая армия. А кто станет посылать армию против Тинтагеля?

Были времена, без тени горечи вспоминала Игрейна, неспешно вступая в замковый двор, когда она узнала бы загодя, кто едет к замку. Впрочем, теперь мысль эта ее почти не удручала. С тех пор как родилась Моргейна, молодая женщина уже не плакала о доме. А Горлойс неизменно был к ней добр. Терпением и лаской смирил он ее первоначальные страхи и ненависть, осыпал ее драгоценностями и дорогими, добытыми в бою подарками, окружил ее прислужницами и неизменно обращался с ней как с равной — кроме как на военных советах. Могла ли она требовать большего? Впрочем, выбора у нее не было. Дочь Священного острова поступает так, как нужно для блага ее народа: означает ли это смерть на жертвенном алтаре, или потерю девственности в ритуале Великого брака, или замужество, скрепляющее политический союз. Именно такой удел и выпал Игрейне: она стала женой герцога Корнуольского, считающего себя гражданином Рима и живущего по римским обычаям — пусть даже римляне давно покинули Британию.

Игрейна приспустила с плеч плащ; во внутреннем дворе было теплее, пронизывающий ветер туда не задувал. Туман всколыхнулся и растаял, и на мгновение пред нею возникла сотканная из белесого марева фигура: ее сводная сестра Вивиана, Владычица Озера, Владычица Священного острова Авалон.

— Сестра! — Голос ее дрогнул. Игрейна прижала руки к груди, осознав, что вовсе не прокричала эти слова вслух, а лишь прошептала чуть слышно. — Это в самом деле ты?

Вивиана укоризненно глянула на нее. Слова тонули в реве ветра за стенами.

— Ты отказалась от Зрения, Игрейна? По доброй воле?

— Кто, как не ты, назначила мне выйти замуж за Горлойса… — отпарировала Игрейна, больно задетая несправедливым упреком. Образ сестры задрожал, заколыхался, слился с тенями и растаял, словно его и не было. Молодая женщина заморгала: мимолетное видение исчезло. Она поплотнее закуталась в плащ: холод, ледяной холод пронизывал ее насквозь, ведь видение набирало силу, черпая тепло и жизнь ее собственного тела. «А я и не знала, что до сих пор могу видеть вот так… Я была уверена, что этот дар я утратила…» — подумала про себя Игрейна. И неуютно поежилась: отец Колумба сочтет это кознями дьявола, а ей, хочешь не хочешь, придется исповедаться. Здесь, на краю света, священники снисходительны, что правда, то правда; однако видение, да еще такое, в котором отказываешься покаяться, непременно объявят бесовским наваждением.

Игрейна нахмурилась: да, ее навестила сестра — при чем тут, скажите на милость, дьявольские козни? Отец Колумба волен говорить что угодно, хотелось бы верить, что его Бог мудрее, чем он сам. Что, в общем-то, нетрудно, хихикнула про себя Игрейна. Неудивительно, что отец Колумба стал служителем Христа: ни одна школа друидов не приняла бы к себе такого тупицу. А Богу Христу, похоже, дела нет до того, бестолков священник или смышлен, лишь бы умел пролопотать службу, да мало-мальски читать-писать. Сама Игрейна по части книжной учености далеко превосходила отца Колумбу и по-латыни при необходимости изъяснялась не в пример лучше. Однако светочем знания она себя отнюдь не считала: у нее недостало духу постичь сокровенную мудрость Древней религии и углубиться в таинства дальше того предела, что предписан дочери Священного острова. И тем не менее, хотя в любом храме Таинств ее сочли бы невеждой, среди романизированных варваров она вполне могла сойти за образованную даму.

В небольшой комнатушке с окнами, выходящими на внутренний двор, где в ясные дни светило солнце, сидела за прялкой ее младшая сестра, Моргауза. В этой тринадцатилетней девочке, одетой в бесформенное домашнее платье из некрашеной шерсти и старый пропыленный плащ, уже угадывалась будущая женщина. Она неохотно вращала веретено и сматывала неровную нить на вихляющееся мотовило. На полу у огня Моргейна катала старое веретенце вместо мячика, следя, как шероховатый цилиндр выписывает сложные узоры, и подталкивала его пухлым пальчиком то туда, то сюда.

— Ну сколько можно прясть? — пожаловалась Моргауза. — У меня уж все пальцы разболелись! Пряду, пряду, пряду с утра до вечера, прямо как служанка какая-нибудь!

— Любая дама должна уметь прясть, — упрекнула девочку Игрейна, памятуя о долге старшей сестры, — а у тебя не нить, а сплошной позор: то утончается, то утолщается… Руки перестанут уставать, как только приноровятся к работе. А вот если пальцы ноют, это верный знак того, что кто-то ленится: значит, к труду привычки нет. — Она забрала у Моргаузы веретено с мотовилом и легко, словно играючи, его крутнула: неприглядная пряжа под ловкими пальцами Игрейны свилась в ровную, безупречного качества нить. — Вот, гляди: не так все и сложно, и за прясло цеплять вовсе незачем… — И вдруг молодой женщине отчаянно надоело вести себя так, как предписывает долг. — Впрочем, так и быть, отложи прялку. Еще до вечера здесь будут гости.

— Я ничего не слышала, — удивленно захлопала глазами Моргауза. — Ни о каких гонцах с известием!

— Не удивляюсь, — отозвалась Игрейна, — потому что никаких гонцов и не приезжало. Мне было Послание. Сюда едет Вивиана, и с ней — мерлин. — О последнем она и не догадывалась, пока не произнесла этих слов вслух. — Так что отнеси Моргейну к кормилице, а сама ступай и надень праздничное платье, то, что крашено шафраном.

Моргауза с явным удовольствием отложила прялку, но помедлила, изумленно глядя на Игрейну:

— Шафранное платье? Ради сестры?

— Не ради нашей сестры, Моргауза, но дабы почтить Владычицу Священного острова и Посланца богов, — резко одернула ее Игрейна.

Моргауза уставилась в узорчатый пол. Высокая, крепко сбитая, девочка только-только вступила в пору взросления и созревания; ее густые волосы отливали рыжиной, как у Игрейны, а кожу щедро сбрызнули веснушки, сколько она ни выводила их пахтой и ни выпрашивала у травницы снадобий и притираний. В свои тринадцать лет ростом она уже сравнялась с Игрейной, а со временем обещала вытянуться еще выше. Моргауза неохотно подхватила Моргейну и понесла ее прочь.

— Скажи кормилице, чтобы та переодела ее в нарядное платье, и возвращайся вместе с девочкой. Вивиана ее еще не видела.

Моргауза пробурчала что-то нелестное — дескать, на кой Верховной жрице сдалась эта сопливка, — но поскольку сказано это было под нос, Игрейна предпочла сделать вид, что не расслышала.

Игрейна поднялась по узкой лестнице наверх. В ее покоях царил холод; огня там не разводили, разве что глухой зимней порой. В отсутствие Горлойса она спала на одной кровати со своей прислужницей Гвеннис, а затянувшаяся отлучка мужа служила оправданием для того, чтобы брать на ночь в постель и Моргейну. Иногда к ним пристраивалась и Моргауза, спасаясь под меховыми одеялами от пронизывающей стужи. На огромном супружеском ложе — с балдахином, с тяжелыми, не пропускающими сквозняков занавесями — свободно размещались три женщины и ребенок.

Старуха Гвен дремала в уголке. Игрейна не стала ее будить. Скинув будничное платье из некрашеной шерсти, она поспешно облеклась в роскошный наряд с завязками из зеленой ленты у ворота, что Горлойс некогда привез ей из Лондиниума. Надела несколько серебряных колечек, из тех, которые носила еще девочкой… увы, теперь они налезали лишь на мизинцы… застегнула на шее янтарное ожерелье — тоже подарок Горлойса. Платье, выкрашенное в красновато-коричневый цвет, дополнялось зеленой верхней туникой. Игрейна отыскала роговой гребень, уселась на скамеечку и принялась расчесывать волосы, терпеливо распутывая прядь за прядью. Из соседней комнаты донеслись пронзительные вопли: видимо, Моргейну причесывала кормилица, и девочке это не нравилось. Плач резко оборвался; надо думать, Моргейну утихомирили шлепком или, может статься, Моргауза сама взялась за гребень — порою, будучи в хорошем настроении, она не возражала заняться девочкой, а пальцы у нее были ловкие и чуткие. Игрейна отлично знала, что ее младшая сестра и с прялкой отлично ладит, когда хочет; ее умелые руки играючи управлялись с чем угодно — с расческой, с чесальными гребнями, со святочными пирожками…

Игрейна заплела косу, закрепила ее на затылке золотой шпилькой, застегнула плащ дорогой брошью. Придирчиво оглядела себя в старом бронзовом зеркале — подарила ей на свадьбу Вивиана, а привезли его, говорят, из самого Рима. Зашнуровывая платье, молодая женщина отметила, что груди ее снова обрели прежнюю форму, разве что стали чуть мягче и тяжелее: при том, что Моргейну вот уж год как от груди отняли. Возвратилась к Игрейне и былая стройность: в этом платье она выходила замуж, а шнуровка по-прежнему ничуть не давит.

По возвращении Горлойс наверняка вновь потребует ее к себе на ложе. Когда они виделись в последний раз, Игрейна еще кормила дочку грудью, а муж, снизойдя к ее мольбе, дозволил ей не отлучать дитя на протяжении всего лета, ведь именно в эту пору младенцев умирает без числа. Да, он не слишком-то обрадовался девочке: герцог всей душой мечтал о сыне — эти римляне отсчитывают родословную по отцовской линии вместо того, чтобы, как подсказывает здравый смысл, считать по матери. Глупость несусветная: откуда мужчине знать наверняка, от кого у женщины ребенок? Неудивительно, что римляне страх как дрожат за целомудрие своих женщин: запирают их на замок, приставляют соглядатаев… Не то чтобы Игрейна нуждалась в надзоре: один мужчина — и то не подарок; кому нужны другие, чего доброго, еще похуже?

Но даже при том, что ему не терпелось обзавестись сыном, Горлойс проявил снисходительность: позволил ей брать Моргейну в постель и кормить ее грудью, а сам воздерживался от жены и утешался ночами с ее горничной Эттар, чтобы Игрейна снова не забеременела и у нее не пропало бы молоко. Герцог и сам отлично знал, как много младенцев умирает до срока только потому, что их отлучают от груди раньше, чем они смогут жевать мясо и хлеб. Дети, вскормленные на каше-размазне, растут хворыми и хилыми; а если их и удается приучить к козьему молоку, так ведь летом его не всегда хватает. От коровьего и конского молока у младенцев часто приключается рвота или понос, а исход один — смерть. Так что Горлойс разрешил жене кормить Моргейну грудью, пусть даже рождение долгожданного сына отодвигалось при этом еще по меньшей мере на полтора года. За это по крайней мере Игрейна будет ему благодарна до самой смерти и роптать не станет, как бы быстро ни забеременела.

После того, как Горлойс погостил в замке, обзавелась животом и Эттар и возомнила о себе невесть что: неужто у нее да родится сын от герцога Корнуольского? Игрейна не обращала на девчонку внимания: у Горлойса были и другие бастарды; один, кстати говоря, сейчас находился при нем, в лагере военного вождя Утера. Но Эттар занедужила, у нее приключился выкидыш, а у Игрейны хватило прозорливости не расспрашивать Гвен, с какой стати она так радуется по этому поводу. Молодая женщина и без того ощущала себя несколько неуютно: уж больно хорошо старуха Гвен разбиралась в травах. «Когда-нибудь, — решила про себя Игрейна, — я заставлю ее рассказать мне, что именно она подмешала Эттар в пиво».

Молодая женщина спустилась в кухню: длинные юбки волочились по каменным ступеням. Моргауза уже была там в лучших своих одеждах; Моргейну она нарядила в праздничное платьице, выкрашенное шафраном; в нем девочка казалась смуглой, точно пикт. Игрейна взяла дочку на руки, радуясь уже тому, что она здесь, рядом. Миниатюрная, смуглая, изящно сложенная, а кость такая хрупкая и тонкая — все равно что держать в ладонях крохотную мягонькую пташку. И в кого только дитя уродилось? И она сама, и Моргауза высокие, рыжеволосые, яркие, словно унаследовавшие у земли ее цвета — все женщины Племен таковы. А Горлойс, хоть и смугл, обличием вылитый римлянин: высокий, худощавый, с орлиным носом; огрубевший в многолетних битвах с саксами, слишком уж исполненный чувства собственного достоинства, как это у них, у римлян, водится, чтобы нежничать с молодой женой; а уж к дочери, родившейся вместо столь потребного ему сына, он и вовсе равнодушен.

Однако ж, напомнила себе Игрейна, эти римляне считают своим божественным правом распоряжаться жизнью и смертью собственных детей. Многие — неважно, христиане или нет, — постановили бы, что дочь растить незачем; женам такая обуза ни к чему — о сыне надо позаботиться! А вот Горлойс был к ней добр, позволил оставить девочку при себе. Возможно, при том, что воображения у него немного, он понимает, насколько ей, женщине Племен, дорога дочь.

Игрейна как раз отдавала распоряжения слугам касательно приема гостей — чтобы принесли из погребов вино и зажарили мяса, да не какого-нибудь там кролика, а хорошей баранины с последнего убоя, — когда во дворе закудахтали и заметались вспугнутые куры. Значит, всадники уже скачут по мысу. Слуги явно оробели; впрочем, большинство их давно примирилось с мыслью о том, что их госпожа обладает даром Зрения. До сих пор Игрейна лишь притворялась — ее выручали счастливые догадки и пара-тройка фокусов; то, что слуги ее побаиваются, ее вполне устраивало. Но теперь… «Возможно, Вивиана права; возможно, дар по-прежнему со мной. Возможно, мне только померещилось, что я его утратила: лишь потому, что, вынашивая Моргейну, я чувствовала себя такой слабой и беспомощной… А теперь я снова стала самой собой. Моя мать оставалась Верховной жрицей вплоть до смерти, хотя и произвела на свет нескольких детей».

Однако, напомнил внутренний голос, мать родила этих детей, будучи свободной, как оно и подобает женщине Племен, и сама избрала им отцов. А отнюдь не прозябала в рабстве у какого-то там римлянина, чьи обычаи наделяли его властью над женщинами и детьми. Игрейна с досадой отогнала эту мысль: какая разница, есть у нее Зрение или она только прикидывается, лишь бы слуги ходили по струнке!

Она неспешно сошла во внутренний двор. Горлойс по-прежнему любил называть его «атриум», хотя нынешний его дом не шел ни в какое сравнение с виллой, где он жил вплоть до того дня, когда Амброзий даровал ему титул герцога Корнуольского. Всадники уже спешивались. Игрейна тут же высмотрела среди них единственную женщину — женщину ниже ее ростом, уже немолодую, одетую в мужскую тунику и шерстяные штаны и закутанную в плащи и покрывала. Взгляды их встретились; сестры безмолвно поздоровались через весь двор, однако Игрейна почтительно направилась не к ней, а к высокому, сухопарому старику — он как раз слезал со своего костлявого мула — и преклонила перед ним колени. На старике были синие одежды барда; на плече — арфа.

— Добро пожаловать в Тинтагель, лорд Посланец, благослови наш кров и почти дом своим присутствием.

— Благодарю тебя, Игрейна, — раздался звучный голос. Талиесин, мерлин Британии, друид и бард, на мгновение закрыл лицо руками и в благословляющем жесте простер их к Игрейне.

До поры покончив с церемониями, Игрейна бросилась к сводной сестре и уже готова была преклонить колена и перед ней, но Вивиана, наклонившись, удержала молодую женщину.

— Нет-нет, девочка, мы к тебе запросто, по-семейному; успеешь еще воздать мне почести, если понадобится… — Она привлекла Игрейну к себе и поцеловала в губы. — А, вот оно, твое дитя? Сразу видно, что в ней течет кровь Древнего народа, она как две капли воды похожа на нашу мать, Игрейна.

Вивиане, Владычице Озера и Священного острова, было уже за тридцать; старшая дочь престарелой жрицы Озера, она унаследовала от матери священный титул. Вивиана подхватила с земли Моргейну и принялась качать ее на руках: видно было, что в обращении с младенцами этой женщине опыта не занимать.

— Она похожа на тебя, — проговорила Игрейна с удивлением, вдруг осознав, что ей следовало понять это прежде. Но Вивиану она не видела вот уже четыре года, со времен своей свадьбы. За этот срок столько всего произошло, и сама она заметно переменилась с тех пор, как ее, перепуганную пятнадцатилетнюю девчонку, вручили мужчине старше невесты более чем в два раза.

— Но войдите же в дом, лорд мерлин, сестра. Пойдемте в тепло.

Избавившись наконец от своих плащей и покрывал, Вивиана, Владычица Авалона, оказалась на удивление миниатюрной: не выше десятилетней девочки. В своей просторной тунике, стянутой поясом, с кинжалом в ножнах у бедра, в нескладных шерстяных штанах и плотных обмотках она казалась совсем крохотной: ни дать ни взять ребенок, вырядившийся в одежды взрослого. Маленькое, смуглое, сужающееся книзу личико, низкий лоб, волосы темные, точно тени у подножия утесов… и глаза тоже темные и такие огромные… Игрейна впервые осознала, как Вивиана мала.

Служанка принесла гостевой кубок: горячее вино с остатками пряностей, присланных Горлойсом из далекого Лондиниума. Вивиана взяла кубок в ладони, и Игрейна потрясенно заморгала: благодаря этому жесту ее сводная сестра вдруг преобразилась, стала высокой и статной, как если бы в руках ее покоилась мистическая чаша из числа Священных реликвий. По-прежнему удерживая кубок в ладонях, Вивиана медленно поднесла его к губам, шепча благословение. Пригубила, обернулась, передала сосуд мерлину. Церемонно поклонившись, старик принял кубок и в свою очередь поднес его к губам. Игрейна, едва посвященная в таинства, каким-то непостижимым образом почувствовала, что и она тоже причастна к красоте торжественного ритуала, когда в свой черед приняла кубок из рук гостей, пригубила вина и произнесла надлежащие слова приветствия.

Но вот Игрейна отставила кубок — и ощущение значимости момента развеялось. Вивиана вновь превратилась в хрупкую, усталую женщину, а мерлин — в согбенного старика. Игрейна поспешно подвела их к огню.

— Ныне от берегов Летнего моря путь неблизкий, — проговорила она, вспоминая, как некогда сама проделала его молодой женой, перепуганная, исполненная молчаливой ненависти, в кортеже чужака, ставшего ей мужем, который до поры был для нее лишь голосом да ужасом в ночи. — Что привело тебя сюда в пору весенних штормов, сестра и госпожа?

«И почему ты не приехала раньше, зачем бросила меня совсем одну — учиться супружеству и рожать дитя в одиночестве, в страхе и тоске по дому? А ежели ты не могла приехать раньше, зачем вообще приезжать — теперь, когда уже поздно и я наконец-то смирилась со своей участью?»

— Расстояние и впрямь велико, — мягко отозвалась Вивиана, и Игрейна поняла, что жрица, как всегда, услышала не только слова, произнесенные вслух, но и невысказанную жалобу. — А времена ныне опасные, дитя. Но эти годы, годы одиночества, сделали тебя женщиной — пусть горьки они, как годы уединения для будущего барда, — добавила она, улыбаясь давнему воспоминанию, — или для будущей жрицы. Если бы ты выбрала этот путь, ты терзалась бы одиночеством ничуть не меньше, моя Игрейна. Ну, конечно, — проговорила Вивиана, наклоняясь, лицо ее смягчилось. — Иди ко мне на колени, маленькая. — Она подхватила Моргейну, и мать проводила дочку изумленным взглядом: обычно Моргейна дичилась чужих, точно полевой кролик. Отчасти досадуя, отчасти уже снова подпадая под знакомые чары, Игрейна наблюдала за тем, как ребенок устроился на коленях у Вивианы. Вивиана казалась такой махонькой: чего доброго, не удержит! И впрямь — женщина из народа фэйри, женщина Древнего народа. А Моргейна, по всему судя, и впрямь пойдет в нее.

— А как там Моргауза, как поживает она с тех пор, как я прислала ее к тебе год назад? — спросила Вивиана, поднимая взгляд на девочку в шафранном платье, что обиженно забилась в уголок у огня. — Иди-ка, поцелуй меня, сестренка. О, да ты вырастешь высокой и статной, как Игрейна, — проговорила жрица, протягивая руки навстречу Моргаузе, что с недовольным видом вышла на свет — ни дать ни взять строптивый щенок. — Конечно, садись у моих ног, если хочешь, дитя. — Моргауза тут же устроилась на полу и склонила голову на колени Вивиане; еще миг назад она дулась, а сейчас вдруг глаза ее наполнились слезами.

«Она всеми нами вертит, как хочет. И как она только забрала над нами такую власть? Может, дело в том, что другой матери Моргауза отродясь не знала? Когда девочка появилась на свет, Вивиана была уже взрослой женщиной; нам обеим она всегда заменяла и мать и сестру». Мать их — рожать ей, по чести говоря, было слишком поздно — умерла, разрешившись Моргаузой. В тот же год, несколькими месяцами раньше, Вивиана тоже родила дитя; младенец умер, и Вивиана выкормила сводную сестру.

Моргейна свернулась калачиком на коленях у жрицы, здесь же покоилась рыжеволосая головка Моргаузы. Одной рукой Вивиана придерживала ребенка, другой — поглаживала длинные, шелковистые пряди девочки-подростка.

— Мне следовало приехать к тебе, когда родилась Моргейна, — проговорила Вивиана, — но я тоже была беременна. В тот год я разрешилась сыном. Отдала его на попечение кормилицы, думаю, приемная мать со временем отошлет его к монахам. Она, видишь ли, христианка.

— И тебе нет дела до того, что из него воспитают христианина? — удивилась Моргауза. — Он хоть хорошенький? Как его звать?

Вивиана рассмеялась.

— Я назвала его Баланом, — отозвалась она, — а его приемная мать нарекла своего собственного сына Балином. Между ними — всего каких-то десять дней разницы, так что их наверняка станут растить как близнецов. А что до того, что из него сделают христианина, — да пусть себе; христианином был его отец, а Присцилла — достойная женщина. Ты говоришь, путь сюда неблизкий, поверь мне, дитя, сейчас он кажется куда длиннее, нежели во времена твоей свадьбы. От острова Монахов возможно, и не дальше — но от Авалона далеко, очень далеко…

— Поэтому мы и приехали, — неожиданно возгласил мерлин, голосом гулким, напоминающим звук огромного колокола. Моргейна встрепенулась и испуганно захныкала.

— Я не понимаю, — проговорила Игрейна, вдруг встревожившись. — Они же совсем рядом…

— Они — одно, — поправил мерлин, выпрямляясь, — но приверженцы Христа вздумали говорить не то, что сами они не приемлют иных Богов пред своим Богом, но что иного Бога, кроме их Бога, нет и не было; что он и только он сотворил мир, что он правит в нем единовластно, что он один создал звезды и все живое.

При словах столь кощунственных Игрейна поспешно сделала охранительный жест.

— Но это же невозможно, — запротестовала она. — Ни одному Богу не под силу править миром в одиночестве… а как же Богиня? Как же Мать?

— Христиане считают, — ровным, тихим голосом пояснила Вивиана, — что никакой Богини не существует; что женское начало, как говорят они сами, корень всех зол; что через женщину, якобы, в мир вошло Зло; у иудеев есть одна такая немыслимая байка про яблоко и змея.

— Богиня покарает их, — потрясенно выдохнула Игрейна. — И ты — ты выдала меня замуж за одного из таких?

— Мы не знали, что кощунство их настолько всеохватно, — отозвался мерлин. — И в наше время были приверженцы иных Богов. Но чужих Богов они чтили.

— Но при чем тут путь от Авалона? — не отступалась Игрейна.

— Ну вот мы и подошли к цели нашего приезда, — ответствовал мерлин. — Ибо друидам ведомо: вера людская, и ничто иное, придает форму миру и всему сущему. Давным-давно, когда приверженцы Христа впервые пришли на наш остров, я понял: это — один из ключевых поворотов во времени, мгновение, способное изменить мир.

Моргауза подняла взгляд на старика, глаза ее благоговейно расширились.

— Ты так стар, о, почтенный?

Мерлин улыбнулся девочке:

— Не в этом теле, нет. Но я многое прочел в большом зале, что за пределами мира, — там, где ведется Летопись всего Сущего. Кроме того, я и впрямь жил в те времена. Владыки этого мира дозволили мне вернуться, но облекшись в иную плоть.

— Маленькой таких сложностей не понять, — мягко упрекнула его Вивиана. — Она же не жрица. Мерлин хочет сказать, сестренка, что он жил в те времена, когда христиане пришли сюда впервые, и что ему было дозволено воплотиться вновь и сразу же, дабы завершить свои труды. Вникать в эти таинства тебе незачем. Продолжай, отец.

— Я понял, что настало одно из тех мгновений, в которые меняется история рода людского, — проговорил мерлин. — Христиане тщатся уничтожить все знание, кроме собственного, и в этой борьбе изгоняют из мира любые таинства, кроме разве тех, что вписываются в их собственную религию. То, что люди проживают не одну жизнь, а несколько, христиане объявили ересью — а ведь каждый невежественный поселянин знает, что это так…

— Но если не верить в перерождение, — потрясенно запротестовала Игрейна, — как избежать отчаяния? Разве справедливый Бог станет создавать одних людей — несчастными и жалкими, других — богатыми и счастливыми, если им отпущена лишь одна жизнь и не больше?

— Не знаю, — отвечал мерлин. — Возможно, они хотят, чтобы люди, обреченные на участь столь тяжкую, отчаялись и на коленях приползли к Христу, который заберет их на небо. Мне неведомо, во что верят приверженцы Христа и на что уповают. — Старик на мгновение прикрыл глаза, на лице четче обозначились горькие морщины. — Но во что бы уж там они ни верили, их убеждения меняют наш мир, причем не только в духовном плане, но и в физическом. Поскольку они отрицают мир духа и Авалон, эти сферы для них просто не существуют. Конечно, они по-прежнему есть, но в мире ином, нежели мир приверженцев Христа. Авалон, Священный остров, — уже не тот же самый остров, что и Гластонбери, где мы, люди Древней религии, некогда дозволили монахам возвести свою часовню и монастырь. Ибо наша мудрость и их мудрость… много ли ты смыслишь в природе вещей, Игрейна?

— Очень мало, — убито призналась молодая женщина, не сводя глаз со жрицы и с верховного друида. — Меня никогда этому не учили.

— Жаль, — отозвался мерлин, — ибо тебе должно понять, Игрейна. Я попытаюсь объяснить как можно проще. Вот смотри, — проговорил он, снимая с шеи золотой торквес и извлекая кинжал. — Могу ли я поместить вот это золото и эту бронзу в одно и то же место, причем сразу?

Игрейна недоуменно заморгала.

— Нет, конечно же, нет. Их можно поставить рядом, но не на одно и то же место, разве что один из этих предметов ты сперва сдвинешь.

— Вот и со Священным островом то же самое, — проговорил мерлин. — Четыреста лет назад, еще до того, как сюда явились римляне в надежде завоевать эти земли, священники поклялись нам в том, что никогда против нас не поднимутся и не попытаются изгнать нас силой оружия, ибо мы жили здесь до них, они же пришли к нам как просители, и сила была за нами. Клятву они соблюли — здесь я вынужден отдать им должное. Но в духовном плане, в своих молитвах, они не переставали сражаться с нами за то, чтобы их Бог изгнал наших Богов, чтобы их мудрость одержала верх над нашей. В нашем мире, Игрейна, довольно места для многих Богов и Богинь. Но во вселенной христиан — как бы это сказать? — нет места ни для нашего Зрения, ни для нашего знания. В их мире есть один Бог, и только один; и ему угодно не только одержать победу над прочими Богами, но еще и представить дело так, что никаких других Богов нет и не было; есть лишь лживые идолы, порождение дьявола. Вот так, веруя в единого Бога, всякий и каждый обретает надежду спастись в этой одной-единственной жизни. Вот на что они уповают. А мир устроен по вере людской. Так что миры, что некогда были едины, постепенно отдаляются друг от друга.

— Ныне есть две Британии, Игрейна: их мир, что подчинен Единому Богу и Христу, и рядом и позади — мир, в котором до сих пор правит Великая Мать, мир, в котором живет и молится Древний народ. Так уже случалось. Было время, когда фэйри, Сияющие, ушли из этого мира, отступая все дальше и дальше в сумерки и туманы, так что теперь в эльфийские холмы разве что заплутавший путник забредет ненароком, и тогда он словно выпадает из хода времени, и случается так, что выйдет он из холма, проведя там одну-единственную ночь, и обнаружит, что вся его родня мертва и минуло двенадцать лет. А сейчас, говорю тебе, Игрейна, происходит то же самое. Наш мир, где правит Богиня, мир, который ты знаешь, мир многих истин, неуклонно вытесняется из главного временного русла. Даже сейчас, Игрейна, если путник отправляется на остров Авалон без провожатого, то, не зная дороги, он туда не попадет, но отыщет лишь остров Монахов. Для большинства людей наш мир ныне затерялся в туманах Летнего моря. Это началось еще до ухода римлян; теперь, по мере того как в Британии множатся церкви, наш мир отступает все дальше и дальше. Вот почему добирались мы сюда так долго: исчезают города и дороги Древнего народа, что служили нам вехами. Миры пока еще соприкасаются, пока еще льнут друг к другу, точно возлюбленные; но они расходятся, и если их не остановить, в один прекрасный день вместо одного мира будет два, и никто не сможет странствовать между ними…

— Так и пусть расходятся! — яростно перебила его Вивиана. — Я по-прежнему считаю, что это к лучшему. Я не желаю жить в мире христиан, отрекшихся от Матери…

— Но как же все прочие, как же те, кому суждено впасть в отчаяние? — Голос мерлина вновь зазвучал, точно огромный колокол. — Нет, тропа должна остаться, пусть и тайная. Части мира по-прежнему едины. Саксы разбойничают в обоих мирах, но все больше и больше наших воинов становятся приверженцами Христа. Саксы…

— Саксы — жестокие варвары, — возразила Вивиана. — Одним Племенам не под силу выдворить их с наших берегов, а мы с мерлином видели, что дни Амброзия в этом мире сочтены и что его военный вождь, Пендрагон, — кажется, его зовут Утер? — займет его место. Но многие из жителей этой страны под знамена Пендрагона не встанут. Что бы ни происходило с нашим миром в духовном плане, ни одному из двух миров долго не выстоять перед огнем и мечом саксов. Прежде чем мы сразимся в битве духа, дабы не дать нашим мирам разойтись, мы должны спасти самое сердце Британии от саксонских пожаров. А ведь нам угрожают не только саксы, но и юты и скотты — все эти дикари, идущие с севера. Они повергают в прах все, даже сам Рим; их слишком много. Твой муж провел в сражениях всю свою жизнь. Амброзий, король Британии, — достойный человек, но верны ему лишь те, кто когда-то служил Риму; его отец носил пурпур, да и сам Амброзий был достаточно честолюбив, чтобы мечтать об императорской власти. Однако нам требуется вождь, за которым пошли бы все обитатели Британии.

— Но… но ведь остается еще Рим, — запротестовала Игрейна. — Горлойс рассказывал мне, что, как только Рим справится с беспорядками в Великом городе, легионы вернутся! Отчего нам не положиться на помощь Рима в борьбе с северными дикарями? Римляне — лучшие в мире воины, они выстроили огромную стену на севере, чтобы сдержать натиск разбойников…

В голосе мерлина снова зазвучал гулкий отзвук, точно зазвонили в большой колокол.

— Я глядел в Священный источник, — проговорил он. — Орел улетел прочь и никогда уже не вернется в Британию.

— Рим ничем нам не поможет, — проговорила Вивиана. — Нам нужен собственный вождь. Иначе, когда враги объединятся против нас, Британия падет и на сотни и сотни лет превратится в руины под властью саксонских варваров. Миры неотвратимо разойдутся в разные стороны, и памяти об Авалоне не останется даже в легендах, чтобы дать надежду людям. Нет, нам необходим вождь, которому присягнут на верность все жители обеих Британии — и Британии священников, и мира туманов, что под властью Авалона. Исцеленные Великим королем, — в голосе жрицы зазвенели мистические, пророческие интонации, — миры вновь сойдутся воедино, и в новом мире найдется место для Богини и для Христа, для котла и креста. Такой вождь объединит нас.

— Но где же мы отыщем этого короля? — спросила Игрейна. — Откуда взяться такому вождю?

А в следующий миг она вдруг похолодела от страха: по спине ее пробежали ледяные мурашки. Мерлин и жрица обернулись к ней; их взгляды словно приковали молодую женщину к месту — так замирает пташка в тени огромного сокола, — и Игрейна вдруг поняла, почему посланца и пророка друидов называют мерлин, кречет.

Вивиана заговорила, голос ее звучал непривычно мягко:

— Игрейна, тебе предназначено родить Великого короля.