"Когда бессилен закон" - читать интересную книгу автора (Брэндон Джей)

Глава 7

Генри встретился со мной на следующее утро, до того, как процесс продолжился, — я позвонил ему в шесть. Он вел себя так, словно все шло нормально, говоря со мной о деле в небрежно-профессиональном тоне до тех пор, пока не собрался уходить и я не загородил ему дорогу.

— Мне нужно принять в этом участие, Генри.

— Участие в чем?

— Не притворяйся глупым. В судебном процессе. Я сам проведу перекрестный допрос.

Генри взглянул на меня так, словно ему было неприятно, что я стою между ним и дверью.

— Ты не можешь вмешаться в это, Марк. Конфликт здесь настолько ясен, что Уотлин не станет даже дожидаться протеста. Ты знаешь...

Я качал головой.

— Я беру отпуск. Письмо уже на моем столе. Если это не пройдет, я уйду в отставку. Я приму участие в процессе, Генри.

— Следовательно, меня ты увольняешь? Потому что мне слишком поздно будет брать соадвоката, тем более в середине допроса свидетельницы. Перекрестный допрос, который я веду, напрямую связан с моим заключительным словом. Если я сейчас позволю тебе или кому бы то ни было взять на себя руководство...

Голос его с трудом доносился до меня сквозь сильный гул, который всю ночь не давал мне заснуть. Это был гул того ужаса, который заключен в каждом судебном процессе, но которого я никогда раньше не слышал. Вчера я как бы шагнул за границы реальности, я был удивлен, что больше никто не видел этого. Одна моя часть могла наблюдать за перипетиями суда так, словно это был кто-то другой, хорошо рассчитавший его ход, пытавшийся читать по лицам присяжных, следивший за направлением опроса свидетелей и мысленно забегавший вперед. Но вторая моя часть буквально кричала, чтобы все это немедленно остановилось. Эта часть видела только Дэвида и никого больше. Я всегда был так небрежен в вопросе, касавшемся этапов судебного процесса. «Если вас осудят, мы будем апеллировать», — говорил я клиенту. Но ведь если Дэвид будет осужден, его посадят в тюрьму!

Предполагалось, что так далеко дело никогда не зайдет. Четыре месяца назад, когда Дэвида арестовали, суд виделся попросту одной из возможностей. Казалось, вполне можно было предотвратить его. Но теперь дело Дэвида превратилось в нечто похожее на скорый поезд, который нельзя было остановить без какого-то чрезвычайно серьезного вмешательства. Несколько раз в ночные часы я приходил к решению обеспечить такое вмешательство тем единственным способом, который у меня оставался.

— Я не могу просто сидеть там и смотреть, Генри! Словом, что ты скажешь, если я проведу прямой опрос Дэвида? И, опрашивая его, начну задыхаться, как будто настолько ему верю, что прихожу в ужас при одной мысли, что его могут признать виновным. Я мог бы сделать это, Генри, поверь мне, я мог бы убедить их.

Я уверен, что Генри старался, чтобы его голос звучал успокаивающе. Откуда ему было знать, что слова доносились до меня, как жужжание комаров, бившихся об очень тонкое оконное стекло.

— Начнем с А. Для присяжных это не будет означать ровным счетом ничего, Марк. И Б. Это будет выглядеть так, словно ты оплакиваешь его за все то, что он натворил. Это никак не может помочь нам. Позволь мне сделать все самому. Будь объективен, Марк. Подумай над этим. Подумай как юрист.

Я уже пробовал делать это — и вот к чему все привело. Даже пытаясь манипулировать системой, я верил, что смогу освободить Дэвида с ее же помощью. Очевидно, я оказался недостаточно ловок.

Но исправлять что-либо было уже поздно. Я пытался пробудить к жизни ту — беспристрастную — часть своего сознания, к которой взывал Генри. На минуту мне удалось нарисовать для себя эту не вызывающую сочувствия сцену своего появления перед присяжными. Это свидетели должны разражаться рыданиями во время опросов, а вовсе не адвокат.

— Хорошо, ты прав. Только, Генри, ради Бога...

— Я понимаю, понимаю.

— Извини. Я знаю, что ты уже и без того испытываешь на себе немалое давление. Это не значит, что я в тебя не верю.

— Все о'кей, Марк. Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь.

Обманщик, снисходительный проповедник! Но он действительно знал свое дело. Я позволил ему сбежать от меня, оставив достаточно времени на то, чтобы он успел просмотреть свои записи. Казалось, Генри унес с собой и ту, беспристрастную часть моего существа. Когда дверь за ним закрылась, все мое тело начало сжиматься, как будто мне предстояло проложить путь в другое измерение. Я откинулся в кресле, словно отпрянув от своего письменного стола, и стал барабанить кулаками по его полированной поверхности. Все бумаги передо мной разлетелись в стороны, но я не видел, чтобы мои руки их разбрасывали.

Больше я ничего не помню. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что сижу в кресле и глаза мои полны слез, а веки крепко сжаты. В чувство меня привела мысль о том, что дверь снова может открыться и в нее войдет Дэвид. Нельзя было позволять ему испытывать чувство страха. Я должен был казаться ему уверенным.

Постепенно прежняя моя оболочка снова возвратилась ко мне, словно весь я состоял из слоев. Зеркало показало мне опрятно одетого юриста, мрачного, но самоуверенного. По пути в судебный зал я велел Пэтти позаботиться о том, чтобы мой кабинет был убран до первого перерыва.

Реабилитированными могут быть не только заключенные. Свидетелей тоже можно реабилитировать. Именно так называется ситуация, когда противоположная сторона процесса потреплет вашего свидетеля на перекрестном допросе, а вы затем снова ставите его перед присяжными, чтобы убрать некоторые возникшие противоречия или исправить создавшееся плохое впечатление. Тогда вы его реабилитируете. Именно это сделала Нора с Менди Джексон на следующее утро.

Я со своей стороны предпринял кое-что, чтобы улучшить впечатление, производимое Дэвидом. Со своего места за его спиной я мог видеть, что он сидел, выпрямившись в своем кресле, и смотрел прямо на свою обвинительницу. Не враждебно, как он делал это раньше, о чем я ему и сказал, а твердо. С выражением некоторого удивления на лице.

Нора также поработала с Менди накануне вечером. Свидетельница теперь сидела съежившись. Она выглядела так, будто за спиной ее была стена. Менди предпочитала не смотреть на Дэвида и лишь украдкой бросала взгляды в сторону Генри. Вчера миссис Джексон была чересчур самоуверенной, чтобы это могло пойти на пользу обвинению. Сегодня она снова казалась несчастной жертвой преступления.

— С тобой все в порядке? — спросила Лоис, наклонившись ко мне через Дину.

— Да, все хорошо. Как себя чувствуешь ты?

— То, что нашла Линда, поможет?

— Да. Но я не знаю насколько. — Мне больше не хотелось обманывать Лоис. — Все сейчас зависит от Генри, — сказал я.

Генри приготовил для присяжных небольшое шоу, которое я продемонстрировал, прежде чем снова начались выступления свидетелей. За столом защиты сидела Виктория и горячо беседовала с Дэвидом. Она была в белом платье и либо вовсе без косметики, либо это было сделано настолько искусно, что казалось, будто Виктория совсем не подкрасилась. Она находилась рядом с Дэвидом до тех пор, пока присяжные не заняли своих мест, затем она крепко пожала ему руку, улыбнулась грустной ободряющей улыбкой и вышла через калитку в барьере в зал, чтобы пройти к своему креслу. Присяжные, разумеется, все это видели. Они должны были подумать, что по крайней мере жена Дэвида не верила выдвинутым против него обвинениям. Мне показалось, что Виктория выглядела немного неловкой и чересчур быстро позволила бесстрастному выражению снова появиться на своем лице, но кто знает?

Нора проигнорировала этот короткий спектакль. Она начала повторный допрос самой важной своей свидетельницы с восстановления общей сцены: тускло освещенные помещения, одно из них — совершенно темное, мусорная корзина, невинно стоящая за приоткрытой дверью. Менди, которая смотрит на эту корзину, думая о своем служебном долге.

— Ты говорила, что у тебя бывали некоторые неприятности и до этого случая, — сказала Нора, меняя тему.

— Немного. Ничего серьезного. Обычная вещь, знаете, когда мужчина начинает чересчур откровенно заигрывать. Чаще это бывало со стороны обслуживающего персонала, чем со стороны тех, кто работает в офисах.

— Делал ли когда-нибудь что-то подобное обвиняемый?

— Нет.

— Ничего и никогда? Ни разу не касался тебя, не говорил каких-то двусмысленностей?

— Я со всей определенностью могу сказать, что он никогда не прикасался ко мне. Я не помню ничего похожего на то, о чем вы спрашиваете.

— Именно поэтому ты подумала, что тебе нечего бояться, когда тем вечером тринадцатого апреля ты вошла в его кабинет?

У Норы был свой резон для того, чтобы задавать подобные вопросы, но мне подумалось, что тем самым она загнала себя в ловушку, которую ловко подставил ей Генри. Такие вещи всегда кажутся очевидными, когда ты смотришь на судебных адвокатов со стороны. И, кроме того, я видел записи, сделанные Генри для его заключительного слова.

— Да, я не предполагала, что все может зайти дальше того, что уже произошло.

Нора кивнула. Не тратя времени на то, чтобы сделать переход, она принялась за следующий вопрос:

— Ты засвидетельствовала, что не испытывала никакого удовольствия от самого акта насилия, совершенного над тобой обвиняемым. Что ты в тот момент чувствовала?

— Это было оскорбительно. Это было похоже просто на сильный шок, когда он... когда он действительно... я начала плакать.

Она и теперь едва сдерживала слезы. Плечи ее опустились. Она была похожа на женщину, окоченевшую от холода.

— Я умоляла его остановиться, но он... После этого я как бы сдалась.

Генри сделал запись в блокноте. Нора спросила:

— О чем ты думала?

— О своих детях.

— О твоих детях? В какой же связи?

— Просто радуясь, что они были не там, а дома, в безопасности. И я думала, что больше никогда не увижу их.

— Почему?

— Мне казалось, что он убьет меня, после того как закончит.

— Обвиняемый? Ты думала, что он тебя убьет? Почему?

— А что еще ему оставалось делать? Просто дать мне уйти? Каждую секунду мне казалось, что он начнет меня бить. У него был такой взгляд...

Нора медленно кивнула. После долгого размышления она наклонилась к Джавьеру. Тот отрицательно покачал головой.

— У меня больше нет вопросов к свидетельнице, — сказала Нора.

Генри сразу же спросил:

— Значит, Дэвид никогда не заигрывал с вами?

Не меняя своей горестной позы в кресле, Менди тихо ответила:

— Нет.

— А вы когда-нибудь с ним заигрывали?

— Нет, — сказала она уже более решительно.

— Я не имею в виду чего-то вполне определенного. Я говорю лишь о тех маленьких хитростях, с помощью которых люди общаются друг с другом. Вы никогда не бросали на него каких-нибудь загадочных взглядов, когда оказывались с ним один на один в кабинете?

— Нет.

— Не испытывали вы каких-то особенных ощущений в своем теле, находясь с Дэвидом в одной комнате? Не старались ли стоять более прямо или...

— Нет.

— ... или сильно отведя плечи назад? Не двигались ли вы как-нибудь по-особенному? В тот вечер, к примеру, вы, по вашим собственным словам, наклонились, чтобы вытащить из-под стола мусорную корзину, в то время как Дэвид находился в одном помещении с вами. Когда вы делали это, не оглядывались ли вы на него поверх плеча и...

— Нет! Вертела ли я перед ним задницей? Нет! Мистер, вы с ума сошли! К тому времени я была на ногах уже около четырнадцати часов. Могла я быть заинтересована в каком-нибудь маленьком служебном флирте после такого тяжелого рабочего дня? Я попросту хотела побыстрее закончить уборку и вернуться домой к детям. Я...

Она взглянула на Нору и поняла, что была чересчур суровой. Генри снова разозлил ее. Менди резко замолчала, но глаза ее поблескивали, и она глубоко дышала. Я заметил, как по меньшей мере один из присяжных перевел взгляд с нее на Викторию, сидевшую в одном ряду со мной. Виктория не была тем активом для защиты, на который мы так надеялись. Да, она была красива, но выглядела именно такой, какой и являлась в действительности, — она была попросту холодной. Контраст между нею и Менди Джексон был совершенно очевиден. В уборщице чувствовалась страсть. О ее кожу можно было обжечься. Присяжные могли понять, почему мужчина, имевший подобную жену, мог отправиться на поиски такой женщины, как Менди Джексон.

Генри не смотрел на свидетельницу. Он раскрыл лежавшую перед нам папку и извлек оттуда документ, который принесла ему вчера Линда.

— Я хочу спросить вас насчет экзамена, который вы сдавали в тот день, — сказал он.

Менди, казалось, смутилась. Было почти видно, как заметались ее мысли. Генри помог ей:

— Мне кажется, вы говорили, что это был экзамен по европейской истории?

— Да.

— Ваша честь, — сказала Нора, — имеет ли это отношение к делу?

— Мы уже обсуждали этот вопрос сегодня утром в моем кабинете, как вы, адвокат, надеюсь, помните. Протест отклоняется.

Судья Уотлин не смотрел в мою сторону — намеренно, как мне подумалось. Он давал защитнику еще один шанс.

— Что вы получили на том экзамене? — продолжил Генри.

Менди выглядела совершенно сбитой с толку. Она снова начала изображать измученную жертву.

— Я не помню. Все то, что случилось позднее...

Генри подошел и протянул секретарю суда документ для регистрации. Он подождал, пока вещественное доказательство занесут в протокол суда, и протянул бумагу Менди. Она взяла ее из его рук за противоположный конец.

— Вы узнаете это?

Ее удивления не убавилось.

— Это листок моей успеваемости из Тринити.

— Можете вы найти в нем запись о том экзамене тринадцатого апреля?

После короткого беглого просмотра она кивнула:

— Да.

— Это освежило вашу память?

— Да.

— Какую оценку вы получили на том экзамене?

— Пятьдесят три.

— "Пятьдесят три". Это означает "F", то есть «плохо», не так ли?

— Да.

— Является ли такая оценка по данному курсу обычной для вас?

Она заколебалась. Но в руке был документ. Генри знал ответ на поставленный вопрос. Она обязана была ответить.

— Нет.

Генри взял из ее рук бумагу и вернулся к своему столу.

— Фактически ваша обычная оценка — это твердое "В", то есть «хорошо», верно?

— Да.

— Случалось ли вам раньше сдавать экзамен на "F"?

— Я не...

Стоило Генри немного приподнять брови и руку с листком, как Менди Джексон на ходу изменила свой ответ:

— Нет. Это моя единственная плохая отметка.

— Почему вы так неудачно сдали экзамен в тот день?

Она опустила взгляд на свои руки.

— Это был не особенно хороший день для меня. После того, что случилось в офисе, я не могла сосредоточиться, очень...

— Но ведь это произошло позднее. Если вы имеете в виду предполагаемое изнасилование. Этого еще не случилось, когда вы сдавали экзамен. Как же это могло заставить вас разнервничаться? Или у вас было предположение, что это произойдет?

— Я не понимаю, как ...

— Фактически вы знали о том, что должно случиться в тот вечер, не так ли? Вы уже заранее запланировали то, что произойдет, верно? Вот почему вы не могли сосредоточиться утром того дня. Не правда ли?

— Запланировала, что меня изнасилуют? Я никогда не планировала этого. Я никогда...

Она спрятала глаза, опустив лицо в ладони.

— Я не способна застраховать себя от получения одной плохой отметки, — несчастным голосом произнесла она.

Постарайся не выглядеть триумфатором, мысленно умолял я Дэвида. Смотри на нее с сочувствием, Бога ради!

Генри дал свидетельнице несколько минут на то, чтобы она могла прийти в себя.

— У меня осталась всего лишь одна тема, по поводу которой я хотел бы вас расспросить, — объявил он ей. — Вы засвидетельствовали, что испытывали страх за свою жизнь?

Менди кивнула.

— То есть вы имеете в виду, что думали, будто Дэвид собирается убить вас или причинить вам серьезные телесные повреждения, правильно?

— Да, — тихо ответила она.

— Это один из элементов, сопутствующих совершению преступления, не так ли?

Нора выразила протест в связи с тем, что вопрос не относился к делу, и Уотлин поддержал ее.

— Вы действительно думали, что он намеревался убить вас прямо там, в офисе? Или избить вас так, что вам пришлось бы обратиться в больницу? Как бы он смог потом все это объяснить?

— Я боялась, что он так или иначе причинит мне какой-нибудь вред.

— Следовательно, в действительности вы боялись потерять работу, а не того, что вас убьют или изувечат?

— Я просто боялась. Я не могла обдумать, чего именно я боюсь.

Генри был доволен таким ответом, однако она продолжила:

— Но я помню, как думала: может ли он сделать со мной такое и оставить меня в живых, рискуя, что я кому-нибудь расскажу об этом?

Генри не мог сбить ее с этой позиции и поэтому опять передал свидетельницу Норе. Обычный здравый смысл предполагает, что вы всегда стараетесь обрести преимущество с помощью последней серии вопросов, но Нора никогда не придерживалась традиций.

— У меня больше нет вопросов, — сказала она. — Обвинение завершает свое выступление.

Это показалось очень неожиданным. Мы все зашевелились и посмотрели на судью. Похоже, Уотлину тоже понадобилась минута, прежде чем он вспомнил, что должно происходить дальше. Он сказал, обращаясь к Генри:

— Вы готовы начать, мистер Келер?

— Во-первых, я намерен подать ходатайство, ваша честь. Затем, в случае, если оно будет отклонено, я хотел бы вызвать повторно офицера Кенлза.

— Он здесь? — спросил Уотлин у Норы.

— Он на телефоне, ваша честь. Он сказал мне, что будет здесь через пятнадцать минут, если это понадобится.

Уотлин взглянул на часы. Было только десять тридцать утра, но он сделал то, что, по-видимому, являлось для него простым решением проблемы.

— Хорошо, мы пораньше отпустим присяжных на ленч, а сами пока рассмотрим ходатайство.

Присяжные гуськом вышли. Генри подал свое ходатайство об инструктированном вердикте, аргументируя это тем, что обвиняющей стороне не удалось доказать справедливость обвинения. Это ходатайство не являлось особенно убедительным. Существовало, разумеется, свидетельское показание, которое, если бы оно было признано заслуживающим доверия, вполне позволяло вынести приговор. Было ли это показание истинным или нет, предстояло решить присяжным. Им-то Уотлин и передал решение этого вопроса.

— Ходатайство будет отклонено. Жду здесь обе стороны в двенадцать сорок пять.

Весь долгий перерыв мы провели, главным образом, в моем кабинете. Лоис, Дина и Виктория не присоединились к нам. Зато пришла Линда.

— Это дело с экзаменом потрясло ее намного больше, чем я ожидал, — сказал ей Генри.

Линда согласилась:

— Она что-то скрывает.

Мы с Генри переглянулись. Генри не стал выдвигать свою версию в присутствии Дэвида. Вместо этого он сказал:

— Вы знаете, что нам сейчас предстоит решить?

Все, кроме Дэвида, кивнули.

— Что? — спросил он, оглядев весь наш тесный кружок.

Он казался таким невинным. Наивным, я хотел сказать.

— Стоит ли вам давать свидетельские показания, — объяснил ему Генри.

— Что вы имеете в виду? Почему не стоит?

— Потому что мы, возможно, могли бы достичь большего без твоих показаний, — взял я разъяснение на себя. — Генри удалось пробить некоторые бреши в версии обвинения. В умах присяжных могли возникнуть обоснованные сомнения. Но, с другой стороны, если ты выступишь со свидетельскими показаниями и присяжные решат, что ты говоришь неправду, это развеет те самые сомнения. Иногда — может быть, даже в большинстве случаев — обвиняемому лучше просто сидеть молча.

— Ты мог бы попросту не захотеть подвергать себя перекрестному допросу, — дружелюбно сказала ему Линда.

— Она не сумеет сделать мне хуже, чем делали это вы во время подготовки.

Я почувствовал гордость за него, когда, говоря это, Дэвид оказался достаточно тактичен, чтобы улыбнуться Линде. Искоса он взглянул и на меня. Может быть, та его улыбка предназначалась и мне тоже.

— Я не стал бы рассчитывать на это, — сказал я.

— Это самое трудное решение, которое приходится принимать за все время процесса, — сказал Генри.

Верно, подумал я. Если не считать решения об отказе от предложения по согласованному признанию.

— И я предлагаю вам самому принять это решение, — продолжил Генри.

Дэвид снова оглядел всех нас. Выражение лица у него было как у школьника-футболиста, которому говорят, что он не может принять участие в большой игре.

Первым свидетелем защиты был полицейский офицер патрульной службы, который первым же прибыл на место происшествия в тот вечер. Он уже выступал со свидетельскими показаниями и выглядел немного удивленным, что его вызвали опять, тем более в качестве свидетеля защиты. Он смотрел на Нору так, будто сделал что-то неправильно. Генри же попросту хотел выяснить у него одно: не почувствовал ли он в тот вечер залах алкоголя?

— Алкоголя? Нет.

— Не было ли чего-то такого, что свидетельствовало бы, что Дэвид — обвиняемый на этом суде — был пьян?

— Нет, ничего. Он безусловно пьяным не был.

Полицейский посмотрел на Нору, ища ее одобрения. Он отказался признать за обвиняемым подобное оправдание. Нора не подняла глаз. У нее не было встречных вопросов.

Дальше Генри повторно вызвал других свидетелей-полицейских и охранника, чтобы задать им тот же вопрос. Свидетели быстро перетасовывались на помосте, но время шло. В общем-то не ожидалось ни каких-либо ключевых свидетелей защиты, ни алиби, ни убедительного объяснения, почему изнасилование не могло произойти. Это должно было стать простым переливанием из пустого в порожнее. И Менди Джексон, несмотря на то, какие бы сомнения в истинности ее показаний ни посеял Генри, была на редкость хорошей свидетельницей. Это являлось одной из причин, по которым защите не следовало вызывать обвиняемого в качестве своего первого свидетеля. Генри хотел создать как можно большую дистанцию между выступлениями двух главных на этом процессе свидетелей. Дать присяжным время забыть о том эмоциональном впечатлении, которое произвели на них показания жертвы, прежде чем присяжные услышат Дэвида.

После повторного слушания свидетелей Генри вызвал тех, кто могли засвидетельствовать хорошую репутацию Дэвида, что он «был правдив и заслуживал доверия». Закон предусматривает такие показания только в соответствии с точной формулой: «Вы знаете Дэвида Блэквелла? Вы знакомы с его репутацией с точки зрения того, правдивый ли он человек и заслуживает ли доверия? Какова эта репутация?» «Она хорошая», — говорит свидетель. Впечатляюще!

Генри продолжал вызывать их: сослуживцев Дэвида, его старых школьных друзей, учителей — до тех пор, пока обвинение не выступило с протестом против этого парада.

— Сколько их у вас еще? — спросил Уотлин у Генри.

— Ваша честь, я могу вызывать свидетелей, подтверждающих хорошую репутацию моего клиента...

— Я протестую, протестую, протестую! Не могли бы вы остановить его...

— ... до самого конца недели, — закончил Генри, перекрывая все более повышающийся голос Норы.

— В этом нет никакого сомнения, — сказал Уотлин. — Но не кажется ли вам, что еще одного будет достаточно?

— Очень хорошо.

Генри пробежал глазами лежавший перед ним список. Я тоже числился там, но лишь как отдаленная возможность. Я не думал, что было бы разумно вызывать меня.

— Я вызываю Дину Блэквелл.

Что? Дины не было в списке. Она спрыгнула с кресла рядом со мной и была уже почти в проходе. Я едва не протянул руку, чтобы остановить ее. Я не люблю подобных трюков, тем более я не мог понять, что было на уме у Генри.

На этот раз встал Джавьер.

— Ваша честь, боюсь, что я вынужден заявить протест. Предоставление слова этой свидетельнице является нарушением правила. Она присутствует в зале в течение всего процесса. Привет, Дина!

— Ваша честь, — возразил Генри. — Я не знал, что придется вызывать эту свидетельницу, пока она не поговорила со мной во время последнего перерыва. Ее свидетельство касается лишь репутации моего подзащитного, она не собирается опровергать какое-то из предыдущих показаний.

— Я позволю ей выступить, — сказал Уотлин.

Ему нравились такие эффектные сцены. Благодаря им имя его попадало в газеты.

Дина тихо стояла у стола защиты, положив руку на плечо Дэвида, пока решался вопрос с протестом. Дэвид нежно беседовал с нею. Я никогда раньше не видел, чтобы они выглядели настолько близкими друг другу. Для Дины это была заветная мечта всей ее короткой еще жизни. Она повторила ясным, отчетливым голосом слова присяги и, сложив руки вместе, заняла свидетельское место.

— Назовите ваше имя, пожалуйста.

— Дина Блэквелл.

— Сколько вам лет, Дина?

— Десять.

— Бывали вы прежде на судебных процессах?

— Я видела их, но я никогда не была свидетельницей.

— Знаете ли вы, что означает принятие присяги?

— Это означает, что вы обязаны говорить правду. Теоретически, — добавила она, глядя на стол судебных обвинителей.

Это вызвало смех, как оно того и заслуживало. Даже со стороны Джавьера.

Дина объявила, что будет говорить только правду, и когда ей задали формальный вопрос по поводу репутации Дэвида, она решительно заявила:

— Она у него хорошая.

После этого Дину передали для перекрестного допроса. Джавьер делал это мягко:

— На сколько твой брат старше тебя, Дина?

— На тринадцать лет. Ему двадцать три.

— Следовательно, ты никогда не училась с ним в одной школе?

— Нет, сэр.

— Значит, тебе неизвестно, что думают одноклассники твоего брата по поводу его правдивости? И, разумеется, ты не работаешь с ним в одном учреждении?

— Нет, сэр. Я не работаю, я хожу в школу.

— Ты любишь своего брата, Дина? Дина посмотрела на Дэвида.

— Он меня устраивает.

Джавьер снова присоединился к смеху, поднявшемуся в зале.

— Спасибо. У меня больше нет...

— Но он не умеет лгать, — выпалила Дина.

В горячности она подалась вперед. Джавьер, растерявшись, какое-то мгновение не знал, что сказать.

— Вы посмотрели бы на него, когда он пытается это делать, — заторопилась Дина. — У него все лицо краснеет, и он не может закончить начатое предложение. У него это так плохо получается, что он...

— Все, этого достаточно! Протест!

— ... сразу же себя выдает. Он не может солгать мне, а он мне сказал, что не делал этого. Он не делал...

— Ваша честь. Я протестую!

— Да. Мисс Блэквелл, остановитесь. Мисс...

На этот раз никто не смеялся. Дина вот-вот готова была расплакаться. Она замолчала, все еще наклонившись вперед и едва не падая с кресла. Она теперь смотрела на присяжных. Но они были слишком смущены, чтобы ответить на ее взгляд.

Я смотрел на Лоис, которая, в свою очередь, внимательно наблюдала за Диной, точно так же, как она смотрела на нашу дочь во время школьных спектаклей, только без тени улыбки на лице. Лоис слегка кивала, как она делала это в тех случаях, когда дома репетировала с Диной чтение стихов.

Когда Дину отпустили, я встретил ее у выхода. Она потом сидела рядом со мной, опустив голову, и я обнимал ее за плечи в течение всего следующего часа.

— Это правда, — однажды прошептала она мне.

Когда я снова поднял глаза, Дэвид был уже на свидетельском месте. Я очень сожалел о том, что он занял его. Я надеялся, что он все же передумает. Он сидел в кресле чрезвычайно прямо, застывший, словно труп.

Дэвид взглянул на присяжных, вспомнил, что ему следовало смотреть им в глаза, попробовал сделать это — и снова отвернулся. Вскоре в своих свидетельских показаниях он утратил ту недавнюю надежную позицию, и голос его начал слабеть. Уотлину пришлось два или три раза потребовать, чтобы Дэвид говорил громче. Я повидал бесчисленное множество людей, с которыми свидетельское место делало то же самое. Дэвид был смущен своим присутствием там, и смущение это выглядело, как сознание вины. Это походило на то, как, по описанию Дины, он должен был выглядеть, когда пытался сказать неправду. Дэвид колебался, запинался, отступал от уже начатой фразы и старался начать снова.

Как только он окончательно перешел к изложению своей версии событий тринадцатого апреля, уже не имело особого значения, как он о них рассказывал. Весь зал застыл в почти благоговейном молчании. В наступившей тишине голос Дэвида казался сухим шепотком в прерии.

Генри попытался убрать все неудачные места из этого рассказа, атакуя Дэвида лично.

— Она оцарапала твое лицо?

— Да. Она это сделала.

— И она разорвала на себе собственную одежду?

— Да.

— Каким образом ее кожа оказалась под твоими ногтями?

— Я оцарапал ее только раз, когда пытался остановить, а она от меня отскочила. Менди тоже оцарапала меня.

Когда повествование близилось к концу, голос Дэвида зазвучал взволнованнее. Может быть, его версия начала казаться более правдоподобной. Уже в миллионный раз я подумал о каком-то скрытом ее значении. Почему это должно было случиться? Что это означало? Отвечая на следующий вопрос, заданный ему Генри, Дэвид повернулся к присяжным, наполовину перегнувшись через перила барьера, находившегося рядом с ним.

— Дэвид, ты насиловал Менди Джексон?

— Нет. Я не делал этого. Я никогда не сделал бы подобного. Я этого не делал.

Некоторые из присяжных ответили на его взгляд, но не все. В ходе следующих нескольких вопросов и они отвели глаза.

— Ты проникал в ее половые органы своим?

— Нет.

— Или в ее рот?

— Нет. Нет.

— Если оставить все это в стороне — безотносительно к вопросу об изнасиловании, — не делал ли ты чего-нибудь такого, что заставило бы миссис Джексон испугаться, подумать, что ты собираешься убить или избить ее?

— Нет, ничего не делал. Я просто стоял там, как болван.

Генри кивнул. Он вел себя так, словно его работа была сделана.

Он не смотрел в свои записи, взгляд его был решительно устремлен на Дэвида. Затем, будто не в силах сдержать собственное любопытство, он спросил:

— Дэвид, я должен задать этот вопрос. Зачем ей могло понадобиться делать все это?

Нора отодвинула от стола свое кресло. Джавьер положил ладонь на ее руку и наклонился к самому ее уху. Нора осталась на месте.

Дэвид выглядел задумчивым и слегка растерянным, как будто этот вопрос был задан ему впервые.

— Единственная причина, которую я могу предположить, — это деньги, — медленно проговорил он. — Я думаю, это было что-то вроде шантажа.

— Сколько ты зарабатываешь в год, Дэвид?

— Тридцать две тысячи долларов.

— Какую одежду ты носишь на работе?

— Костюм, галстук.

— На каком автомобиле ты ездишь?

— "Бьюик-ригл". Мы купили его прошлым летом.

— Незадолго до того, как тебя арестовали, то есть в апреле, не произошло ли какого-то события, которое сделало бы твое имя предметом обсуждения для твоих сослуживцев?

— Как раз тогда мой отец стал окружным прокурором, если вы имеете в виду это.

— Ваша семья приобрела политическую известность?

— Да. Я не думал об этом, но полагаю, некоторые люди могли это делать.

— Еще один момент, Дэвид. Не послужило ли мотивом поступка Менди Джексон то, что ты ее отверг?

Дэвид, казалось, настолько искренне был озадачен, что я не сомневался: Генри никогда раньше его об этом не спрашивал.

— Я не уверен, что...

— Не делала ли она тебе когда-нибудь сексуальных предложений?

— Менди? Нет, никогда.

— Ладно. Тогда не пыталась ли она с тобой заигрывать? Не было ли с ее стороны каких-то слабых намеков на то, что она может испытывать к тебе определенный интерес?

Вид у Дэвида был такой, словно ему хотелось отозвать Генри в сторонку и поговорить об этом в частном порядке.

— Не было ничего подобного. Между нами существовали лишь чисто деловые отношения.

— Я передаю свидетеля обвиняющей стороне.

Это были слова, которые хочется услышать всякому обвинителю, когда подсудимый сидит в свидетельском кресле. Я взглянул на Нору, не удивившись, что и она ждала этих слов, смакуя момент. Есть так много факторов, удерживающих обвиняемого от дачи свидетельских показаний: это могут быть какие-то прежние судимости, о которых не хочется упоминать адвокату защиты, или то, что в показаниях обвиняемого нет необходимости и адвокат не хочет подвергать своего подзащитного перекрестному допросу, или же просто — подсудимый не является хорошим свидетелем. Лишь менее чем в половине процессов по уголовным делам обвинитель получает подсудимого для перекрестного допроса. Вести допрос обвиняемого, имеющего такие аргументы защиты, как Дэвид, — голубая мечта всякого обвинителя.

К моему удивлению, перекрестный допрос проводил Джавьер. Я перед этим даже не следил за ним. Позднее Дэвид сказал мне, что Джавьер сидел с озадаченным видом, прежде чем произнес свой первый вопрос.

— Какую денежную сумму требовала от вас Менди Джексон? — вежливо спросил Джавьер.

— Она не просила у меня нисколько, — ответил Дэвид.

Выражение удивления снова вернулось на лицо Джавьера. Я не мог видеть этого, однако я это слышал.

— Но мне показалось, что вы говорили, будто она пыталась шантажировать вас?

Я заметил, как Генри беспокойно заерзал. Вопросы Джавьера всегда были такими. Он заставлял вас думать, что вам просто необходимо выступить с протестом, однако вам никак не удавалось сообразить, против чего, собственно говоря, протестовать. Единственным реальным поводом для протеста могло бы быть следующее: «Ваша честь, он пытается выставить моего клиента лжецом». Но с этим никто бы не согласился.

— Я сказал, что я просто подумал: должна же у нее существовать какая-то причина для этого, — объяснил Дэвид. — Потому что я не сумел придумать никакой другой, по которой она могла бы это сделать.

— Ах! Так она все же не требовала у вас денег?

— Нет.

— По крайней мере в тот вечер она этого не делала?

— Нет.

— Это случилось в апреле?

— Да, сэр.

Джавьер подсчитал на пальцах:

— Май, июнь, июль, август. Прошло четыре месяца. Не требовала ли она с вас денег в течение тех четырех месяцев, которые прошли с того самого дня?

— Нет.

Дэвид понял, как прозвучал его ответ. Джавьер позволил ему объясниться.

— Я полагаю, — сказал Дэвид, — что после того, как прибыла полиция и после всего прочего, Менди подумала, что должна до конца следовать своей версии.

Джавьер задумался над этим.

— Вы знаете, сколько арестов в действительности заканчиваются судом? — наконец спросил он.

— Протест. Призыв к высказыванию предположения.

Браво! Генри нашел-таки соответствующий повод для протеста.

Джавьер обратился к Уотлину:

— Его отец является окружным прокурором, и это уже зарегистрировано в материалах суда в качестве установленного факта. Я полагаю, подсудимому должно быть кое-что известно об уголовном законодательстве.

Уотлин заколебался. Ему не хотелось, чтобы подумали, будто он покровительствует свидетелю.

— Я позволю ему ответить на этот вопрос, если ответ ему известен.

Дэвид не ухватился за столь явный намек.

— Я не уверен, но знаю, что далеко не все.

— Дела закрываются постоянно. Приходилось ли вам когда-нибудь слышать или читать о делах, закрытых еще до суда?

— Да, сэр.

— Не кажется ли вам, что Менди Джексон тоже могла бы, если бы захотела, закрыть данное дело, пойди вы навстречу ее требованиям?

На сей раз бесполезный протест Генри был поддержан. Присяжные уже услышали вопрос. Судья серьезно проинструктировал их не принимать этот вопрос во внимание. Правильно.

— Следовательно, она никогда и ничего не говорила вам о деньгах, верно?

— Верно.

— А что же она сказала?

— В тот момент, когда она разрывала на себе одежду, она не говорила ничего.

— Ну что-то она делала? Может быть, производила какие-то звуки?

Дэвид порылся в своей памяти.

— Я ничего подобного не помню.

— Вы слышали, как охранник засвидетельствовал, что пострадавшая плакала, когда он вошел?

— Ох! Да, тогда она плакала.

— Тогда? Вы хотите сказать, что до этого она не плакала?

— Я не помню, чтобы она делала это.

— Вы имеете в виду, что она начала плакать именно в тот момент, когда в комнате появился кто-то еще?

— Да, тогда в первый раз она издала рыдающий звук. Мне думается, что, может быть, она плакала и раньше, но я не заметил.

Когда Джавьер получал ответ, он любил старательно записать его, позволяя словам говорить самим за себя. Этот ответ был одним из тех, которые он записал.

— Разрешите поинтересоваться у вас насчет того спорного вопроса с заигрыванием, хотя я и не очень уверен, что это имеет отношение к делу...

Генри сказал:

— Ваша честь, я протестую против этого постороннего замечания. Я объясню, каким образом данный вопрос относится к делу, когда придет время для заключительного слова.

— А теперь я протестую против выражения «постороннее замечание». Ваша честь...

— Прошу вас обоих воздержаться от посторонних замечаний и продолжить работу.

Окна с западной стороны зала снова накалились, и Уотлин начал раздражаться.

Резюмируя установление утверждаемого им факта, Джавьер спросил:

— В любом случае какого-то флирта между вами никогда не было?

— Нет, сэр. Не было.

— А почему не было?

— Почему?

В поисках ответа Дэвид обвел взглядом зал и увидел Викторию.

— Я женатый человек и не флиртую с другими женщинами.

Я ожидал от него лучшего ответа.

— А если бы вы флиртовали с другими женщинами, тогда вы стали бы заигрывать с Менди Джексон?

— Про... — начал Генри, и Джавьер сказал:

— Я перефразирую вопрос. Не находите ли вы, что Менди Джексон привлекательная женщина?

Дина оказалась права: Дэвид был некудышным лжецом. Он абсолютно не умел этого делать.

— Я не знаю. Я никогда об этом не думал, — сказал он.

— Хорошо, подумайте над этим сейчас. Она привлекательна?

Генри почел своим долгом прийти Дэвиду на выручку.

— Ваша честь, то, что он мог думать насчет ее привлекательности, к делу не относится. Если он не думал над этим прежде...

— Пожалуй, я соглашусь с вами. Протест поддержан.

Тон Джавьера был по-прежнему вежливым:

— Вы хотите сказать, что никогда не воспринимали ее как женщину? Для вас она была просто уборщицей?

Среди присяжных не было чернокожих, но американцы мексиканского происхождения там, естественно, были. Все мы с интересом ждали ответа Дэвида. Я медленно повернул голову и увидел в конце зала Линду, пристально и с абсолютно непроницаемым лицом смотревшую на него. Не было ли это одной из причин, по которым она сочувствовала Менди Джексон?

— Нет, я не имел в виду этого, — отчетливо проговорил Дэвид.

— Тогда, следовательно, вы все же думали о ней как о женщине. Когда она входила в ваш кабинет или выходила из него, не было ли у вас мысли типа: «Какая симпатичная женщина!»?

Дэвид опустил глаза и посмотрел на свои руки. Он не отваживался взглянуть на Викторию, на присяжных или на кого-то еще.

— Возможно, — пробормотал он.

— Возможно? Вы хотите сказать, что думали о многих женщинах, поэтому, вполне возможно, думали и о ней?

— Протест!

Многие обвинители на его месте сняли бы свой вопрос, но Джавьер вежливо дождался решения Уоддла с протестом и, казалось, немного удивился, когда он был поддержан.

— Прошу прощения, ваша честь, я попытаюсь сформулировать это получше. Дэвид, считали вы Менди Джексон красивой?

Протест Генри был отклонен.

— Да, — проговорил Дэвид.

— Сексуальной?

— Этого я не знаю.

— Думали вы когда-нибудь над тем, чтобы вступить с нею в любовные отношения?

Дэвид, вспыхнув, поднял голову.

— Нет! — резко сказал он.

Это был совершенно машинальный ответ.

— Нет? — переспросил Джавьер. В голосе его прозвучал легкий оттенок упрека. — Вы не переходили от одной мысли к другой: от вида привлекательной женщины к мысли о том, что было бы неплохо переспать с нею?

Дэвид не был настолько скор.

— Не... — он немного запнулся. — Не так автоматически, — выговорил он наконец и опять опустил глаза.

Джавьер издал возглас не то удивления, не то сомнения, но слишком слабый, чтобы это можно было опротестовать. Мне было знакомо выражение, появившееся на его лице. Оно возникало, когда Джавьер экзаменовал свою собственную совесть, решая, отличался ли он сам от других.

— Я передаю свидетеля.

Генри начал с абсолютно недопустимого вопроса:

— Дэвид. — Он подождал, пока тот поднимет глаза. — Тебе предлагалось согласованное признание по твоему делу? Не так ли?

Генри подождал, пока протест по поводу неуместности вопроса будет поддержан, затем вернулся к той же теме. В этом заключалось одно из преимуществ защитника. Обвинитель должен беспокоиться о том, чтобы не допустить ошибки, которая впоследствии может стать поводом для обжалования, а защитник волен спрашивать все, что взбредет ему в голову. Его не тревожит, что дело будет пересмотрено в апелляционном суде. Это как раз и является одной из его целей.

— Почему ты не принял их предложения, Дэвид?

Протест был снова поддержан, но Генри выразительно кивнул своему клиенту, и Дэвид сказал:

— Я не пожелал признать себя виновным, потому что я действительно не виноват. Не важно, что они мне предлагали, я все равно не сказал бы, что я это сделал.

Этот ответ прозвучал как самый искренний за весь день, но Генри наверняка понимал, что судья Уоддл позволит Джавьеру вернуться к данной теме во время повторного допроса, потому что сам Генри и открыл ее. Джавьер спросил Дэвида:

— По согласованному признанию вам предлагалось тюремное заключение, не так ли?

— Да.

Допрос обвиняемого постепенно сходил на нет, и количество вопросов уменьшалось с каждым кругом. Когда Джавьер передавал свидетеля в последний раз, тон его говорил о том, что в дальнейшем опросе никакого смысла уже не было. Последними словами был повторный отказ Дэвида признать свою вину — по-прежнему горячий, но теперь с оттенком усталости.

Защита объявила об окончании своего выступления.

Репортеры приняли позы спринтеров. Один из них стоял у задней двери и, как только Уотлин повернулся к присяжным и сказал: «Теперь я намерен отпустить вас», — оказался уже за дверью. Он работал на телевидении, было почти пять часов, и его оператор уже ждал его на тротуаре напротив здания суда. Репортеру предстояло еще записать вступление.

После ухода присяжных Уотлин обратился к адвокатам:

— Давайте поговорим по поводу обвинения. — И наклоном головы указал на боковую дверь, которая вела в его кабинет.

Генри задержался настолько, чтобы успеть задать мне один вопрос:

— Просить об обвинении в меньшем преступлении?

— Конечно, — ответил я.

Суть вопроса защитника заключалась в том, чтобы узнать мое мнение: ходатайствовать ли о вынесении приговора по менее серьезному из преступлений (как в данном случае — простое сексуальное нападение) или мне желательно, чтобы присяжным рекомендовали рассматривать либо все, либо ничего. В тот момент я чувствовал, что более склонен пойти на компромисс.

Помимо всего прочего, если бы Генри попросил об этом, Уотлин мог и отказать ему в прошении, а это означало бы допущение ошибки, заслуживающей обжалования. Свидетельские показания, конечно, поставили вопрос о возможности того, что Дэвид действительно совершил сексуальное нападение, но они не доказали, что он вызвал у пострадавшей опасение быть убитой или изувеченной. Все, для чего обычно годится совещание по поводу обвинения, — это попытка заставить судью допустить какую-нибудь процессуальную ошибку. Я ничего не стал предпринимать, чтобы попасть на эту конференцию. Адвокаты и судья ушли, зал суда быстро опустел. Дэвид все еще находился в кресле свидетеля. Его напряжение не ослабло. Мне подумалось, что я знаю, что он сейчас чувствует. Должно быть, осталось нечто такое, что он мог сказать, то, после чего присяжные всем сердцем перешли бы на его сторону. Дэвид пытался придумать, что это могло быть. Он, вероятно, хотел бы пойти сейчас вместе с присяжными к ним домой и снова им все объяснить. «Послушайте, — сказал бы он, не связанный формой вопросов и правилами свидетельских показаний, — я знаю, что это звучит невероятно, но ведь и невероятные вещи тоже порой случаются, правда? Иногда им нет объяснений». И если бы присяжный был обыкновенным парнем, ссутулившимся на соседнем стуле в каком-нибудь баре, он наверняка задумчиво кивнул.

— Ты держался молодцом, — сказал я Дэвиду, беря его за руку и поднимая с кресла. — Ты выглядел как невиновный человек, а это чего-то стоит. Они оценят то, как ты себя вел.

— Они должны поверить мне, — пробормотал он. — Должны.

Мы прошли мимо репортера Джин Палмер, все еще сидевшей в первом ряду. Она записывала то, что только что сказал Дэвид. Он увидел ее и остановился.

— Я не делал этого, — сказал он. — Пусть так и напечатают в газете. Может быть, присяжные утром прочтут мои слова. Клянусь Господом Богом, я не делал этого!

— Судья только что проинструктировал присяжных, чтобы они не читали никаких статей об этом процессе, — возразила миз Палмер.

Я почти беззвучно рассмеялся.

Когда появился Генри, я оказался единственным, кто его дожидался.

— Ты удивил меня тем, что вызвал Дину, — сказал я. — Однако Лоис это, похоже, не удивило. Это была ее идея, не так ли?

— Да.

Интонация Генри была совершенно нейтральной. Может быть, он заботился о том, чтобы я приберег свой пыл для ссоры с женой, а не с ним.

— Что еще она тебе сказала?

— Не вызывать тебя в качестве свидетеля...

Я начал было протестовать.

— Или ее. Она считала, что это будет бесполезно. И велела позволить Дэвиду лгать на свидетельском месте.

Я вздохнул.

— Моя супруга не испытывает особого почтения к делу моей жизни. Если она могла...

Генри отрицательно качнул головой.

— Нет. Она имела в виду: по контрасту. Ты видел его, когда он отказывался признать, что когда-нибудь задумывался над тем, привлекательна ли Менди. Самый очевидный лжец из когда-либо виденных. Но когда он рассказывал свою собственную версию...

Я догадался, в чем заключалась хитрость Лоис.

— Он казался искренним, — согласился я.

— Будем надеяться, — сказал Генри.

Август оказался таким жарким, каким он только может быть. На следующее утро, когда в восемь часов я вышел на автостоянке из своей машины, на улице было восемьдесят два градуса. Полоска травы рядом с тротуаром была сухой и желтой, словно соломенный веник Воздух в зале суда казался уже отягощенным жарой. Присяжные оттого выглядели сонными.

Уотлин открыл заседание чтением судебного обвинения и инструкций, уполномочивающих присяжных вынести обвинительный приговор, если они сочтут определенные иском заявления обоснованными, или же — в противном случае — обязывающих их оправдать подсудимого. Инструкции эти растянулись на целые страницы, включив в себя дефиницию презумпции и элементов, составляющих преступление. Существует большой сборник «Закон об обвинениях», объясняющий, что должно включать в себя такое-то обвинение, а чего не должно, или что может быть, если определенное доказательство появляется в ходе судебного процесса. Все это совершенно бесполезно.

Уотлин читал обвинение с таким драматическим пылом, будто сам написал его. Присяжные кивали по мере чтения. Мы с важным видом объясняем всякие юридические предпосылки. Присяжные важно притворяются, будто нас слушают. После этого они идут в свою совещательную комнату и делают лишь то, что им хочется.

— Обвиняющая сторона готова? — спросил в заключение судья Уоддл.

— Да, ваша честь.

— Можете начинать. Каждая из сторон получит по тридцать минут.

Выступление от имени обвинителей открыл Джавьер. Это была подчиненная позиция. Нора еще раз взяла на себя обвинение по делу. Джавьер исполнил свой долг, выделив элементы преступления, пояснив, что это было единственным, доказательство чего входило в обязанность обвинения. Они не должны были доказывать ни наличия мотива преступления, ни соответствия его версий. Только следующее: действительно ли этот обвиняемый такого-то числа произвел такие-то действия, получившие такой-то ответ со стороны его жертвы? Обвинение сумело доказать, что он сделал это. Джавьер заключил:

— Людям свойственно отгораживаться от преступлений, связанных с изнасилованием. Люди отворачиваются от их жестокости. Они ищут какой-нибудь способ обвинить во всем саму жертву, потому что такое обвинение как бы защищает их лично от такого же ужасного преступления. Они говорят: «Этого никогда не могло бы случиться со мной, моей женой, моей дочерью, потому что мы никогда не стали бы делать того, что сделала эта женщина. Она оказалась в неподобающем месте или совершила какую-то глупость. Она носила дурную одежду или общалась с дурным человеком. Она сама провоцировала его, пока ей не пришлось пожалеть об этом».

А что делала Менди Джексон? Она работала. У нее нет мужа, зато есть двое детей, которых она поддерживает тем единственным способом, каким может. Тринадцатого апреля она делала не что иное, как свою работу. Она находилась не в баре, не в бикини на пляже. Она была на своей работе, куда приходила в тот день не один раз. Эта работа, к ее удивлению, оставила ее один на один с мужчиной в темном офисе на безлюдном этаже здания — и это все, что потребовалось для преступления. Искала ли этого Менди Джексон? Разве это было тем, чего она хотела в конце долгого трудового дня: разорванная одежда, расцарапанное лицо?

Хотела она быть оскорбленной? Не представляю, как можно поверить этому.

На этом суде вы услышали две разные версии. Единственный вопрос, который вам нужно задать себе, — «Чья версия имеет смысл?» Ответ на этот вопрос очевиден, и он означает, что ваш вердикт должен быть: «Виновен!»

Джавьер не повышал голоса и не читал присяжным лекций. Он был их другом и облегчал им путь к принятию решения. Лица присяжных были непроницаемы, но когда я обернулся назад, то увидел, что многие из зрителей кивают.

Генри тоже был великолепен. Что касается меня, то я думаю, что присяжные принимают непоколебимые решения задолго до того, как кончатся выступления свидетелей, но если все же заключительное слово способно поколебать судей, то Генри добился этого. В резкой форме он начал с ответа на заключительную речь Джавьера.

— Обвинитель сказал вам, что Менди Джексон не хотела принимать участия в изнасиловании, о котором она свидетельствовала, но разве Дэвид мог хотеть этого? И для него это тоже был конец долгого рабочего дня. Он находился в офисе уже больше двенадцати часов. И что же, он остался там в ожидании женщины, о приходе которой даже не знал? И вспомните: он работал там в течение двух лет. Дэвиду было известно, что по ночам в учреждении дежурит охранник, как знал и то, что не безопасно проделать то, что ему инкриминируется. Да и чего ради он стал бы это делать? Зачем ему было рисковать своей хорошей должностью, своим браком, своим счастьем?

Генри сделал паузу, чтобы дать присяжным время взвесить все сказанное. Когда он снова поднял голову, тон его речи изменился. Он был печален. Генри подошел ближе к барьеру, отделявшему ложу присяжных.

— Обвинитель сказал вам и еще кое-что. Он посоветовал вам сравнить две версии. И что же вы получите, когда сделаете это? Что будет у вас против версии Дэвида Блэквелла? — Генри пожал плечами. — Безумная история. Сумасшедшая. Женщина входит в чужой кабинет и начинает рвать на себе одежду. Имитируя собственное изнасилование. Зачем? Может быть, ради денег, — но она не получила никаких денег. Может быть, она ошиблась в расчетах, и охранник вовсе не должен был входить. Может быть, предполагалось, что войдет кто-нибудь другой с камерой в руках. Мне думается, что время от времени мы слышим о вещах, подобных случившемуся, но, тем не менее, — это сумасшедшая история. Не из тех, которую вы выбрали бы для защиты. Вы могли бы сочинить историю и получше этой, если бы вам нужно было ее сочинять, не правда ли?

Нора качала головой, но протеста не заявляла.

— Так вот, о чем я хочу спросить вас, — продолжал Генри. — Что, если это правда? Что, если именно так все и произошло? Я не имею в виду, что вы должны верить, что так оно и было я хочу, чтобы вы подумали о том, что значит, если история Дэвида правдива. Что за этим следует?

Да, если бы не было изнасилования, то не существовало бы и медицинского свидетельства об изнасиловании. А его и нет. Не должно было остаться ни единого физического следа того, что в половые органы Менди Джексон осуществлено проникновение. И такого следа нет. Я задавал миссис Джексон несколько очень неприятных вопросов. Теперь я могу объяснить почему. Я спрашивал, была ли она возбуждена сексуально. Она горячо отрицала это, и я ей верю. Я спрашивал, не было ли у нее соответствующих выделений во время сексуального нападения. Она сказала, что нет. Не могло быть. И она заявила, что продолжала бороться на протяжении всего акта.

Но что реально показало медицинское освидетельствование? Никаких влагалищных разрывов. Никаких потертостей на стенках влагалища. Но если все случилось так, как она об этом рассказала, если она оставалась суха и при этом против нее использовалась сила, разрывы там непременно должны были остаться. Что сказал медицинский эксперт? Он сказал, что иногда во время изнасилований таких рызрывов не бывает, потому что жертва подчиняется, она не оказывает сопротивления. Но Менди Джексон сказала вам, что она боролась. Тогда почему же она не была травмирована? И снова я спрошу вас: что, если рассказанное вам Дэвидом является правдой? В этом случае медицинское освидетельствование должно было обнаружить как раз то, что оно и обнаружило.

Этот мой вопрос насчет галстука Дэвида... Может быть, это не столь важно. Но мне это показалось поистине забавным. Охранник сказал, что Дэвид был полностью одет, когда он ворвался в комнату. На Дэвиде был даже галстук. Менди Джексон заявила, что он его никогда и не снимал. Неужели во время изнасилования мужчина останется в галстуке? Неужто не снимет его? Неужели он сможет полностью привести себя в порядок за то время, которое требуется охраннику на то, чтобы пробежать по коридору? Или это является подтверждением сказанного Дэвидом, того, что он не снимал ни одного предмета своей одежды, потому что никогда не совершал изнасилования?

И если то, что он рассказал вам, правда, что же мог он сказать охраннику, когда тот вбежал в офис? Разве не сказал бы он что-нибудь вроде: «Джо, слава Богу, что ты здесь! Она сошла с ума!»? Именно такими и были его слова, согласно свидетельствам их обоих.

Генри остановился, давая присяжным время прибавить к своим соображениям и это. Он стоял прямо напротив их. Голова его медленно поворачивалась, по мере того как он оглядывал каждого из присяжных.

— Взгляните на свидетельские показания в целом. За последние два дня вы услышали не просто две версии, вы услышали и множество свидетельств. И вот к чему все это сводится: если сказанное Дэвидом является правдой, все остальное сразу же встает на свои места. Но если произошло то, что рассказала вам Менди Джексон, во всем остальном попросту нет смысла. Нет ничего, что подкрепляло бы ее версию.

Я ничего не мог прочитать по лицам присяжных. Рассуждения Генри показались убедительными мне, но их лица были словно каменные. Слова не оставили на них и малейшего отпечатка. Мне стоило бы позднее спросить у Генри, не заметил ли он, находясь ближе к присяжным, чего-нибудь такого, что ускользнуло от меня, сидевшего среди публики. Но я сильно сомневался в этом.

— Есть другое объяснение всему тому, что дает нам свидетельское показание. Оно рисует нам женщину, которой очень тяжело живется. Она уборщица. У нее двое детей, нуждающихся в ее поддержке, а зарабатывает она для этого не так много.

Она женщина честолюбивая. Она не согласна оставаться на том уровне, где находится, и это похвально. Во-первых, она пробует улучшить свое положение путем, который заслуживает только одобрения. Она посещает колледж. Но занятия требуют много времени. Впереди еще два года, и еще будет удачей, если она со своим дипломом сумеет получить хорошую работу, когда множество нынешних выпускников остаются безработными. И существует еще один неприятный момент, связанный с колледжем. Обучение там стоит дорого. Очень дорого. Она все глубже и глубже залезает в долги, чтобы заплатить за свою учебу. Что ей удалось сделать до сих пор для себя и своих детей? Ничего, кроме того, что она еще больше осложнила свою жизнь.

Между тем на работе она каждый день видит людей, чья жизнь выглядит гораздо привлекательней. Мужчины в офисах носят дорогие костюмы, галстуки, ездят в красивых автомобилях, они зарабатывают во много раз больше, чем ей приходилось хотя бы видеть. Они должны были казаться ей богачами.

И один из них неожиданно оказывается не только богатым он еще и принадлежит к известной фамилии. Политически известной фамилии. К семье, которая не может позволить себе участие в скандале. Это семья Дэвида Блэквелла.

Менди в то утро была на работе. Она засвидетельствовала это. Случайно она услышала, как кто-то сказал, что Дэвид в этот день допоздна задержится в офисе. И план начал оформляться. Может быть, такой план у нее уже был, но теперь он стал обретать некую определенность. Она покидает работу, чтобы пойти в колледж, но она никак не может выбросить задуманного из головы. Она не может сосредоточиться на экзамене, который в тот день сдает, и потому получает самую плохую из отметок, какие у нее когда-нибудь были. Может быть, она заручается чьей-то поддержкой. Может быть, все это уже давно было продумано и лишь теперь возникла такая возможность.

Возвратившись на работу, она дожидается, пока Дэвид останется один во всем офисе, входит к нему в кабинет и, ни слова ни говоря, начинает рвать на себе одежду.

И эта версия, леди и джентльмены, находит свое подтверждение в свидетельских показаниях.

Я подумал, что это была заключительная фраза, однако у Генри имелся еще один довод.

— Заигрывание, — сказал он. — Есть еще вопрос, касающийся заигрывания. Так вот там его не было вовсе. Они оба засвидетельствовали это. Они яростно это отрицали, и я им верю. Между ними никогда не было никаких двусмысленных взглядов. В позах или походке миссис Джексон не было ничего, что внушило бы Дэвиду Блэквеллу мысль об ухаживании, совершенно ничего, что намекало бы на ее сексуальный интерес к Дэвиду. И он, в свою очередь, не сделал ничего, близкого к намекам того же рода.

Генри расхаживал по судейской площадке, пока не остановился позади Дэвида. Присяжные не могли не посмотреть на него, моего двадцатитрехлетнего сына, сидевшего на самом видном месте в зале. Я не видел лица Дэвида, но я представлял себе его. Не по годам строгое и серьезное, оно все-таки выглядело еще совсем мальчишеским.

— Миссис Джексон заявила, что он вел себя так, будто был пьян, но все без исключения остальные свидетели сказали, что на это не было и намека. Он не прибег к спиртному, чтобы придать себе ложной храбрости.

Итак, в тот вечер, без всякого поощрения со стороны уборщицы, он предпринял физическую атаку на нее. Это не было неудачной попыткой соблазнить женщину, если вы верите рассказанной ею истории. Это было преднамеренным изнасилованием. Это было не флиртом, который зашел слишком далеко, а полномасштабным физическим нападением. Вы видели миссис Джексон. Она женщина решительная, не из тех, с кем можно пошутить. А теперь вы видите Дэвида Блэквелла. И вы верите во все это? Вы можете представить себе картину, нарисованную миссис Джексон? Без всяких даже туманных намеков он внезапно ее насилует?

Генри потряс головой.

— Нет, нет и нет! Взгляните на свидетельские показания, взгляните на участников — и у вас должны появиться вполне резонные сомнения в справедливости выдвинутого обвинения. Забудем о том, чему мы поверили, поговорим о сомнениях. Можете вы без колебаний поверить ее истории, если не существует ни одного свидетельства, которое подкрепляло бы сказанное ею? Вообще ни одного! На основании чего вы могли бы это сделать? Ведь и инструкции, данные судьей, гласят о том, что, если в вас закралось подобное сомнение, вы должны вынести вердикт о невиновности.

Мне был знаком этот момент. Генри не мог вынести мысли о том, что позволит им уйти. Как и Дэвид, он думал, что есть еще один аргумент, который он мог бы привести и который гарантировал бы оправдательный вердикт. Генри долго стоял позади своего подзащитного, пристально глядя на присяжных. Однако теперь ему ничего не оставалось, как поблагодарить их и сесть на свое место.

В течение затянувшейся паузы ни один человек в зале не шелохнулся. Кое-кто из присяжных подумали, что все закончилось, и облегченно заерзали в своих креслах. Нора сидела, устремив взгляд на открытую перед нею страницу. Почувствовав, что присяжные теряют внимание, она подняла голову. Все насторожились.

Нора подвинула свой единственный листок с заметками на край стола, где он был виден ей, когда она находилась перед присяжными, и медленно поднялась с кресла. Казалось, она колеблется, словно не уверена в себе. Я насторожился.

Первым, на кого она посмотрела, был Генри.

— Я поздравляю адвоката обвиняемого, — сказала она, — с новизной избранного им способа зашиты.

— Протест, ваша честь. Выпад против подзащитного через его адвоката.

— Отклоняется.

— Он обязан был это сказать, — продолжала Нора так, будто ее и не прерывали. — И то, что он нашел для этого... — Она глубоко вздохнула. — Да. Склеив вместе клочки и обрывки свидетельских показаний, он построил версию, которая оправдывает обвиняемого. И эта версия почти работает. Почти!

Нора ошеломленно встряхнула головой.

— Использовать случай с плохой отметкой за экзамен против Менди Джексон?! Это было для нее простым невезением — разве не так? — получить самую плохую отметку именно в тот день, вечером которого ее должны были зверски изнасиловать. Да, это был далеко не удачный день для Менди — кто может не согласиться с этим? Может быть, в тот день в университетской аудитории у нее возникло предчувствие чего-то нехорошего, что должно случиться с нею, когда она вечером вернется на работу. Ведь все мы иногда чувствуем это — не так ли? — подобную тяжесть...

— Ваша честь. Я вынужден выступить с протестом. Это не связано с материалами, установленными следствием.

— Как и большая часть вашего заключительного слова, адвокат, — с тайным удовлетворением возразил Уотлин. — Я считаю, что это соответствующий ответ на ваше выступление. Протест отклоняется!

— Может быть, как предположил защитник обвиняемого, что-то действительно случилось ранее в тот день на работе, что-то, внушившее Менди чувство тревоги. Может быть, неожиданная встреча с самим обвиняемым. Возможно, это и было тем, что заронило в его мозгу семя абсолютно ошибочной идеи, что Менди поддалась его очарованию.

Слово «очарование» прозвучало в устах Норы, как нечто отвратительное.

— Это не было неудачной попыткой обольстить женщину, как убеждал вас адвокат. Но так ли это? Как назвал бы он те вызывающие, ядовитые намеки, которые, по свидетельству Менди Джексон, делал ей этот мужчина? Предложение массажа. Прикосновения к ее рукам, к ее шее. Нет, с точки зрения Менди, это не было попыткой соблазнить ее. Его прикосновения казались ей попросту гадкими. Но извращенному уму этого мужчины представлялось, что он обольщает ее.

Нора указала пальцем на Дэвида. В нас обоих жил Элиот Куин, бывший окружной прокурор, который превратил нас из студентов-юристов в судебных обвинителей. Нору и меня. Она указала на Дэвида и в тот же момент пригвоздила его своим взглядом.

— Почему его не беспокоило присутствие охранников? Почему он поступил так, зная, что в здании находится еще кто-то? Да потому, что он соблазнял ее. Потому что она должна была потерять голову от его тонких уловок и искусных подходов. На дверях имелись замки. В кабинете был диван. Ему незачем было волноваться из-за каких-то охранников.

И к тому времени, когда стало очевидно, что женщина не пришла от него в восторг, к тому времени, когда Менди Джексон ясно дала понять, что не разделяет планы подсудимого, он уже не думал об охранниках. Он не думал ни о ком другом, он думал только о ней. И ему уже было неважно, каким способом придется овладевать ею. Адвокат хотел, чтобы вы поверили, будто в такой момент обвиняемый мог думать о последствиях своего поступка или о каких-то мелочах, вроде не снятого галстука. Насильники не думают о таких вещах, друзья мои! Насильники думают только о том, чтобы получить то, чего они хотят, и для них не важно, кто встанет на их пути или кто пострадает. Не имеет значения и сопротивление жертвы, ее мольбы и слезы. Вы слышали это из его собственных уст: «Я полагаю, что просто не заметил, как она плакала». О! Он замечал немногое. Перед ним была не личность, а всего лишь объект.

Нора пересекла площадку для выступлений, чтобы подойти ближе к столу защиты, затем внезапно остановилась, словно опасаясь заразиться. Она снова обернулась к присяжным:

— И теперь защитник хочет, чтобы вы оправдали этого человека лишь потому, что его жертва недостаточно пострадала. Потому что ее влагалище не подверглось повреждениям. Но не позволяйте одурачить себя. Медицинский эксперт все объяснил. Многие жертвы, как засвидетельствовал он, не получают разрывов влагалища, так как они не оказывают сопротивления. Менди боролась, как напомнил вам адвокат, но вам следует вспомнить ее свидетельское показание полностью. Как только изнасилование началось, как только этот мужчина осуществил проникновение в се половые органы, она тоже прекратила сопротивление. В отчаянье она отказалась от дальнейшей борьбы. Она вспомнила о своих детях и лежала беспомощная, умоляя его остановиться, не делать их сиротами.

Теперь адвокат хочет обернуть отчаяние жертвы против нее же самой. Она прекратила борьбу слишком рано, потому она пострадала недостаточно, а значит — этот человек невиновен.

Нора с сомнением покачала головой. Произнося следующую фразу, она пересекла площадку и подошла к столу, где лежали вещественные улики.

— Нет, у нас не особенно много медицинских свидетельств изнасилования. Да и обычно их не бывает много, как уже сказал вам доктор. Но там было это. — Она показала фотографию. — И еще вот это. И это. Взгляните на эти вещи. Они являются уликами. Вы возьмите их с собой в совещательную комнату. Рассмотрите их. Станет ли женщина делать с собой подобное? Будет она царапать собственное тело? Будет сама себя избивать? Если бы вы даже на минуту могли поверить в такую нелепость, то все равно не смогли бы ответить на вопрос: «Как частицы ее кожи оказались под его ногтями, если все это сделала сама Менди?»

— Я протестую, ваша честь!

В голосе Генри прозвучала нотка гнева. У него не было другой возможности опровергнуть этот аргумент, кроме как с помощью протеста.

— Это неверная характеристика вещественного доказательства. То, что засвидетельствовал он, было...

Уотлин проговорил, обращаясь к присяжным:

— Вам следует помнить свидетельские показания в том виде, в каком вы слышали их, а не так, как запомнил их для вас кто-нибудь из адвокатов.

— Да, доказательства подкрепляют свидетельские показания Менди, — продолжала Нора. — Или, в худшем случае, они являются недостаточно убедительными. Разумеется, не существует ничего, что подкрепило бы рассуждения адвоката о том, что Менди было известно намерение обвиняемого работать в тот день допоздна, или предположения о том, что у нее имелся какой-то неизвестный сообщник, который должен был помочь ей в организации шантажа. Словом, это само по себе оставляет две версии. Одна из них, принадлежащая Менди, является последовательной; она ужасающа, она описывает такой вид жестоких преступлений, которые случаются каждый день. Это преступление кошмарно, но, к несчастью, в нем нет ничего необычного.

И еще есть версия обвиняемого. — Нора вновь указала пальцем на Дэвида. Она подошла к нему поближе. — Ее охарактеризовал перед вами его собственный адвокат. «Сумасшедшая история» — так он назвал ее. Это мягко сказано. И вдобавок он намекнул, что, если бы обвиняемому пришлось выдумывать себе легенду, он выдумал бы что-нибудь получше.

Но что мог он выдумать? Его схватили на месте преступления. Вошел охранник и все увидел. Он увидел Менди Джексон, лежавшую на полу; одежда ее была изорвана, грудь в царапинах и подтеках, лицо в слезах. Какого же рода историю может предложить насильник, чтобы объяснить все это? Только грязную историю. Лучшего он не сумел выдумать в тот момент. Но не допустите ошибки, думая, что невероятность делает ее правдивой. Истиной является лишь история, которая объясняет то, что увидел охранник, а насильник просто вынужден был предложить нам иное объяснение.

Но оставим рассказы свидетелей и взглянем на мотивы. Вы помните, как во время подбора присяжных я сказала вам, что существует единственный способ понять, кто говорит правду. Это рассмотреть причины, побудившие их говорить то, что они сказали. Что могло побудить Дэвида Блэквелла сказать неправду? Да самый понятный из всех мотивов! Он обвиняется в совершении преступления. Его сейчас здесь судят. Ему угрожает обвинительный приговор, унижение и тюремное заключение за все то, что он сделал. Если вы можете придумать лучший мотив для лжи, я бы с удовольствием его выслушала.

Теперь Менди Джексон. Что двигало ею? Деньги? Где эти деньги? Что улучшится в ее жизни с сегодняшнего дня по сравнению с тем, что было у нее до того, как это случилось? Все, что она выиграла, — принародное унижение, стыд от необходимости рассказывать обо всем в присутствии полного зала незнакомых людей, огласка через газеты и телевидение. Словом, она стала еще и подлинной жертвой скандального общественного внимания. Она пошла на то, чтобы ее дети слышали унизительные подробности происшедшего с их матерью. Как может Менди Джексон что-то выиграть от этого? Поможет это ей накормить своих детишек?

Хорошо, обвиняемый сказал, что она, возможно, намеревалась потребовать с него денег. Тогда почему она этого не сделала? У нее было четыре месяца. У нее была куча времени, чтобы обратиться к обвиняемому за деньгами и потом свести свое обвинение до каких-нибудь мелочей. Неужели вы думаете, что мы могли бы притащить ее на свидетельское место, если бы она сказала, что не хочет этого? Если бы она действительно получила все, что ей было нужно, и больше не хотела, чтобы этого человека судили.

— Протест, ваша честь! Обвинение обладает правом вызова по повестке, и они могли заставить ее дать показания.

— От вызовов по повесткам можно уклониться. И неужели вы всерьез думаете, что мы могли позволить себе строить обвинение на показаниях свидетельницы, которая не желает выступать? Уголовные дела то и дело закрываются. Он знает об этом. — Нора указала на Дэвида. — Он не новичок в вопросах, касающихся системы уголовного права. Он точно знает, как обращаться с этим. Его отцу это хорошо известно.

— Протест! Это выходит за рамки данного процесса.

— Поддерживается, — сказал Уотлин. — Леди и джентльмены, не принимайте во внимание последнее замечание обвинителя.

— Он знает — я сейчас говорю о Дэвиде Блэквелле — он знает, что даже нелепая история могла бы спасти его. Ему известно, что положение, связанное с бременем доказательства, на его стороне. Обвинение обязано доказать выдвинутые положения, исключить сомнения. Если обвиняемый сумеет заронить такое сомнение хотя бы в одного из вас — он выиграл. Он делает все, что может. Отрицать, отрицать, отрицать! Не признавать ничего! Запутать фактические обстоятельства дела! Кто-нибудь, может быть, все же начнет сомневаться.

Но здесь нет места для сомнений. Не может быть.

Нора отступала все дальше и дальше, пока не зашла за спину Дэвида. Присяжные не могли теперь смотреть на нее без того, чтобы не видеть одновременно и обвиняемого. Нора подошла к нему ближе. Голос ее понизился.

— Мистер Келер просил вас взглянуть на его клиента и сказал, что подсудимый не мог сделать того, в чем его обвиняют. Хорошо, взгляните на него! Он выглядит достаточно безобидным. Здесь, на публичной сцене. А как же еще он может выглядеть? Он вовсе не дурак. Не мог же он предстать перед вами брызжущим слюной развращенным зверем. Посмотрите, и вы увидите, как старательно он подготовился к присутствию на публике.

Нора снова показала фотографию Менди Джексон. Я не видел, что она прятала этот снимок в руке. Это был тот самый снимок, который запечатлел царапины на груди жертвы. Дэвид тоже взглянул на него и отвел глаза в сторону.

— Но один человек знает, каков этот человек не на людях.

Нора медленно двинулась к присяжным, держа фотографию над головой, словно факел. Присяжные подняли глаза вверх. По мере приближения, Нора опускала снимок все ниже, пока не положила его перед ними на перила барьера.

— Вот человек, который сделал это! Вот человек, совершивший все то, о чем рассказала вам Менди Джексон. Именно он избил эту женщину, изнасиловал и внушил ей страх за ее жизнь.

Теперь только вы можете заставить его расплатиться за это!

Никто не шевельнулся в течение долгой безмолвной минуты. Как в таком большом и полном людей помещении могло быть до такой степени тихо? Впервые за все время я почувствовал вокруг себя присутствие окружавших. Я повернулся, и глаза мои встретились с глазами Лоис. Я протянул ей руку, она уже протягивала свою в ответ. Дина сидела между нами. Ей не следовало бы слышать все это. Она утратила прежнее выражение жадного, голодного любопытства к судебному процессу. Теперь она выглядела испуганной. Я почувствовал, как она дрожит. Наши с Лоис руки встретилась перед грудью Дины. Мы удержали ее на месте, иначе, думаю, Дина вскочила бы со своего места и что-нибудь крикнула. Она склонилась к нашим соединенным рукам.

— Папа, — прошептала она.

Бейлиф выводил присяжных из зала. Они опустили головы, снова смутившись общим вниманием. Или, может быть, преисполнившись чувством ответственности перед предстоящим. Двери за ними закрылись прежде, чем кто-нибудь из присутствующих шевельнулся.

Только новички дожидаются в зале возвращения присяжных. Даже самое короткое заседание длится не менее часа. Эти присяжные по истечении часа обратились с просьбой прислать им сэндвичи. Я пошел разыскивать Уотлина, Линда была со мною. «Марк», — все, что сказала она, как только впервые после ухода присяжных увидела меня. Я кивнул. Линда не смогла бы прикоснуться ко мне, пока в суде присутствуют моя жена и дети. Ей было очень трудно не делать этого. Все, что могли, мы вложили в наши взаимные кивки. Линда последовала за мной в боковой коридор. Там было пусто.

Нора огибала угол коридора впереди. Увидев меня, она делано улыбнулась. Я поспешил за ней вдогонку. Нора остановилась, тоже не боясь конфронтации.

— Ты, как всегда, великолепно поработала, Нора. Но почему у меня было такое чувство, что Дэвид вовсе не тот человек которого тебе хотелось бы обвинять?

В выражении ее лица присутствовало какое-то особое самообладание. Я никогда не видел, чтобы Нора выглядела сомневающейся.

— Я обвиняю того, кто есть, — сказала она.

— Я по-прежнему сожалею, что ты используешь такое мастерство не для службы окружного прокурора. Мне не хотелось терять тебя.

Улыбка Норы блеснула удивлением.

— Разве она не сказала тебе, в чем дело?

Я объяснила ей.

Она смотрела на Линду. Я тоже взглянул на нее. На смуглых щеках Линды вспыхнули яркие красные пятна. Она ответила Норе долгим пристальным взглядом.

— Я объяснила ей, — повторила Нора, — что мне не нравится то, что должна делать женщина, чтобы продвинуться по службе в твоей администрации.

Погрузив нас в напряженное молчание, Нора пошла прочь.

Присяжные отсутствовали в течение четырех мучительных часов. Мучительных потому, что они усилили наши надежды. Это было то, что заставляет адвоката защиты испытывать — в известной мере — чувство триумфа. «Я продержал их целых четыре часа!» Но для нашего дела это было не особенно хорошо. Генри выглядел попросту жалким. Мы все уселись кружком в моем кабинете и пустились в бесполезные рассуждения. Обычно считается, чем дольше отсутствуют присяжные, тем вероятнее, что они вынесут вердикт о невиновности. Если присяжные не могут прийти к согласию, то это означает, что у кого-то из них имеются сомнения. Но присяжные отсутствовали уже достаточно долго, для того чтобы разрешить всякие сомнения. Я все думал о том, что образ Дэвида, каким нарисовал его Генри, как очень молодого, испуганного, не способного совершить такой ужасный поступок был всего лишь мысленным. В то время как присяжные унесли с собою в совещательную комнату овеществленные образы избитого тела Менди Джексон.

Четыре часа. Я никогда не смогу понять присяжных. Как можно обсуждать что-то в течение четырех часов? У них должны были сохраниться разногласия, иначе они вернулись бы с вердиктом к ленчу. Если они затянули обсуждение на четыре часа, значит, кто-то из них колеблется. Они верили в одно, но позволяли, чтобы их убедили поверить в нечто другое. При подборе присяжных один из обычных вопросов — станет ли человек упорно стоять на своем, если обнаружит, что он единственный, кто голосует не так, как остальные? Всегда стараешься найти таких людей, которые скажут да. Но в реальной жизни все они отступают перед враждебно настроенным большинством.

Четыре часа — слишком много как для двенадцати человек, запертых в одной комнате, так и для тех, кто ожидает их возвращения. После двух часов поглядываний друг на друга и по сторонам — на стены, потолок и в газету — моя группа распалась. Генри и Линда сослались на дела. Дэвиду просто хотелось выйти из этой маленькой комнаты. Мне пришла в голову мысль: уж не думал ли он о побеге? Нет. Я точно знал, что он думает на этот счет.

Дверь на три четверти приоткрылась, и вошла Лоис, она остановилась, явно удивленная тем, что нашла меня одного.

— Где Дэвид?

— Он повел Дину в буфет, чтобы напоить ее кока-колой, но это было час назад. Вероятно, они попросту бродят сейчас по коридорам.

Лоис опустила свою сумочку на кресло. Она расстегнула жакет, сняла его, аккуратно повесила на спинку того же кресла, разгладила складки, затем подняла руки к волосам, направившись к стене так, как если бы собиралась посмотреться в зеркало, но изучив вместо этого мои сертификаты и фотографии, повернулась ко мне. Не заметно было, что она нервничает, но она не могла найти ничего достаточно ценного, что заняло ее дольше, чем на минуту.

— Как Генри сумел отговорить тебя вмешаться в это? — спросила она.

— Сказав мне правду. Что никакой пользы от этого не будет.

А вред не исключен.

— Он отлично поработал. Три часа.

Да. Это было достаточно долго, чтобы у меня снова появилась надежда. Надежда, если не на оправдательный приговор, то на то, что присяжные не придут к единому мнению. Если они не достигнут согласия, это будет означать повторный судебный процесс. Раз один состав присяжных не смог решить, виновен ли Дэвид, теперь обвинителям придется подумать над предложением. Скорее всего, они предложат условное освобождение. Дэвид пойдет на это. После такого опыта он за это ухватится.

— Три часа — это долго? — спросила Лоис.

— Похоже на то.

— Господи!

В конце концов она позволила своим рукам сомкнуться.

— Тебе было бы хуже, не имей ты возможности предпринять что-то для этого процесса.

Она закрыла глаза. На какое-то мгновение лицо ее расслабилось, обозначились складки вокруг глаз, носа и рта. Голос ее был приглушенным.

— Если бы три месяца назад кто-то сказал мне, что это так затянется, я бы подумала, что не вынесу...

Она находилась всего в нескольких футах от меня. Мне достаточно было лишь наклониться вперед и встать с кресла, чтобы Лоис оказалась совсем рядом. Я обнял ее за плечи, и она крепко прижалась ко мне. Я подумал, что она начнет плакать. Я говорил тихо, почти беззвучно — успокаивающий напев без слов.

Лоис обнимала меня так крепко, как она вряд ли делала это когда-нибудь в жизни. Долго. Дверь позади нее оставалась приоткрытой. Через какое-то время она распахнулась и вошла Линда. Она остановилась, совсем как недавно Лоис. Мне следовало что-то сказать, чтобы сгладить для нее неловкость, но я ничего не придумал и продолжал молчать и после того, как Линда быстро вышла, притворив за собою дверь.

Ничего. Ничья верность не абсолютна, подумал я. Всегда к ней что-то примешивается.

Лоис, казалось, не заметила Линды. Она немного отстранилась от меня, по-прежнему держа мои руки и глубоко дыша, но не заплакала.

— Если все сработает, этот путь будет лучшим, — сказала она. — Вот такое публичное оправдание. В этом ты был прав. Куда лучше, чем какие-нибудь закулисные интриги.

— Если все сработает... Но это не то, что имел в виду я.

Лоис кивнула.

— Как ты выдерживаешь такое ожидание? — вздохнула она.

— Ты лучше других знаешь как...

Она в последний раз сжала мою руку. Мы с нею обошли кабинет.

Через некоторое время пришел Генри. Вернулась и Линда. Все молчали. День постепенно перешел в ранний вечер. Я не представлял, что еще могли решать присяжные или какой путь избрать для решения. Существовало одно компромиссное решение, и они пошли на него.

За долгие годы я подметил в судье Уоддле одну особенность. Бейлиф приносил ему вердикт, и судье необходимо было заглянуть туда, прежде чем документ опять передавался старшине присяжных для прочтения вслух. Когда судья одобрял решение присяжных, он обычно говорил: «Прочитайте вердикт!» — тем самым как бы принимая в этом участие. Приговор выносился в его суде — значит, частично он принадлежал и ему. Когда же решение присяжных ему не нравилось, судья, как правило, говорил так: «Прочитайте ваш вердикт», — и этим как бы отгораживался от подобного решения. Юристы, знакомые с системой, берут на заметку такие моменты. Однако, чтобы понять реакцию Уотлина, всегда нужно знать, как он относится к самому делу.

Когда Уотлин получил этот вердикт, он слегка прихрюкнул. Его почти кислое выражение лица стало еще кислее. Он не посмотрел на меня и не сказал ни слова, а просто вернул документ бейлифу. Когда же вердикт снова оказался в руках старшины присяжных, Уотлин кивнул. Старшина начал читать, голос его заскрипел на первой паре слов, затем заметно окреп.

Внешние приличия были забыты. Судебный зал взорвался ревом. Дэвид слушал вердикт стоя. Я увидел, как он покачнулся — и в следующий момент каким-то образом оказался рядом с ним. Должно быть, я перепрыгнул через перила барьера. Дэвида я подхватил как раз в тот момент, когда он падал.