"Мегрэ в Нью-Йорке" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

Глава 6

Мегрэ поднимался за клоуном по скрипучей лестнице; Декстер, бог весть почему, решил идти на цыпочках, и комиссар поймал себя на том, что следует его примеру.

Печальный человек проспался после джина, и, хотя лицо у него было помятое, а язык заплетался, он оставил свой жалобный тон и заговорил чуть более твердым голосом.

Декстер дал шоферу такси адрес в Гринич Виллидж, и Мегрэ обнаружил, что в самом сердце Нью-Йорка, в нескольких минутах езды от небоскребов, посреди большого города, существует маленький, почти провинциальный городок с домиками не выше, чем в Бордо или Дижоне, с лавочками, тихими улочками, по которым можно гулять, и жителями, которых, казалось, нисколько не интересовал окружавший их город-гигант.

— Здесь, — объявил Декстер.

Тут Мегрэ почувствовал в его голосе нечто вроде робости и внимательно поглядел на своего спутника в пальто цвета мочи.

— Вы уверены, что предупредили его о моем посещении?

— Я сказал, что вы, может быть, придете.

— И что говорили обо мне?

Клоун замялся — Мегрэ этого и ожидал.

— Я хотел сказать вам об этом… Я не знал, как приступить к разговору, потому что Жермен стал довольно нелюдимым. Кроме того, когда я пришел к нему в первый раз, он мне налил две-три стопочки. И я толком уже не помню, что я ему рассказывал, — кажется, что вы очень богатый человек и ищете сына, которого никогда не видели. Не сердитесь на меня. Я ведь хотел как лучше. В конце концов он расчувствовался и, наверное, поэтому не стал мешкать с поисками.

Вот идиот! Комиссар пытался представить себе, что мог выдумать про него клоун после нескольких рюмок.

А Декстер, пока они поднимались в квартиру бывшего коверного, казалось, пребывал в нерешительности. Кто знает, не способен ли он соврать — соврать даже Мегрэ? Нет, вряд ли — ведь и фотография, и программка налицо.

Полоска света под дверью. Чуть слышны голоса. Декстер шепчет:

— Стучите. Звонка нет.

Мегрэ постучал. Голоса смолкли. Чей-то кашель. Стук чашки, поставленной на блюдечко.

— Войдите!

Казалось, они переступили некую границу, хотя ею был всего-навсего дырявый коврик, совершили бесконечно долгое путешествие во времени и пространстве и очутились не в Нью-Йорке, недалеко от небоскреба, на вершине которого вспыхивали огни рекламы, озарявшие небо Манхеттена. Похоже, они возвратились в эпоху, когда электричества еще не было.

Можно было поклясться, что комната освещается керосиновой лампой: это впечатление возникало благодаря красному шелковому плиссированному абажуру торшера.

Светлый круг падал лишь на середину комнаты, и в этом кругу, в кресле на колесиках, сидел старик, который когда-то был очень толст, да и сейчас отличался тучностью — он занимал все кресло целиком, — но теперь он стал таким дряблым, что, казалось, из него внезапно выкачали воздух. Седые волосы, очень редкие и длинные, свисали по бокам его голого черепа; вытянув шею, старик поверх очков смотрел на вошедших.

— Извините, что побеспокоил вас, — произнес Мегрэ, за спиной которого прятался клоун.

В комнате находилась еще старуха, такая же тучная, как и Жермен, краснолицая, с подозрительно белокурыми волосами; она улыбалась грубо накрашенным ртом.

Уж не попали ли они в музей восковых фигур? Нет. Эти фигуры двигались, а на маленьком столике, рядом с нарезанным пирогом, стояли две чашки с чаем, от которых шел пар.

— Роналд Декстер сказал, что сегодня вечером я могу получить интересующие меня сведения.

Стены, сплошь увешанные афишами и фотографиями, были не видны. На самом почетном месте красовался шамберьер (Шамберьер — длинный кнут, употребляемый в цирке или в манеже) с рукояткой, украшенной разноцветными лентами.

— Люсиль, подайте, пожалуйста, господам стулья.

Голос, конечно, остался таким же, как в те времена, когда этот человек выходил на манеж, объявлял коверных и рыжих; этот голос странно звучал в тесной комнатушке, такой захламленной, что бедной Люсиль трудненько было освободить два черных стула, обитых красным бархатом.

— Да, этот юноша знавал меня когда-то… — произнес старик, Прямо начало стихотворения! Прежде всего, Декстер в глазах старого циркача был «юношей». И, кроме того, он был тем, кто «знавал меня когда-то», а не тем, «кого я когда-то знавал»…

— Я знаю, что вы в трудном положении. Если бы ваш сын проработал в цирке хотя бы несколько недель, вам достаточно было бы сказать: «Жермен, это было в таком-то году. Он принимал участие в таком-то номере. Выглядел таким-то и таким-то», И Жермену даже не пришлось бы копаться в своих архивах.

И он указал на кипы бумаг, лежавших всюду — на столах и стульях, на полу и даже на кровати, так как Люсиль вынуждена была положить их туда, чтобы освободить два стула.

— У Жермена все здесь.

Он постучал себя по лбу указательным пальцем.

— Но так как речь идет о кафешантанах, я говорю вам: «Вы должны обратиться к моему старому другу — к Люсиль. Она здесь. Она слушает вас. Соблаговолите адресоваться к ней».

У Мегрэ погасла трубка, а ему сейчас так надо было затянуться, чтобы освоиться с обстановкой. Он держал трубку в руке, и вид у него был, наверное, довольно растерянный, потому что тучная дама опять улыбнулась ему — улыбка казалась кукольной на ее грубо раскрашенном лице — и сказала:

— Можете курить. Робсон тоже курил трубку. Я тоже покуривала несколько лет после его смерти. Может быть, вы меня не поймете, но это как-то приближало меня к нему.

— Вы создали очень интересный номер, — из вежливости пробормотал комиссар.

— Откровенно говоря, лучший в этом жанре. Это вам всякий скажет. Робсон был неподражаем. Как он умел держаться! Вы не можете себе представить, что значит в нашей профессии умение держаться. Он одевался на французский манер — облегающие штаны до колен и черные шелковые чулки. Икры у него были умопомрачительно красивы. Одну минуточку!

Она порылась не в сумочке, а в шелковом мешочке с серебряной застежкой и вытащила оттуда фотографию, рекламную фотографию своего мужа в наряде, который она только что описала, — черная полумаска, нафабренные усы: напружинив ноги, он протягивал палочку — волшебную палочку! — к невидимым зрителям.

— А вот я в те времена.

Женщина неопределенного возраста, тоненькая, грустная, прозрачная, положив подбородок на сжатые руки и приняв самую неестественную позу, смотрела куда-то в беспредельность ничего не выражающим взглядом.

— Мы, можно сказать, объездили весь мир. В некоторых странах Робсон надевал на свой костюм красный шелковый плащ, и, когда в номере «Волшебный гроб» на него падали красные лучи прожектора, в нем и впрямь появлялось нечто сатанинское. Я надеюсь, вы верите в передачу мыслей на расстоянии?

Было душно. Безумно хотелось глотнуть свежего воздуха, но на окнах висели плотные шторы из выцветшего плюша, тяжелые, как театральный занавес. Как знать? Мегрэ подумал, что эти шторы скорее всего были вырезаны из какого-нибудь старого театрального занавеса.

— Жермен сказал, что вы ищете не то сына, не то брата.

— Брата, — торопливо ответил Мегрэ: он сообразил, что ни один из «J and J» по возрасту никак не мог быть его сыном.

— Я так и подумала. Я было не совсем поняла. Но ожидала увидеть пожилого человека. Кто из них ваш брат? Скрипач или кларнетист?

— Не знаю, сударыня. Мой брат исчез, когда был еще ребенком. Мы совсем недавно, и то случайно, напали на его след.

Это было смешно, отвратительно; тем не менее он не мог сказать правду этим людям, которые упивались всякой нелепицей. И все-таки он еще вел себя с ними по-божески, но дурак Декстер, отлично знавший, что все это сказки, казалось, не на шутку расчувствовался и даже начал всхлипывать.

— Сядьте ближе к свету — я хочу рассмотреть ваше лицо.

— Не думаю, чтобы мы с братом были похожи.

— Откуда вам знать? Ведь его похитили ребенком! Похитили!.. Еще не хватало! Теперь уж придется играть эту комедию до конца.

— По-моему, ваш брат — скорее всего Джоаким. Или нет, подождите… Верхней частью лица вы напоминаете Джозефа. А может быть, я просто путаю имена? Представьте себе, я всю жизнь путала имена… У одного были длинные белокурые волосы, как у девушки, почти такого же цвета, как мои.

— Наверное, это Джоаким, — сказал Мегрэ.

— Дайте подумать. Откуда вы знаете? Другой был довольно плотный и носил очки. Как странно! Мы прожили вместе с ними почти целый год, но кое-что совершенно изгладилось из памяти, а другое помнится, словно это было вчера. Мы все подписали контракт на турне по Южным штатам — Миссисипи, Луизиана, Техас. Это было очень тяжело: тамошние жители — сущие дикари. Некоторые являлись на представление верхом. Однажды во время нашего номера убили негра — уж не знаю, за что. Я стараюсь припомнить, с кем из них двоих была Джесси. Джесси или Бесси?.. Кажется, Бесси… Нет, Джесси! Точно, ее звали Джесси: однажды я обратила внимание, что они составляли три «J — Джозеф, Джоаким, Джесси…

Если бы Мегрэ мог не спеша задавать вопросы и получать на них точные ответы! Вместо этого приходилось выслушивать старческую болтовню и следить за бесконечными изгибами ее мыслей, которые, видимо, никогда не отличались последовательностью.

— Бедная малютка Джесси! Она была такая трогательная. Я взяла ее под свое покровительство — она ведь была в деликатном положении.

Что это означает — «деликатное положение»? В свое время, конечно, это разъяснится.

— Она была маленькая, тоненькая. Я в те времена тоже была маленькой, тоненькой, хрупкой, как цветочек. Вы знаете, меня называли Ангелом?

— Да, знаю.

— Это Робсон так меня звал. Не «мой ангел» — это банально, а просто — Ангел. Не знаю, улавливаете ли вы разницу. А Бесси, то есть Джесси, была совсем молоденькая. Сомневаюсь, было ли ей восемнадцать. И чувствовалось, что она несчастна. Не знаю, где они ее нашли. Я говорю «они», потому что не помню, кто ее нашел — Джозеф или Джоаким. Они все трое не расставались, так что никто ничего не понимал.

— А что она делала во время вашего турне?

— Ничего. Она не была артисткой. По-видимому, она была сирота — я никогда не видела, чтобы она кому-нибудь писала. Кажется, они увезли ее от смертного одра ее матери.

— И она ездила вместе с труппой?

— Она ездила с нами всюду. Ей приходилось несладко. Наш импресарио был грубиян. Вы его знали, Жермен?

— Его брат и сейчас еще в Нью-Йорке. На той неделе мне о нем рассказывали. Он продает программки на Медисон.

— Обращался он с нами хуже, чем с собаками. Я думаю, он с удовольствием кормил бы нас ради экономии скотским пойлом. Жили мы в трущобах, там было полно клопов. В конце концов, он бросил нас в пятидесяти милях от Нью-Орлеана, увезя с собой всю выручку, и только Робсон…

К счастью, она вдруг решила откусить кусочек пирога, и Мегрэ получил передышку. Но очень скоро Люсиль утерла губы кружевным платком и возобновила рассказ:

— «J and J» — простите, что я так говорю: ведь один из них ваш брат — я держу пари, что это Джозеф, — «J and J» как артисты были нам не чета, до «звезд» им было далеко — они значились в конце программ. Ничего стыдного в этом нет, простите, если я вас обидела… Зарабатывали они очень мало, собственно говоря, ничего, но проезд им оплачивали, питание тоже, если только можно назвать это питанием. Между тем с ними была Джесси. Надо было покупать ей билеты на поезд. И еду… Еду-то, впрочем, не всегда… Подождите, сейчас вспомню… Держу пари, что я слышу Робсона…

Ее громадная грудь вздымалась под корсетом, короткие пальцы дрожали.

— Простите, сэр. Полагаю, вы верите в бессмертие души? А то бы так не старались найти своего брата, которого, быть может, нет в живых. Я чувствую, Робсон мне что-то говорит. Я это знаю, я уверяю, что так оно и есть. Дайте мне собраться с мыслями, и он скажет мне все, что вы хотите узнать.

Клоун так разволновался, что тихонько застонал. Но, может быть, этот стон относился к пирогу, которого ему никто не подумал предложить?

Мегрэ сосредоточенно смотрел себе под ноги, ожидая, когда все это кончится.

— Да, Робсон… Я тебя слушаю… Жермен, выключите, пожалуйста, лишний свет…

Должно быть, оба они привыкли к спиритическим сеансам: не вставая с кресла на колесиках, Жермен протянул руку и, дернув шнурок, погасил одну из двух лампочек торшера.

— Да, я их вижу… У широкой реки… Кругом хлопковые плантации… Помоги мне еще немножко, Робсон, миленький, как помогал когда-то… Большой стол… Мы все сидим за этим столом, на почетном месте — ты… «J and J»… Постой… Она сидит между нами… Прислуживает толстая негритянка…

Клоун опять застонал, но она продолжала монотонным голосом, которым, должно быть, говорила в давние времена, когда была ясновидящей в номере своего мужа:

— Джесси очень бледна… Мы ехали на поезде… Ехали долго… Поезд остановился в открытом поле… Все ужасно устали… Импресарио отправился расклеивать афиши… «J and J» отрезают по куску мяса от своих порций и отдают Джесси…

Наверное, ей было бы легче рассказывать без этой потусторонней театральщины. Мегрэ так и подмывало сказать ей: «Мне нужны только факты… И говорите, пожалуйста, по-человечески».

Но если бы Люсиль заговорила по-человечески, а Жермен трезво оценил свои воспоминания — разве у них нашлись бы силы, чтобы жить?

— И всюду, где я их вижу, все то же самое… С нею оба, и оба отдают ей часть своей еды: у них же нет денег, чтобы оплатить полный обед…

— Вы сказали, что турне продолжалось целый год? Она сделала вид, что борется с собой, с трудом открыла глаза и пролепетала:

— Я что-то сказала?.. Простите, пожалуйста… Я была с Робсоном.

— Я спросил вас, сколько времени продолжалось турне.

— Больше года. Уезжали мы месяца на три, на четыре. Но это обычное дело. В дороге постоянно случается столько непредвиденного. К тому же деньги… Вечно оказывается, что заработано слишком мало, чтобы думать о возвращении. Ну и едешь дальше, из одного города в другой, а то и по деревням.

— А вы не знаете, кто из них был возлюбленным Джесси?

— Не знаю. Наверное, Джоаким. Это ваш брат, не правда ли? Я убеждена, что вы похожи на Джоакима. Он мне больше нравился, чем тот, другой, — он прелестно играл на скрипке. Нет, не на сцене — там-то он играл только фантазии. Но если мы случайно оставались дня на два в одной гостинице…

Мегрэ представил, как в деревянной гостинице, где-нибудь в Техасе или в Луизиане, она штопает мужу черные шелковые чулки. И представил эту Джесси, которая смиренно питалась тем, что уделяли ей двое мужчин.

— А вы не знаете, что с ними сталось?

— Я уже говорила вам, что труппа распалась в Нью-Орлеане, — ведь импресарио нас бросил. Мы с Робсоном сразу получили ангажемент: наш номер пользовался успехом. А как другие раздобыли деньги на дорогу, я уж и не знаю.

— И вы тотчас же вернулись в Нью-Йорк?

— Кажется, да. Точно не помню. Но помню, что я снова увидела одного из «J» в конторе импресарио на Бродвее. Наверное, это было вскоре по возвращении. Я потому так думаю, что на мне было одно из платьев, которые я носила во время турне. Кто же из них это был? Меня удивило, что он был один. Их всегда видели только вдвоем.

И вдруг Мегрэ совершенно неожиданно для присутствующих быстро поднялся с места. Ему казалось, что он и пяти минут не сможет больше пробыть в этой удушливой атмосфере.

— Простите за вторжение, — сказал он, обращаясь к старику Жермену.

— Если бы речь шла о цирке, а не о кафешантане… — повторял тот как испорченная пластинка…

— Возьмите мой адрес, — говорила Люсиль. — Я еще даю частные консультации. У меня небольшая клиентура — все очень порядочные люди, которые мне доверяют. Вам я могу сказать правду: мне по-прежнему помогает Робсон. Я не всем могу признаться в этом — есть люди, которые боятся духов.

Она протянула ему визитную карточку, которую он сунул в карман. Клоун бросил последний взгляд на пирог и взялся за шляпу.

— Еще раз спасибо!

Уф! Никогда еще Мегрэ не спускался по лестнице так быстро; выйдя на улицу, он вздохнул всей грудью: он чувствовал себя так, словно вернулся на землю, к людям, уличные фонари показались ему друзьями, с которыми он встретился после долгой разлуки. В лавках горел свет, шли прохожие; мальчик из плоти и крови прыгал на одной ножке по бровке тротуара.

Правда, рядом с ним еще шагал клоун, который улучил-таки момент и жалобно пролепетал:

— Я сделал все, что мог… Ну ясно — еще пять долларов!

Вечером Мегрэ снова обедал с О'Брайеном во французском ресторане. Придя в «Бервик», он узнал, что капитан звонил ему и просил передать, чтобы комиссар позвонил, когда вернется.

— Сегодня вечером я свободен, как и ожидал, — объявил О'Брайен. — Если вы не заняты, можем вместе пообедать и поболтать.

И вот уже больше четверти часа они сидят друг против друга, а О'Брайен еще ничего не сказал; заказывая обед, он ограничивался тем, что посылал Мегрэ улыбочки, иронические и в то же время удовлетворенные.

— Вы заметили, — спросил он наконец, разрезая великолепный кусок филе, — что за вами опять следят?

Комиссар нахмурился, но не потому, что это его встревожило, — он разозлился на себя, что не поостерегся.

— Я заметил это сразу же, как только зашел за вами в «Бервик». На сей раз это уже не Билл, а тот тип, который задавил старика Анджелино. Он и сейчас стоит у дверей.

— Мы увидим его, когда выйдем отсюда.

— Вот только не знаю, с какого времени он на посту… Вы сегодня выходили из гостиницы?

Тут Мегрэ поднял голову, так что О'Брайен перехватил его тревожный взгляд; комиссар с минуту подумал и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «Черт!», что снова вызвало улыбку у его рыжего собеседника.

— Вы предприняли что-то, очень вас компрометирующее?

— Этот ваш тип, конечно, брюнет, сицилиец. Носит светло-серую шляпу, так ведь?

— Точно.

— Ну, в таком случае, это он был в холле гостиницы, когда мы с моим клоуном спустились вниз, — это было часов в пять. Мы столкнулись с ним в дверях.

— Стало быть, он следит за вами с пяти.

— А вы, господа из полиции, ничего не можете сделать, чтобы защитить человека? — не без иронии спросил Мегрэ.

— Это зависит от того, что ему угрожает.

— И вы защитили бы старика портного?

— Знай я тогда то, что знаю сейчас, — да.

— Прекрасно! Есть два человека, которых надо защитить, и я думаю, вы хорошо сделаете, если примете меры, прежде чем расправитесь с филе.

Он дал адрес Жермена. Потом вынул из кармана и протянул визитную карточку знаменитой ясновидящей.

— Здесь наверняка есть телефон.

— С вашего разрешения…

Ну и ну! Невозмутимый и хитроумный капитан больше не иронизировал и не толковал о пресловутой свободе личности.

О'Брайен говорил по телефону очень долго; воспользовавшись его отсутствием, Мегрэ подошел к окну и бросил взгляд на улицу. Напротив, на тротуаре, он увидел ту самую светло-серую шляпу, на которую обратил внимание в холле гостиницы; вернувшись на место, он выпил подряд два больших бокала вина.

Наконец О'Брайен вернулся, и у него хватило деликатности — или, может быть, хитрости? — не задавать никаких вопросов и снова спокойно приняться за еду.

— Итак, — пробурчал Мегрэ, которому кусок не шел в горло, — не очутись я здесь, старик Анджелино несомненно был бы жив.

Он ожидал возражений, надеялся их услышать, но О'Брайен произнес только:

— Возможно.

— Значит, если произойдут новые несчастные случаи…

— То это будет по вашей вине, так ведь? Вы так думаете? И я тоже так думаю с первого же дня. Вспомните наш обед в день вашего приезда.

— Стало быть, я должен оставить этих людей в покое?

— Сейчас уже слишком поздно…

— Что вы хотите этим сказать?

— Слишком поздно, потому что этим делом занялись и мы, потому что в любом случае, даже если вы выйдете из игры и завтра же отправитесь в Гавр или в Шербур, «они» все равно не будут чувствовать себя в безопасности.

— Маленький Джон?

— Понятия не имею.

— Мак-Джилл?

— Не знаю. Скажу сразу же, что это дело веду не я. Завтра или послезавтра, когда настанет время и когда пожелает мой коллега — ведь меня все это не касается, он сам себе хозяин, — я вам его представлю. Он славный человек.

— Вроде вас?

— Ничего подобного. Потому-то я и сказал, что он славный. Я ему только что звонил. Он хочет, чтобы я сейчас же дал ему более точные сведения о тех двух людях, которых он должен защищать.

— Это сумасшедшие, — буркнул Мегрэ.

— Как вы сказали?

— Сказал, что это сумасшедшие! А если и не настоящие сумасшедшие, так, во всяком случае, несчастные маньяки, которые рискуют поплатиться головой за свою болтливость, а болтали они, потому что хотели мне помочь. И в довершение всего, сам того не желая, я из-за этого дурака, плаксы-клоуна, разыграл, чтобы их растрогать, чувствительную сцену.

О'Брайен таращил глаза, изумляясь тому, как разволновался Мегрэ, как чеканил каждое слово, как яростно жевал.

— Вы, конечно, скажете мне, что ничего серьезного я не узнал и что игра не стоила свеч. Но, быть может, мы по-разному представляем себе полицейское расследование.

Ласковая улыбочка собеседника раздражала Мегрэ.

— Мой утренний визит в дом на Сто шестьдесят девятой улице тоже вас позабавил, не так ли? И уж наверняка вы расхохотались бы, если бы видали, как я там обнюхивал все углы и стучался во все двери в обществе какого-то мальчишки. Но хотя я в Америке всего несколько дней, утверждаю, что теперь о Маленьком Джоне и о другом «J» мне известно больше, чем вам, Это, конечно, вопрос темперамента. Вам нужны только факты, точные факты, так ведь? Ну а мне…

Внезапно он замолчал, видя, что его собеседник, несмотря на все усилия сдержаться, вот-вот расхохочется, и решил посмеяться вместе с ним.

— Простите… Только что я побывал в самом дурацком положении за всю жизнь… Вот послушайте.

Он рассказал про свой визит к старику Жермену и описал Люсиль и ее транс, очень может быть — притворный.

— Понимаете, почему я боюсь за них? — заключил он свою повесть. — Анджелино что-то знал, и его убрали. Может быть, Анджелино знал больше других? Это возможно. Но я целый час просидел у бывшего коверного. И там же была Люсиль.

— Ясно. И все же не думаю, чтобы им грозила какая-то опасность.

— Бьюсь об заклад, что вы, как и я, полагаете, что те люди ждут опасности со Сто шестьдесят девятой улицы. Утвердительный кивок.

— Необходимо срочно узнать, жила ли эта Люсиль в том же доме напротив портняжной мастерской. И можно ли обнаружить в полицейских архивах следы трагического или несчастного случая, который произошел в этом доме лет тридцать тому назад?

— Здесь это сложнее, чем у вас. Особенно если эта трагедия не приобрела, так сказать, официального характера, если не было проведено расследование. Я знаю, что во Франции можно было бы в комиссариате полиции разыскать следы всех жильцов этого дома или упоминания об их смерти.

— Значит, вы тоже думаете…

— Ничего я не думаю. Повторяю, расследование веду не я. Меня бросили на другое дело, которое отнимет у меня несколько недель, если не месяцев. Сейчас мы выпьем коньяку, и я позвоню коллеге. Между прочим, я знаю, что сегодня он ездил в иммиграционное бюро. Там есть список всех, прибывших в Соединенные Штаты. Постойте… Вот что я записал на клочке бумаги.

Все те же небрежные жесты — О'Брайен как бы хочет умалить значение того, что сделал. А может, в этом больше скромности по отношению к Мегрэ, чем административной осторожности?

— Вот дата приезда Мора в Соединенные Штаты. Жоашен Жан Мари Мора, родился в Байонне, двадцать два года, скрипач. И название судна, давно уже не существующего: «Аквитания». Что касается второго «J», то речь тут может идти только о Жозефе Эрнесте Доминике Домале, двадцати четырех лет, родился тоже в Байонне. Записался не как кларнетист, а как композитор. Надеюсь, вы улавливаете разницу? Мне дали и другую справку — это, может быть, не так уж важно, но я думаю, что должен вам сказать. Через два с половиной года после прибытия в Америку Джоаким Мора, который теперь требует, чтобы его называли Джон Мора и который жил в Нью-Йорке на Сто шестьдесят девятой улице в известном вам доме, покинул Америку и отправился в Европу, где провел почти десять месяцев. Возвратился он на английском пароходе «Мултан». Не думаю, чтобы мой коллега потрудился запросить Францию. Но, зная вас…

Мегрэ подумал об этом в ту самую минуту, когда его собеседник упомянул Байонну. Мысленно он уже составил телеграмму в байоннскую полицию:

Мысль заказать выдержанный арманьяк в бокалах, специально предназначенных для дегустации, принадлежала американцу. И он же первым закурил трубку.

— О чем вы думаете? — спросил он, видя, что Мегрэ сидит задумчиво и неподвижно, вдыхая аромат коньяка.

— О Джесси.

— И что вам неясно?

Это было похоже на игру: у одного вечная улыбочка, словно держащаяся на резинке для вящей предосторожности, у другого — притворно недовольная хмурая гримаса.

— Да вот: чьей матерью она была?

На секунду улыбка исчезла с лица рыжего капитана, и, пригубив коньяк, он произнес:

— Это зависит от свидетельства о смерти, так ведь?

Они поняли друг друга. И ни у одного из них не возникло желания развить свою мысль.

Мегрэ, однако, не смог удержаться и проворчал, изображая скверное настроение, хотя оно уже прошло:

— Если его найдут! Ведь ваша проклятая свобода личности не позволяет вам вести списки живых и мертвых!

О'Брайан ограничился тем, что кивнул официанту на пустые бокалы:

— Повторите! И прибавил:

— А ваш бедный сицилиец, должно быть, умирает от жажды, стоя на тротуаре.