Рэй Бредбери Секрет мудрости

Наверное, трудно найти человека, которому неизвестно имя Рэя Брэдбери – выдающегося американского писателя, вошедшего в нашу культуру прежде всего как мастер лирико-психологической фантастики. Однако далекое будущее и иные миры всегда были для Брэдбери не целью, а средством – в постижении человеческой сущности, в художественном исследовании любви, добра, ответственности, призвания… Лучше, чем кто-либо другой, знала об этом Нора Галь (1912-1991) – переводчик, чей труд и талант позволили русскому читателю принять и полюбить как своих Маленького принца Экзюпери и героев "Поющих в терновнике", проникнуть в загадку "Постороннего" Камю, в сложный мир персонажей лучших пьес Пристли… Нора Галь перевела 27 рассказов Брэдбери – все они многократно переиздавались по-русски. Кроме одного. "Секрет мудрости" был переведен в 1977 году и с тех пор лежал в столе переводчика: ни в одном из многочисленных сборников Брэдбери напечатать его не удавалось. С любезного разрешения наследников переводчика мы впервые публикуем (в слегка сокращенном виде) этот рассказ в переводе Норы Галь.

Комната была точно большой теплый очаг, где светло от незримого пламени и притом уютно. Лениво поглядывали оранжевыми зрачками несколько тлеющих угольев в камине. В этих стенах медленно разливалась, иссякала и вновь их наполняла музыка. Единственная лимонного цвета лампа освещала стены, солнечно желтые, как лето. Безупречно натертый паркет поблескивал темной рекой, и по этой глади плыли коврики, ярким оперением – ослепительной голубизной, белизной, сочной зеленью джунглей – подобные птицам Южной Америки. Тут и там на четырех столиках в белых фарфоровых вазах горели безмятежными щедрыми кострами свежесрезанные оранжерейные цветы. И со стены над камином смотрел на все это портрет серьезного юноши с глазами того же цвета, что изразцы камина, – ярко-синими, так и сверкающими умом и радостью жизни. Войди кто-нибудь украдкой в эту комнату, он, пожалуй, не заметил бы, что в ней есть два человека, так были они тихи и неподвижны. Один сидел, откинувшись на спинку белоснежного дивана, закрыв глаза. Другой лежал на диване, головой на коленях у первого. Глаза его тоже были закрыты, он слушал. В стекла негромко стучался дождь. Музыка умолкла.

И тотчас что-то слабо заскреблось у двери.

Оба удивленно раскрыли глаза: люди как известно, в дверь не скребутся, люди стучатся. Тот, что лежал на диване, мигом вскочил, бросился к двери, окликнул:

– Есть там кто?

А как же! – отозвался стариковский голос.

– Дедушка!

Молодой человек распахнул дверь и втащил в залитую теплым светом комнату невысокого кругленького старичка.

– Том, малыш, Том, до чего ж я рад тебя видеть!

Они крепко обнялись, похлопали друг друга по спине. Потом старик заметил, что в комнате есть кто-то еще, и отступил.

Том круто повернулся, протянул Руку.

– Дедушка, а это Фрэнк. Фрэнк, это дедушка… то есть… фу, черт!

Старик разрядил минутное замешательство: быстрыми шажками он подошел к дивану, схватил Фрэнка за руку, потянул, тот встал – теперь он возвышался над маленьким гостем из ночи, и старик, задрав голову, крикнул ввысь:

– Так, стало быть, Фрэнк?

– Да, сэр – отозвался с вышины Фрэнк.

– Я пять минут стоял под дверью, – сказал дед.

– Целых пять минут? – тревожно воскликнули оба.

– … и все сомневался, стучать или не стучать. Услыхал музыку и говорю себе, черт возьми, если у него там девчонка, либо пускай выкинет ее в окошко под дождь, либо пускай покажет старику, какая она есть красотка. Постучал и… и никакой девчонки тут не видать… вот провалиться мне, вы ее, верно, запихнули в чулан, а?

– Никакой девчонки тут нет, дедушка, – Том обвел руками комнату.

– Но… – Дед оглядел натертый пол, чистенькие коврики, яркие цветы, зоркие портреты на стенах.

– Вы что ж, у нее временные жильцы?

– Жильцы?

– Я что говорю, у этой комнаты такой вид, сразу чувствуешь, тут не без женщины. Прямо как на рекламе туристских пароходов, я на такие в витринах полжизни любовался.

– Ну мы… – начал Фрэнк.

– Дело вот в чем, дедушка, – сказал Том и откашлялся. – Мы сами тут все устроили. Отделали заново.

– Отделали заново? – Старик даже рот раскрыл от изумления. Круглыми глазами опять оглядел комнату. – Это вы вдвоем такое сотворили? Боже милостивый! Он потрогал синюю с белым керамическую пепельницу, погладил коврик, яркий, точно какаду.

– Кто же из вас что делал? – спросил он вдруг и пытливо посмотрел на них обоих. Том покраснел.

– Понимаешь ли, мы…

– Нет-нет, молчи! – крикнул старик и поднял руку. Что ж это я, только ввалился и сразу давай вынюхивать, как безмозглый пес, а лисы никакой нету. Спроси лучше, куда я сам собрался, и что затеял, а? И кстати сказать, не пахнет ли в вашей картинной галерее еще одним Зверем?

– Такой Зверь найдется! – отозвался Том.

Он снял с деда плотное пальто, достал три стакана и бутылку ирландского виски – старик коснулся ее осторожно и нежно, как новорожденного младенца.

– Вот так-то лучше, – сказал он. – За что пьем?

– Как за что? За тебя, дедушка!

– Нет, нет. – Старик задумчиво посмотрел на Тома, потом на его друга. – Бог ты мой, – вздохнул он.

– До чего ж вы оба молодые, прямо сердце разрывается, на вас глядя. Даваите-ка выпьем за здоровые сердца, за румяные щеки, за то, что вся жизнь впереди и где-то там счастье только и ждет – приходи и бери. Верно я говорю?

– Верно! – дружно отозвались Том и Фрэнк и выпили.

И пока пили, все трое весело, а может, и опасливо присматривались друг к другу. И молодые увидели: в румяном оживленном лице старика, хоть на нем немало морщин, хоть не мало следов оставила на нем суровая жизнь, проглядывает сквозь годы отраженное лицо Тома. Особенно ясно в голубых стариковских глазах светится тот же острый живой ум, что и в глазах портрета на стене, – глаза эти останутся молоды, пока не закроются веки под тяжестью смертных монет. И в уголках стариковских губ прячется та же улыбка, что поминутно вспыхивает на лице Тома, и руки старика так же на диво быстры, как руки Тома. Так эти двое пили, наклонялись друг к Другу, улыбались и снова пили, каждый отражался в другом как в зеркале, каждый – в восторге от того, что старый старик и зеленый юнец с одинаковыми глазами и руками, с одной и той же кровью встретились в эту дождливую ночь.

– Эх, Том, Том, на тебя любо поглядеть, – сказал дед. – Тошно было без тебя в Дублине эти четыре года. Но, черт возьми, я помираю. Нет, не спрашивай, отчего да почему. Это открыл доктор, чтоб ему пусто было, и стукнул меня такой вот новостью по башке. Я и порешил, чем родне раскошеливаться на дорогу, чтоб попрощаться со старой клячей, съезжу-ка я сам, у всех побываю, всем пожму руки да выпью с ними на прощанье. Ну и вот, нынче я здесь, а завтра покачу за Лондон, повидаю Люси, а послезавтра в Глазго, повидаю Дика. Только на денек, ни у кого больше не задерживаюсь, не хочу быть людям обузой. И незачем на меня глаза таращить. Жалеть меня нечего. Мне уже восемьдесят стукнуло, пора устраивать поминки, честь по чести, у меня на это и деньги отложены, так что помалкивай. Вот езжу ко всем, хочу своими глазами увидать, что все веселы и здоровехоньки, тогда, может, помру с легким сердцем. Я…

– Дедушка! – вдруг закричал Том и схватил старика за руки, потом обнял за плечи.

– Ну-ну, спасибо, малыш, – сказал старик, встретив взгляд юноши, затуманенный слезами. – Все по глазам вижу, и хватит. – Он мягко оттолкнул внука. – Расскажи-ка мне про Лондон, про свою работу, про этот дом. И ты тоже рассказывай, Фрэнк, Друг Тома для меня все равно что родная кровь.

– Простите, – Фрэнк метнулся к двери. – У вас много всего есть, о чем побеседовать. А мне надо кое-что купить…

– Обожди!

Фрэнк остановился.

Лишь теперь старик повнимательней рассмотрел портрет над камином,

подошел ближе, прищурился на подпись в нижнем углу.

– Фрэнк Дэвис. Это ты и есть, мальчик? Ты, что ли, это рисовал?

– Да, сэр, – отозвался от двери Фрэнк.

– И давно?

– Три года назад, если не ошибаюсь. Да, три года. Старик медленно кивнул, словно эта подробность еще усилила его недоумение, усложнила загадку, над которой он ломал голову.

– А знаешь, Том, на кого это похоже?

– Знаю, дедушка. На тебя. Когда ты был такой же.

– Так ты тоже заметил, а? Чтоб мне провалиться. Это я в день, когда мне сравнялось восемнадцать и вся Ирландия со всеми своими зелеными лугами и милыми девушками у меня впереди. Это я и есть, я самый. Бог свидетель, я был хорош собой, и ты тоже хорош собой, Том. А ты, Фрэнк, бог свидетель, ты колдун. Ты знатный художник, паренек.

– Делаешь, что можешь, – Фрэнк тихо отошел от двери и теперь стоял посреди комнаты. Делаешь, что знаешь и умеешь.

– А ты знаешь Тома до последнего волоска, до последней реснички, – старик с улыбкой обернулся. Что, Том, каково это – глядеть на свет моими глазами? Чувствуешь, что тебе все нипочем, что ты герой и целый мир только тебя и ждет? Том засмеялся. И старик засмеялся. И Фрэнк за ними.

– Еще по стаканчику. – Старик налил всем виски. – И тогда мы дадим тебе дипломатически улизнуть, Фрэнк. Но после возвращайся. Мне надо с тобой потолковать.

– О чем? – спросил Фрэнк.

– О великих тайнах. О Жизни, о Времени, о Человеческом Существовании. О чем же еще, по-твоему, Фрэнк?

– Этого довольно, дедушка, – начал Фрэнк и запнулся, пораженный словом, которое сорвалось с языка. – То есть, простите, мистер Келли.,.

– И дедушки довольно.

– Мне надо бежать, – Фрэнк залпом выпил виски. – Я тебе позвоню, Том.

Дверь затворилась. Фрэнк исчез.

– Ты, конечно, ночуешь здесь, дедушка? – Том подхватил чемодан старика. – Фрэнк не вернется. Ты будешь спать на его постели. – Том уже застилал один из двух диванов у дальней стены. – Только ведь еще рано. Давай еще немного выпьем, дедушка, и поговорим.

Но старик, ошеломленный, молча разглядывал одну за другой картины по стенам.

– Здорово нарисовано.

– Это все Фрэнк.

– И та лампа очень красивая.

– Ее сделал Фрэнк.

– А этот ковер на полу тоже…?

– Фрэнк.

– Чтоб мне провалиться, прошептал старик. – Ну и работяга этот Фрэнк!

Он медленно ходил по комнате, словно по музею.

– Да, тут таланту хоть отбавляй, – сказал он. – В Дублине ты ни на какие такие искусства был не мастер.

– Поживешь вдали от дома – всему научишься, – смущенно сказал Том.

Старик закрыл глаза и допил свой стакан.

– Тебе что, нехорошо, дедушка?

– Меня скрутит среди ночи, – сказал старик. – Пожалуй, еще вскочу с постели и заору как бешеный. А сейчас так только, малость в животе, да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш.

И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и лег сам, и долго спустя оба уснули.

Часа в два ночи старик внезапно проснулся. Он всматривался в темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по стенам, мягкие кресла, лампу и коврики – все, что смастерил Фрэнк, – и сел на постели. Сжал кулаки. Потом встал, наспех оделся и, шатаясь, кинулся к двери.

Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл глаза. За стеной во тьме слышался голос – кто-то звал, кричал, бросал вызов стихиям, богохульствовал, во все горло выкрикивал проклятия, и под конец обрушился град ударов, диких, неистовых, будто на стену или на злейшего врага.

А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до нитки, вернулся в дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с себя насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, – на миг вспыхнуло пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала. Старик отыскал брошенный Томом халат, накинул на плечи. Потом протянул руки к меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в крови.

– Черт, черт, черт. Вот так! Старик налил себе виски и залпом выпил. Сощурился на Тома, на картины по стенам, опять поглядел на Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго спустя Том сделал вид, будто просыпается.

– Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед.

– Отдохну, когда кончу пить. И думать!

– О чем думать, дед?

Старик сидел в сумраке, держа обеими руками стакан, угольки в камине источали последний призрачный свет.

– Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго. И как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты, и это было отлично. И как твой отец помер, а ты был совсем кроха, и как круто пришлось твоей матери, скудное, голодное и холодное это было житье в суровом Дублине, и, пожалуй, мать уж чересчур над тобой тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись мы только раз в месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли вертятся у старика в голове все ночи напролет. Я думал про то, как ты родился, Том, это был счастливый день. А теперь вот гляжу на тебя здесь. Так-то.

Старик допил виски.

– Дед, – сказал наконец Том, будто малый ребенок, что ждет наказания и прощения за еще не названный грех, – я тебя огорчил?

– Нет, – сказал старик. И прибавил: – Но каково тебе придется в жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо… вот что мне спать не давало.

Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза и наконец сказал, будто прочитал его мысли:

– Я счастлив, дедушка.

Старик наклонился к нему.

– Правда счастлив, малыш?

– Как никогда в жизни.

– Вон что? – в полутьме старик вгляделся в лицо юноши. – Да, вижу. Но надолго ли твое счастье, Том?

– А разве бывает счастье надолго, дедушка? Ведь все на свете проходит, правда?

– Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!

– Нет, не так. Ведь не все время было одинаково. Первые годы – одно, а потом уже другое.

– Старик закрыл глаза, потом крепко потер лицо.

– Да, твоя правда. У каждого из нас две, нет, три, нет, четыре жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о них не проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них одна совсем особенная. Помню, один раз…

Старик запнулся и умолк.

– Что один раз, дед?

Взгляд старика устремился в дальнюю даль минувшего. Теперь он обращался не к этой комнате, не к Тому, ни с кем он не говорил. Кажется, даже не с самим собой.

– О, это было давным-давно. А нынче вечером, когда я только вошел в эту комнату, вот чудно, почему-то сразу вспомнилось. И я побежал по берегу Голуэя обратно к той неделе…

На нее пришелся мой день рождения, подумать только, двенадцать мне сравнялось! Еще при королеве Виктории, жили мы в сложенной из торфа халупе у самого Голуэя, и я бродил по берегу, а денек летний был такой ясный, погожий, даже грустно, ведь знаешь – это ненадолго.

И в такую вот солнечную теплынь раз по прибрежной дороге прикатил цыганский фургон, и стали эти черные-пречерные цыгане табором на берегу залива. Там были отец, мать и девушка, и еще этот парнишка, и вот он бегом бежит ко мне по берегу, оттого наверно, что ему скучно одному, а я тут тоже один, делать мне нечего, я и рад бы новому человеку.

Подбежал он. Век не забуду, как я увидал его тогда, в первый раз, не забыть мне этого, покуда в землю не закопают. Он…

Ах ты, господи, нет у меня таких слов! Стой, погоди. Надо сперва рассказать, что было еще того прежде.

Приехал в Дублин цирк. Пошел я глядеть, там показывали уродцев и карликов, и страхолюдных лилипутиков, и жирных-прежирных женщин, и тощих мужчин, что твои скелеты. А перед последним чудом и вовсе толчея, ну, думаю, наверно тут всем уродам урод. Протиснулся – какое пугало напоследок покажут? И вижу… Сидит девочка, малышка, годиков шесть, уж такая беленькая, такая хорошенькая, щечки нежные, глаза голубые, кудряшки золотые, и такая тихая, спокойная, что после всех тех калек глядишь – не оторвешься. Весь народ хлынул к ней, чтоб исцелиться. Потому как там был больной зверинец, и только эта малютка – милый, славный доктор – возвращала жизнь.

Ну и вот, та девулька при цирке оказалась таким же чудом нежданным, как этот паренек, который бежал ко мне по берегу, что твой жеребенок.

Он был не черный, как его отец с матерью.

Волосы – золотые кудри и солнечные зайчики. В ярком свете он был точно из бронзы литой. Невозможная штука, но казалось, что этот двенадцатилетний паренек, как и я сам, только нынче родился на свет, такой он был свежий, весь как новенький. И карие глаза блестят, будто у зверька, что носится по всем на свете побережьям.

Он остановился как вкопанный, и сперва мне ничего не сказал, просто засмеялся. И по смеху понятно было – это он рад, что живет. Наверно я засмеялся в ответ, уж очень заразительно он радовался. Он протянул коричневую руку. Я замешкался. Он нетерпеливо схватил меня за руку.

Бог ты мои, сколько лет прошло, а я помню, что мы сказали Друг другу!

– Чудно, правда?

Я не спросил, что чудно? Я и сам знал. Он сказал, он Джо. Я сказал, я Тим. И вот мы, двое мальчишек, стоим на берегу, и весь мир для нас – отличная, небывалая шутка.

Поглядел он на меня огромными круглыми светлокарими глазищами и засмеялся, на меня пахнуло его дыханием, и я подумал: он жевал сено! Его дыхание пахло скошенной травой, и у меня вдруг закружилась голова. Этот запах меня оглушил. Я даже зашатался, подумал – ух ты, вроде я пьяный, а отчего? Мне уже случалось отведать глоток из отцовской бутылки, но чтоб от этого? Оттого, что незнакомый паренек жевал сладкий клевер? Нет, не может быть!

А Джо глянул мне прямо в глаза и говорит:

– У нас не очень-то много времени.

– Не очень много? – спрашиваю.

– Ну да, чтоб дружить. Мы же друзья, верно?

От его дыхания на меня пахнуло свежескошенным лугом.

Бог ты мой, я хотел крикнуть: верно! И чуть не упал, будто он меня по дружбе стукнул. Но все-таки устоял на ногах, только попятился. Рот раскрыл, опять закрыл, наконец спрашиваю:

– А почему это времени мало?

– Вот потому, – говорит Джо. – Мы тут пробудем только шесть дней, от силы семь, а потом поедем дальше, по всей Ирландии.

– Шесть дней? Да это все равно что ничего! – возмутился я и сам на понял, отчего мне вдруг так худо стало, будто я остался тут один на берегу, несчастный, брошенный. Ничего еще не началось, а я уже горевал о конце.

– День тут, неделя там, месяц еще где-нибудь, – сказал Джо. – Мне надо жить очень быстро, Тим. У меня не бывает друзей надолго. Только то, что запомню. И я, куда ни приеду, говорю новым друзьям: скорей, давай сделаем то, сделаем это, пускай случится побольше всякого, тогда ты станешь меня вспоминать, когда я уеду, а я – тебя, и мы станем говорить: вот это был друг! Ну, начали. Догоняй!

Джо осалил меня и побежал.

Я бежал за ним и смеялся – ведь глупо, бегу со всех ног догонять мальчишку, которого и знаю-то всего пять минут! Наверно, добрую милю мы пробежали по длинному летнему берегу, и тогда только он дал себя поймать. Я думал – поколочу его, чего это он заставил меня так далеко бежать зря, неизвестно зачем! Но когда мы повалились наземь и я положил его на обе лопатки, он только дохнул разок мне в лицо – и я сел и таращу на него глаза, будто схватился мокрыми руками за голый электрический провод. А он захохотал.

– Ого, Тим, – говорит, – мы с тобой будем настоящие друзья.

Знаешь, какое у нас в Ирландии тянется месяцами унылое, холодное ненастье? Так вот, всю ту неделю, когда мне сравнялось двенадцать, было лето – каждый день из тех семи, про которые Джо сказал, что это весь срок и после никаких дней не будет. Мы бродили по берегу, только и всего, очень просто: бродили по берегу, строили замки из песка, а то взбирались на холмы и сражались там среди древних курганов. Нашли старинную круглую башню и перекликались – один сверху, другой от подножья. Но больше просто бродили, обняв друг друга за плечи, точно родились такими вот сплетенными двойняшками и нас не разделили ни ножом, ни электричеством. Я вдыхал его дыхание. Дышал ему в лад. Мы болтали на прибрежном песке до поздней ночи, пока родители не приходили нас искать. Меня заманивали домой, и я укладывался спать рядом с ним или он рядом со мной, и мы болтали и смеялись, ей-богу, смеялись ночь напролет, до рассвета. А потом опять бежали на волю и носились как бешеные. И, глядишь, валяемся без сил и уж до того хорошо и весело, зажмуримся, вцепимся друг в дружку и хохочем-заливаемся, смеха не удержать, так и рвется из глотки, будто выскакивают из речки, гоняются друг за дружкой серебряные форели. Ей-богу, я купался в его смехе, а он в моем, под конец, бывало, совсем ослабнем, выдохнемся, будто это нас любовь измучила и оставила без сил. Запыхаемся, как щенята жарким летом, уже и смеяться нет мочи, и ко сну клонит от полноты дружбы. И всю ту неделю дни стояли голубые и золотые, ни облачка, ни капли дождя, и ветер пахнул яблоками – нет, не яблоками, только буйным дыханием того парнишки.

Долгие годы спустя мне подумалось – если б можно старику сызнова омыться в этом летнем роднике, в буйной струе его дыхания… да ведь можно бы сбросить с плеч лет двадцать, опять помолодеть!

Но смеха больше нет, и того паренька нет, он уже взрослый, затерялся в мире, неведомо где, две жизни минуло с той поры, и вот я первый раз про это рассказываю. Ведь кому было рассказать? С той недели, когда мне сравнялось двенадцать и я получил в дар его дружбу, и до нынешнего дня кому я мог рассказать про тот берег и то лето, и как мы бродили сплетя наши руки и наши жизни, и жизнь была без сучка и задоринки, словно буква О, черт возьми, огромный законченный круг: на диво погожие летние дни, когда мы так славно болтали и ни капельки не сомневались, что будем жить вечно, никогда не умрем, что мы добрые друзья навсегда.

А потом неделя кончилась и он уехал.

Он был мудрый не по годам. Не стал прощаться. Неожиданно их повозка исчезла.

Я носился по всему берегу, кричал и звал. И далеко впереди увидал – за вершину холма уходит табор. И тут во мне заговорила мудрость друга. Не догоняй. Отпусти. И моя мудрость подсказала мне: теперь плачь. И я заплакал.

Я плакал три дня, а на четвертый притих. Много месяцев я не ходил больше на берег. И во все годы, что прошли с тех пор, никогда со мной не бывало ничего похожего. Я прожил хорошую жизнь, была у меня отличная жена, хорошие дети и ты, Том, ты. Но верно тебе говорю, никогда больше не знал я такой тоски, такого неистового, бешеного отчаяния. Никогда и от вина так не пьянел. Никогда больше так не рыдал. Почему это, Том? Почему я тебе это говорю и что это было такое? В далеком детстве, когда был я еще невинный младенец, ничего не знал и не понимал. Как же так: все другое понемногу проходит, забывается, а вот его я помню? Господи прости, ведь я иной раз не могу вспомнить лица твоей милой бабушки, а вот его лицо там, на берегу моря, опять и опять перед глазами. Почему опять мне видится, как мы валимся наземь и земля сама поднимается нам навстречу и принимает буйных жеребят, ошалелых от изобильной сладкой травы и от нескончаемых солнечных дней впереди?

Старик умолк. Потом прибавил:

– Говорят, секрет мудрости в том, чтоб не все досказывать до конца. Больше я ничего не скажу. Не понимаю, почему я и это рассказал.

– Зато я понимаю, – отозвался Том из полутьмы.

– Ой ли, паренек? – переспросил старик. – Ладно. Когда-нибудь ты мне это растолкуешь.

– Да, – сказал Том. – Когда-нибудь.

Они прислушались к дождю, что стучал в окна.

– Ты счастлив, Том?

– Ты ведь уже спрашивал об этом, дедушка.

– И опять спрашиваю. Ты счастлив?

– Да.

Молчание.

– Так значит, это – лето на морском берегу, Том? Волшебные семь дней? И ты пьян?

Том долго не отвечал и наконец только и сказал:

– Дед…

И молча кивнул – один только раз.

Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Мог бы сказать: это не надолго. Многое мог бы он сказать. Но только и промолвил:

– Том?

– Да, сэр?

– Ах, черт! – вдруг закричал старик. – Черт, дьявол! Пропади оно все пропадом! – Тут он умолк и задышал ровно, спокойно. – Ну, вот. Экая сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить. Просто не мог, малыш.

И наконец под шум ливня оба уснули.

С первым проблеском рассвета старик тихо, осторожно оделся, подхватил свой чемодан и, наклонясь, ладонью коснулся щеки спящего юноши.

– Прощай, Том, – шепнул он.

И стал в сумраке спускаться по лестнице туда, где упорно, неустанно лил дождь, и вдруг увидел – у нижней ступеньки ждет друг Тома.

– Фрэнк! Неужели ты провел тут всю ночь?

– Нет-нет, мистер Келли! поспешно ответил Фрэнк. – Я ночевал у приятеля.

Старик обернулся и поглядел наверх, будто мог разглядеть там, за темной лестницей, в тепле комнаты, спящего Тома.

Звук, похожий на рычание, поднялся было у него в горле – и замер. Он неловко переступил с ноги на ногу и опять поглядел на загорающееся зарей лицо молодого человека – того, кто написал портрет над камином, там, в комнате наверху.

– Кончилась эта окаянная ночь, – сказал старик.

Шагнул вниз на одну ступеньку и вдруг взорвался:

– Слушай! Если ты когда-нибудь сделаешь Тому что худое, клянусь богом, я тебе все кости переломаю! Понял?

Фрэнк протянул руку.

– Не тревожьтесь.

Старик поглядел так, будто отродясь не видывал протянутой для пожатья человеческой руки. И вздохнул.

– А, черт подери, Фрэнк, друг Тома, такой молодой, что посмотришь – глазам больно. Прочь с дороги!

Они пожали друг другу руки.

– Ого, и хватка же! – удивился старик.

И исчез, будто этим проливным, бесконечным дождем его смыло.

Молодой человек затворил за собою дверь наверху, постоял, издали глядя на спящего, и наконец подошел и, словно неведомое чутье ему подсказало, дотронулся до щеки, в точности там, где на прощанье – и пяти минут не прошло – легла рука старика. Тронул ладонью золотистую, как лето, щеку.

Том улыбнулся сквозь сон той же улыбкой, какою улыбался отец его отца, и из глубины сна позвал старика.

И еще раз позвал.

И снова спокойно уснул.

(C) Copyright 1977, Нора Галь, наследники – перевод