Рэй БРЭДБЕРИ В дни вечной весны "Выпить сразу: против безумия толп"

Это была одна из тех проклятых ночей, немыслимо жарких и душных, когда ты лежишь пластом, полуживой, до двух часов ночи, потом садишься рывком в постели, поливая себя своим прокисшим соком, и, пошатываясь, спускаешься в огромную печь подземки, куда на крыльях пронзительного воя вылетают из тьмы блуждавшие где-то поезда.

– Черт возьми, – прошептал Уилл Морган.

А черт уже взял эту заблудившуюся армию зверочеловеков, кочующих всю ночь напролет из Бронкса на Кони-Айленд, потом обратно: вдруг повезет, вдруг вдохнешь соленого океанского ветра и переполнишься благодарением.

Где-то, о боже, где-то в Манхэттене или дальше веет прохладой. Во что бы то ни стало нужно найти ее, найти до рассвета…

– Проклятье!

Оглушенный, он смотрел, как бешеным прибоем вскипает и проносится мимо улыбающаяся реклама зубной пасты, как эта реклама, созданная им самим, преследует его в эту душную ночь на всем пути через остров Манхэттен.

Застонав, поезд остановился.

На соседней колее стоял другой поезд.

Невероятно! Там, напротив, сидел у открытого окошка старик Нед Эмминджер. Старик? Ведь они одного возраста, обоим по сорок, но однако…

Уилл Морган рывком поднял окно.

– Нед, сукин сын!

– Уилл, паршивец! И часто ты разъезжаешь в такое время?

– С тысяча девятьсот сорок шестого года – каждую проклятую жаркую ночь!

– И я тоже! Рад тебя видеть!

– Лгун!

Взвизгнула сталь, и они оба исчезли.

"Боже, – подумал Уилл Морган, – двое ненавидят друг друга, сидят на работе рядом, в каких-нибудь десяти футах один от другого, оба, стиснув зубы, карабкаются вверх по служебной лестнице – и сталкиваются нос к носу в три часа пополуночи в этом дантовом аду под плавящимся от зноя городом. Вон как отдаются, замирая, наши голоса: лгун-н-н!"

Через полчаса, уже на вашингтон-сквер, его лба коснулся прохладный ветер. Он двинулся туда, откуда этот ветер дул, и оказался в переулке…

Где температура была ниже на десять градусов.

– Хорошо! – прошептал он.

От ветра пахло ледяным дворцом, погребом, откуда в жару он, тогда еще ребенок, таскал кусочки льда, чтобы натирать ими щеки и с визгом совать себе под рубашку.

Прохладный ветер привел его по переулку к небольшой лавке на вывеске которой было написано:

Мелисса Жабб, ведьма

Прачечная

Сдайте свои проблемы до 9 утра

Вечером вы получите их разрешенными

и мельче:

Заклятия, зелья против ужасной атмосферы,как ледяной, так и накаленной.

Настои, побуждающие вашего нанимателяповысить вас в должности.

Бальзамы, мази, прах мумийпо рецептам древних глав корпораций.

Снадобья от шума.

Средства, разряжающие обстановку.

Растирания для страдающих паранойей водителей грузовиков.

Лекарства, которые следует принять, если появитсяжелание заплыть за пределы нью-йоркских доков.

На витрине были расставлены пузырьки с наклейками:

Совершеннейшая память

Дуновение ласкового апрельского ветра

Тишина и нежнейшая птичья трель

Он рассмеялся и остановился.

Ибо веяло прохладой и скрипнула дверь. И снова вспомнился холод белых гротов, ледяной дворец детства, мир, выхваченный из зимних снов и сохранявшийся даже в августе.

– Входите, – прошептал голос.

Дверь бесшумно отворилась внутрь.

Внутри царил холод склепа.

На трех козлах гигантским воспоминанием о феврале покоился брус прозрачного льда в шесть футов длиной; с боков его стекали капли.

– Сейчас, – пробормотал он.

Тогда, в детстве, в его родном городке, в витрине скобяной лавки лежала внутри огромного бруса льда жена фокусника и наверху бруса выпуклыми ледяными буквами было написано имя: миссСнегг.Ночь за ночью спала она там, снежная принцесса. Он и другие мальчишки тайком крались из дому после полуночи смотреть, как она улыбается в холодном прозрачном сне. Половину ночей в то лето простояли они, четверо или пятеро дышащих жаром четырнадцатилетних мальчиков, уставившись на нее, надеясь, что их огненные взгляды растопят лед.

Но тотлед так и не растаял…

– Подождите, – прошептал он. – Послушайте…

Он сделал еще один шаг в темноту ночной лавки.

Боже, да ведь это она! Вон там, в этойглыбе льда! Разве не те же очертания были у глыбы, внутри которой всего несколько мгновений назад дремала среди напоенных прохладой сновидений белая как снег женщина? Те же. Эта глыба – такая же полая, такая же красивая, так же скруглены углы. Но… Женщины в ней нет. Где она?

– Здесь, – прошептал голос.

По ту сторону блестящего холодного гроба, в углу, двигались тени.

– Добро пожаловать. Закройте дверь.

Он почувствовал, что она недалеко, среди теней. Ее плоть, если бы ты до нее дотронулся, оказалась бы прохладной, все такой же свежей благодаря времени, проведенному в ледяном гробу, с которого стекают капли. Только протянуть руку, и…

– Как вы сюда попали? – спросил ее нежный голос.

– Душная ночь. Хожу. Езжу. Ищу прохлады. Мне как-то плохо.

– Вы пришли как раз туда, куда нужно.

– Но это же безумие! Я не верю в психиатров. Друзья меня не выносят, потому что я твержу: мистер Пустозвон и Фрейд скончались двадцать лет назад, и с ними остальные клоуны. Я не верю ни в астрологов, ни в нумерологов, ни в хиромантов…

– Я не гадаю по руке. Но… Дайте мне вашу руку.

Он протянул руку в мягкую темноту.

Ее пальцы нащупали его ладонь. Они были холодные, как у маленькой девочки, только что рывшейся в холодильнике. Он сказал:

– На вашей вывеске написано: МелиссаЖабб,ведьма.Что ведьме делать в Нью-Йорке летом тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?

– А какому городу, скажите, ведьма когда-нибудь была нужна больше, чем Нью-Йорку в этом году?

– Это правда. Мы здесь безумные. Но… вам-то что за дело до этого?

– Ведьму рождают истинные нужды ее времени, – сказала она. – Меня породил Нью-Йорк. Все, что в нем есть самого дурного. И вот вы пришли по наитию и нашли меня. Дайте мне вашу другую руку.

Хотя ее лицо казалось в полутьме призрачно-холодным, он почувствовал, как взгляд ее движется по его дрожащей ладони.

– О, почему вас так долго не было? – сказала она печально. – Уже и так почти поздно.

– В каком смысле?

– Вам не спастись. Вы не сможете принять мой дар.

Сердце его заколотилось.

– Какой дар?

– Покой, – ответила она. – Безмятежность. Тишину среди бедлама. Я дитя ядовитого ветра, совокупившегося с Ист-Ривер в блестящую от нефти, усыпанную мусором полночь. Я восстала против своих родителей. Я прививка против желчи, благодаря которой появилась на свет. Я сыворотка, родившаяся из ядов. Я антитело для времени. Я всеисцеляющее лекарство. Город вас убивает, не так ли? Манхэттен – ваш палач. Дайте мне быть вашим щитом.

– Каким образом?

– Вы станете моим учеником. Как невидимая свора гончих, защита моя окружит вас кольцом. Никогда больше не надругается над вашим слухом грохот подземки. Никогда не будет отравлять вам легкие и выжигать глаза смог. В обед ваш язык ощутит вкус райских плодов в самых обыкновенных дешевых сосисках. Вода из холодильника у вас на службе станет редким благородным вином. Полицейские станут отвечать, когда к ним обращаетесь вы. Вы только моргнете, и такси, мчащееся в никуда после конца смены, сразу около вас остановится. Театральные билеты будут появляться, едва вы подойдете к окошку кассы. Будут меняться цвета светофора, – и это в часы пик! – Если вы решите проехать на своей машине от пятьдесят восьмой улицы до самой Вашингтон-сквер, и ни разу не загорится красный. Только зеленый – если я буду с вами… Если я буду с вами, наша квартира станет тенистой поляной в тропических джунглях, будет наполнена щебетанием птиц и зовами любви с первого удушающе-жаркого дня июня до последнего часа, когда минет день труда и на поездах, возвращающихся с морского побережья и вынужденных вдруг остановиться где-нибудь на полпути, сходят с ума раздавленные жарой живые мертвецы. Наши комнаты будут полны хрустального звона. Наша кухня в июле будет эскимосским иглу, и в ней можно будет досыта наедаться мороженым из шампанского и вина "Шато лафит Ротшильд". А наша кладовая? В ней – свежие абрикосы, все равно февраль сейчас или август. Свежий апельсиновый сок каждое утро, холодное молоко на завтрак, веющие прохладой поцелуи в четыре часа дня, а у моего рта всегда вкус замороженных персиков, у тела – вкус покрытых инеем слив. Вкусное всегда под боком, как говорит Эдит Уортон… В любой невыносимый день, когда вам захочется вернуться со службы домой раньше времени, я буду звонить вашему боссу, и он всегда будет вас отпускать. Скоро вы сами станете боссом и, ни у кого не спрашивая разрешения, будете уходить домой ради холодного цыпленка, вина с фруктами и меня. Лето в райских ложбинах. Осени столь многообещающие, что вы буквально потеряете разум – как раз настолько, насколько нужно. Зимой, конечно, все будет наоборот. Я буду вашим очагом. Мой милый пес, приляг у очага. Я стану для вас снежной шубой… В общем, вам будет дано все. Взамен я прошу немного. Всего лишь вашу душу.

Он замер и чуть было не отпустил ее руку.

– А разве не этоговы ожидали? – Она рассмеялась. – Но душу нельзя продать. Ее можно только потерять и никогда больше не найти. Сказать вам, чего я на самом деле от вас хочу?

– Скажите.

– Женитесь на мне, – сказала она.

"То есть продайте мне вашу душу", – подумал он, но промолчал.

Однако она прочитала ответ у него в глазах.

– Господи, – сказала она. – Неужели я прошу слишком много? За все, что даю?

– Я должен это обдумать!

Сам того не заметив, он отступил на шаг к двери.

Теперь ее голос звучал очень грустно:

– Если вам обязательно нужно обдумать дело заранее, оно никогда не будет сделано. Когда вы кончаете читать книгу, вы ведь знаете, понравилась она вам или нет? И в конце спектакля вы либо спите, либо нет? Ну, и красивая женщина – это красивая женщина, не так ли, а хорошая жизнь – это хорошая жизнь?

– Почему вы не хотите выйти на свет? Как мне узнать, что вы на самом деле красивая?

– Вы узнаете, только если шагнете в темноту. Неужели вы не можете судить по голосу? Не можете? Бедный! Если вы не поверите мне сейчас, я не буду вашей никогда.

– Я должен подумать! Вернусь завтра вечером! Что значат двадцать четыре часа?

– Для человека в вашем возрасте – все.

– Мне только сорок!

– Я говорю о вашей душе, а для нее может быть слишком поздно.

– Дайте мне еще ночь!

– Вы ее возьмете так или иначе, на свой страх и риск.

– О боже, боже, – сказал он, закрывая глаза.

– Увы, именно сейчас он помочь вам не в силах. Вам лучше уйти. Вы состарившийся мальчик. Жаль. Жаль. Ваша мать жива?

– Умерла десять лет назад.

– Нет, жива, – сказала она.

Отступая к двери, он остановился и попытался успокоить свое взволнованное сердце.

– Как давно вы здесь? – Спросил он, с трудом ворочая языком.

Она засмеялась, но смех ее был тронут горечью.

– Уже третье лето. И за три года в мою лавку зашли только шесть мужчин. Двое сразу убежали. Двое немного побыли, но ушли. Один пришел еще раз, а потом исчез. Шестой, побывав три раза, признался, что он не верит. Дело в том, что никто, видя при дневном свете безграничную и ограждающую от всех забот и тревог любовь, в нее не верит. Душевно чистый, простой, как дождь, ветер и семя, какой-нибудь юноша с фермы, быть может, остался бы со мной навсегда. Но житель Нью-Йорка? Этот не верит ни во что… Кто бы ты ни был, какой бы ты ни был, о добрый господин, останься и подои корову, и поставь парное молоко охладиться под навес в тени дуба, который растет у меня на чердаке. Останься и нарви водяного кресса, чтобы очистить им свои зубы. Останься в северной кладовой, где пахнет хурмой, виноградом и мандаринами. Останься и останови мой язык, чтобы я больше об этом не говорила. Останься и закрой мне рот так, чтобы я не могла вздохнуть. Останься, ибо я устала от разговоров и нуждаюсь в любви. Останься. Останься.

Так пылко звучал ее голос, так трепетно, так чарующе, так нежно, что он понял: если он сейчас не убежит, он пропал.

– Завтра вечером! – крикнул он.

Он обо что-то споткнулся. Это была отломившаяся от бруска острая сосулька.

Он наклонился, схватил сосульку и побежал.

Дверь за ним громко хлопнула. Свет в лавке мигнул и погас.

Теперь уже нельзя было разглядеть снова на вывеске: МелиссаЖабб,ведьма.

"Уродина, – думал он на бегу. – Страшилище, наверняка страшилище и уродина. Конечно, так! Ложь! Все ложь, от начала до конца! Она…"

Он на кого-то налетел.

Посреди улицы они вцепились друг в друга, замерли, вытаращив от удивления глаза.

Опять Нед Эмминджер! О боже, снова старик Нед Эмминджер! Четыре часа утра, воздух по-прежнему раскаленный, а Нед бредет, как лунатик, в поисках прохлады, потная одежда, присохнув к горячему телу, свернулась розетками, пот стекает с лица, глаза мертвые, ноги скрипят в запекшихся от жары кожаных полуботинках.

Налетев друг на друга, они чуть не упали.

Судорога злобы сотрясла Уилла Моргана. Он схватил старика Неда Эмминджера и подтолкнул в глубину темного переулка. Не загорелся ли снова свет там, в конце переулка, в витрине лавки? Да, горит.

– Нед! Иди! Вон туда!

Почти ослепший от зноя, смертельно усталый, старик Нед Эмминджер заковылял по переулку.

– Подожди! – крикнул ему вслед Уилл Морган, жалея о своей злой шутке.

Но Эмминджер его не услышал.

Уже в подземке Уилл Морган попробовал сосульку на вкус. Это была любовь. Это был восторг. Это была женщина.

Когда, ревя, к платформе подлетел поезд, руки Уилла Моргана были пусты, тело покрывала ржавчина пота. А сладость во рту? Ее уже не было.

Семь утра, а он так и не сомкнул глаз.

Где-то огромная доменная печь открыла свою заслонку, и Нью-Йорк сгорал, превращаясь в руины.

"Вставай! – подумал Уилл Морган. – Быстро! Беги в Гринвич-Виллидж!"

Ибо он вспомнил вывеску:

Прачечная

сдавайте свои проблемы до 9 утра

вечером вы получите их разрешенными

Он не отправился в Гринвич-Виллидж. Он встал, принял душ и бросился в доменную печь города – только для того, чтобы навсегда потерять свою работу.

Поднимаясь в немыслимо душном лифте вместе с мистером Биннсом, коричневым от загара, разъяренным заведующим кадрами, он знал уже, что ее потеряет. Брови у Биннса прыгали, рот шевелился, изрыгая безмолвные проклятия. Ошпаренные волосы иглами дикобраза топорщились, прокалывая изнутри его пиджак. Ко времени, когда они с Биннсом достигли сорокового этажа, Биннс уже перестал быть человеком и стал антропоидом.

Вокруг, как итальянские солдаты, прибывшие на уже проигранную войну, бродили служащие.

– Где старик Эмминджер? – спросил, пристально глядя на пустой письменный стол, Уилл Морган.

– Позвонил, что болен. Из-за жары плохо себя чувствует. Будет в двенадцать, – ответил кто-то.

Вода в холодильнике кончилась задолго до двенадцати… А кондиционер? Кондиционер покончил с собой в одиннадцать тридцать две. Двести человек превратились в диких зверей, цепями прикованных к письменным столам возле окон, специально устроенных так, чтобы их не открывали.

Без одной минуты двенадцать мистер Биннс приказал им по селектору подняться и стать около своих столов. Они стали. Их покачивало. Температура была девяносто семь градусов по Фаренгейту. Биннс не спеша двинулся вдоль длинного ряда. Казалось, что в воздухе вокруг него висит, шипя, как на раскаленной сковороде, рой невидимых мух.

– Прекрасно, леди и джентльмены, – заговорил он. – Все вы знаете, что сейчас спад, в каких бы радостных выражениях ни говорил об этом президент Соединенных Штатов. А мне, чем вонзать нож в спину, приятнее пырнуть вас в живот. Сейчас я пойду вдоль ряда и буду кивать и шепотом говорить: "вы". Те, кому это словечко будет сказано, очищайте свои столы и уходите. У дверей вас ждет выходное пособие, равное четырехнедельному окладу. Постойте: кого-то нет!

– Старика Неда Эмминджера, – подал голос Уилл Морган и прикусил язык.

– СтарикаНеда? – переспросил мистер Биннс свирепо. – Старика? Вы сказали, старика?

Мистер Биннс и Нед Эмминджер были ровесники.

Мистер Биннс, тикая как бомба замедленного действия, ждал.

– Нед, – сказал Уилл Морган, давясь обращенными к себе проклятиями, – должен быть…

– …Уже здесь.

Все обернулись.

В дверях, в конце ряда, стоял старик Нед, он же Нед Эмминджер. Он оглядел собрание гибнущих душ, прочитал погибель на лице у Биннса, попятился было назад, но потом тихонько стал в ряд около Уилла Моргана.

– Ну, ладно, – сказал Биннс. – Начинаем.

Шаг – шепот, шаг – шепот. Двое, четверо, а вот уже шестеро повернулись и стали вынимать все из своих столов.

Уилл Морган вдохнул и, не выдыхая, замер.

Биннс дошел до него и остановился.

"Ты ведь не скажешь этого? – думал Морган. – Не говори!"

– Вы, – прошептал Биннс.

Морган резко повернулся и успел ухватиться за вздыбившийся почему-то стол. "Вы, – щелкало хлыстом у него в голове, – вы!"

Биннс сделал еще шаг и теперь стоял перед Недом Эмминджером.

– Ну, старикНед, – сказал он.

Морган, закрыв глаза, молил мысленно: "Скажи это, скажи это ему: ты уволен, Нед, уволен!"

– Старик Нед, – сказал нежно Биннс.

Морган сжался от его голоса, такого необычно дружелюбного, мягкого.

Повеяло ленивым ветром южных морей. Морган замигал и, втягивая носом воздух, поднялся из-за стола. В выжженной солнцем комнате запахло прибоем и прохладным белым песком.

– Нед, дорогой старик Нед, – сказал мистер Биннс ласково.

Ошеломленный, Уилл Морган ждал. "Я сошел с ума", – подумал он.

– Нед, – сказал мистер Биннс ласково. – Оставайся с нами. Оставайся.

А потом остальным, скороговоркой:

– Это все. Обед!

И Биннс исчез, а раненые и умирающие побрели с поля битвы.

Уилл Морган повернулся, наконец, и пристально посмотрел на старика Неда Эмминджера, спрашивая себя: "Почему, о боже, почему?.."

И получил ответ…

Нед Эмминджер стоял перед ним, и был он не старый и не молодой, а где-то посередине. Но это был не тот Нед Эмминджер, который в прошлую полночь высовывался как полоумный из окошка душного поезда или плелся по Вашингтон-сквер в четыре часа утра.

ЭтотНед Эмминджер стоял спокойно, как будто прислушиваясь к далекому зеленому эху, к шуму листвы и ветра, прогуливающегося по просторам озера, откуда тянет прохладой.

На его свежем розовом лице не выступал пот. Глаза были не красные, они были голубые и смотрели спокойно и уверенно. Нед был оазисом, островом в этом неподвижном, мертвом море столов и пишущих машинок, которые вдруг оживали и начинали трещать оглушительно, подобно каким-то электрическим насекомым. Нед стоял и смотрел, как уходят живые мертвецы. И ему было все равно. Он пребывал в великолепном, прекрасном одиночестве внутри собственной своей спокойной, прохладной и прекрасной кожи.

– Нет! – крикнул Уилл Морган и бросился вон из комнаты.

Он понял, куда спешил, только когда очутился в мужской уборной и, как безумный, стал рыться в мусорной корзине.

Он нашел там то, что, знал, наверняка там найдет – пузырек с наклейкой: "Выпить сразу: против безумия толп".

Дрожа, он откупорил. Внутри оказалась всего лишь холодная голубоватая капелька. Пошатываясь перед запертым раскаленным окном, он стряхнул ее себе на язык.

Он будто прыгнул в набегающую волну прохлады. Дыхание его теперь отдавало ароматом раздавленного клевера.

Уилл Морган так сжал пузырек, что тот треснул и развалился. На руке выступила кровь, и он громко втянул воздух.

Дверь открылась. За ней, в коридоре, стоял Нед Эмминджер. Он шагнул внутрь, но пробыл только секунду, потом повернулся и вышел. Дверь закрылась.

Через минуту Морган уже спускался в лифте, и в портфеле у него побрякивал хлам из его письменного стола.

Выйдя, он обернулся и поблагодарил лифтера.

Должно быть, лица лифтера коснулось его дыхание.

Лифтер улыбнулся ошалелой, любящей, прекрасной улыбкой!

В маленькой лавке в маленьком переулке в ту полночь было темно. Не было вывески в витрине: МелиссаЖабб,ведьма.Не было пузырьков и флаконов.

Он колотил в дверь уже целых пять минут, но никто ему не отвечал. Тогда он начал бить в дверь ногами и бил минуты две.

И наконец, со вздохом, неохотно, дверь отворилась.

Очень усталый голос сказал:

– Войдите.

В лавке было лишь чуть прохладнее, чем на улице. Огромная глыба льда, в которой накануне ему примерещилась прекрасная женщина, стала много меньше, будто сжалась, и вода, непрерывно капая с нее, обрекала ее на гибель.

Где-то в темноте была вчерашняя женщина. Но теперь он чувствовал, что она в пальто и собралась уходить. Он открыл было рот, чтобы закричать, как-то привлечь к себе ее внимание, но его остановил ее голос:

– Я вас предупреждала. Теперь слишком поздно.

– Никогда не бывает слишком поздно! – крикнул он.

– Было бы не поздно вчера. Но за последние двадцать часов внутри вас оборвалась последняя маленькая ниточка. Я это чувствую. Знаю. Это так. Ее больше нет, нет, нет.

– Чего больше нет, черт возьми?

– Чего нет? Вашей души, разумеется. Проглочена. Переварена. Исчезла. Внутри у вас пустота. Ничто.

Из темноты протянулась ее рука. Дотронулась до его груди. Быть может, ему только почудилось, что ее пальцы прошли между его ребер, проверили его легкие, свет его разума, биение его несчастного сердца.

– О да, ее больше нет, – сказала она печально. – Как жалко! Город развернул вас, как леденец на палочке, и съел. Теперь вы как покрытая пылью бутылка из-под молока, брошенная в парадном большого дома, горлышко которой затягивает паутиной паук. Шум транспорта превратил в месиво ваш костный мозг. Подземка высосала из вас дыхание, как высасывает душу из младенца кошка. С вашим головным мозгом расправились пылесосы. Алкоголь растворил в себе почти все оставшееся. Пишущие машинки и компьютеры проглотили мутный осадок и, пропустив через свои внутренности, извергли, напечатали вас на бумаге, рассеяли в виде конфетти, сбросили в люк канализации. Телевидение записало вас в нервных тиках призраков на старых экранах. А последние оставшиеся кости унесет, пережевывая вас пастью своей двери с резиновыми губами большого злого бульдога, городской автобус-экспресс.

– Нет! – выкрикнул он. – Я решил! Выходите за меня замуж! Выхо…

От его крика ледяной гроб раскололся. Куски обрушились с козел у него за спиной. Очертания прекрасной женщины ушли в пол. Он метнулся в темноту переулка.

Он налетел на стену, и в это самое мгновение дверь громко хлопнула и ее заперли изнутри.

Кричать было бесполезно. Он остался один.

Июльским вечером, ровно через год, в подземке, он, впервые за триста шестьдесят пять дней, увидал Неда Эмминджера.

Увозя миллиард душ в преисподнюю, с грохотом проносились поезда, все вокруг скрежетало, отскакивало от стен, изливалось потоками огненной лавы, и среди всего этого стоял Нед Эмминджер, наполненный доверху прохладой, как листья мяты под зеленым летним дождем. Вокруг таяли восковые люди. Нед же как будто ступал по дну только ему принадлежащего ручья, где сверкала и переливалась всеми цветами радуги форель.

– Нед! – закричал Уилл Морган, подбежал, схватил его руку и стал усердно ее трясти. – Нед, Нед! Мой дорогой, мой лучший друг!

– А может, и в правду лучший? – сказал молодой Нед, улыбаясь.

Вправду, о боже, конечно вправду! Милый Нед, прекрасный Нед, друг, какой встречается только раз в жизни! Дыши на меня, Нед! Одари меня своим животворящим дыханьем!

– Ты президент компании, Нед! Я слышал!

– Да. Не зайдешь выпить стаканчик?

Дымок холодного, как лед, лимонада поднимался от свежего кремового костюма Неда Эмминджера, когда они стали искать такси. Среди водоворота брани, воплей, гудков Нед поднял руку.

Подъехало такси. Они покатили в безмятежность.

У многоэтажного дома, где была квартира Неда, в сумерках, из тени шагнул навстречу им человек с пистолетом.

– Отдайте мне все, – сказал он.

– Позднее, – сказал Нед, улыбаясь, дыша на человека с пистолетом ароматом свежих летних яблок.

– Позднее. – Человек отступил назад и дал им пройти. – Позднее.

Когда они уже поднимались в лифте, Нед сказал:

– Ты знаешь, что я женился? Скоро год будет. Прекрасная жена.

– Она… – сказал Уилл Морган и запнулся, – красивая?

– Очень красивая. Уверен, что тебе понравится. И понравится квартира.

"Еще бы, – подумал Морган, – зеленая поляна, хрустальный звон, ковер прохладной травы вместо обычного. Все знаю, все".

Они вошли в квартиру, она и в самом деле была как тропический остров. Молодой Нед налил в огромные бокалы ледяное шампанское.

– За что мы выпьем?

– За тебя, Нед. За твою жену. За меня. За сегодняшнюю полночь.

– Но почему за полночь?

– Потому что в полночь я спущусь на лифте к человеку, который ждет внизу с пистолетом. К человеку, которому ты сказал: "позднее". И он согласился: "позднее". Я буду там с ним наедине. Смешно, уморительно смешно. А мое дыхание самое обыкновенное, в нем нет аромата груши или дыни. И он, злой от жары, ждал все эти долгие часы с мокрым от пота пистолетом. Какая великолепная шутка! Так… пьем?

– Пьем!

Они выпили.

И тут вошла жена Неда. Она услышала, как они смеются, каждый по-своему, и засмеялась тоже.

Но глаза ее, едва она увидела Уилла Моргана, наполнились слезами.

И он понял, по ком она плачет.