"Сердце Анубиса" - читать интересную книгу автора (Бригадир Юрий)

Стая Одинокого Ветра-9

Васька потерял память. Амнезия. Он не помнил ничего из последних, наверное, лет пяти – семи. Точнее сказать трудно, поскольку и прошлое-то у него в голове было сложено как попало. Он помнил как его зовут. Он помнил, что учился в институте. Помнил своих маму, папу, тетку и брата. Но он не помнил ни Светки, ни Ирки, ни меня, ни Митрича, ни первую, ни вторую жену. И брат в его голове был какой-то доментовский. Он оказался вне этого мира. Через полтора месяца Светка забрала его из больницы. Вообще, ему бы еще лежать и лежать. Но Светка настояла, сделала в квартире все, что надо было для лечения, и увезла его. Перед этим она сходила к Ирке. Взяла у нее все его вещи. Пожала ей руку. Рассказала все. И ушла. Чума.

Я пришел к нему, когда уже рассвело. Светка впустила меня и пнула под ноги тапочки.

– Обувай. И надевай.

Она протянула снежно-белый халат. Я вылез из куртки и влез в белое облако. У Чумы теперь все стерильно. Прошел в комнату. В комнате было тихо и светло. Дорогие тяжелые шторы были раздвинуты, а на кровати, залитый солнечным светом лежал Вася. На почти плоской – так сказали в больнице – подушке лежала его голова. Хуй знает, что имел в виду специалист по этим амнезиям. Может то, что голова должна лежать горизонтально, а может что она должна чувствовать то, на чем лежит. Неизвестно. Рядом с кроватью на столе стояла хуева туча лекарств во всех возможных упаковках. У Васи, оказывается, были карие глаза. Никогда не замечал. Сейчас они смотрели вверх. Лицо не было повреждено, но было бледным и отчужденным.

– Привет, Вася. Я – Алкаш.

– Очень приятно… – прозвучал глуховатый чужой голос и одного этого было достаточно, чтобы выпасть в нерастворимый осадок. Я понял – он меня не знает. Видимо, Светка, приводила не одного, не двух, но все безуспешно. И Вася научился быть вежливым. Что ему оставалось делать? Он инстинктивно выбрал способ защиты. Такие вот пироги.

Я сидел на стуле, смотрел на него, говорил что-то. Светка стояла напротив, за его головой. Она слушала. Перед этим она просила меня говорить обо всем, но не спрашивать его, типа – «помнишь?». Я рассказал о том, что Митрич в завязке, что Федор купил мебель, что Новый Год на носу и что скоро его брательник станет еще на одну звезду тупее. Посмотрев на Светку, я сказал, что Ирка уже не живет в общежитии, а получила комнату. Ничего. Он кивал головой, односложно отвечал – «да», «нет» и было ему неуютно. Мне стало плохо. Я опять посмотрел на Светку. Она щелкнула по горлу пальцем. Я кивнул.

– Может, выпьем? – спросил я.

– Вина, что ли?

Васька никогда не пил вина. Как он говорил – только для дам. Я не мог ничего сделать. В глубине его мозга мне не было места.

– Ладно, Вася, в другой раз. Света пока не разрешает.

Я опять посмотрел на Светку. Она медленно кивнула. Без слов. Только породистые челюсти играли под кожей.

– Я еще забегу, Вася.

– Забегай.

Без эмоций. Можешь забегать. А можешь и не забегать. Ни к чему. Лучше б он был без сознания. Господи, прости мою душу грешную…

…Мы бежали с моими собаками в растущих сумерках. С некоторого времени я стал бегать и по вечерам. Карат и Грей уже знали все мое расписание. Утром – до света. По темноте. И вечером – в сумерки. Они мчались, по сугробам, взметая снежную пыль. Такое сложилось у нас правило. Человек бежит по тропинке – он слаб. Собака бежит по снегу – она сильная. И человек иногда обгоняет. Очень редко, но обгоняет. И тогда рвутся вперед две живые пружины – серо-черная и черно-белая. И вырывают опять победу. Весело. И нелегко. Всем нелегко. Я еще вас сделаю, шерстяные. И еще, и еще. Попробуй, двуногий. Попробую. Организм внутри меня стал – как часы. Все знает. Все. Когда вставать, когда ложиться. Когда жрать, что жрать. Когда гадить и чем гадить. И голос его стал другой – зычный. Как у боцмана в бурю. Растем, мать вашу. Растем. Лиса говорит – ты сам стал, как Анубис. Бог смерти. И мажет мне перед бегом правый локоть хитрой восточной мазью – чтобы не ныл. Я сейчас… охуеть можно… готовлюсь стать отцом. Не в смысле, что Лиса беременная. Она сказала – ты слишком долго пил. У тебя длительная интоксикация. У тебя наверняка изменения в аппарате воспроизведения. В аппарате, ни хуя себе. У меня сейчас каждый день там изменения. В сторону увеличения. В общем, чищу себя… Она сказала – несколько месяцев. Лучше – год. Но при моем теперешнем образе жизни – можно полгода… Да все нормально. Только видеть уже не могу эти презервативы… В середине декабря перестал я купаться – перемерзала река на глазах. До воды стало идти далеко. И опасно. Морозы. Рухнешь, на хуй, под лед – ищи тебя. Хоть и Анубис. Ничего, до марта потерплю. А голый по пояс – так и бегаю. Пугаю лыжников. На поляне со мной фотографируются. А что – пусть позорятся. На память детям и внукам. Пусть помнят. Что был такой – Одинокий Ветер. Алкаш-собеседник. С глазами цвета осени. Первый из могикан. Самый первый.

Я пишу письма Грустной Лисе на бегу. Я погружаюсь в это. Иногда я бегу, не видя дороги, несколько километров. Ничего удивительного. Мой организм делает все за меня. Он умный теперь, аж пиздец. Но наивный, как ребенок. Кого – ребенок… Хуже. Как щенок. Маленький, теплый, мохнатый щенок с глазами-пуговицами. Мы нашли его с собаками в поле. Как он туда попал – непонятно. Ну, не в самом, конечно, поле, на краю. Сдается мне – выкинули его из машины. Породы у него даже близко не наблюдается. Но крупный будет, лапы выдают будущий размер. И жрет… Я так не жру. Жрет и спит, жрет и спит. Во сне лапами дергает. Снится ему лес, полный запахов, мудрые лоси, обгладывающие осину, тазы, полные парного молока, и светящийся вой огромных крылатых стай. Я пишу письма Грустной Лисе на бегу…

… и чтобы было позднее лето, чтобы была глубокая ночь, чтобы дождь шел ровно, не переставая, чтобы было открыто окно и не подоконнике стояло – ни много, ни мало – ведро с цветами. И чтобы были цветы тяжелые, крупные, белые, хризантемные. Или просто так , полевой сброд, выросший как попало и так же срезанный пьяной от тоски рукой. И чтобы дождь не залетал в комнату, а обсыпал подоконник и цветы чтобы все были в свинцовых каплях, густые – еще живые цветы. И сверкала бы временами молния, словно вырезая этот чудовищный букет на фоне окна и гром чтобы звучал громко, но не близко.

А еще рядом с ведром лежали бы крупные яблоки и не красные, а зеленые, кисло-сладкие на вкус и тоже в каплях, холодные и гладкие.

И чтобы не было никаких занавесок, чтобы они не трепетали, отвлекая, чтобы окно было провалом в бездну, в мокроту, в водоворот сверкающих капель, в никуда, в ад.

А там, в этом провале, еле угадываемый – бесконечный лес. Там черные деревья, черная листва, провисшая от тяжести миллионов капель, черная, напившаяся по горло трава.

В такой дождь можно спать вечно, не просыпаться вовсе, пока он не унесет тебя в мировой океан. Таким дождем можно дышать вечно, даже если у тебя нет легких, дышать всем телом, с ужасом осознавая, что тело твое живет само по себе.

А еще – быть таким, каким когда-то родила тебя мама – не свершившим ни одного преступления, не имеющим на душе ни одного греха, голым и праведным и только черный кипарисовый крестик качался бы на груди в такт твоему дыханию, как символ древней, языческой веры.

И сидел бы в ногах громадный сумеречный кот, потерявший дневной облик, весь электрический от грозы, и переливался бы по его спине холодный сиреневый свет, и горели бы его глаза, как две смерти. И смотреть бы на все на это – на окно, на цветы, на яблоки, на неземные глаза кота; и дышать бы этим дождем и так и не узнать бы, что этот дождь – последний в жизни.

…Мы его назвали Туман. Из-за шерсти, цвет которой никак не определялся. Что-то среднее. Ну, вот если смешать все собачьи масти, то получится такой цвет. Тумановый. Хорошее слово. Тумановый. Не туманный. Туманный – слишком понятно. И не о том. А у Тумана – тумановая масть. Дым лесного пожара. Намедни Карат с Греем учили его давить котов. Сэнсэи, мать их за ногу… На двоих за всю жизнь один практически добровольно умерший кот. Но Туман их рыбацкие байки принял за чистую монету и долго тявкал на сидевшего грязным исполином крысиного убийцу. Кот смотрел сверху на щенка… не скажу, что безразлично. Скорее, у него даже был какой-то интерес. Гастрономический. Но сэнсэи сидели внизу и выглядели внушительно. Поэтому кот зевнул и исчез в одной из многочисленных дырок в крыше склада. На мой век крыс хватит, подумал он. Пока, служивые…

Я сижу в библиотеке целыми днями. Я роюсь в книгах. Моя папка уже толстая, как фолиант. Шеф спрашивает – материалы готовишь? Молодец, молодец. А то остальные аспиранты дурака валяют… Бильярд, теннис настольный, трали-вали. Давай, давай. Показал бы. Может, подскажу чего? Да вот, через месячишко-другой, Александр Михайлович. Или к сезону ближе. Чего, куда и в каким порядке сеять и все такое. Ну давай, давай. В библиотеку пошел? Ага. Молодец, молодец. В папке лежит сверху дежурный лист. И цветная фотография – поле цветущей травы с красивым названием Galega Orientalis. А под ними собаки, собаки, собаки. Психология, структура волчьей стаи, социальная организация бродячих собак. Вырезки, копии, рисунки.

Отдельно – Павлов Иван Петрович. В холодные зимние ночи суки пугают этим именем непослушных щенков. Никто в мире не убил столько собак. Не будет ему покоя никогда. Не смоет он собачьего горя никакими памятниками. Недаром у Анубиса – собачья голова. Отдельно – церковная дискуссия о существовании феномена души у животных. Нет ответа. То есть ответ есть, но в форме аксиомы. Но буддисты утверждают – душа есть у всех. Правда, тоже без доказательств. Но это так, зарядка для ума. Есть душа, нет души… Да посмотри ты в глаза любой собаке! В глаза посмотри, не отводи свои. Что, нет души? Это у тебя нет, ублюдок. Это просто – другая душа. Светлая и чистая. «Любящие нас больше, чем себя»… Чарльз Дарвин. Он убил не так уж много.

Кунин А.С. Командир отряда. Во время Сталинградской битвы отряд подбил 32 танка. Тридцать две живых мины с глазами, полными любви и надежды. Все собаки попадают в рай. А ты, Кунин? А что ты… Ты – один из многих. 300 единиц бронетехники подбито во время войны собаками. Ни одна не вернулась. Служебные, сторожевые, боевые – это понятно. Эти идут на смерть, зная что их любят. Этих предали еще до их смерти… Это еще что… Отказавшиеся идти на смерть за непонятную им Родину – расстреливались на месте. Дважды преданные. Говорят – так было надо…

3 ноября 1957 года через несколько часов после старта погибла Лайка – первая собака-космонавт. Эту тоже предали еще до смерти. Никто и никогда не собирался ее возвращать. Она ушла в небо. Что думала она, умирая от перегрева. Вы когда-нибудь умирали от перегрева? Это только слово такое приличное – «перегрев». Глаза Лайки будут смотреть на нас с неба вечно. Да что Лайка? Барс, Лисичка, Пчелка, Мушка… Их должны были вернуть. Не смогли… Не из-за дикой ли вины перед ними давали им имена, похожие на прозвища любимых женщин?

Я читаю обыкновенную научную статью. Изменения в мышечной ткани после ПРЕДЕЛЬНОЙ физической нагрузки. Графики, картинки, цифры. Фотографии, выводы, список литературы. Срезы мышечной ткани. Так, рядовая статья. Рядовые выводы. Одна собака бежала 10, вторая 14, третья 52 часа. Ну, пока могут. Пока не упадут. Пока при памяти. Пока не откажет эта самая мышечная ткань. Эти собаки отдохнули уже в раю. Срезы брали еще у живых. Иначе не увидишь изменения. Сколько таких статей…

А это даже не статья. Это просто строчка в книге по психологии. «Собака может прожить без сна от 14 до 77 дней». Леон Уитни. Хороший парень этот Уитни. Надеюсь на это. Он просто привел факт. На семьдесят восьмой день без сна собака может завернуть боты. Сказать, что ей повезло больше, чем той, что склеила ласты на пятнадцатый день – язык у меня не поворачивается. Потому что я не представляю, сколько это – 77 дней без сна. Может быть, это была мечта Сальвадора Дали. Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за полсекунды до пробуждения… Смерть, вызванная бесконечной дорогой к спасительному сну сквозь удары электрического тока. Вот это была бы была картина… Но Дали – не сволочь. Не урод, не скотина и не садист. Хорошо ли ты спишь теперь, ублюдок в белом халате?

Нет, не хорошо ты спишь… Тебе снится Анубис. У него желтые глаза. Острые уши. Ледяной нос. В одном из таких снов ты умрешь… В следующей жизни ты очнешься бездомным псом. И будешь мстить за то, что тебя предали… Такова плата.

И прольется кровь человека невинного… И ответят люди злом на зло… И будешь ты умирать на снегу, разбрызгивая вокруг алую свою жизнь… И подойдет к тебе тень в камуфляже. И вырвет твое сердце… Такова плата. Когда-то собак было больше, чем людей. Потом меньше. Сейчас их – одна на десять человек. Собаки могут убивать нас еще несколько веков. Пока не сравняется счет… Я, Одинокий Ветер, не знаю – где правда… И есть ли она вообще… Такова плата.

– … Ты не поешь совсем, Ветер. Почему?

– Я, почему-то, не могу петь трезвый, Лиса. Нет того настроения. Знаешь, меня в институте специально поили для этого. Пьяное сердце – честное сердце. Петь надо честно. Как бежишь, как плаваешь в проруби, как любишь Грустную Лису, как просыпаешься… Может я научусь еще петь трезвым, а?

– Может… Но если не научишься – я тебя сама напою. Ну, на день. На два.

– Можно на три?

– Залупу. Сказала – на два.

– У меня глюки? Ты сказала – «залупу»? Или мы уже там, где все можно?

– Где это все можно?

– На том свете…

– Ну и дурак же ты, Ветер, аж есть противно. Иди ко мне.

– Я и так здесь.

– Нет. Иди ко мне. Мне без тебя холодно…

Такие вот пироги. С презервативами. Великое и смешное изобретение француза Кондома. Дай Бог ему здоровья даже там, где он сейчас.

– Расскажи мне о себе… – Лиса лежала не рядом, она полусидела-полулежала на мне верхом, и я чувствовал биение ее сердца. Серебряными ногтями своими она перебирала мои волосы.

– Что рассказать?

– Что-нибудь. Мне нравится, как ты рассказываешь.

– Слушай. Было это совсем даже не давным-давно. Собрались в Кремле мужи государственные, посчитали убытки от пития поганого и решили запретить родимую на веки вечные. И пришла на землю нашу очередная дурь. А была еще на нашей реке пристань Почта. И сейчас стоит, не валится. Приехали туда ученые. По хозяйству по сельскому. Опыты ставить, травы сеять, да рыбу ловить. И не было у них как раньше спирта казенного, чистого как слеза. А только жажда неизбывная и сказочная. А жили они, бедные, на базе охотничьей. Над крыльцом резным там табло висело заветное – «Разряди ружье». А рядом, прости ты нас грешных – кладбище старое, в березничке да в осинничке. Не вдали, не на о?тшибе, а прямо под окнами. Стоят трактора, ограду кладбищенскую подпирают. И захотелось ученым надраться – страсть. И приехал тут в гости еще один ученый. Одинокий Ветер. С канистрой браги выстоявшейся как положено, пять дней от зари до зари. Достали тогда ученые аппарат волшебный, из стекла химического, змеевик то есть. И колбу тоже стеклянную. И уголь активированный. И марганцево-кислый калий для пущей важности. И принялись они гнать родимую под огромной луной. Как в далеких тридцатых в далекой Америке. Слово даже у них такое есть – «moonshiner», самогонщик переводится, а дословно – «лунносветлый». Или «светолунный». Или «лунносияющий». А луна, Лиса, светится как фонарь, и тихо все вокруг, и кладбище все озарено, как днем. А Одинокий Ветер еще не пил. А другие ученые уже приложились. С утра и с обеда и с вечера. Потому – сено некошенное продали. Приходила к ним дама местная, домовитая и говорит поутру – а нет ли у вас, добры молодцы, сена, как прошлый раз, с опытов ваших непонятно кому нужных. А есть, хозяюшка, только некошенное еще. А нельзя ли у вас его за десять литров браги ядреной приобрести по предоплате. И понеслись ученые за схемами опытными и сказали даме – выбирай, родная, какое сено тебе. Вот и кострец тут, и люцерна, и прочие разносолы. Ткнула хозяюшка в самую вкуснятину и ударили они по рукам. Сено скосить – не отчет написать. Ума не надо, косилка нужна. И поехала косилка. Сзади болталась на тракторе Т-25. Только самый главный ученый говорит студенту – ты вот тот участок, помнишь, коси, ему все равно через два дня срок – хрен с ним, сегодня скосим. А тот, помнишь, тот не коси, ему еще месяц стоять – наука, как никак. А студент молодой был, горячий. Скосил, как потом оказалось, как раз наоборот. Я ж говорю, сено скосить – ума не надо. Косилка нужна…

– Я тебя хочу, – сказала Лиса. – Только я дослушаю сначала.

– Да? ИвыгналиЛунносветлыеродимуюинадралисьнехужеподсвинковпородистыхисъехалатутустудентакрышанапрочь…

– Нет, ты не торопись, так не интересно. Я тебя не так быстро хочу.

– …И заорал студент, как Змей Горыныч и давай биться с кем попало, и самый главный ученый дает ему в дыню, дабы не портил, скотина, мирный пейзаж. Ан не валит его главный ученый с одного раза. И со второго не валит. И с третьего. С четвертого только, оглоблей, охуярил его кто-то, сказав: «Погодите, Иван Иванович, это не педагогично». И повалился отрок, как трава под косилкой. И раздался тут страшный хруст с кладбища, и встал мертвец из могилы, и побежали на хуй все светлолунные, крестясь обеими, Лиса, руками. И вышел он, шатаясь, на поляну, и спросил ужасным голосом: «А нет ли у вас, господа, чего похмелиться? Уж больно шумите»… Тут и сказке конец…

– А… а кто это был?

– Да бухарь местный, ебать его в сраку. Спал в канаве с вечера.

Лиса засмеялась. Она смеялась, рассыпая свой смех как звездочки фейерверка и падали они на меня, и я впился губами в ее смеющийся рот и впитал этот смех в себя.

– А еще хочешь историю? – спросил я, выдохнув, – про любовь?

– Про любовь – можно. Где наши резиночки?

– Это… под подушкой. Там есть такие, желтенькие. А еще – розовые. Тебе какие нравятся?

Лиса села на мне и потянулась. Подняла свои солнечные волосы. И отпустила их. Рыжий водопад.

– Никакие. Но, поскольку надо, то – розовые. Иногда я их почти не чувствую. Рассказывай, давай.

– Это мне вчера в бильярдной рассказали. Пошел парень в женское общежитие. Бутылочка там, тортик. К подруге пошел. Посидели, попили. Она говорит – сейчас приду, ты сиди пока. И уходит. А у парня вдруг понос. Чего, куда. Общежитие-то женское. Туалет есть в коридоре, но девки – туда-сюда. Туда-сюда. Ну никак. Что делать? Берет полиэтиленовый пакет. Гадит туда. Никого же нет. Аккуратно завязывает, не торопясь. Форточка открыта. И тут слышит – шаги его дамы в коридоре. Характерные. Не спутаешь. Размахивается. Швыряет, что есть силы пакет в форточку. И… промахивается!!!

– Ужас какой! – сказала Лиса, вскрывая упаковку с презервативом.

– В общем, она в дверь, а он навстречу и на выход вниз со всех ног! Она заходит, а там!!! И главное – никакого разумного объяснения. Секретные материалы… Смешно?

– Нет. Она, небось, неделю убирала? Ну-ка, где у тебя друг… сейчас мы его приоденем…

Сияние рыжих звезд… Первые из могикан…