"Замок отравителей" - читать интересную книгу автора (Брюссоло Серж)

ГЛАВА 17 МЕСТЬ

Сознание вернулось к нему, когда Ожье пытался влить в него немного вина. Жеан поперхнулся, закашлялся.

— Не двигайся, — приказал ему седобородый рыцарь. — Я вынул стрелу, кровь уже не идет из раны. Если тебе повезет, мне не придется ее прижигать.

— Что ты здесь делал? — проворчал Жеан, вытягиваясь на траве. — Я думал, ты уже на другом конце провинции.

— Я повернул обратно, — пробормотал Ожье. — Мне было не по себе, когда я бросил тебя, как только запахло жареным. История со зверем быстро разошлась по всему краю. Где бы я ни останавливался, везде только и говорили о нем. Во всех тавернах обсуждали злодеяния монстра. Кончилось тем, что меня заела совесть. Я вернулся и узнал, что вас хотят казнить. Поэтому я и спрятался в кустах на берегу: я нисколько не сомневался, что ты не дашь утопить себя, как котенка.

— А остальные? — спросил Жеан. — Ирана… Она была с Робером в первом мешке. Они выплыли?

Ожье отвел взгляд.

— Очень жаль, приятель, — сокрушенно сказал он. — Они пошли ко дну, как наковальня. Ну и скверная, должно быть, у них была смерть. Довелось мне присутствовать при подобных казнях. Когда приговоренные оказываются в воде, они начинают драться, словно коты, чтобы попробовать выбраться. Кончается тем, что они сдирают друг другу шкуру до мяса. Бывает, выцарапывают друг другу глаза.

— Знаю, — вздохнул Жеан. — Я думал, нас засунут в один мешок, но глупец палач заготовил слишком маленькие котомки. Вот невезение…

— Ничего не поделаешь, — удрученно произнес Ожье, пожимая плечами. — А если бы вас сунули в один мешок, они, помешавшись от страха, помешали бы тебе разрезать кожу. Ты воспользовался старым трюком со смазанным ножичком?

— Да.

— Крови ты потерял немного. Сейчас самое лучшее — скакать всю ночь, чтобы выехать за пределы провинции. У меня такое впечатление, что стража пустится за нами в погоню.

— Нет, — глухо промолвил Жеан. — Я не побегу, не позволю Дориусу пользоваться плодами своих преступлений.

— Ты ничего не сможешь доказать, — убежденно сказал Ожье. — Сегодня он сидит очень высоко. Я слышал, что замок будет переделан в монастырь, а он будет в нем править.

— Ты не понимаешь, — возразил Жеан. — Я не хочу добиваться суда. Я сам уже его приговорил. Теперь мне только остается привести приговор в исполнение.

— Не сходи с ума, приятель, не искушай дьявола. Считай, что твое спасение — чудо.

— Можешь уехать, я не принуждаю тебя разделить мое безумие. Спасибо тебе за помощь, но я не хочу втягивать тебя в мою месть.

— Будешь мстить за Ирану? Я видел, что она тебе нравится.

Жеан насупился. Он знал, что не сможет забыть молодую женщину до тех пор, пока не всадит кинжал в горло жирного монаха.

— Я провожу тебя до крепостных стен, — проворчал Ожье. — Но дальше не пойду. Слишком я одряхлел, чтобы карабкаться по стене с веревкой и «кошкой». Да я свалюсь на полпути.

Они замолчали. Воцарилась гнетущая тишина. Ожье раскладывал на тряпице еду: сухие лепешки и мягкий сыр.

— Я дам тебе рубашку и штаны, — наконец проговорил он. — Они, конечно, не совсем чистые, но это все, что я могу тебе пока предложить.

— Этого мне хватит, — заверил его проводник. — Вот если бы ты еще дал кинжал, было бы прекрасно.

Они поели молча. Жеан чувствовал себя растерянным. Он прилег под деревом: надо было набраться сил для ночной скачки. Жеан ощущал физическую потребность убить монаха. Она жгла его, словно страсть, неподвластная никакой логике.

С наступлением темноты Ожье еще раз попытался отговорить его возвращаться в замок, но проводник и слышать об этом не хотел.

Неожиданно у Жеана возникла одна мысль, от которой его даже затошнило.

Что за непонятное сопоставление породило ее? Какой мелькнувший знак, уловленный инстинктом охотника, не дремлющим в каждом воине?

Неожиданно вся цепь событий ледяной волной нахлынула на Жеана; он задыхался, как там, в мутной речной воде.

Ожье… Честный Ожье.

Ожье, Ожье, Ожье, Ожье…

Не он ли утверждал, что ненавидит Орнана де Ги, с которым когда-то сражался бок о бок?

Орнана де Ги, получившего от войны награды и бенефиции, тогда как он, Ожье, так и остался бедным рыцарем без владения?

А если Ирана с самого начала ошибалась? Если Дориус не был причастен к махинациям, стоившим ей жизни?

А если все организовал Ожье, чтобы отомстить военачальнику, заносчивому и хвастливому, который сначала унизил его, а потом бросил в забвение и бедность?

Ногти Жеана впились в землю, пальцы вырвали пучок травы, на которой он лежал.

Да, Ожье вполне мог обрядиться чудовищем, подсыпать яд в блюдо с тем кабанчиком, приняв обличье стражника. Сделать это было легко, потому что для обслуживания гостей на празднике наняли много незнакомых людей.

Ожье убил Орнана, довел до безумия его жену, чтобы не продолжилась фамилия де Ги в потомках. Он подорвал доверие к Кандареку, окружив эту землю аурой проклятия, которая не скоро исчезнет. Да, именно в этом заключалась месть осмеянного воина…

Ожье… За какие унижения и предательство решил он отплатить барону де Ги? За какой промах, допущенный там, в Святой Земле? За стратегическую ошибку или тактическую?

«О Боже! — подумал Жеан. — Он всегда был рядом, выслушивал нас, а мы все выкладывали ему, как идиоты… Ему лишь оставалось не перебивать нас, чтобы знать, как двигать пешки на шахматной доске. Ожье уехал с начала отравлений, чтобы обеспечить себе свободу действий, а мы поверили его словам о том, что он стареет и не может перебороть страх…»

Жеан выпрямился. Пот стекал по лицу. Он не мог оторвать глаз от седоволосого солдата, чистившего лошадей у костра.

Ожье… Да и что он, в конце концов, знал о нем? Ничего или почти ничего. У всех воинов одно прошлое — резня, в которой им удалось уцелеть. Со временем они становятся сдержанными, когда нужно что-то вспомнить, и кончается это тем, что они превращаются в неисправимых молчунов. Уже много лет Жеан виделся с Ожье от случая к случаю, на каком-нибудь турнире. Вполне возможно, что его повадки бедного рыцаря были всего лишь уловкой. Почему бы ему не быть владельцем приличного замка в какой-нибудь далекой провинции? А своим снаряжением странствующего рыцаря Ожье лишь сбивает с толку участников турниров. Именно под таким прикрытием он и получил незаметно доступ к сеньору Кандарека… Все сходилось на том, что Ожье стар, изношен, отрешился от жизни, тогда как на самом деле в нем горела неистребимая ненависть. Он поддерживал свою репутацию старика, чтобы оградить себя от всяческих подозрений.

Что же такого сделал ему Орнан де Ги? Покинул его в пустыне вместе с ротой? Пожертвовал товарищами Ожье, чтобы прикрыть свое бесславное отступление? На войне такое часто случается: есть и самопожертвование, подвиги, но бывает и вероломство, предательство.

Не выжидал ли терпеливо Ожье своего часа, начищая оружие, подобно опытному стратегу, искусному в ратном деле?

Ведь Ожье сражался на Востоке, дружил с маврами-алхимиками, ловко составляющими разные смеси; от них он многое узнал о ядах…

Если подумать, все было против него. Даже Жакотта пробормотала, умирая: «Меня убил попугай…» Бедняжка Ирана и здесь ошиблась. Ведь и у Ожье был закрытый по новой моде шлем, верх которого увенчивала голова странной птицы. Ожье завладел им на турнире. Жеан вдруг вспомнил об этом. В ушах еще звучал голос его товарища, воскликнувшего: «Я хоть заработал много железа!»

«Ожье надел его, собираясь убить Жакотту, — подумал Жеан. — Ему не хотелось убивать с открытым лицом. Тогда он и надел этот шлем, про который никто не знал, кроме меня. Ожье и не предполагал, что бедную девушку так напугает железная птица, приделанная к верхушке шлема. Она напомнила ей попугая, выставленного Орнаном на всеобщее обозрение во время праздника. Жакотта пыталась описать нам убийцу… Речь шла не о «рыжем попе», как полагала Ирана, но именно о «попугае».

Все сходилось: Ожье был военным, прекрасно знал внутреннее расположение замка и мог ходить по нему с закрытыми глазами…

Жеан не знал, что делать…

Конечно, Ожье вернулся, терзаемый угрызениями совести, как только узнал, что из-за его проделок пострадают друзья. Но и только. Заговор уже ушел в прошлое, продолжения не будет. Смерть Орнана де Ги отрезвила его и наконец-то избавила от жара ненависти, который столько лет жег его. Ожье остыл. Он ужаснулся, поняв, что наделал, и осознал, что за это время ненависть сделала из него другого человека.

Нервная дрожь пробежала по телу Жеана. Он только что кое о чем догадался, но где доказательства? Никогда он не сумеет доказать вину Ожье. А впрочем, хотел ли он этого? Разве сам он не решил убить Дориуса? Жеан утер лицо пучком травы. А что теперь? Как следует поступить?

«В любом случае, — подсказывал ему внутренний голос, — именно Дориус приговорил Ирану, а не Ожье. Именно Дориус предложил такую казнь. За это он должен быть наказан. А что касается Ожье, там видно будет».

Но — и это вконец приводило Жеана в замешательство — он не мог разжечь в себе ненависть к старому рыцарю. Он даже сомневался в том, что когда-нибудь предъявит ему счет. Таков был закон войны: любой имел право мстить за себя, и месть эта влекла за собой смерть невинных, близкие которых, в свою очередь, решали мстить… Цикл возобновлялся, продолжаясь до бесконечности; уничтожались целые семьи — из поколения в поколение.

Стоило ли еще раз смывать кровь кровью? Перерезать горло Ожье во время сна, чтобы облегчить дело? Подкараулить в лесу и пустить стрелу в сердце?

«Вспомни, ведь он два раза спас тебе жизнь, — вдруг подумал проводник. — В первый раз на турнире: не будь его, участники состязания без колебаний проломили бы тебе голову… Во второй — когда Ожье вытащил тебя из реки со стрелой в спине. Если бы не он, солдаты поймали бы тебя».

Списывали эти услуги все его долги? У Жеана не было на это ответа. Не такая у него голова, чтобы делать правильные выводы. Какой-нибудь просвещенный человек и выстроил бы безупречную систему доказательств, пересыпанную хорошо подобранными цитатами латинских авторов, но Жеан… Он всего лишь бедный безграмотный проводник…

Черные мысли овладели Жеаном. Из тяжких раздумий вывел его голос «товарища».

— Если ты еще не отказался от карательной экспедиции, то самое время трогаться. Уже совсем темно.

— Поехали, — тихо сказал Жеан, не поднимая глаз от земли. — Я почувствую себя лучше, когда эта жирная свинья отдаст дьяволу душу.

Вскочив на лошадей, они поскакали в Кандарек, Жеан знал, что проникнуть в замок ему не составит труда: сейчас, когда все закончилось, бдительность стражи ослабла. К тому же он много раз объезжал вокруг крепостной стены и хорошо подметил все ее слабые места.

С горечью в душе Жеан смотрел на пригнутый затылок Ожье, скакавшего впереди.

Ожье, в сердце которого уже закрадывалась печаль. Да, мстить за себя — это честно, и Жеан не сердился бы на него за это… если бы только не было Ираны.

Отныне между ними всегда будет стоять образ Ираны, причиняя боль, как нарыв, который следует вскрыть. Смертельным поединком, может быть? Но согласится ли Ожье драться?

«А ты? — подумал Жеан. — Способен ли ты одолеть его? Не смотри на его седые волосы, он опытнее тебя в военном деле…»

Все это стоило обдумать.

«Самое простое, — рассуждал Жеан, — дать убить себя, когда ты будешь подбираться к Дориусу. И все само собой уладится».

Он чувствовал, что слишком устал, чтобы поддаться подобному безумию. Он хотел бы умереть во сне… или в честном бою, в котором мог бы утопить свое отвращение к жизни. Наемники всегда нужны. Хорошо бы поступить на службу к какому-нибудь барону, поднявшему знамя Крестового похода, и, оказавшись там…

Жеан тряхнул головой. Он не узнавал себя.

Они подъехали к замку с задней стороны. Жеан знал, что там стена выщерблена, в ней образовались естественные каменные ступеньки, и взобраться на нее совсем нетрудно.

— Храни тебя Господь, — только и произнес Ожье, передавая ему кинжал.

Проводник молча взял оружие и отвернулся.

От подъема открылась рана, Жеан почувствовал, как по позвоночнику потекла кровь, но не придал этому значения. Он проскользнул мимо дремавших стражей и поднялся по коридорам до комнаты Дориуса. Один только факел освещал проход, не было ни одного караульного у обитой гвоздями двери.

С кинжалом в руке Жеан вошел в келью. Дориус в длинной льняной рубашке лежал на спине, вытянув вдоль тела руки. Уставом было запрещено спать голым и даже смотреть на срамные части своего тела во время отравления нужды.

Проводник почти физически ощущал ненависть, от которой разогрелась кровь, обжигая вены. Он с трудом сдержал себя, чтобы не броситься к кровати и не вонзить кинжал в грудь монаха. Затаив дыхание, Жеан приблизился и, положив ладонь на рот Дориуса, сел на его живот, приставил острие к горлу.

— Если крикнешь, умрешь, не успев прочитать молитву, — тихо произнес он. — Я пришел покарать тебя за все, что ты сделал. Я отомщу за Ирану: через минуту ты предстанешь перед своим создателем.

Дориус даже не вздрогнул. Его глаза были открыты, и Жеану показалось, что монах ждал его всю ночь. Он отнял ладонь, обескураженный таким безразличием.

— Я знал, что ты придешь, — пробормотал аббат. — Я понял, что проиграл, когда увидел тебя вынырнувшим из воды. Мне следовало бы предусмотреть, что ты не позволишь утопить себя, как крысу.

— Зато мертвы Ирана и Робер! — бросил ему в лицо Жеан.

— Ошибаешься, — с неподдельной усталостью возразил Дориус. — Они живы.

Прилив радости ворвался в грудь проводника.

— Они тоже сбежали! — вдруг охрипшим голосом проговорил он, ослабив давление острия на горло монаха.

— Ничего ты не понимаешь, — укоризненно произнес Дориус. — Им не грозила ни малейшая опасность. Все было подстроено заранее. Веревка на горловине мешка была на три четверти разрезана, а сменную одежду спрятали в камышах ниже по течению реки…

— Ничего не понимаю, — признался проводник. — Ты подготовил их бегство?!

Дориус приглушенно засмеялся. Острие кинжала оцарапало ему кожу, кровь потекла по его жирной шее, но он не обратил на это внимания.

— Ну и глупец же ты, — с едва заметным презрением сказал он. — Ирана была права. Ты до сих пор так и не догадался? Именно она устроила эту заваруху. Мы с ней делали вид, что ненавидели друг друга, но были сообщниками. Именно она задумала всю эту махинацию… Мы работали сообща, она и я. Помогали друг другу.

— Ты врешь, чтобы спасти свою шкуру, — покраснел Жеан.

— Нет, — выдохнул монах. — У нее дьявольское воображение. Все началось в тот день, когда я сказал ей, что барон страшно расстроился, узнав о несчастье, приключившемся с одним из его товарищей по оружию. Он очень боялся, что тоже подхватил проказу, однако то была безобидная кожная болезнь… Тут-то у Ираны и возникла мысль использовать его страх. Она дала мне мазь из молочая, которая раздражает кожу, вызывая симптомы, схожие с проказой. Я немедленно принес эту мазь Орнану де Ги. Барон мазался ею, как лекарством, не подозревая, что после каждого применения усиливалась иллюзия болезни. Начав с этого, Ирана придумала и все остальное: фальшивые мощи… яд… приучение Гомело к яду. У нее на все был ответ. Иногда я приходил в ужас. Не будь она женщиной, из нее вышел бы великий стратег.

Ошеломленный Жеан отпустил монаха. Дориус приподнялся на локте. Казалось, он счастлив от возможности облегчить свою совесть.

— Ирана околдовала меня, — признался он. — Она была так красноречива, соблазняя выгодами, которые мы будем иметь.

— Какие еще выгоды… — пробормотал Жеан. — Сумасбродство.. . помешательство…

— Да, конечно, — согласился монах. — Мне надоело быть бедным аббатом, Ирана это знала и давила на мою гордыню. Она сказала, что, став спасителем барона, я получу большую награду. И это правда. Я вручил барону мощи в обмен на подписанный им пергамент, в котором епископу приказывалось назначить меня приором Кандарека. У Орнана было достаточно власти для этого…

— А Ирана? — нетерпеливо спросил Жеан. — Какая ей выгода от заговора? Это идиотизм, но не скажешь же ты, что она хотела стать настоятельницей твоего монастыря?

— Нет, — отрезал Дориус. — Она хотела Робера де Сен-Реми. Тебе это в новинку, а? Она безумно влюблена в юношу, готова на все ради него…

— В Робера?

— Да, она положила на него глаз, когда пела у родителей Оды. А он ее даже не заметил. Робер смотрел только на Оду. Вот тут-то любовь и сразила нашу красотку Ирану… Она желала этого мальчика. Вся извелась, но этот увалень жил только для Оды… А он для нее был не больше, чем надоедливый младший брат.

Жеан вытаращил глаза. Кинжал стал пудовой гирей. Дориус, видя его изумление, ехидно засмеялся.

— Эх, дурачок, тебя она тоже провела, эта девчонка! Я не выдумываю, она чахла по Роберу. Она до того дошла, что покончила бы с собой. Ирана бросилась в этот заговор, словно прыгнула со скалы. Это был ее последний шанс. Она хотела довести Оду до отчаяния, заставить страдать ее, как та заставляла страдать Робера, кокетничая с ним. Именно Ирана по ночам переодевалась в зверя и рассказывала барышне разные ужасы. Ей доставляло огромное удовольствие мучить соперницу, забравшую сердце Робера, но нисколько не интересующуюся этим неудачником. Ирана довела ее до того, что бедняжка бросилась с высокой башни…

— А яд… отравленные фрукты… отравленные пруды? — запинаясь, пролепетал Жеан.

— А это уже другая сторона ее плана, — ответил Дориус. — Ирана знала, что Робер начнет преследование зверя, чтобы прославиться. Нужно было свести на нет надежды юноши, выбить из его головы мысль о том, что однажды он станет рыцарем. Ирана и его хотела довести до отчаяния. Принизить предмет своей любви и сделать из него изгнанника… Этого изгнанника она бы сопровождала повсюду и вскоре сделалась бы его утешительницей. Да и моя будущая слава тоже зависела от размеров содеянного. Убивая мышей, святым Мишелем не станешь…

— О… — простонал проводник.

— Ага! — протянул Дориус. — Теперь-то до тебя доходит, как все было? Все было подстроено: и ее арест, и пытки. Ирана просила отхлестать себя, чтобы пробудить сочувствие в Робере. Я велел палачу не задевать ее лица и бить легонько, чтобы от ран не осталось шрамов. Предусмотрели мы и то, чтобы тебя сбросили в реку в крепко затянутом мешке. Одного. Она хотела избавиться от тебя… Ей ты не был нужен.

— Но сначала-то она нуждалась во мне? — задыхаясь, спросил Жеан.

— Только в качестве свидетеля ее невиновности, да еще — распускать слухи о проказе Орнана де Ги.

Ты был нам нужен для того, чтобы посеять сомнение в отце Оды, чтобы он пришел поговорить об этом с дочерью… Атаковать нужно было со всех сторон, тогда бы все выглядело правдоподобно. Такой подготовкой мы морально сломили девушку. Ирана знала, что Ода верующая, но ее вера пошатнется, когда ей скажут, что мощи оказались фальшивыми, и она заразилась, переспав с Орнаном.

— А если бы она обратилась за помощью в епископство?

— Это меня не пугало. Накануне брачной ночи я велел трем врачам осмотреть Орнана. Все они дали заключение о великолепном здоровье барона. Об этом мне и так было известно. Дурак Орнан поверил, что он чудесным образом выздоровел, и прижал меня к своему сердцу… Но Ода не присутствовала при этой сцене.

— Зачем убили настоящего отшельника и закопали поддельную статую святого Иома?

— Старик не позволял нам свободно хозяйничать в обители. Он грозил подать жалобу. Ну а что до статуи… я не хотел, чтобы Гюг де Шантрель забил тревогу и устроил скандал. Лучше было бы, чтобы в его глазах ты прослыл лжецом. Поговорив с ним, я узнал, что от всех этих сомнений у него началась бессонница, и он не мог не поделиться ими со своей дочерью. В этой игре рикошет приносил лучшие результаты, чем прямой удар, понимаешь? Один из друзей Ираны согласился сыграть роль отшельника. Старый трубадур был не прочь немного подзаработать. Он произносил слова по шпаргалке, не вникая в их смысл.

Жеан спустился с кровати. Он вдруг показался себе смешным, с кинжалом в руке. Дориус тоже встал, взял тряпочку, чтобы стереть с шеи кровь.

— В этот момент, — продолжил он, — Ирана находится с Робером в давно приготовленном укромном местечке. Язык у нее хорошо подвешен. Начнет она с оплакивания Оды вместе с молодым человеком, сложит песню о мадемуазель де Шантрель, осушит слезы на щеках юноши. Возникнет взаимопонимание, как это всегда случается. И закончит Ирана тем, что утешит Робера в своей постели. Она все предусмотрела. Я приказал троим своим людям шататься вокруг их убежища, чтобы голубки как можно дольше оставались в нем. Не много потребуется времени, чтобы Ирана утешила его на свой манер. Вот и вся ее награда: целиком завладеть Робером — так какой-нибудь сеньор делает себе подарок, привезя с Востока красивое животное. Она заставит Робера поверить, будто за его голову назначено вознаграждение, что он и носа не смеет высунуть, не подвергаясь опасности, что его повесят… Время будет играть в ее пользу. Ода мертва, Ирана жива и опытна в искусстве любви. Она сумеет стать для него необходимой.

— Она пользовалась мною… — подавленно вздохнул Жеан.

— Она использовала всех, — глухо отозвался Дориус. — Слишком много смертей. Дух захватывает при мысли о расплате. Не думал я, что совесть меня заест. Я считал себя очерствевшим, циничным, готовым на все, чтобы стать одним из князей церкви; я ловлю себя на мысли, что стыжусь своих деяний. Стань я прежним, это доставило бы мне больше радости.

Дориус подошел к столику с письменными принадлежностями, ощупью засветил свечу и показал пергамент.

— Смотри! — сказал он. — Это мое назначение на должность главного приора. Архиепископство склонилось перед последней волей Орнана де Ги. Оно добьется от сюзерена разрешения превратить замок в местопребывание ордена братьев-экзорсистов, которых я буду обучать всем тонкостям борьбы с демоном. Я помог Иране, она помогла мне. Каждый получил то, чего желал… и все же во мне остался какой-то горький осадок.

— Значит, это ты насыпал яд в мясо кабанчика? — спросил Жеан.

— Да, сделать это было легко, так как в мои обязанности входило благословение всех пиршественных блюд. Я благословлял их ежедневно, поэтому никто не обращал на меня внимания. К началу пиршества я нарочно опоздал и благословил блюда на лестнице башни. Я выбрал блюдо с зажаренным молодым кабанчиком потому, что его нес незнакомый юноша, нанятый по случаю; он ничем не рисковал, не собираясь задерживаться в замке после работы. Я приподнял салфетку с мяса и, держа ее наподобие занавески перед глазами парнишки, посыпал мясо порошком. На моих руках были кожаные перчатки, которые я сразу выбросил. Ирана предупредила: яд настолько сильный, что может через пот проникнуть в кровь. Все произошло очень быстро. Я благословлял блюда одно за другим, чтобы не задерживать обслуживание.

Никто не заметил, что я с опозданием сел за главный стол.

— И Жакотту ты тоже убил?

— Да… Я опасался, как бы она не поняла, что была лишь игрушкой. Но она была грешницей, заблудшей душой и никогда не ходила ни к мессе, ни на исповедь. Жакотта даже не знала, что я состоял при замке… К тому же у нее было плохое зрение; она, следовательно, не могла меня узнать, когда я вещал с почетной трибуны. Но на всякий случай я приходил к ней одетый по-разному, поэтому трудно было сопоставить бедного монаха, которого Жакотта знала, с духовником, тенью следовавшим за бароном. Однако она представляла скрытую опасность. Я не мог оставить Жакотту в живых…

— Как ты с ней сблизился?

— О! Очень просто… Я представился аптекарем, изготовляющим любовные мази. Она была простушкой. Принимала меня за распутного монаха… Помнишь, я якобы уединился, чтобы помолиться, когда у барона началась агония? А на самом деле я по тайной лестнице ушел из башни и отправился в бордель убивать Жакотту. Я был в плаще с капюшоном. Я вызвал ее, сказав, что должен зачитать ей письмо Гомело и передать его перстень с карбункулом… Она спокойно последовала за мной в темный переулок. Меня мало тревожит ее смерть. Ужасает меня яд, распространившийся за городом, все эти мертвые дети…

— Это было так необходимо?

— Да, чтобы это дело получило огласку. От этого зависела цена моего вознаграждения.

— Кто отравлял плоды, пруды?

— Ирана. Она выходила по ночам подземным ходом, который я ей показал. Вот почему она никогда не хотела спать с тобой. Твое присутствие в ее постели помешало бы ей уходить по своему желанию. В тоннеле есть мул, на котором Ирана всюду и скрытно поспевала побывать.

— Ирана постоянно обвиняла тебя. Для чего?

— Подозревая меня, она отвлекала тебя от себя.

— А волки тогда, в лесу? Похоже, это не было разыгранным спектаклем! Они бы сожрали Ирану, я это знаю, я был там…

— Да, волки по-настоящему напали на нее… и это не было предусмотрено, но именно там пришло к ней вдохновение. Ирана решила воспользоваться случаем и сочинила сказку в духе своих откровений трубадурши. Она сообразила, что, представ жертвой моих козней, может привязать тебя к себе. Моча сучки, у которой течка! Фантастическая чушь!

Жеан подошел к монаху.

— Так ты не счастлив? — спросил он. Дориус опустил голову.

— Нет, — признался он. — Я гоню от себя сон. Я боюсь убитых детей, которые явятся мне во сне и будут спрашивать… Когда я открываю глаза, мне кажется, я вижу окровавленную Оду, сидящую в изголовье.

— Где они? — спросил Жеан.

— Кто? — вяло откликнулся Дориус; его глаза были пусты.

— Ирана и Робер! — рявкнул проводник, до боли сжав его плечо. — Где они прячутся?

— В разрушенном монастыре, в лесу Каллуек. В месте, которое называется «Горб спящего великана»… На холме, поросшем непроходимыми зарослями. Там, со стороны восходящего солнца, среди шипов проделан проход. Но никто не ходит по нему: то место считается проклятым. У них достаточно соленой рыбы и копченой ветчины, чтобы продержаться несколько месяцев. Я уже сказал тебе: Ирана все предусмотрела.

— Она и вправду желала моей смерти?

— Да. Ирана, кстати, два раза пыталась тебя убить на горе, когда ты гонялся за монстром вместе с Робером. Ее пугала мысль, что ты можешь доставить неприятности юноше. По этой же причине она часто наводила твои подозрения на третье лицо: Гюг де Шантрель, отец Робера… Робера нужно было защищать. Этого очаровательного Робера.

— Как мне хочется убить ее, — процедил сквозь зубы Жеан, засовывая кинжал за пояс, — но внутренний голос подсказывает, что и ты почти мертв… Я ошибаюсь?

— Может быть, и нет, — отрешенно вздохнул Дориус. — Что будешь делать? Пойдешь туда, чтобы наказать ее?

— Еще не знаю, — признался Жеан. — Во всяком случае, я все расскажу Роберу. Это и будет наказанием Ираны. После этого посмотрим, согласится ли парнишка млеть в ее объятиях.

— Она этого не допустит, — сказал Дориус. — Увидев тебя, Ирана сразу поймет, что ты обо всем знаешь, и попытается тебя убить. От любви она остервенела.

— Прощай, аббат, — произнес Жеан, выходя в коридор. — Оставляю тебя наедине с твоей совестью. Думаю, у вас есть что сказать друг другу.

Он ушел, убежденный, что никогда больше не увидит Дориуса. А что творилось у него в душе, могли описать лишь ученые мужи и поэты, разбирающиеся в душевных муках.

Жеан вышел из замка тем же путем. Ожье ждал его по ту сторону рва.

— Ну что, дружище? — спросил он, нагнувшись к шее своей лошади. — Ты все сделал? У тебя такой вид, будто в твоих венах не осталось ни капли крови, можно подумать, что зарезали тебя, а не ты Дориуса.

Не ответив, Жеан вставил ногу в стремя; у него так сжало горло, что он не знал, как прозвучит его голос, если он заговорит. Что до остального, то тут Ожье почти не ошибся. Руки и сердце Жеана были холодны, как у трупа.