"Весна" - читать интересную книгу автора (Бруштейн Александра Яковлевна)

Глава пятая. ОТРЕЗАННЫЙ ЛОМОТЬ

Сборы Тамары в дорогу, приготовления к отъезду ее в Петербург — «к тетушке Евдокии Дионисиевне!» — идут с молниеносной быстротой. Да и велики ли сборы? Она сразу заявила: не хочет ничего из белья и платья покупать или заказывать в нашем городе… Зачем, как говорится в «Евгении Онегине»:

Единственное, что Тамара не прочь перевезти с собой в Петербург, — это трельяж красного дерева. «Знаете, тот, бабушкин, мы его сюда еще из дома привезли…»

Но едва Taмapa заикнулась об этом, Иван Константинович спросил ее очень сесьезно:

— Ты что же, птуша, окончательно порываешь с нами? Даже приезжать к нам сюда — хоть изредка — не намерена?

Тамара смешалась, покраснела:

— Нет, что вы, дедушка! Конечно, я соберусь юк-нибудь к вам в гости…

— Ну, так не разоряй здесь своего гнезда! Пускай все так и стоит, как при тебе стояло. Когда бы ты к нам ни приехала — ты у себя, дома…

Так трельяж и остался дожидаться того дня, когда Тамара «как-нибудь соберется» в гости к Ивану Константиновичу.

— Не приедет сна! — гудит Варя Забелина своим густым голосом, низким, как жужжаниг майского жука (сколько беды Варе с этим голосищем! Все сиплвки в институте чуть не ежедневно напоминают ей, что «чбас — это не дамский голос»!). — Вот увидите, Тамара уезжает навсегда.

— По-моему, тоже, — откликается Маня Фейгель. — Она сюда возвращаться не собирается.

— И по-моему так, — повторяет за Маней ее «эхо», Катенька Кандаурова. — Тамара уезжает навовсе!

— Ну, и пускай уезжает с богом! Подумаешь, без нее не проживем? Или будет нам без нее, как у Лермонтова: «И ску… и гру… и некому ру…»? (Это Лида изменяет лермонтовский стих:

«И скучно, и грустно, и некому руку пожать в минуту душевной невзгоды!»)

Все мои подруги — Варя, Маня с Катей и Лида Карцева — собрались сегодня в гости ко мне, на дачу. Мы ушли далеко в лес, аукались, хохотали по всякому пустяку. Набрали много земляники, малины. Кузовка у нас с собой не было — забыли захватить из дому, — ну, мы нанизали ягоды на длинные, крепкие травинки. А когда переходили через ручей, осторожно переступая по каменному броду, и Катюша Кандаурова, сорвавшись с мокрых, осклизлых камней, попала обеими ногами в воду — тут уж нашему веселью, казалось, и конца не будет!

Сейчас мы сидим на берегу реки, на золотом песочке. На ближней раките сохнут Катины мокрые чулки и туфли. Это Маня аккуратно развесила их, как заботливая «Катькина мама» (так мы поддразниваем Маню). Мы только что выкупались. Плавать никто из нас не умеет — от этого купанье еще веселее. Варина рубашка уплыла по реке, но Маня ловко подцепила рубашку длинной жердью и вытащила из воды.

— Медаль за спасение утопающих! — кричит Лида Карцева. — Мане — медаль…

— Манечка моя… — любовно тормошит ее Катя. — Спасительница! Избавительница! Покровительница!

Ну, это надолго: Катюша обожает рифмы. Она может перебирать их часами — и так складно, что иногда диву даешься.

А вот сложить из них стихотворение — этого Катя не может.

Даже удивительно! Впрочем, папа не находит в этом ничего удивительного. Рифмы подбирать — это, говорит он, может всякий человек. А для того чтобы сложить стихотворение, надо, во-первых, хотеть что-то сказать людям, иметь, что сказать им, — да еще такое, что может получиться только в стихах. Этого у Катюши еще нет.

Мы лежим на теплом прибрежном песке. Обсыхаем. Наслаждаемся еще не исчезнувшим ощущением чудесной свежести.

Я смотрю в небо — там всегда есть что-нибудь интересное. Самое удивительное — это, что небо никогда не бывает неподвижным.

Даже когда оно словно замерло, как нарисованное, стоит лишь всмотреться — и увидишь в нем непрерывное движение облаков.

Порой это движение еле уловимо, его замечаешь только по неподвижным предметам на земле; во-о-он то облако стояло прежде над лесной кромкой, а сейчас оно передвинулось влево или вправо. А иногда облака спешат беспорядочной толпой, налезают друг на друга, как крестьянские телеги на мосту: «Эй, там, впереди! Что стали? Живей, живей!..»

До чего хорошо жить! Мы слегка опьянели от лесных и речных запахов, от смеха, от душистых спелых ягод и речной прохлады. Да и приустали мы — далеко ходили. Лежим, лениво перебрасываемся словами.

— Мне иногда кажется, — говорю я, — что Тамара уже да-аавно уехала. Она, конечно, еще здесь, но она уже никого из нас не замечает, даже не помнит. Бывает, она вдруг вскинет глаза — вот так! — с удивлением: «Ах, я все еще здесь? Ах, это все еще вы?»

— Верно! — подтверждает и Лида. — Она вчера приходила к нам «с прощальным визитом». Сидели мы с ней друг против друга и молчали. Вот просто не о чем было нам разговаривать. Как незнакомые… А ведь четыре года учились вместе, даже вроде как дружили мы с ней.

— А почему Тамара не приходила прощаться к нам с Маней? — удивляется Катенька Кандаурова.

— И у нас с бабушкой не была! — говорит и Варя.

— У нее список составлен, к кому «заехать с визитом». И визитные карточки для этого заказала: «Тамара Леонидовна Хованская», — объясняю я.

— А визитные карточки к чему?

— «Так принято в высшем свете»! — дурашливым голосом изрекает Лида.

— Да, — поддерживаю я, — если Тамара кого не застанет — из тех, к кому приехала с визитом, — она оставляет визитную карточку. С припиской: «с п. в.» — значит «с прощальным визитом».

— А к кому Тамара ходит прощаться? — интересуются все.

— Ну, прежде всего, конечно, к девочкам из первого отделения нанято ллзсса. К «знатным и богатым»! Они ее когда-то крепко обидели. Помните, с:п, е в первом классе, когда они узнали, что она не княжна? Вот теперь она радуется: она может утереть им нос. Вы, мол, мной пренебрегли, а я вот оно куда взлетела!

«Петербург, Смольный институт, моя тетушка графиня Уварова, собственная дача в Павловске. Ах, в августе поедем за границу!..» — кривляюсь я с самыми, как мне кажется, великосветскими интонациями и аристократическими жестами.

— Ну хорошо, девочки из первого отделения ее обидели, они ею пренебрегли, — недоумевает Варя. — Так ведь мы-то ее не обижали. За что же она швыряется нами?

— А вот за это самое! — спокойно объясняет Маня Фейгель. — За то, что мы, дуры, тогда пожалели ее, поддержали, приняли в свою компанию… Вперед будем умнее!

— Знаете что? — выпаливает вдруг Катенька «вдохновенным» голосом (это означает: сейчас она скажет которые-нибудь из своих любимых стихов). — Тамара — «тучка золотая»… Вот та самая, что ночевала «на груди утеса-великана», и «на заре она умчалась рано, по лазури весело играя»!..

— «Тучка золотая»! — ворчит Варя. — Довольно даже противная тучка… Не тучка, а штучка! Опять все прежние барские фанаберии вспомнила… Визитные карточки! «С п.в.» — «с прощальным визитом»! Ну ее, и говорить о ней не хочу: противно!

Этот разговор мы ведем уже по дороге домой, шагая по лесу.

Идем мрачно — мы сердиты. Вспомнили Тамару — и стало нам в самом деле противно…

Варя, конечно, права: Тамара снова — и с каким наслаждением! — вспомнила свои прежние аристократические замашки. Казалось, за четыре года она совершенно позабыла все это, жила среди нас, почти такая же простая, как все мы. Но нескольких писем «тетушки Евдокии Дионисиевны» оказалось достаточно, для того чтобы весь дворянский гонор воскрес в ней с новой силой. Сейчас у нее одна мечта: чтобы на вокзале ее провожало в Петербург «избранное общество»! Не мы — дочки обыкновенных, незнатных мам и пап! — а внучка городского головы Нюта Грудцова, дочки богатого фабриканта Рита и Зоя Шабановы и другие фон-бароны из первого отделения нашего класса. В последние дни она очень старается, готовит себе эти блестящие проводы. То и дело она звонит по телефону:

— Квартира Грудцовых?.. Можно попросить Нюту… Ты, Нюта? Это я, Тамара Хованская… Нет, еще не уехала. Я уезжаю в пятницу. Поезд отходит в семь часов пятнадцать минут вечера… А разве ты собираешься провожать меня на вокзале? Ах, как это мило! Я страшно тронута. Так не забудь: в пятницу, в семь часов пятнадцать минут вечера! Нюточка, ты просто дуся, муся, пуся!..

Все муси, дуси, пуси жестоко обманули надежды Тамары на блестящие светские проводы — никто из них на вокзал не пришел! Никого вообще не было: Варя, Маня и Катюша не пришли, — обиделись на Тамарину невежливость, а Лида Карцева не пришла, обидевшись за подруг. Провожали Тамару Иван Константинович с Леней и Шарафутдиновым и мы с мамой. Нам совсем не хотелось оказывать Тамаре внимание, но мы не хотели огорчать Ивана Константиновича.

Тамаре было досадно, что «избранное общество» не явилось на вокзал. Чуть не до последнего звонка она все высматривала: не идут ли они, не несут ли ей цветы? Но никто не пришел.

В красивых глазах Тамары были досада и грусть. Перед последним звонком Тамара рассеянно чмокнула маму и меня, потом стала прощаться с Иваном Константиновичем и Леней — и вдруг заплакала.

— Дедушка, миленький мой, золотой! Я скоро приеду, скоро, непременно… Ленечка, отчего ты не едешь со мной? Я буду так скучать без тебя!..

Поезд уходил. Иван Константинович все стоял, все смотрел, как с площадки вагона маленькая фигурка махала платочком. Так изящно… так грациозно!

— Пойдем, дедушка! — И Леня ласково, настойчиво берет Ивана Константиновича под руку.

Шарафут идет со мной. Вздыхает печально. Потом говорит, огорченно качая головой:

— А с мине Тамарам Линидовнам ни прощался…

С вокзала мы все идем к нам. Иван Константинович очень грустный…

— Как хорошо прощалась с вами Тамара! — говорит мама.

Ей хочется сказать приятное милому старику. — Так искренне плакала… «Скоро, говорит, приеду!»

Иван Константинович очень долго не отвечает. Словно раздумывает над мамиными словами. Наконец он говорит со вздохом:

— Нет, Елена Семеновна, голубенькая вы моя… Не приедет она больше, отрезано!

Первое письмо Тамары приходит очень не скоро. Все мы из-за этого волнуемся. Даже папа, как бы поздно ни приехал на дачу, непременно справляется, получил ли Иван Константинович письмо от Тамары. И, услыхав неизменный ответ: «Нет, не получил», папа сердито бросает:

— Ох, чертова девчонка, чертова девчонка!

Мы с мамой приехали в город по разным делам. Сидим у нас на городской квартире за чаем. С нами дедушка и дядя Мирон Ефимович. Дядя этот — чудный человек, я его очень люблю, но ох какой он раздражительный! Что ему ни скажи, на все он непременно сердито фыркнет и ответит что-нибудь язвительное.

Когда мне случается оказаться вместе с ним на улице, я уж, помня его характер, изо всех сил стараюсь не задавать дяде Мирону никаких «глупых вопросов». Но разве удержишься?

— Миронушка, — спрашиваю я, — не знаешь, кто этот человек… Вон там идет — в серой шляпе?

— А я что, обязан знать всех дураков в серых шляпах? — следует немедленное вулканическое извержение дяди Мирона.

Я прикусываю язык — ведь знаю же я своего дядю! Надо же было дать ему повод взорваться! Вот теперь буду молчать и молчать… Но через минуту опять спрашиваю:

— Миронушка, смотри, какая смешная идет. Раскрыла зонтик, а ведь ни дождя, ни солнца нет… Зачем это она?

— Сейчас побегу за ней и спрошу! — огрызается дядя Мирон.

Я иногда думаю: в чем разница между дядей Мироном и дедушкой? Сходство одно: оба бывают несносными, но по-разному. Дядя Мирон раздражается и желчно огрызается на глупые слова и глупые вопросы. Он — раздражительный добряк. Дедушка — поучающий добряк, не раздражается, но поучает и воспитывает всех, кто его об этом не просит. И делает он это с редким спокойствием и даже доброжелательством!

— Ну, послушайте, — говорит он на улице незнакомому человеку, — зачем вы харкаете на тротуар? Ведь тут люди ходят — они о ваш харчок поскользнутся! Ведь маленький ребенок упадет — он прямо ручками попадет в это нахарканное… Надо же быть человеком, а не свиньей!

Даже в драку — а дедушка это обожает! — он лезет без злобы и раздражения. Когда его задирает человек, не очень могучий с виду, дедушка добродушно предупреждает его:

— Ой, не лезь! Ой, я тебя сильнее, я с тебя сделаю шнельклопс!

Вот и сейчас… Папа пришел из госпиталя (через полчаса мы все поедем на дачу) и первым делом спросил, получил ли Иван Константинович письмо от Тамары.

Дядя Мирон сразу «выходит из берегов»:

— Есть о ком беспокоиться! О Тамаре!

— Мы не о Тамаре тревожимся, — вступает в разговор мама, — а об Иване Константиновиче. Совсем извелся старик! Вот уже третья неделя пошла, как уехала Тамара, и даже телеграммы о ее благополучном приезде нет. Бессердечная девочка, бог с ней совсем!

И тут дядя Мирон неожиданно спокойно дает совет:

— А для чего телеграф изобретен? Пошлите ей телеграмму.

Все обрадовались неожиданному выходу. Решают телеграфировать немедленно. Красивым круглым почерком мама начинает выводить:

— «Петербург Гагаринская собственный дом графине Уваровой для Тамары Хованской»… Ну, адрес написала. Диктуйте дальше.

— А что там раздумывать! — снова взрывается дядя Мирон. — Пиши так: quot;Дрянная девчонка! Стыдно! Уморишь деда!

Телеграфируй немедленно. Напиши подробное письмо!quot; Вот и все…

— Нет, — возражает мама, — «дрянная девчонка» — это слишком грубо и резко.

— А я бы, — вступает в спор дедушка, — я бы написал не только «дрянная», но еще и «паршивая»! Человек должен быть человеком, а не свиньей!

— Нет, — говорит папа, — надо написать спокойно, без выкриков. Напиши так: «Дедушка очень обеспокоен твоим молчанием»…

Спор из-за текста телеграммы все разгорается. Мама хочет мягче. Мирон и дедушка — резче. Папа настаивает: телеграмма должна быть деловая, без истерики.

Внезапно раздается телефонный звонок: звонит Леня.

— Шашура, вы сегодня в городе?.. У нас новость: письмо от Тамары.

— Ну что с ней? Как она?

— Да ничего с ней! Никак она! — нетерпеливо отвечает Леня. — Живехонька-здоровехонька!.. Дедушка просит узнать: можно ли нам с ним сейчас прийти? Поговорить…

Конечно, все кричат:

— Да, да! Ждем! Пусть скорее приходят!

Мама достает из буфета любимую Иваном Константиновичем «апекитную» чашку и ставит ее на стол.

— Значит, «на вече»… — задумчиво говорит папа.

— Что там в этом письме? — гадает мама.

Дядя Мирон шумно встает из-за стола:

— Ничего в этом письме нет! Сказал же Леня: «живехонька-здоровехонька»! Просто измучился старик за три недели, хочет посидеть с друзьями… Пойдем, папаша, не надо его стеснять.

Приходят Иван Константинович с Леней.

— Вот что, друзья мои… — начинает Иван Константинович, как всегда, когда он открывает «вече» и собирается произнести речь.

Но тут же он замолкает. Растерянно обводит нас беспомощным взглядом своих добрых медвежьих глаз.

Мама приходит ему на помощь:

— Письмо получили, Иван Константинович?

— Получил. Да. От Тамарочки… — отзывается он деревянным голосом. — Вот оно…

И он достает из бокового кармана конверт — уже знакомого нам вида, — узкий, изящный, сиреневого цвета.

Ох, была бы у меня такая почтовая бумага, я бы каждый день письма писала! Вот только одна беда: не только бумаги такой у меня нет, но и письма мне писать решительно некому.

— Сашенька, — просит Иван Константинович, — ты Тамарочкин почерк знаешь? Прочитай вслух…

Но тут вмешивается Леня. Он все время не спускал с Ивана Константиновича тревожного взгляда и теперь берет у него из рук сиреневый конверт:

— Не Надо вслух, дедушка! Пусть каждый читает про себя…

Мы так и делаем. Вот оно, письмо Тамары. К нему нужно еще добавить бесчисленные кляксы, ошибки, помарки, какие-то рисуночки, — тогда все будет во всей красе!

Все мы прочитали письмо Тамары. Сидим, молчим. «Веча» сегодня не получилось — нечего обсуждать, все ясно.

Иван Константинович прощается и идет к двери:

— Ты, Леня, здесь оставайся. Я немного пройдусь — пускай меня ветерком ополоснет…

После его ухода Леня бежит к окну. Смотрит на улицу и удовлетворенно кивает:

— Молодец Шарафут! Ведь он еще ничего не знает, что за письмо, о чем письмо. А вот чувствует, что дедушка огорчился, и — глядите! — идет за ним! Крадком идет, чтобы дедушка не заметил…