"Повесть об исходе и суете" - читать интересную книгу автора (Джин Нодар)

22. Нету ничего более совершенного, чем смерть

Её муж Чак был свежее меня — высокий блондин бравого сложения, с длинными бровями и короткими усами.

Он сильно сжал мою руку и произнёс фразу, подкупившую меня тональностью. Если бы даже присутствовавшие не понимали и слова, никто бы не усомнился, что мы с Чаком — забулдыги.

— Ром или коньяк? — заключил он и показал мне все свои зубы.

На своём веку мне приходилось встречать немало мужчин, с которыми рано или поздно — в начале отношений, в середине или в конце — меня знакомили именно их жёны. Ни один, однако, не был педерастом — и поэтому я ответил Чаку необычно:

— Много коньяка!

Присутствовавшие рассмеялись, и Чак начал их мне представлять.

Рядом с ним сидел, как выяснилось, японец Кобо, охарактеризованный Чаком как «удачливый инвестор с острова Хоккайдо». В отличие от хозяина, гость выглядел женственно, но, в отличие от женщин, высказал мне комплимент первым. Я ответил комплиментом же. В адрес всей японской промышленности. Включая ту, которая, по моим предположениям, успешно развивается на острове Хоккайдо.

Кобо кокетливо потупил зрачки, исчезнувшие из узкого проёма век, и сказал, что да, в погоне за капитализмом Японии удалось достичь идеалов социалистического общества: отсутствие классов, безработицы и организованной преступности плюс наличие равных шансов на успех. Между тем, добавил он, вернув зрачки на прежнее место, японцы обогнали и капитализм. Причём, ни в одну из этих систем они не верят: знают, что выиграть невозможно, хотя на этом строится философия капитализма, как знают, что невозможно сыграть вничью, хотя на этом зиждется учение социализма.

Я рассердился и ощутил потребность отстоять обе системы.

Сперва — с позиций социализма — я упрекнул Японию в неспособности совладать с трагедией подчинения человека молоху прибыли. Потом — с позиций капитализма — обвинил её в нивелировке личности и в том, что японцы превратились в армию безликих производителей. Которая, как всякая армия, стремится к господству над миром!

Японец снова закатил зрачки и объявил, что эта армия стремится не к господству, а к совершенству.

Я посмотрел на Пию. Она казалась мне добрым человеком и — если забыть о голенях — вполне миловидной женщиной. Мне поэтому стало больно, что уроженец Хоккайдо отбил у неё мужчину. И вдобавок утверждает общеизвестное. Что, как всё общеизвестное, — бесполезно!

Я вздохнул и начал с Наполеона:

«Стремление к совершенству есть жуткое заболевание мозга!»

Потом я объяснил, что совершенство ведёт к смерти, ибо нету ничего более совершенного, чем смерть. Мудрость заключается в знании того — когда надо избегать совершенства!

Потом я махнул рукой и сказал, что успех Японии — горькое обвинение нынешнему времени, отданному на откуп серости, то есть не творчеству, а мастерству. Закончил, конечно, вопросом: Отчего это на иных планетах уже нету жизни? Ответил, конечно же, сам: Оттого, что инопланетяне совершеннее нас!

Речь вышла длинной, но я слушал себя внимательно. Более всего меня в моей речи обрадовала тональность. Наконец-то мне удалось приобщиться к местному стилю — наступательно-дружелюбному. Как тяжёлая рука на плече собеседника плюс широкая улыбка и мягкие жесты.

И всё-таки моё финальное движение оказалось по-петхаински драматичным. Вырвав у Чака стакан, я выставил три восклицательных знака и запил их коньяком.

Послышались аплодисменты — и я развернулся в их сторону.

Аплодировали дети. Прямо напротив Чака с японцем, на двух высоких кожаных диванах, улыбаясь и раскачивая короткими ножками, сидели тринадцать маленьких человечков.

Чак повёл меня к ним знакомить.

Я шёл с протянутой рукой, поражаясь на ходу понятливости американских школьников.

Подойдя к ним вплотную, удивился ещё больше. Человечки оказались мужчинами одного со мной возраста или старше, с морщинами вокруг глаз и с проседью на висках. Карлики! Все — за исключением одного — легко спрыгнули с диванов на ковёр, и я пригнулся пожимать им руки. Ладони у них были одинаковые — пухлые и холодные. Зато имена — самые разные, хотя все — испанские.

Тот, который остался на диване, назвал американское имя, Джо, но оказался не карликом, а школьником. Сыном Чака и Пии, нарядившимся, как карлики, в аквамариновый пиджак с красным жилетом и с жёлтой бабочкой.

Меня усадили в кресло рядом с ними, и — пока Пия хлопотала на кухне над ужином — я приобщился к деловой дискуссии. Обсуждалась идея, которую Чак называл «сумасшедшей», то есть хорошей, а японец — сумасшедшей, то есть плохой.

Речь шла о рентабельности учреждения карликовой колонии в окрестностях Нью-Йорка, на берегу океана в Лонг-Айленде.

Двенадцать лилипутов, сидевших на диване Чака Армстронга, являлись посланниками карликового поселения, состоявшего из двухсот двадцати человек и обитавшего на восточном побережье Флоридского полуострова. Точнее, — отпрысками двенадцати колен, основанных там неким лонг-айлендским богатеем по имени Аугусто Севилья.