"Кот" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

Глава 4

Вина была не его, и Маргарита знала это так же хорошо, как в тот день, когда Эмиль, бросив ей на колени записку, напомнил про смерть кота, а она не посмела ответить: “Попугай”.

Буэна лихорадило, он чувствовал, что у него подскочила температура. Из-за удара, который нанесла ему Маргарита, он выпил больше, чем следовало, и последние полчаса жил в каком-то кошмарном тумане. С секунду он еще стоял в нерешительности у распахнутой двери спальни. Постель жены была убрана. В комнате полный порядок, на его постели постланы свежие простыни, на подушках чистые наволочки — короче, хоть сейчас ложись.

Не вздумала ли Маргарита тем самым показать ему, что она — прекрасная жена, знающая свои обязанности, что во всем виноват он, а она — невинная жертва? И вот доказательство: несмотря на его бесчеловечные поступки, она беспокоится о нем и заботится о его удобствах — вчера предложила поставить горчичники, сегодня сменила белье, хотя срок еще не наступил.

Интересно, она все еще лежит в обмороке на полу в гостиной или уже пришла в себя? Небось надеется, что он испугается, сбежит вниз, засуетится, попросит прощения, может быть, даже вызовет врача. Поколебавшись, Буэн с мрачным лицом направился к кровати, но дверь на всякий случай оставил открытой.

Он лежал и прислушивался. Лихорадка перенесла его назад, в детство, в те дни, когда он болел ангиной или сильной простудой. В его ощущениях и мыслях, то зыбких, то на удивление четких, в возникающих образах, похожих на сновидения, было что-то ребяческое. Да разве он не вел себя там, внизу, как злой ребенок?

На миг ему стало от этого легче. Впрочем, стало ли? Ведь пытался же он дойти до конца в своих действиях, в исполнении внезапно пришедшей в голову чудовищной мысли.

Ему было стыдно. Но себе он в этом не признавался. Нет, он не желает чувствовать себя виноватым по отношению к жене. Как когда-то в детстве, у него было одно-единственное желание — заболеть по-настоящему, серьезно, чтобы жизнь его оказалась в опасности и к нему по три раза в день приходил доктор, тревожно склоняясь над его кроватью. Вот тогда-то, несмотря ни на что, Маргарита перепугается. Раздираемая противоречивыми чувствами, в конце концов осознает свою вину, и стыдно будет не ему, а ей.

Нет, не надо никакой болезни. Достаточно хорошего похмелья. Он будет кашлять, сморкаться, обливаться потом в постели, и пусть его никто не жалеет. Никто не смеет думать, будто он ищет чьей-то жалости. Он не выносит, когда его жалеют. Он мужчина и не нуждается ни в чьем сочувствии.

Да только так ли это? Буэн плутовал, отгоняя те смутные мысли, которые, оформившись, могли бы оказаться неприятными, и при этом упорно прислушивался. Он все никак не мог решить, стоит ли подняться и сходить вниз.

“Что, голубушка, теперь понимаешь, что на этот раз по-твоему не будет?”

Забавно. На миг Маргарита слилась для Буэна с его матерью.

Маргарита внизу зашевелилась. Буэн жадно ловил малейший шум, даже шорох одежды. Должно быть, жена медленно поднималась и тоже прислушивалась. Вот она встала на ноги и сейчас, видимо, смотрит на клетку и на птицу с вырванным хвостом — недаром же она плачет. В перерывах между всхлипываниями она что-то говорила, но Буэн не разбирал слов. Потом она прошла в коридор.

Там справа, наверно еще со времен Себастьена Дуаза, стоит бамбуковая вешалка. На ней висит кожаная куртка и старое зеленое пальто Маргариты. Вот, наверное, она его надевает, натягивает ботинки… Входная дверь открылась, закрылась, из тупика донеслись отрывистые звуки шагов.

Буэн кинулся к окошку и увидел, как Маргарита торопливо направляется к улице Санте. Она, чувствуется, возбуждена и хотя не жестикулирует, но, вероятно, безмолвно шевелит губами, продолжая свой драматический монолог.

Куда это она? Уж не в полицейский ли комиссариат подать на него жалобу — засомневался Буэн, но, снова улегшись, тут же задремал. Даже во сне он понимал, в каком оказался положении. Скверная получилась история. Вся его оставшаяся жизнь может пойти кувырком. Ну, что будет, то будет, а все предвидеть невозможно.

Тем хуже! Тем хуже! Когда-то это должно было случиться. Взрыв должен был произойти. Слишком долго он терпел замаскированные выпады этой старухи. Себя Буэн стариком не чувствовал, а вот то, что Маргарита старая, видел. Куда более старая, чем его мать: та умерла в пятьдесят восемь лет.

Теперь у Маргариты появилась возможность сделать так, чтобы последнее слово осталось за нею. Кто знает, не взбрело ли ей в голову пойти искать адвоката?

Прошло с полчаса, и всякий раз, стоило в тупике раздаться шуму, Буэн вздрагивал.

Маргарита все время жила в ожидании несчастий и заранее выстрадывала их, даже если они не наступали. К примеру, причиной ее скупости был болезненный страх перед будущим, воспоминание о том, как разорился ее отец и кондитерская фабрика перешла в чужие руки.

Или еще: она может заболеть, оказаться беспомощной. Если бы она могла рассчитывать на то, что за нею будет ухаживать муж, тогда другое дело, но сейчас об этом и речи нет. Короче, ей понадобится сиделка. А будет ли она в состоянии в течение нескольких лет оплачивать ее? Слово “больница” вызывало у Маргариты ужас. Она впадала в панику при одной мысли, что может попасть туда на попечение неведомо кого, оказаться в общей палате под любопытными взглядами десятка больных. Ей нужны были деньги, чтобы в случае необходимости оплатить место в частной клинике.

Об этом она думала уже во времена Фредерика Шармуа, а может, еще при жизни отца.

Маргарита боялась всего — ветра, молнии, но, главное, нищеты, в борьбе с которой изводила себя.

“Она еще меня похоронит…”

Эта мысль не раз приходила Буэну. Он даже высказывал ее Маргарите.

— Надеюсь, да… — буркнула она однажды и тут же холодно пояснила:

— Женщине не так трудно остаться в одиночестве, как мужчине. Мужчины не способны позаботиться о себе. Они куда изнеженней нас.

Что касается его, Буэна, тут она оказалась права. Пожалуйста, доказательство: пока она мужественно идет сквозь холод и снег бог знает куда, он валяется в постели и скулит от отвращения к себе.

Шаги… Подошли двое. Один, похоже, мужчина. В замке повернулся ключ.

— Входите, доктор…

Буэн не мог взять в толк, зачем Маргарита привела врача, тем более что захворал он, а не она. А вдруг жена задумала отправить его в сумасшедший дом и сходила за психиатром?

Маргарита и врач прошли в гостиную, дверь за ними захлопнулась, и до Буэна доносилось только невнятное бормотание. Пробыли они там довольно долго. Как Буэн ни напрягал слух, он все равно ничего не услышал. А ведь, пожалуй, тот, кого она назвала доктором, на самом деле ветеринар. Да, так оно и есть. Буэн не ошибся. Она привела ветеринара, чтобы тот занялся попугаем. Наконец хлопнула дверь гостиной, затем входная; Буэн бросился к окошку и увидел со спины мужчину с клеткой, накрытой платком, тем самым, каким ее накрывали на ночь.

Буэн лег в постель и через некоторое время заснул. Сквозь сон он слышал привычные звуки, но только где-то далеко-далеко, словно в ином мире. Он узнал старческую походку жены, потом о мраморную доску ночного столика звякнула не то тарелка, не то чашка.

Буэн не открыл глаз. Шаги удалялись. Маргарита спускалась по лестнице. А он все так же лежал, не двигаясь, ощущая кожей, как по лбу медленно катятся капельки пота. Незаметно он принялся играть сам с собой в странную игру: пытался угадать, какая капля куда доползет — до виска, до бровей? Одна потихоньку-потихоньку добралась чуть ли не до верхней губы.

Разлепив веки, Буэн обнаружил на столике чашку; над ней еще поднимался парок. Есть ему не хотелось. И вообще, он не прикоснется к еде, которую то ли из чувства долга, то ли из жалости принесла жена. Да и кто знает, не собирается ли она избавиться от него тем же способом, что от кота?

Такая мысль, еще совсем туманная, мелькнула у него впервые, и поначалу он даже не поверил в ее реальность. Она — следствие высокой температуры, да и выпитое сыграло здесь не последнюю роль.

“А ведь это было бы выгодно Маргарите. Унаследует мою пенсию, а терпеть меня в доме больше будет не нужно…”

Правда, тут было одно противоречие, но Буэн предпочитал не замечать его. Если Маргарита вышла за него, чтобы не остаться в одиночестве и иметь в случае нужды бесплатный уход, то какой ей смысл избавляться от него? Но разве она думает, прежде чем что-то сделать? Разве не заскорузла в ненависти к нему? В ненависти, которая родилась не сегодняшним утром, не из-за попугая, а давным-давно, может быть, даже, как это ни глупо звучит, задолго до знакомства с ним.

Буэну припомнился ее холодный, тяжелый взгляд, когда наконец, после долгих колебаний, он решился овладеть ею. И в тот момент, когда он, не без усилий, соединился с ней, все ее тело вдруг напряглось, словно инстинктивно выталкивая его из себя. С минуту Буэн еще надеялся, что Маргарита расслабится, но этого не произошло, и он, смущенно бормоча извинения, улегся рядом.

— Почему? — спросила она каким-то бесцветным голосом.

— Почему я извиняюсь?

— Почему ты прекратил, не получив удовольствия? Я твоя жена. Мой долг терпеть и это.

Слово “и это” много раз всплывало в памяти Буэна. Что, в сущности, оно значило? Что еще терпела она в своем христианском смирении? Его сигары? Его неотесанность? Необходимость спать с ним в одной комнате?

На втором этаже были две нежилые комнаты; одна служила кладовкой, вторая, бывшая девическая комната Маргариты, сохранялась в неприкосновенности вместе со всей обстановкой, оставшейся на тех же самых местах. Маргарита относилась к комнате как к святыне. Всего лишь раз показала ее Буэну, да и то с порога: он не имел права входить туда; дверь всегда была заперта на ключ, и Маргарита, так по крайней мере он предполагал, бывала там только в его отсутствие.

Сейчас Маргарита находилась в кухне. Обедала, несмотря на горе. С трудом сбросив охватившую его вялость, Буэн приподнялся на локте и взял чашку; в ней оказался овощной отвар, уже остывший. Буэн недоверчиво понюхал его, попробовал на язык: вкус у отвара какой-то непривычный.

Может быть, он тоже ломает комедию? Если даже Маргарита решила отравить его, она вряд ли станет это делать сразу после смерти кота и случая с попугаем.

И все-таки Буэн встал, босиком прошел в уборную и вылил содержимое чашки, а вернувшись, съел бисквит, лежавший на тарелке. Голода он не испытывал. Вот грязным себя чувствовал: он ведь не побрился, не принял душ.

Уже после, покопавшись в памяти, Буэн решил, что это самый тяжелый день в его жизни. Он засыпал, просыпался — в последний раз, когда совсем стемнело и в тупике загорелся фонарь.

Буэн напряг слух — в доме было тихо. С четверть часа он прислушивался, пока не понял, что остался один. Почувствовал, что Маргариты нет и он предоставлен сам себе. Тут его охватило беспокойство. В конце концов он решил встать и на цыпочках спустился вниз. Свет в гостиной не горел, камин не топился. Было холодно. Отсутствие клетки подчеркивало пустоту комнаты: она казалась гораздо больше, а рояль вообще огромным. Темно было и в кухне, и в столовой, но всюду прибрано и чисто.

Буэн выпил стакан вина — из чувства противоречия. Жажды он не испытывал. Вино показалось ему горьким. После этого, испугавшись, как бы жена не застала его на первом этаже, он торопливо поднялся наверх. Никогда он не придавал большого значения поведению и действиям Маргариты, но сейчас они оказались для него безумно важными.

Буэн опять задремал, но сквозь сон все-таки услышал: пришла. Оба они так сжились с этим домом, так свыклись с его звуками, с каждым сквознячком! Маргарита не стала растапливать в гостиной камин. Видимо, в подвале не было колотых дров: их запас кончился дня три назад. Она долго пробыла в кухне. Потом поднялась наверх, подошла к кровати и при свете зажженной на площадке лампочки долго смотрела на Буэна. Он притворился спящим. Маргарита забрала чашку и тарелку. Вскоре Буэну захотелось в уборную, и он, чтобы не выдать, что проснулся, не спустил воду.

Потом он снова спал. Она, видно, тоже легла, потому что, проснувшись среди ночи, Буэн услышал ее размеренное дыхание.

Следующий день прошел точно так же. Маргарита дважды выходила: в первый раз за продуктами, во второй, очевидно, к ветеринару — ни дать ни взять поход в больницу навестить больного.

А что, если Коко подохнет? Буэн вовсе не желал этого, хотя с ужасом думал, как они с Маргаритой будут сидеть в гостиной, а рядом в клетке бесхвостый попугай.

Пользуясь отсутствием жены, Буэн спустился в кухню и съел ломоть хлеба. Во второй половине дня почувствовал себя совсем плохо; словно в тумане увидел Маргариту, которая стояла над ним с непроницаемым лицом и такими же холодными глазами, как в тот момент, когда он простодушно попытался овладеть ею.

— Вызвать доктора? Буэн отрицательно качнул головой.

— Тебе что-нибудь нужно?

Он опять качнул головой. Нет, Буэн не ломал комедию. Сейчас он пребывал в каком-то туманном, нереальном мире, далеко от жены.

Около пяти Маргарита опять ушла из дома, и тогда Буэн спустился в кухню перекусить. Ноги были как ватные. Голова кружилась. Он цеплялся за перила, словно тяжелобольной, боящийся рухнуть вниз. В холодильнике нашел ломтик ветчины и стоя съел его, затем прикончил кусок сыра. Это был ужин Маргариты, но Буэн знал, что она может пойти и купить себе что-нибудь взамен.

Назавтра по тишине, царившей в доме, он догадался, что наступило воскресенье. Мир словно застыл, и лишь издалека доносился колокольный звон. Маргарита пошла к мессе. Буэн уже не казался себе больным, и ему страшно хотелось есть. Но, главное, он испытывал потребность избавиться от запаха пота и побриться.

Он принял душ, хотя был еще очень слаб. Когда он скреб бритвой щеки, рука у него дрожала. Потом он выпил два яйца. Чтобы их приготовить, понадобилась бы кастрюлька или сковородка, а у него не хватило бы сил потом их помыть. Интересно, как будет у них с Маргаритой теперь, когда им нет никакого резона спать вместе?

Надев чистую пижаму и халат, Буэн спустился в подвал, наколол дров, принес в гостиную и растопил камин. И, как бы желая продемонстрировать жене, что он поднялся, открыл ставни. Подходя к дому, она увидит это, и у нее будет время решить, как себя вести. Решать ей, а не ему. Ей принадлежит дом. Почти вся мебель тоже. Большая часть обстановки стояла здесь на тех же самых местах еще до ее рождения. Фредерик Шармуа, хотя и прожил с нею более тридцати лет, не оставил тут никаких следов, если не считать нескольких фотографий да запертой в шкафу скрипки.

Буэн мог бы, пока Маргариты нет, уйти и увезти свои вещи. Ему вполне хватило бы ручной тележки. Однажды он уже думал над этим. И задумался бы снова, будь у него чуть больше сил. Чувствовал он себя тревожно. Медленно ползли минуты, секунды. И тут раздался знакомый звук: звякнул ключ, входя в замок. Если за несколько лет Буэн так привык к шорохам, запахам, вибрациям воздуха в этом доме, то как же тогда должна была реагировать на любую, самую ничтожную перемену Маргарита, прожившая здесь семьдесят один год?

Она прошла в столовую, где они так ни разу и не пообедали, но где когда-то, давным-давно, вся семья собиралась за овальным столом под керосиновой лампой, которую впоследствии приспособили под газ, а еще позже под электричество. Потом Маргарита направилась на кухню. Пробыла там недолго, но холодильник открывала и, значит, увидела, что Буэн съел два яйца.

Поднявшись по лестнице, она зашла в бывшую свою девическую комнату. Буэн выходил из себя, злясь, что она держит его в напряжении. А может, жена делает это намеренно, чтобы наказать его?

В той комнате стояла мебель с кретоновой в цветочек обивкой. В углу было небольшое горбатое бюро, за которым пятьдесят пять лет назад Маргарита, возможно, доверяла дневнику свои девичьи мысли и чувства.

Познакомься они в то время… Но тогда он был всего лишь неотесанным подручным каменщика, и она вряд ли удостоила бы его даже взглядом.

Хлопнула дверь; это сосед-инженер, заводивший на улице машину, пошел домой за семейством. В это время года за город они не ездят. Вероятней всего, воскресный день проведут у его или ее родителей, а может быть, где-нибудь в предместье у родственников.

У каждого человека имеется более или менее обширный круг связей. Их же с Маргаритой круг ограничивается четырьмя стенами, внутри которых они бродят, как сонные мухи. Вот когда Буэн жил с Анжелой, такого ощущения у него никогда не возникало, возможно, потому, что у себя они проводили очень мало времени, приходили только есть, заниматься любовью да спать. Друзей у них, однако, было не много. Они просто уходили из дому, смешивались с толпой, брели, куда глаза глядят, и не чувствовали себя одинокими.

Разве, живя в доме напротив и довольствуясь одной комнатой и ванной, Буэн ощущал одиночество? У него ни разу и мысли такой не возникало. Он не был удручен, не тосковал и никогда не испытывал пугающего чувства пустоты вокруг.

А ту он порой задавал себе вопрос: да реальны ли эти вещи, мебель, безделушки? Весь этот хлам, расставленный по своим местам незыблемо, навечно?

Когда Маргарита сидела у телевизора, Буэн, случалось, смотрел на ее лицо, и оно было таким неподвижным, что он порой удивлялся, слыша ее дыхание. Он ведь понадобился ей, потому что она испытывала страх перед этой неподвижностью, этим безмолвием. Когда в первый раз они зашли на кухню выпить по рюмочке ее отвратительной наливки, Маргарита вдруг поняла, что в доме нечто изменилось, в нем затрепетала жизнь.

Но чтобы мужчина остался с нею, чтобы они могли быть вместе, не совершая греха, ей надо было выйти за него замуж, и вот в одно прекрасное утро они стали супругами.

Замшелые старики новобрачные. Интересно, не казались ли они видевшим их соседям и торговцам жалкими, а то и карикатурными? А что бы подумали эти люди, если бы увидели его и Маргариту дома?

Дверь закрылась. Шаги. Еще одна дверь. Буэн ждал, что Маргарита сойдет вниз. Но она вошла в коридор и в нерешительности остановилась.

Наконец, напряженная, с бесстрастным лицом, она вошла в гостиную и остановилась напротив Буэна. Их взгляды встретились, но глаза у обоих были холодны, и никакого контакта не возникло. Маргарита протянула Буэну листок, и ее худые пальцы, сжимавшие эту бумажку, дрожали.

Буэн принял записку, но даже не глянул в нее; читать он стал, только когда Маргарита подошла к своему креслу, взяла с сиденья вязание и села.

Прямым, четким почерком, приобретенным в монастырской школе, она подписалась: “Маргарита Буэн”. Так началась их игра.

На следующий день Буэн впервые, после того как поселился в этом доме, сам убрал свою постель; Маргарита в это время застилала свою.

Сделал он это вовсе не назло Маргарите. Он уже выздоровел, и голова у него была светлая. Но поскольку они теперь не разговаривали и ничто их не соединяло, кроме подписей, сделанных в мэрии и церкви, для него было естественным ничего не принимать от жены. Возможно, это ребячество, но он так решил, и потому, когда увидел, что она собирается идти за едой, написал на клочке бумаги: “Пообедаю в городе”.

Решив никогда больше не есть ничего приготовленного женой, он счел долгом порядочности освободить ее от необходимости стряпать на двоих.

Пообедал он в ближнем ресторанчике, в разговоры ни с кем не вдавался и решил не заглядывать в кафе на площади Данфер-Рошро, где мог бы встретить знакомых.

Буэн не признавался себе в том, что ему не терпится поскорей вернуться и посмотреть, чем занята жена. Но когда он пришел в тупик Себастьена Дуаза, оказалось, что дома никого нет, и Эмиль растерялся. Он был сбит с толку. Прежде он не спрашивал себя, чем ему заняться.

Было три часа дня. Решив полюбопытствовать, что ела жена, Буэн открыл холодильник и обнаружил остатки паштета, две по отдельности завернутые картофелины и мисочку со стручковой фасолью. Два предыдущих дня Маргарита позже выходила из дому. Не означает ли это, что сегодня она отправилась куда-то в другое место?

Испытывая беспричинное беспокойство, Буэн пошел на второй этаж, отворил платяной шкаф и убедился, что жена ушла не в пальто, а в каракулевой шубе, которую обыкновенно надевала по воскресеньям. Спросить, куда она ходила, он не сможет, так что остается лишь высматривать да строить догадки.

А может, попугай уже подох? Из-за попугая Буэн ел себя поедом, хотя твердо решил никогда не признаваться в этом. Разве она корила себя, когда отравила его кота?

Затопив камин, Буэн сидел и читал газету, и тут возвратилась она, поднялась наверх, а затем спустилась в кухню. В гостиную она заглянула лишь на минутку — взять вязанье. Она что, решила расположиться в столовой или в не слишком теплой кухне?

Тянулись бесцветные часы, в которых не было ни света, ни тени, — часы, заполненные только размышлениями, какими вряд ли можно гордиться, бесплодными, если не нелепыми вопросами.

“Не попытается ли она отравить меня?”

Внезапно Буэн задумался: “Буду я горевать, если она умрет?”

Нет! Он не будет горевать. Даже не опечалится. Ну, может, ему будет ее не хватать. Буэн не любил смотреть, как умирают люди. И не потому что испытывал к умирающим какие-то чувства, а просто смерть внушала ему ужас.

А много ли шансов у них, в их возрасте, на долгую жизнь?

Бывало, засыпая на спине, Буэн складывал руки на груди, но если замечал это, прежде чем погрузиться в сон, тут же менял позу: такое положение придают покойникам, перед тем как вложить им в руки четки.

А где, интересно, поставят гроб? В спальне? В гостиной? И Буэн очень живо, в подробностях представил себе, как вносят гроб, еще пахнущий свежим деревом.

Умирать первым ему не хотелось. Но и Маргарите он не желал смерти. Лучше об этом не думать. Несмотря на холод и северный ветер, Буэн решил пойти побродить по улицам. После снегопада задул ветер и быстро разогнал тучи на небе.

Зайти в кухню, где сидела Маргарита, и выпить стакан вина Буэн не посмел. Впрочем, отсюда не так уж далеко до Нелли. Он решил пойти повидать ее, но без особых намерений. Не так, как когда-то. Они с Нелли знакомы уже лет десять, а то и все пятнадцать. В ее малюсенькое кафе на улице Фейантинок он захаживал, еще когда был жив ее муж Тео — все его звали только по имени. Над узкой темной витриной кафе желтыми буквами по коричневому фону выведено: “На стаканчик сан-серского”. В кафе ведут несколько ступенек из синеватого камня. Красный плиточный пол посыпан опилками. Стойка находится в глубине, рядом со стеклянной, завешенной тюлем дверью, которая ведет на кухню.

Во времена Тео сюда заглядывали в основном завсегдатаи, причем для каждого часа дня были свои посетители: ранним утром — каменщики, зашедшие перед работой выпить кофе или стаканчик белого вина; позже — небогатые обита гели квартала, лавочники, ремесленники, любители луарских вин и приятели весельчака хозяина.

Лицо у Тео было почти того же цвета, что плитки пола. В десять наступало время его основной работы: через люк, находящийся позади стойки, он спускался в подвал и разливал там вино по бутылкам. Жена занимала его место и обычно становилась прямо на крышку люка.

— Так, по крайней мере, ты уверена, что он не смоется от тебя, — подшучивали над ней.

Нелли была, что называется, женщина в соку и моложе Тео лет на двадцать. Уже в те времена Буэн был не единственным, кто пользовался ее темпераментностью. Она всегда готова была заниматься любовью и делала это с такой же непринужденностью, с какой клиенты выпивали стакан вина. Как-то Эмиль поинтересовался у нее, надевает ли она когда-нибудь панталоны, и Нелли ответила насмешливо, но совершенно искренне:

— Зачем? Того гляди случай упустишь.

Правда, почти постоянное присутствие Тео, тот факт, что кафе было все время открыто, а также расположение помещений затрудняли любовные свидания и вынуждали сокращать их до минимума. Самое удобное время было ранним утром, часов около восьми, когда Тео обыкновенно ходил делать закупки. Достаточно было взглянуть на Нелли, лениво облокотившуюся на стойку, чтобы она поняла и ответила — тоже взглядом. Да или нет. Как правило, это было да.

Почти сразу же она направлялась на кухню, а следом за нею Буэн. Дверь закрывалась, но сквозь тюлевую занавеску было видно, когда кто-то входил в кафе; посетитель же их не видел. Места было мало, приходилось все проделывать стоя. Абсолютно естественным движением, в котором не было ничего непристойного, Нелли задирала подол и выпячивала пухлый белый зад.

Интересно, получала она удовольствие или ей только казалось, что она его получает? Буэн часто задавал себе этот вопрос, хотя, разумеется, ответить на него не мог. Поскольку Нелли была безотказна, вполне вероятно, что она никогда не испытывала удовлетворения по-настоящему.

Удрать в случае прихода клиента или даже самого Тео было просто: через вторую дверь в коридор, оттуда — на улицу.

Конечно, Буэн постарел с того дня, когда впервые рискнул воспользоваться благосклонностью Нелли, но ведь и она не помолодела, так что на это можно было не обращать внимания.

— Стаканчик сансерского.

— Большой?

В синих домашних туфлях она вышла из кухни, где ставила на плиту кастрюлю. Откинула рукой волосы, как всегда падавшие на лицо.

— Смотри-ка, а я думала, что ты помер. Эх, некстати произнесла она это слово: Буэн и так все время в мыслях о смерти — Жозефа, попугая — возможно, он уже подох, — да и о своей собственной, которая может прийти не сегодня-завтра.

— Это правда, что ты опять женился?

Ее пухлые розовые губы приоткрывали два ряда зубов, все таких же белых, взгляд был влажный. Подперев сплетенными руками подбородок, она опиралась локтями о стойку так, чтобы Буэну была видна ложбинка между белыми грудями. Носила она всегда черное, и сейчас на ней было платье, почти точь-в-точь такое же, что и много лет назад.

— Правда.

— Говорят, женился ты удачно, взял богатую, которой принадлежит целая улица домов.

Разговоров на эту тему Буэн тоже не любил и потому молча осушил стакан.

— Налей-ка еще. А ты чего-нибудь выпьешь?

— Рюмочку смородинной наливки. Говорить было не о чем. Буэн подумал: а что, если подать ей тот самый знак…

— Эта не та ли маленькая пожилая дама в лиловом, с которой я тебя видела этой осенью на улице Сен-Жак?

Наверно, тогда был теплый солнечный день, потому что у Маргариты всего один лиловый костюм, довольно легкий, и к нему она обыкновенно надевает белую шляпку.

— Жизнь идет! Жаль, что ты редко заглядываешь к нам. Ты на пенсии?

— Уже довольно давно.

— А у нас здесь тихо. Старики понемножку уходят. Молодые не признают местечек вроде этого. Они считают их старомодными и, пожалуй, не так уж не правы. Бывают дни, когда я подумываю, не послать ли все это к черту и уехать доживать жизнь в деревню…

Сколько ей, интересно, лет? Если Буэн не ошибается, ей было около тридцати, когда он в первый раз последовал за нею в кухню. Вот уже семь лет, как Тео умер от закупорки сосудов. Значит, сейчас ей около сорока пяти, но лицо у нее все такое же гладкое.

Поведение ее ничуть не изменилось и после того, как она овдовела. Нелли свободна. Не обязана никому и ни в чем давать отчет. Однако она ни разу не пригласила Буэна подняться к ней в комнату. Ни разу он не видел ее раздетой, и встречи их оставались такими же скоротечными. Нелли принадлежит всем, почти как публичная женщина. Тем не менее она испытывает потребность сохранять для себя свой угол, свои крохотные владения, куда никому нет входа.

— А ты похудел.

— Есть немножко.

— Плохо себя чувствуешь?

— Только что перенес грипп.

— Неприятности? С женою не очень?

— Да нет, ничего.

Нелли смотрела так, словно читала в его душе. Вот так же глядел на него кот.

— Да не думай ты об этом! — бросила она, как бы подводя итог признаниям, которые он и не собирался ей делать. И, выпрямившись, подала ему сигнал — взглядом, чуть заметным движением головы.

Буэн не посмел отказаться. Но разве, входя в кафе, он не ждал, что так будет? И разве не для этого пришел сюда? Не было ли это для него своеобразной пробой сил?

Буэн пошел за Нелли. Она со смехом глянула на него:

— Признайся, ты ведь колебался. Был момент, когда я решила, что ты дашь деру. Вид-то у тебя не больно радостный. Ну, посмотрим, тот ли ты…

Нелли все это забавляло. Вот, наверное, весь ее секрет. Вероятно, она с таким холодным бесстыдством провоцирует мужчин, с такой легкостью отдается вовсе не потому, что постоянно испытывает желание, — просто это забавляет ее.

— Молодец! Уже лучше…

Эмиль боялся, что у него ничего не получится, но вот он овладел ею — как в ту пору, когда был лет на пятнадцать моложе, как во времена Анжелы, как до женитьбы на Маргарите. И тут ему пришла ребячливая мысль. Если бы здесь неожиданно появилась жена, если бы она увидела его в этот момент… Да, сейчас он думал о Маргарите — о Маргарите в том самом лиловом костюме, о котором только что вспоминали, но с тем же непроницаемым лицом, которое у нее было вчера и сегодня утром.

В этом кафе дом в тупике Себастьена Дуаза казался нереальным. Нереальным казалось все — сама Маргарита, все ее предки Дуазы, мужчина с часами с цепочкой, который основал кондитерскую фабрику, муж-скрипач, облачавшийся для поездки в Оперу во фрак, сумрак, царящий в комнатах, безрадостный огонь в камине, вечера, проводимые в молчании в темноте перед телевизором.

Буэну хотелось, чтобы этот миг длился как можно дольше, хотелось как можно дольше оставаться в таком душевном состоянии.

— За дверью следишь? — прерывающимся голосом спросила Нелли.

Буэн должен был наблюдать сквозь занавеску, не вошел ли кто в кафе.

— Да.

Буэн замер, переводя дыхание. Нелли оправляла платье.

Все кончилось. И осталась только кухня, такая же темная, как у него, да запах лука-порея, смешанный с запахом подмышек и кислым, застойным винным духом, которым был пропитан весь дом.

— Доволен?

— Спасибо…

Буэн произнес это совершенно искренне. Ему просто необходимо было выразить ей признательность. Она столько раз доставляла ему удовольствие, ничего не прося, ничего не требуя взамен. Другие, кто, как он, пользовались ею, наверно, в компании приятелей называли ее потаскухой. А Эмиль испытывал к ней доброе и благодарное чувство. Он с радостью вел бы с нею долгие беседы, поднимался бы к ней в комнату, вошел бы в ее подлинную, скрытую от всех жизнь. Овдовев, он не раз и довольно серьезно подумывал о ней, благо Тео был уже мертв. Конечно, его смущало, что через кухню прошло слишком много народа. И он сомневался, что Нелли когда-нибудь будет способна хранить верность. Ну а была ему верна Анжела? Буэн не знал этого и предпочитал не задавать себе таких вопросов.

Ему нравилась в Нелли ее естественность. Он понимал ее. Она его привлекала. И сейчас он раскаивался, что так долго не заходил повидаться с нею.

Может быть, он не позволил бы навести на себя порчу, если бы регулярно бывал в этом кафе. А ведь на него и вправду навели порчу, и он утратил связь с миром. Встречает на улицах людей, но не видит их. Не отличает женщину от ребенка, смех от плача.

Он живет в призрачном мире, устоявшемся и неустойчивом одновременно. Там он знает каждый бумажный цветок на столе в гостиной, каждое пятно, оставшееся со времен Шармуа, фотографии, лестницу со скрипучей ступенькой, трещинку на перилах. Знает освещение в любой час дня, в любую пору года, знает лицо Маргариты, ее худобу, губы, ставшие еще тоньше, чересчур белую и нежную кожу груди, которую видит каждый вечер, когда жена раздевается перед сном.

Наваждение какое-то. Он позволил посадить себя под замок и теперь до конца дней останется узником. Зря он сжег записку Маргариты. Ее текст весьма красноречив. Маргарита считает его своей собственностью и из религиозных соображений не даст ему вырваться на свободу.

— О чем задумался?

— Так, ни о чем, — попытался улыбнуться Буэн.

— Странно! Ты не из тех, кто печален после любви. Очень мило с ее стороны.

— Многим мужчинам после этого стыдно, они не решаются поднять глаза. А среди женщин тоже есть такие?

Он чуть было не ляпнул, что ему известна, по крайней мере, одна такая — той стыдно еще до этого. В сущности, Нелли права. Он копается в воспоминаниях.

— Наверно, мы просто из другого теста, — бросила она.

Вошли двое — слесари или печатники, судя по блузам.

— Два стаканчика белого.

С Нелли они поздоровались за руку, украдкой оглядели Буэна и продолжили разговор:

— …Я ему и говорю прямо в лицо, вот как тебе: коли так, ремонтируйте сами. Нет, представляешь? Двадцать франков за работу, на которую я должен угробить больше трех часов…

Нелли подмигнула Буэну, потянулась к выключателю и зажгла свет: стало уже совсем темно.

— Твое здоровье, Жюстен!

— Твое здоровье!

Оба они на шестом десятке. Но еще не подозревают, как стремительно начнут вскоре стареть.

— Сколько с меня?

— Три санеерского и одна смородинной. Тебе это обойдется в два франка восемьдесят. Впрочем, для других цена такая же.

Буэн вышел на улицу, на ветер и вновь увидел огни, витрины, почувствовал запахи, долетавшие из дверей лавок. Увидел мужчин, женщин, детей — одних вели за руку, других, совсем маленьких, везли в колясках. Так было всегда. Так будет всегда. Вокруг Буэна кипела жизнь, но он не ощущал причастности к ней. Он теперь посторонний. Маргарита стала посторонней гораздо раньше его, а может быть, всегда была такой. Кто знает, не была ли та нарядно одетая девочка, которую Буэн видел на фотографии, уже чужда миру?

Буэн, глядя на снимок, испытывал желание встряхнуть, разбудить эту девочку, крикнуть ей:

— Да посмотри ты вокруг!

Посмотри! Ощути! Прикоснись! Видишь: деревья, животные, люди. Светит солнце. Сыплет мелкий благодетельный дождик. Снег собирается, уже повалил. А вот и ветер поднялся. Тебе холодно. Тебе жарко. Ты живешь. В тебе вибрирует жизнь…

Опустив голову, не глядя, куда ступает, Буэн шагал по привычке, словно старая кляча, возвращающаяся к себе в конюшню. Повернул в тупик. Тишина. Лишь в нескольких окнах тусклый желтый свет. Первый дом, второй, и оба неотличимы друг от друга. А вот и последний. В углублении стены фонтан: маленький обнаженный человечек держит рыбу, изо рта которой льется вода.

Буэн достал из кармана ключ, прежде чем открыть дверь, шмыгнул носом, высморкался и вытер щеку.