"Новый человек в городе" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

Глава 8

В воскресенье утром Чарли позвонил Бобу Кэнкеннену, который, как каждый год, залег уже в постель на всю зиму, и в конце концов вырвал у него обещание явиться на следующее утро в окружной суд.

С первого тепла и до конца осени Боб заворачивал к Чарли в среднем три раза на дню, а иногда не вылезал из бара с утра до ночи. Особенно он любил, когда его принимали за хозяина, и охотно отвечал на телефонные звонки, сообщая котировку лошадей и принимая ставки.

Он был отпрыском самой старинной семьи в округе, и городской парк, в который со временем превратился ее сад, до сих пор называли парком Кэнкеннена. Он жил один под присмотром почтенной экономки, знавшей его еще мальчиком; дом его, насчитывавший самое меньшее дюжину комнат, был набит старинными вещами и совершенно запущен — Боб не давал себе труда привести его в порядок.

Трезвым Кэнкеннена видели редко. Пить он начинал с самого утра — еще лежа в постели, он, по его выражению, «прополаскивался». Употреблял Боб исключительно коньяк, притом определенной марки, которую благодаря ему можно было найти во всех барах округа. В иных ее даже называли «Кэнкеннен».

По профессии адвокат, практики он фактически не имел; одно время занялся политикой, был избран мэром, но скоро это ему опротивело, и он подал в отставку.

Высокий, дородный, с лицом, заросшим густой рыжей, коротко подстриженной бородой, он сильно смахивал на кабана. Ворча, кашляя, отхаркиваясь, рассказывал пронзительным голосом чудовищные вещи и обожал шокировать пуританскую часть населения, к которой принадлежала его родня.

— …Целых две? И у малышки тоже младенец? Ну и хват же этот твой Юго. Наши светские старухи изойдут слюной, как улитка слизью!

На этот крючок и подцепил его Чарли, хорошо изучивший Боба. Теперь все зависело от того, не переберет ли он вечером коньяку, что за погода будет утром в понедельник и какая книга окажется у него под рукой перед отходом ко сну.

Он ведь и на зимнюю спячку залегал для того, чтобы ему не мешали читать. Получал каталоги от всех бостонских издательств, считавших его своим лучшим клиентом, выписывал книги из Европы, и они валялись по всему дому на мебели и на полу: старой экономке запрещалось к ним прикасаться.

— Я жертва человеческого разума! — комически вздыхал он иногда.

В понедельник в семь утра Майка доставили из городского участка в тюрьму при окружном суде, заставили принять душ и переодели в арестантскую куртку и штаны из выцветшей коричневой ткани с аббревиатурой округа и номером.

В половине десятого два охранника надели на Юго наручники и в таком виде препроводили его в помещение мирового суда, где уже дожидалось человек десять задержанных за превышение скорости или вождение в нетрезвом состоянии.

Зал с выбеленными стенами, звездным флагом[17] и отполированными временем скамьями чем-то напоминал школьный класс. Один глаз у Майка полностью заплыл, губы распухли. Увидев Чарли в обществе верзилы, исполненного, казалось, самых кровожадных намерений, Юго отвернулся; еще больше он растерялся, когда Чарли подсел к нему.

— Слушай внимательно, Майк: это очень важно. Когда спросят, есть ли у тебя адвокат, отвечай, что выбрал Боба Кэнкеннена. Впрочем, он сам все за тебя скажет.

Я с ним и пришел.

Юго сделал протестующий жест, он, без сомнения, дорого бы дал, чтобы никто, а уж Чарли — подавно, не видел его в таком плачевном состоянии.

— Насчет расходов не волнуйся. Кэнкеннен богат и денег с тебя не возьмет. Это друг. А теперь запоминай, что я скажу. Что бы ни делал этот человек — все тебе на пользу, ясно? Ты не знаешь законов, а он знает. Ты ведь не хочешь, чтобы Елицу держали в исправительном доме, пока ей не стукнет двадцать один, а твоего малыша сдали в приют?

Майк ничего толком не понимал, да и не пытался понять: его слишком пугали люди, сновавшие мимо него, а главное — маленькая приоткрытая дверь с надписью:

«Вход воспрещен».

— Ну ладно. Ни о чем не беспокойся. Только не мешай Бобу, и все будет хорошо.

Чарли опасался, как бы в суд не пожаловал Джастин; Юго, наверное, тоже ждал его, но он не появился. Судья сел на свое место, и все совершилось очень быстро. Судья торопливо прочел несколько невразумительных фраз, посмотрел на Майка, но увидел, что к столу приближается Кэнкеннен в шубе, держа в руке шапку, и перевел взгляд на адвоката.

— Я беру на себя защиту и прошу перенести разбирательство на январь, — заявил Боб и вполголоса бросил судье, своему дальнему родственнику:

— Я шокирую тебя. Дик?

Тот полистал записную книжку.

— Девятнадцатого января?

— Годится.

— Надеюсь, об освобождении под залог не ходатайствуете?

Кэнкеннен покачал головой, и все кончилось. Майк, с которого сняли наручники, поставил крест на какой-то бумаге и вернулся в тюрьму, расположенную в конце коридора и отделенную от окружного суда решеткой.

Адвоката ждал на улице старый лимузин, служивший ему уже пять лет, так что запчасти приходилось выписывать из Детройта. Подушки были еще из натуральной кожи, фары медные, дверцы украшены крошечными инициалами владельца.

— Думаю, что, если вы придете один, женщины меньше перепугаются, — сказал ему Чарли, спускаясь по ступеням подъезда. — Вопрос в одном — как сделать, чтобы они вас поняли.

Чарли вернулся к себе, застал Джастина на обычном месте, ограничился легким кивком и принялся за работу.

Наводя порядок в ящиках и вытирая полки, он что-то напевал себе под нос: как и Кэнкеннен, бармен был убежден, что подложил У орду изрядную свинью.

Время шло, настроение у Чарли постепенно портилось, но около часу дня позвонили откуда-то издалека.

— Девица подкрепляется в здешнем кафетерии, — сообщил Боб, говоривший из приморского городишки, где он сделал остановку. — Для себя разыскал местечко получше: тут подают не только молоко, кофе и кока-колу, так что я подзаряжаюсь. Младенец, слава Богу, в норме.

Почти всю дорогу сосал мамашину грудь. Представляешь, как я выглядел со стороны? Позвонить раньше не мог: неоткуда было. Как и следовало ожидать, я ошибся дорогой, и нас занесло в неописуемые Палестины.

— Она легко согласилась уехать с вами?

— Легче, чем я рассчитывал. Я отчаянно жестикулировал, пустил в ход все известные мне иностранные слова, включая латинские и греческие. В конце концов она нацарапала на клочке бумаги имя и адрес своего папаши.

Другая не хотела ее отпускать, и был момент, когда казалось, меня постигнет неудача. Но малышка, по-моему, сообразила, что у нее есть полный шанс расстаться со своим бэби, а возможно, и угодить за решетку. Нас, во всяком случае, она явно считает дикарями.

«Не трогать, мы никого не трогать, — твердила она. — Мы приезжать свободный страна…». Пошевеливайтесь, молодой человек! То же самое, конечно.

— Что? Что вы говорите?

— Это я типу, который тут за бармена. Втолковываю, чтобы принес подкрепляющего… Самое удивительное — я ни разу не угодил в аварию. Везу с собой клетку с цыплятами, другую — с кроликами и лишь с трудом отбоярился от козы.

На прощание женщины со слезами расцеловались, и, ей-Богу, было занятно смотреть, как та, что осталась в одиночестве, стоит на куче мусора и молча машет нам рукой.

Не уверен, что разыщу деревню, название которой написала малышка; в этой глуши никто ни черта не знает, а я уже битый час пробиваюсь сквозь туман. Мечтаю вернуться засветло: насколько помнится, в последний раз, когда я сидел за рулем, фары у моей тачки не работали.

Еще порцию, молодой человек! Да-да, еще! И в ту же посуду, черт побери!! Я не из брезгливых.

До скорого, старина Чарли! Если надумаешь отравить вашего крокодила, берусь защищать тебя бесплатно.

Итак, самое неотложное сделано. Благодаря Кэнкеннену, хотя Боб до смерти будет попрекать Чарли тем, что бармен выволок его из постели в самые декабрьские морозы и заставил играть роль Санта-Клауса, Елица уже далеко, в соседнем округе. Пусть теперь полиция шарит в доме Юго: одно из самых веских обвинений против него, по-видимому, отпало.

Снег опять превращался в слякоть, и бильярдная напротив, где старый Скроггинс с оглушительным хрипом прочищал себе бронхи и мальчишки с четырех часов дня толпились вокруг бильярдов, изображая из себя гангстеров, выглядела сегодня особенно зловеще.

О новом происшествии Чарли услышал от Саундерса лишь около пяти. Штукатур рассказал о нем при Джастине.

— Знаешь, что случилось у Юльдмана?

Проведя утро в окружном суде, Чарли, естественно, не видел, как в половине десятого к старьевщику нагрянули двое полицейских в штатском, а после этого он весь день на улицу носа не высунул.

— Его ограбили?

— Сегодня ночью.

Юльдман жил в старой части города, недалеко от Боба Кэнкеннена, а на их улице находилась только его лавка. По вечерам он уходил домой, полагаясь на решетки, защищавшие витрины, и электросигнализацию, которую установил года два назад.

— Вскрыть сейф не пробовали: ночью там ничего нет, кроме старых часов и дешевых допотопных украшений.

Дверь не взломана, витрина не тронута. Я был у себя во дворе и слышал, как сыщики совещались на аллейке. По их мнению, вор проник в дом через чердачное окошечко, вернее сказать, вентиляционное отверстие футах в десяти над землей. Но даже встав на мусорный бак, которых полно на аллейке, до отверстия не дотянуться, а главное, мужчине в него не пролезть. И все-таки похоже, что грабитель пробрался именно через него. Назад удрал тем же путем — нашел в лавке стремянку и подставил.

— Что взяли?

— Полдюжины пистолетов с патронами. Оружие брали только современное, самых крупных калибров, револьверы не тронули. Исчез также кожаный портфель — туда наверняка сложили оружие и боеприпасы. К дорогим ружьям, выставленным на витрине, не притронулись.

К фотоаппаратам — тоже, хотя некоторые из них можно было бы перепродать долларов за полтораста.

Чарли даже не взглянул на Уорда, неподвижно сидевшего за стаканом пива. Сколько раз он видел подобное в перенаселенных предместьях, где работал в начале своей карьеры! И всегда это начиналось с кражи оружия: оно — основа шайки.

Итак, компания сопляков располагает теперь средством испытать свое хладнокровие, и они, конечно, сгорают от желания пустить это средство в ход.

— Отпечатков пальцев, разумеется, не осталось?

Мальчишки читают подряд все дешевые полицейские романы и журналы, специализирующиеся на детективе.

В техническом плане они безусловно утрут нос местной полиции.

— В конце концов я начну радоваться, что у меня одни дочери, — со вздохом заключил Саундерс.

Бедняга! Он так мечтал о сыне, а у него пять девчонок с такими же топорными лицами и добрыми глазами, как У отца.

Джулия слушала, стоя на пороге кухни: все, что касается детей, неизменно интересовало ее.

— Прикрыли бы лучше места, где ребят учат играть на деньги! — бросила она издали, недобро посмотрев на Джастина.

Зачем? Бармен чувствовал — У орд выиграл партию.

Сам Чарли сделал что мог: поднял на ноги Кэнкеннена, и тот отчасти смягчит удар — хотя бы по Майку.

Итальянец опять начал беспокоиться, где Боб, но перед самым обедом адвокат позвонил и первым делом осыпал приятеля проклятьями: зачем тот втравил его в эту авантюру?

— Где вы?

— Ясное дело, в баре, но у них только скверное виски.

— А где он находится?

— Не знаю. Тут ни одного указателя. Просто кучка домишек у дороги. Мне втолковали: сколько-то раз повернуть направо, потом налево, потом опять направо, и выскочишь на номерное шоссе.

— Что с Елицей?

— Порядок. Она у своих стариков.

— Как все прошло?

— Отлично. Семейка сбежалась вытаскивать мою машину: я застрял в грязи в ста футах от их дома. Это на берегу моря, местность вроде болота — не разобрать, где суша, где вода.

Чарли мысленно представил себе хибару, как у Майка.

— Люди прекрасные, только вот по-английски — ни в зуб, кроме самых младших. Отец — точь-в-точь оперный пират, хотя довольствуется сбором съедобных моллюсков да ставит верши на лангустов. Знаешь, Чарли, я охотно все расскажу, но предупреждаю: счет за разговор пошлю тебе.

— Знаю.

Бобу нравилось разыгрывать из себя скупердяя: он с удовольствием прикидывался, будто пересчитывает сдачу, заводился из-за счета в ресторанах, на заправочных станциях орал: «И чтоб бензин самый дешевый!»

— Все перецеловались, и младенец пошел по рукам.

А рук там хватает! В семье, вместе с замужними дочерьми, человек двенадцать, если не больше, все одинаковой породы, и кухня у них очень даже недурная. Мне поднесли стаканчик их родного самогона: вкус оригинальный, крепость — ничего подобного не пробовал. Один из мальчишек — он ходит в школу — перевел мои слова отцу, и тот обещал оставить девицу с малышом у себя и ни во что не мешаться. Если начнут допрашивать, притворится идиотом, а мальчишка будет держать меня в курсе.

Сейчас попытаюсь выбраться на шоссе, но завтра — это уж точно — проснусь с отчаянным воспалением легких.

Чарли до самого закрытия надеялся, что Боб вернется, и вздрагивал всякий раз, когда слышал, что мимо идет машина, у которой барахлит мотор или дребезжат разболтанные детали. Но Кэнкеннен, видимо, встретил еще не один бар на своем неведомом пути назад, в город, к просторному дому, где его ждала экономка.

Для очистки совести бармен вызвал ее на провод.

— Боб не вернулся?.. Так я и думал. Звоню сказать, чтобы вы не беспокоились. Он наверняка вернется поздно ночью.

— И не стыдно вам гнать его за город в такую погоду? Вижу я, что вы за человек! Вам все равно, что с ним будет, — не вам его выхаживать.

В тот вечер Чарли взялся лечиться от простуды: принял аспирин, выпил двойной грог, велел Джулии растереть ему грудь и так пропотел, что ночью ей пришлось встать и переменить простыни. В котором часу это было?

Ночь, как и минувший день, оказалась для итальянца насыщена телефонными разговорами. Он стоял, закутавшись в одеяло, и ждал, пока Джулия перестелет кровать, как вдруг услышал внизу звонок и в полудреме решил было, что это будильник на кухне. Затем подумал: что-то стряслось с Кэнкенненом, сбросил одеяло, накинул халат и заспешил вниз по лестнице.

Аппарат трещал так настойчиво и тревожно, что Чарли даже не включил электричество, и бар по-прежнему был освещен только отблеском уличного фонаря, проникавшим через дверную фрамугу.

— Хэлло, Чарли! Это ты, старина?

Звонил не Кэнкеннен, а Луиджи, которого, видимо, рассмешил вопрос приятеля в ответ на его «хэлло».

— Который час?

— Здесь половина двенадцатого; у вас, если не ошибаюсь, — уже второй. Я тебя разбудил?.. Ну ничего.

Судя по голосу, Луиджи был бодр и весел; в трубке слышались музыка, звон бокалов, голос и смех, преимущественно — женщин.

— Ты не знаком с Гэсом, но это не важно. Он один из лучших моих клиентов. Алло! Ты меня слышишь?

Джулия спустилась в бар, набросила на плечи мужа одеяло, потом усадила и надела ему носки.

— Гэс из Сент-Луиса… Выбился в люди и теперь, бывая в Чикаго, обязательно заглядывает ко мне распить бутылочку. Он хочет с тобой поговорить. Передаю трубку.

— Хэлло, Чарли! Друзья моих друзей — мои друзья.

Заранее знаю: ты — парень что надо. Жаль, что по телефону выпить вместе нельзя — у нас тут такое шампанское, какого я отродясь не пробовал.

— Мировое! — поддакнул голос подвыпившей женщины.

— Не обращай внимания, Чарли. Это Дороти… Нет, Дороти, дай нам со стариной Чарли поговорить о деле…

Я насчет твоего знакомого, Чарли, ну того, чей портрет Луиджи вывесил в баре. Этот клоп — изрядная гадина.

Я сразу сказал Луиджи: «Остерегайся этой птички, друг».

Нам в Сент-Луисе знакомство с ним недешево встало. Не помню, сколько уж лет прошло, но его до сих пор не забыли. Кличка у него была Адвокат. Он действительно здорово разбирается в законах. Права практиковать не имел, но консультации у нас давал — обычно в барах, дансингах, дешевых ночных клубах. Представляешь уровень? Там всегда есть такие, кто нуждается в совете, а в солидную контору обращаться не хочет… Алло?

Слушаешь, Чарли?

Бармен услышал, как говоривший переспросил:

— Я не перепутал? Парня зовут Чарли?.. Алло! Это я тебе рассказываю, чтобы ты держал с ним ухо востро.

Консультации он превращал вроде как в ловушки: выпытает у человека подноготную и давай его шантажировать.

Возился он главным образом с бедными девчонками — та не зарегистрирована, у этой неприятности… Что тебе, Луиджи? Не советуешь касаться таких вещей по телефону?.. Да я и так обиняками говорю!.. Ты меня понимаешь, Чарли?.. Вот и хорошо. Сам я такими делами не занимаюсь. У меня самый что ни есть честный бизнес — строительство. Бульдозеры и прочий тарарам. Но у меня приятель интересовался одной семнадцатилетней малышкой.

Однажды он съездил с ней на ту сторону Миссури[18] и сдуру записал ее в гостинице как свою жену. Не знаю уж, сколько он заплатил Адвокату, чтобы выпутаться из этой истории. Если он, сволочь, еще в твоих краях, расквась ему рожу, да поскорее: ничем другим его не проймешь. За этим я тебе и звоню. У нас ребята так и поступили. Собрались втроем и поучили его жить.

Поймали ночью, раздели донага, отходили как следует и швырнули в реку, предупредив: встретят еще раз — сделают то же самое, только камень к ногам привяжут.

Тогда он и исчез.

— Давно?

— Года два будет… Конечно, детка, спроси.

— Что у вас за погода? — вклинился женский голос. — Вы ведь на побережье?

— Море отсюда в сорока милях. Сейчас идет снег.

— Благодарю.

— Алло, Чарли! — взял трубку Луиджи. — Теперь ты в курсе. Подробно напишу, когда улучу время. Во всяком случае, начинаю верить, что Алиса была права.

Кстати, она заезжала сюда. Посмотрела на снимок и сразу заказала двойной «манхаттан»… Спокойной ночи, братишка.

— Спокойной ночи! — крикнул в трубку клиент из Сент-Луиса; он, видимо, подливал себе шампанского.

Утром Чарли окончательно слег: он проснулся с температурой, и Джулия, не спрашивая его согласия, вызвала врача. Словом, ночной столик бармена оказался заставлен лекарствами, которые надлежало принимать каждые два часа, здоровенным графином лимонада, напоминавшим ему гриппозные дни в детстве, и тошнотворным овощным отваром.

Он вынужден был догадываться о приходе и уходе клиентов по доносившемуся из бара шуму, и каждый стук входной двери вырывал его из полузабытья, в которое он порой впадал. В часы, когда должен был появиться Джастин, Чарли стучал в пол, вызывая Джулию, и та прибегала, совершенно запыхавшись: в ней сто шестьдесят — сто семьдесят фунтов, а лестница винтовая.

— Что он говорил?

— Спросил, не уехал ли ты. Я ответила — нет.

— Знает, что я слег?

— Да. Желает тебе поправиться к праздникам.

— Ему-то что до меня?

— Потом дочитал газету и ушел.

Он — это был, конечно, Уорд, имя которого Чарли избегал по возможности произносить.

— Ни о чем другом он не говорил?

— Нет.

— Ты не нагрубила ему?

— Только напомнила, что окурки не надо бросать на пол — в баре хватает пепельниц.

— Саундерс не заглядывал?

— Сегодня утром — нет.

— А Гольдман?

— Тоже. Были только ребята из транспортной конторы — выпили по стаканчику на ходу. Еще — доставщик пива. В подвале порядок. Звонили насчет скачек. Я ответила, что сегодня их не будет.

— Но это же не правда!

— Ничего, перебьются! Сейчас я принесу тебе отвар.

Постарайся не раскрываться.

— Сперва дай мне сигареты.

— А что доктор сказал?

— Да я всего раза два затянусь — вкус лекарства надо отбить: очень противное.

После отвара Чарли уснул, и ему приснился Майк в арестантской одежде. Но одежда была какая-то странная, полосатая, придававшая Юго сходство с осой, да и тюрьма ненастоящая. Все это происходило в огромном, сплошь застекленном, как казино, здании на берегу моря.

Там собралось множество женщин и детей, несколько подростков и какой-то старик, похожий на Авраама из иллюстрированной Библии, по-видимому начальник.

В иные минуты Майк тоже казался вроде как бородатым. Разговор шел на непонятном языке, голоса звучали тихо, музыкально, и Чарли почудилось, что в дальних углах он видит нагих отроков, играющих на арфах.

Юго, без сомнения, тоже был здесь начальником, возможно еще более важным, чем библейский патриарх: все женщины и дети словно принадлежали ему, и он непринужденно расхаживал между ними, гибкий, как танцор.

Разбудил больного какой-то шум, правда не очень громкий. Чарли внезапно проснулся, взглянул на часы и сообразил — это Уорд распахнул дверь бара. Именно его появления в любом облике итальянец неизвестно почему ждал во сне; поэтому он был даже огорчен, что забытье сменилось явью.

Как бы то ни было, Луиджи не повторил: «Не злобься на Фрэнки!»

Теперь он допускает, что маленькая лифтерша была в свое время права.

Красиво живет Луиджи в своем Чикаго! Перед его глазами проходит вся страна, он видит самых интересных людей, со всех концов Америки: кто бы ни останавливался в отеле «Стивене», — а публика там отборная, — любой хоть раз завернет вечером после театра отведать спагетти у Луиджи.

Теперь, расплатившись наконец с долгами, в которые залез и которые так его беспокоили, он, несомненно, богат. Но Чарли не завидует другу. Он и сам вышел в люди, хотя остановился несколькими ступеньками ниже; у него собственное дело, и никто им не командует.

Луиджи, так сказать, одинок. Жену он по глупой случайности потерял в катастрофе лет пятнадцать тому назад дочери его взбрело заняться кино, и пишет она отцу из Голливуда, только когда ей нужны деньги.

— Позвони Бобу, Джулия, справься, что с ним. Он меня беспокоит — весь день не дал о себе знать.

Когда жена вернулась, Чарли спросил:

— Что он сказал?

— Послал тебя к черту. В шесть утра, за восемь миль от города, у него отказала машина; в ней он и спал.

— Предупредила, что я болен?

— Боб ответил, что так тебе и надо, а сам он встанет с постели лишь на твои похороны.

— Никто не появлялся?

— Заезжал Кеннет.

— Со мной поговорить не хотел?

— По-моему, нет. Сказал, что все у них взбудоражены из-за этих проклятых пистолетов. Опасаются, что в округе начнутся налеты. Патрули удвоены.

— Мальчишки в бильярдной торчат?

— Я не посмотрела.

— Он появился?

— Сидел в баре, когда я звонила Кэнкеннену.

— Наверняка узнал об отъезде Елицы и взбесился.

Эх, как мне надо потолковать о нем с Бобом! Завтра же съезжу к Кэнкеннену.

— Завтра ты будешь лежать.

— Завтра я встану.

— И перезаразишь мне детей?

Чарли не хватало бара, не хватало разговоров, в любое время дня доносивших до него эхо городских событий. Ему казалось, что теперь, когда он прикован к постели, этим воспользуются, чтобы начать всяческие безобразия.

— Вечером поставлю тебе горчичники.

— Врач их не прописывал.

— Курить он тебе тоже не прописывал, а ты куришь.

— Знаешь, Джулия, что я, кажется, уразумел?

— Интересно — что же?

— Понимаешь, в чем его сила? Он постигает мысли других раньше, чем люди сами до них дойдут. Вернее, угадывает разные маленькие гадости, в которых стесняешься себе признаться. Он напоминает мне Элинор: стоит ей потянуть носом воздух, и она уже знает, какая у человека болезнь.

— Или выдумывает ее.

— Он, вероятно, тоже изучил все пороки и чувствует их в окружающих.

— Попробуй-ка заснуть!

— Понимаешь, я говорю не о настоящих, больших пороках, а о мелких пакостных наклонностях, просто привычках…

— Конечно, конечно.

— Если где-нибудь дурно пахнет, он сразу чует.

— Очень приятное занятие!

— Не смейся, Джулия. Это объясняет, почему людям всегда при нем не по себе.

— Тебе тоже?

— Это объясняет и другое — его влияние на мальчишек, которым хочется, чтобы их боялись.

Джулия закутала мужа в одеяло по самую шею, прикрыла краем рот, унесла пустой графин из-под лимонада, дала детям, вернувшимся из школы, по комиксу и усадила их за кухонный стол.

— Только не шумите. Отец спит.

Все было так просто, пока по их кварталу, выбрасывая левую ногу вбок, глотая пилюли и тщательно закрывая за собой двери, словно в них вот-вот ввалится сам дьявол, не зашнырял этот человек.

Нет, лучше выкинуть его из головы — добром это не кончится. Стакан пива? Пожалуйста. Вот это — наша забота. С вас двадцать пять центов. Здравствуйте. До свидания.

Он наделает глупостей, если не уймется. Кэнкеннен его не удержит — не тот Боб человек. Напротив! Он богат, настолько богат, что, по слухам, такого состояния даже в Бостоне ни у кого нет. Ему можно жить на свой лад, не как другие, потешаться над политиками и бесить светских старух: они все с ним в каком-нибудь родстве, все — его тетки или кузины.

— Алло?.. Нет, это Джулия… Да, его жена. Он лежит с простудой. Кто это говорит?

Имя она не расслышала. Вызывали, видимо, издалека.

Потом трубку повесили.

— Кто это?

— Не знаю. Наверно, ошиблись номером.

— Но ты же ответила, что я лежу. Я сам слышал.

— Верно, ляпнула наобум. Тут разговор и прервался.

Может быть, позвонят снова?

— Вызвали из города?

— Не знаю. Слышно было плохо.

— Может быть, Луиджи?

— Не думаю, что Луиджи станет тебе звонить каждый день по междугородному из-за дела, которое его не касается.

Звонок не давал Чарли покоя. Бармен насторожился.

Часы шли, но вызов не повторялся. Дети пообедали, потом их отправили спать, и они поочередно прокричали из коридора:

— Спокойной ночи, папа!

— Спокойной ночи, Софи… Спокойной ночи, Джон…

Спокойной ночи, Марта…

Почему не звонят? Почему повесили трубку, услышав голос Джулии?

— Он внизу?

— С четверть часа.

— Что делает?

— Спорит с шерифом.

— Кеннет вернулся?

— Только что вошел. Уверяет, что все спокойно. Ни сегодня, ни в ближайшие дни ничего не случится, а пистолеты наверняка украли ребята, приехавшие из Кале.

— Не правда, и Брукс это знает.

— Почему не правда?

— Потому что люди из Кале не нашли бы вентиляционное отверстие и не догадались бы, что в лавке есть стремянка, с помощью которой можно вылезти обратно.

— Пожалуй. Я повторяю что слышала.

— А он что?

— Я не могла все время прислушиваться. По-моему, сказал то же, что ты, потом заговорил об аллейке.

— Они оба все еще в баре?

— Видимо, да, если только не ушли после того, как я поднялась к тебе.

— Кто платит?

— Угощает Уорд.

— Спустись, послушай и возвращайся. Попробуй все запомнить.

Вернулась Джулия минут через пятнадцать, но почти ничего не разузнала.

— Кеннет ушел, не успела я появиться. Я слышала, как он поддакнул: «Похоже, неглупая мысль. Мы всегда думаем о ком попало, только не о тех, кто самые отчаянные. — И уже взявшись за ручку двери, добавил:

— В любом случае это дело местной полиции. Конечно, увижу начальника — поговорю. Но мои полномочия начинаются за чертой города».

— А он?

— Что — он? Сидит себе на своем табурете, а в зале кроме него одна Аврора: только что вошла и нарочно устроилась у другого конца стойки.

— Слышишь? Вроде бы телефон?

— Нет.

— Спустись побыстрее, иначе он возьмет и сам ответит. Такой и на это способен.

— Вернусь — поставлю тебе горчичники, Чарли. Предупреждаю заранее: приготовься.

Она даже не пожаловалась, что за день ей пришлось раз двадцать подниматься на второй этаж.