"Подлодка [Лодка]" - читать интересную книгу автора (Буххайм Лотар-Гюнтер)

VIII. Вторая атака

Побелевшая луна приобрела более льдистый холодный оттенок. Небо вокруг ее четко очерченного гало чистое. Но от горизонта надвигается одна туча, похожая на авангард наступающих полчищ.

Но мой взор устремлен именно на это облако. Сперва оно двигается в правильном направлении, затем начинает замедляться, пока наконец почти не перестает подниматься вверх; вот оно начинает растрепываться на лоскуты, распускающиеся по одной нитке. Оно тает у нас на глазах. Вскоре от него остается лишь легкая дымка.

— Черт возьми! — шипит штурман.

Но вслед за ним другая туча, еще более громоздкая и тяжеловесная, чем первая, решается оторваться от горизонта.

Ветер сносит ее слегка в сторону, как раз туда, куда нам нужно. Никто больше не ругается, словно она может обидеться на ругань.

Я отвлекаюсь от облака, сосредоточив внимание на горизонте. Я различаю в бинокль нос, корму и надстройки в средней части транспортов.

Командир излагает первому вахтенному офицеру свой план:

— Устремиться на них и произвести пуск. Как только торпеды выйдут, немедленно переложить руль влево. Если эта туча будет подниматься и дальше, я перейду в генеральное наступление!

Первый вахтенный сообщает вводные данные для вычислителя положения цели, который обслуживает один наводчик в боевой рубке, а другой — на посту управления.

— Аппаратам с первого по четвертый — приготовиться к пуску из надводного положения!

Все четыре торпедных аппарата заполнены водой.

Из носового отсека по переговорной трубе докладывают:

— Аппараты с первого по четвертый к пуску из надводного положения готовы!

— Соединить дальномер и вычислитель положения цели. Пуск будет произведен с мостика! — отдает распоряжение первый вахтенный.

Команда звучит слаженно. Значит, он способен на это. Наверное, он заучил ее как следует.

Помощник за вычислителем в боевой рубке подтверждает полученную команду.

Старик ведет себя так, будто вся эта литургическая антифония [73] не имеет к нему ни малейшего отношения. Лишь напряженная поза выдает, что он внимательно следит за всем, что творится вокруг.

Теперь первый вахтенный офицер передает помощнику в рубке:

— Нос вражеского корабля направлен вправо — угол пятьдесят — скорость противника десять узлов — дистанция три тысячи метров — скорость торпеды тридцать — глубина три метра — позиция меняется.

Первому вахтенному вовсе не обязательно заботиться о точном задании угла пуска торпеды. Система наведения на цель сама рассчитывает его. Устройство напрямую соединено с гирокомпасом и дальномером, а также с торпедами, рулевой механизм которых постоянно корректируется. Каждое изменение курса лодки автоматически передается торпедам. Первому вахтенному офицеру остается только удерживать цель в перекрестье дальномера на мостике.

Он наклоняется к прицелу:

— Приготовиться к сверке параметров! …Отклонение…Ноль!

— Должно получиться! — бормочет командир. Он еще раз смотрит на луну. Второе облако остановилось, зависнув, как воздушный шар, привязанный тросом, который удерживает его на заданной высоте. До края луны осталось три ширины ладони: там он висит и не сдвигается ни на йоту.

— Ну же, один хороший рывок! — штурман потрясает кулаком; я никак не ожидал такого всплеска эмоций от всегда спокойного Крихбаума. Но нет времени изумляться поведению штурмана; командир резко оборачивает голову назад и приказывает:

— Самый полный вперед! Круто лево руля! Начинаем атаку! Открыть торпедные люки!

Крики внизу повторяют его команды. Нос лодки уже начал описывать круг вдоль горизонта — в поисках чужих силуэтов.

— Цель — корабли в середине! — Так держать! Курс — девяносто градусов!

Лодка несется прямиком на темные очертания, которые вырастают с каждой секундой.

Лемех форштевня взрезает сверкающее море, отваливая в обе стороны толстые пласты искрящейся воды. Вспучивается волна, блистая тысячами граней. Носовая часть лодки приподнимается, и поток брызг сразу обдает нас душем. Дизели работают на максимальных оборотах. Вибрирующий бульверк ходит ходуном.

— Выбирайте цель! — велит командир.

Склонившийся над прицелом первый вахтенный офицер не отрывается от окуляра.

— Вон там два перекрывающихся силуэта, мы ударим по ним. Видите? Слева от одинокого транспорта! Большему кораблю потребуется две торпеды, на остальные — по одной. Пускайте две торпеды: одну перед мостиком, другую — позади грот-мачты!

Я стою за спиной командира.

— Аппараты с первого по четвертый — товсь!

Мое прыгающее сердце подкатило куда-то к самому горлу, мысли путаются. Ревущие двигатели, тени кораблей, посеребренное луной море, последний рывок! Мы — подлодка, именно для этого и созданная; будем надеяться, что все сработает.

Первый вахтенный держит мишень в прицеле. Уголки его рта опущены, голос по-деловому сух. Он постоянно перепроверяет свои цифры. Правая рука легла на пусковой рычаг.

— Подсоединить первый и второй аппараты — угол шестьдесят пять — следить за изменением угла!

— Сообщите угол!

— Угол семьдесят… угол восемьдесят!

Я слышу, как командир совсем рядом со мной произносит:

— Аппараты первый и второй: пуск разрешаю!

Все мои чувства обострились: ни рапорта — лодка ничуть не покачнулась — вообще ничего! Лодка продолжает мчаться вперед, все ближе и ближе к транспортам.

Они ничего не заметили! — ничего!

— Подсоединить третий аппарат!

— Третий аппарат — пли!

— Десять градусов лево руля! — приказывает командир.

Лодка начинает поворачивать, выбираю свою очередную жертву из цепочки судов.

— Подсоединить четвертый аппарат! — раздается голос первого вахтенного. Он ждет, пока мы не наведемся на новую цель, и затем командует. — Четвертый аппарат — пли!

В этот миг я замечаю длинный низкий силуэт корабля рядом с выбранным в качестве цели пароходом — эта тень не такая темная, как остальные — похоже, корабль выкрашен в серый цвет.

— Руль круто влево! Подсоединить кормовой аппарат! — на этот раз приказ отдает командир. Лодка в повороте сильно кренится на борт. Тени уходят от нас направо.

— Корабль поворачивает в нашу сторону! — предупреждает штурман.

Я вижу, что теперь наша корма нацелена на силуэты, оставшиеся позади. Но я также вижу, что светлая тень сужается. Я могу даже различить полоску волны, поднятую ее форштевнем.

— Пятый аппарат — пли! Руль круто вправо! кричит командир. Едва лодка накренилась в другую сторону, как сверкает красно-оранжевая вспышка, за которой через доли секунды следует еще одна. Мощный удар, просвистевший в воздухе, поставил меня на колени, его резкий звук проникает в меня подобно холодному лезвию клинка.

— Сволочи, они открыли огонь! ТРЕВОГА! — орет Старик.

Один прыжок — и я уже падаю в люк. На мои плечи обрушиваются тяжелые сапоги. Я отскакиваю в сторону, налетев на столик с картами, и скрючиваюсь от боли. Кто-то передо мной катится по палубе.

— Погружение! — кричит командир и немедленно вслед за этим. — Круто право руля!

Сверху хлестнула вода. Из-за большой скорости мы входим в воду круче, чем обычно, но, не обращая на это внимания, командир приказывает:

— Все — на нос!

— Чертовски здорово получилось! — восклицает он, поравнявшись с нами.

До меня с трудом доходит, что он хвалит вражеских канониров. Вереница людей, спотыкаясь, пробирается через отсеки. Я замечаю испуганные взгляды. Все начинает скользить. Кожаные куртки и бинокли, висящие на крючках по обе стороны от люка, отрываются от переборки.

Стрелка глубинного манометра пролетает одно деление шкалы за другим, пока шеф не приказывает перевести рули глубины в реверсивное положение. Куртки и бинокли плавно, как в замедленном кино, возвращаются к стенке. Лодка стоит на ровном киле.

Я не могу перехватить взгляд командира. «Чертовски здорово получилось!» — если бы получилось чуть лучше, нам бы настал конец. В моей голове сидит единственная мысль: торпеды — что с торпедами?

— Так я и думал — это был эсминец, — говорит командир. Он запыхался. Я вижу, как вздымается его грудь. Он оглядывает всех нас, как будто желая убедиться, что все присутствуют, затем негромко предупреждает:

— Теперь их черед сделать ответный ход!

Эсминец! Так близко от нас! Старик должен был знать, что бледная тень — это не транспорт. Эсминцы Томми выкрашены в серый цвет, как и наши.

К тому месту, где мы скрылись под водой, на полном ходу спешит эсминец! «Ответный ход»! Похоже, он будет очень взрывчатым.

— Опустите ее на сто метров — только не торопясь, — приказывает Старик.

Шеф тихо повторяет команду. Он сгорбился позади операторов глубинных рулей, не сводя глаз с манометров.

Слышен шепот:

— Сейчас начнется!

Хочется сжаться, стать маленьким, незаметным!

Как там наши торпеды? Неужели все прошли мимо? Может такое случиться? Все пять? Двойной залп, затем два одинарных и пуск из кормового аппарата во время разворота. Ладно, положим, пятую торпеду выпустили, не успев как следует навестись на цель. Но другие? Почему нет взрывов?

Лицо шефа еще ближе наклоняется к круглому глазу манометра. На его лбу капельки пота блестят, подобно жемчужинам росинок. Я вижу, как некоторые капельки сливаются вместе и скатываются вниз, оставляя за собой влажную дорожку, похожую на след улитки. Он нетерпеливо вытирает лоб тыльной стороной ладони.

Мы не шевелимся ни на сантиметр.

Каждое мгновение они могут оказаться над нами.

Что произошло не так? Почему не слышно взрывов?

Все замерли в тягостном молчании. Стрелка глубинного манометра проходит еще десяток делений.

Я пытаюсь упорядочить свои мысли. Сколько времени прошло с момента погружения? — С какой скоростью двигался эсминец? — Промазали! — Все мимо! — Проклятые торпеды! — Привычное подозрение — саботаж! Что же еще? Неисправные рулевые механизмы, сволочи! А теперь каждую минуту Томми могут порвать нам задницы! Старик, видно, совсем рехнулся! Он провел торпедную атаку! На поверхности! Пошел на них прямо в лоб! Они, наверно, глазам своим не поверили! Интересно, сколько метров было до них? Сколько секунд потребуется эсминцу, чтобы настичь нас на максимальной скорости? А эти показушные маневровые команды? Право руля! — с ума можно сойти: Старик приказал повернуть круто на правый борт в тот момент, как мы уходили под воду. Так никто никогда не поступает. На что он рассчитывал? Потом я понимаю: Томми видели, как мы нырнули вправо. Старик попробовал одурачить их — будем надеяться, они не настолько искусны, как мы!

Старик уселся боком на рундук с картами. Мне видна лишь его согнутая спина да смутно белеющая над поднятым воротником подбитой мехом куртки фуражка.

Штурман практически полностью закрыл глаза: они превратились в щелки, сделанные резцом на лице деревянной статуи. Он закусил губу. Его правая рука цепко держится за кожух выдвижного перископа. В двух метрах от меня лицо помощника по посту управления кажется не более чем бледным пятном.

Тишину нарушает далекий приглушенный звук — как будто палочка ударила по плохо натянутой коже барабана.

— Одна есть! — шепчет командир. Он резко вскинул голову, и я увидел его лицо: глаза сузились, рот широко открыт.

Еще одно глухое сотрясение.

— И эта тоже! Они идут слишком долго! — сухо добавляет он.

О чем это он? О торпедах? Неужели две из них поразили цель?

Второй вахтенный офицер распрямляется. Его кулаки сжаты, а стиснутые зубы оскалены, как у обезьяны. Ясно, что он еле сдерживается, чтобы не заорать. Но он лишь сглатывает слюну и поперхивается. Гримаса застывает на его лице.

Стрелка глубинного манометра продолжает медленно ползти по шкале.

Еще один барабанный удар.

— Третья! — говорит кто-то.

Эти глухие разрывы — и это все, чего мы ждали? Я зажмуриваюсь. Все мои чувства обратились в один только слух. И больше ничего?

Но тут раздается такой звук, как будто один лист бумаги медленно разрывают пополам, и тут же быстро рвут другой на мелкие кусочки. Затем раздается жуткий скрежет металла, и теперь все вокруг нас рвется, грохочет, трещит, скребет.

Я так долго сдерживаю дыхание, что теперь вбираю его в себя огромным глотком, чтобы не задохнуться. Черт побери! Что происходит?

Старик поднимает голову:

— Двое пошли на дно, штурман — их ведь двое, как по вашему?

Слышен шум — наверно, это лопаются шпангоуты?

— Они — получили — свое! — переводя дыхание на каждом слове, выдавливает из себя Старик.

Никто не шевелится. Никто не издает победных воплей. Помощник на посту управления стоит рядом со мной, недвижим, застыв в привычной позе: опершись одной рукой о трап, повернув голову в сторону глубинного манометра. Оба оператора рулей глубины все еще закутаны в резиновую одежду, их зюйдвестки блестят от влаги. Стрелка белесого глаза манометра тоже замерла. Только сейчас я замечаю, что у рулевых-горизонтальщиков по-прежнему зюйдвестки одеты на головах!

— Они шли слишком долго. Я уже перестал надеяться, — опять знакомо ворчит низкий голос командира. Треск и грохот, гул и скрежет, похоже, никогда не кончатся.

— Вот теперь можно записать на свой счет парочку посудин.

И тут потрясший лодку удар сбивает меня с ног. Я едва успел ухватиться за трубу, чтобы не упасть. Раздается звон битого стекла.

Восстановив равновесие, я автоматически делаю два заплетающихся шага вперед, натыкаюсь на кого-то, ударяюсь об острый угол и проваливаюсь в проем люка.

Вот оно. Прощупывают! Расслабляться пока еще рано! Я изо всех сил приваливаюсь левым плечом к стальному проему люка. Обеими руками я цепляюсь за трубу, проходящую под моими бедрами. Это место — только мое. Ладонями я чувствую на ощупь гладкий слой эмалевой краски и ржавчину с нижней стороны трубы. Железная хватка, как тиски. Я пристально смотрю на запястье то левой, то правой руки, как будто мой взгляд заставит их сжаться еще сильнее.

Когда же будет следующий удар?

Я медленно поднимаю склоненную голову, как черепаха, готовая втянуть ее под панцирь в любой момент, когда обрушится ожидаемый удар. Я слышу лишь чье-то громкое сопение.

Мои глаза, словно под действием какой-то магической силы, прикованы к командирской фуражке. Он делает шаг, и его фуражка сливается с белой и красной шкалами по обе стороны водомера в одну картинку: клоунский полосатый кнут. Или леденцы неимоверных размеров, выставленные в вазах, подобно цветам, в витринах парижских кондитеров. Такой можно сосать целый день. Или маяк, который проплыл у нас слева по борту, когда мы покидали гавань. Он тоже был раскрашен красными и белыми полосами.

Проем люка отбрасывает меня от себя. От оглушительного взрыва, кажется, лопнут барабанные перепонки. Удар следует за ударом, как будто океан начинен огромными пороховыми бочками, детонирующими одна за другой.

Ковровая бомбардировка.

Боже мой, на этот раз они почти достали нас! Сделали второй заход. Они не дураки и не попались на нашу уловку.

Мой желудок сводят спазмы.

Снаружи ничего не слышно, кроме оглушительного бурления воды, ринувшейся назад, в пустоты, образовавшиеся после разрывов! Подводный водоворот, подхвативший лодку, резко бросает ее из стороны в сторону. По счастью, я так плотно забился в свое укрытие, как будто я кручусь на центрифуге.

Внезапно рев воды, кинувшейся сама на себя, желая заполнить вакуум после взрывов, стих, и мы снова можем слышать глухой рокот, стуки и скрежет других кораблей.

Командир смеется, как сумасшедший:

— Они точно идут ко дну — что ж, нам не придется давать по ним прощальный залп. Жаль, нельзя посмотреть, как эти корыта тонут.

Я негодующе моргаю глазами. Но голос Старика вновь звучит по-прежнему:

— Это был второй удар!

Я начинаю улавливать голос акустика. Должно быть, мои органы чувств отключились на какое-то время. Акустик уже давно и подробно докладывает обстановку, но до этого момента я не слышал ни единого слова.

— Эсминец по левому борту, двигается на тридцать градусов. Звук быстро усиливается!

Командир впился глазами в губы акустика:

— Что-нибудь изменилось?

Акустик колеблется. Наконец он сообщает:

— Звук уходит за корму!

Командир тут же приказывает увеличить скорость. Только теперь мои мозги прояснились настолько, что я начинаю понимать, что происходит, и думать вместе со всеми. Есть надежда, что эсминец пересечет наш курс далеко позади лодки, к чему, очевидно, и стремится Старик.

Мы не можем предугадать, в какую сторону повернет эсминец, который еще раз попытается пройти над нашими головами — Старик предполагает, что он повернет лево руля, ибо он перекладывает руль круто вправо.

В отсек входит старший механик Франц. Его лицо бело, как мел. На лбу выступили крупные капли пота, блестящие, как глицерин. Хотя здесь нет волн, чтобы надо было удерживать равновесие при помощи рук, он сначала повисает на левой руке, затем перехватывается правой.

— Они накрыли нас! — выпаливает он. Затем он начинает вопить, что ему нужны запасные кассеты для гирокомпаса.

— Прекратить бардак! — зло обрывает его командир.

Четыре взрыва гремят один за другим, слившись в один удар. Но их глубинные водовороты не доходят до нас.

— Позади — далеко позади! — издевается Старик. — Это не так просто, как кажется.

Вытянув левую руку на столике с картами, он расстегивает пуговицы воротника. Он собирается расслабиться с удобствами. Засунув руки в карманы кожаных штанов, он поворачивается к штурману.

Одиночный разрыв — не близко, но эхо от детонации звучит на удивление долго. Бульканье и рев, похоже, никогда не прекратятся.

Сквозь глухой шум доносится голос Старика:

— Они опять плюнули не в тот угол!

Ясно, что эсминец выбрал неверное направление — раздается еще пара далеких взрывов. Но зато звуки, порождаемые каждой бомбой, разорвавшейся хотя бы и в нескольких километрах от лодки, все равно терзают нас. И враг знает, как действуют на нашу психику бомбы, даже те, которые и близко не ложатся.

— Штурман, запишите.

— Jawohl, господин каплей.

— «22.40 — начали атаку» — Ведь именно в это время, так, штурман? — «начали атаку. Колонны двигались плотным строем» — именно, плотным строем. Сколько было колонн, указывать не обязательно. «Впереди по курсу и с лунной стороны хорошо различимы эсминцы…»

Как так? Хорошо различимы? Эсминцы хорошо различимы впереди по курсу… Значит, он не один? У меня пересохло во рту. Старик словом не обмолвился о них. Наоборот, он все время давал понять, будто с той стороны, откуда мы атаковали, эскорта вообще не было.

— «…хорошо различимы». Успеваете? «Атаковали справа вторую колонну» — тоже записали?

— Jawohl, господин каплей.

— «Луна очень яркая…»

— Это еще слабо сказано, — бормочет второй вахтенный офицер, но так тихо, чтобы командир не услышал.

— «…очень яркая — но не настолько, чтобы было необходимо атаковать из-под воды…»

Я вынужден встать, чтобы пропустить назад людей, которые ринулись в носовой отсек, когда прозвучала команда «Все — вперед!», и которым теперь надо сквозь тот же люк вернуться на свои посты. Они осторожно, как канатоходцы, крадутся на цыпочках, чтобы не наделать никакого шума.

Старик приказывает опустить лодку еще глубже, и удерживать заданную глубину и курс в течение пяти минут. А когда акустик объявляет о начале очередной атаки, он погружает нас еще дальше. Он делает ставку на то, что экипаж эсминца не угадает этот его маневр, и поэтому они будут настраивать взрыватели бомб на прежнюю глубину… ту, которую мы держали достаточно долго, чтобы их акустик наверняка засек нас на ней.

Снова докладывает акустик. Не остается никаких сомнений: эсминец идет за нами по пятам.

Невзирая на взволнованный голос акустика, командир не дает рулевому новых указаний. Я понимаю: он откладывает любое изменение курса до последнего момента, чтобы у разогнавшегося наверху эсминца не было времени повторить маневр вслед за нами. Прямо как заяц, уворачивающийся от гончей. Он сворачивает в тот миг, когда собака, уверенная, что добыча у нее уже в пасти, готовится сомкнуть челюсти, и пролетает мимо, не успев повернуть из-за своей собственной большой инерции.

Правда, надо признать, к нашему случаю эта аналогия не совсем подходит: мы не такие быстрые, как заяц, и наш радиус поворота слишком велик. Точнее говоря, совсем не подходит: эсминец всегда может развернуться быстрее нас. Но если он мчится полным ходом и хочет изменить курс, его тоже относит в сторону. У этой крошечной жестянки слишком маленькая осадка.

— Неплохо глушат. Чертовски верный курс. Просто взяли немного высоковато… — после этого Старик командует:

— Круто право руля. Левый двигатель — полный вперед!

Все вспомогательные приборы уже давно выключены: радиотрансформатор, вентиляторы, даже гирокомпас. Я едва решаюсь дышать. Сижу тихо, как мышка. «Тихо, как мышка»? Там, наверху, кот — а мы, мыши, здесь внизу? В любом случае, не шевелись!

На самом деле они должны были накрыть нас с первой попытки — они ведь были так близко к месту нашего погружения. Но Старик оказался слишком хитер для них. Сперва он развернул лодку узким фасом в их сторону, Затем повернул направо — и нырнул, но с положенным влево рулем. Как футболист, смотрящий в один угол ворот, забивает гол, послав мяч в противоположный.

Старик удостаивает меня кивком головы:

— Мы еще не расстались с ними. Настырные парни. Явно не новички.

— Правда? — единственное, что я нашелся ответить.

— Хотя они, наверно, уже слегка раздражены, — добавляет он.

Он приказывает опуститься еще глубже: на сто пятьдесят метров. Если судить по докладам акустика, эсминец, как привязанный, следует за нами. В любой момент они могут дать своим моторам полный ход и пойти в новую атаку. Если бы у нас была лодка попроворнее.

Старик велит прибавить ходу. Это очень рискованно: чем быстрее крутятся винты, тем больше они шумят. Томми смогут услышать наши электромоторы невооруженными ушами. Но, вероятно, командир прежде всего хочет уйти из зоны действия вражеского звукопеленгатора.

— Эсминец становится громче! — негромко объявляет акустик.

Командир шепотом отдает приказ опять снизить скорость. Значит, не получилось. Мы не смогли оторваться. Они по-прежнему преследуют нас. Они не дадут нам стряхнуть их с хвоста; скорее они позволят своим подзащитным посудинам плыть дальше безо всякого прикрытия. В конце концов, ведь не каждый день удается прочно подцепить на крючок подводную лодку.

Гигантский молот обрушивается на лодку. Практически в это же мгновение Старик приказывает запустить трюмные помпы и увеличить скорость. Лишь только тряска за бортом улеглась, он останавливает насосы и переводит моторы на малый ход.

— Тринадцать, четырнадцать, — считает штурман и добавляет еще пару меток на грифельной доске.

Значит, сейчас было две бомбы. Я начинаю вспоминать: сначала на нас сбросили четыре. Затем второй заход: целая очередь бомб — решили, что их было шесть. Сходится? Приходится пересчитывать.

Еще три, нет — четыре разрыва такой силы, что палубные плиты задрожали. Я чувствую, как детонация проникает до моих кишок. Я осторожно поворачиваю голову. Штурман пририсовал мелом еще четыре метки.

Старик с места не сдвинулся. Он так повернул голову, чтобы одним глазом видеть глубиномер, а левое ухо направить на рубку акустика.

— Мы и правда им не нравимся, — это голос прапорщика.

Быть такого не может: он действительно что-то произнес. Теперь он уставился на пайолы: видно, фраза непроизвольно вылетела у него. Его все услышали. Штурман улыбается, а Старик повернул к нему лицо. На нем промелькнула тень веселья.

Камушки. Сперва почудилось, что с левой стороны в корпус лодки бросили горсть крупного песка. Но теперь песок превратился в садовый гравий, который швыряют лопата за лопатой: третий, четвертый бросок, один за другим. Это их АСДИК. Такое чувство, как будто тебя, абсолютно голого, положили посреди огромной сцены и, осветив софитами со всех сторон, выставили на обозрение всей аудитории.

— Свиньи! — бормочет помощник по посту управления, как бы обращаясь только к себе. В течение какого-то момента я тоже их ненавижу, но, если вдуматься, кто или что «они»: надрывный вой винтов, гудение начиненного взрывчаткой шершня, пронесшегося над лодкой, шорох камушков вдоль борта лодки? Эта тень, этот узкий силуэт, чуть светлее транспортных кораблей — вот и весь враг, которого я смог увидеть…

Белки их глаз! Для нас эти слова — чушь собачья! Мы лишены зрения. Его у нас нет — остался только слух. Приложить ухо к стене! Почему молчит наш обер-предрекатель новых сбросов? Командир нетерпеливо моргает. Ничего нет?

Все преклонят к тебе свой слух, Господи, ибо велика будет радость тех, кто услышит твои слова — или что-то навроде этого. Семинарист мог бы привести точную цитату; он едва различим в сумеречном свете. Брови акустика ползут вверх. Это еще один признак: значит, скоро все уши будут снова заложены.

У них есть уши, но они не слышат. Один из псалмов Давида. Я превратился в слух. Я весь — одно большое ухо, все мои нервы сплелись в один слушающий узел. Они переплелись так же, как волшебный эльфийский волос опутывается вокруг молота, наковальни и стремени.

Заткнуть уши — у нас их полно — преклонить слух — и стены имеют уши — натолкать вату в уши… Ну конечно, вот и ответ: они хотят содрать с нас шкуру, натянуть ее нам на уши.

Интересно, как там сейчас наверху?

Наверняка светло, как днем. Включены все прожектора, небо расцвечено осветительными ракетами на парашютах, чтобы заклятый враг не смог улизнуть. Стволы всех орудий опущены вниз, готовые немедленно дать залп, если удастся выгнать нас на поверхность.

Докладывает акустик:

— Эсминец на двадцати градусах! Шум быстро нарастает! — и, секунду поколебавшись. — Начинает атаку!

В борт лодки врубаются два топора. Опять раздается дикий рев и бурление. Затем в середину яростного возмущения падают еще два удара.

Я открыл рот, как делают артиллеристы, чтобы их барабанные перепонки не полопались. Как-никак, я прошел подготовку канонира военно-морского флота. Но сейчас я стою не у орудия — я нахожусь с другой стороны, посреди рвущихся снарядов.

Отсюда нельзя скрыться. Нельзя лечь на землю. Окопаться — это просто смешно: под нашими ногами лишь стальные палубные плиты, покрытые узором «половые губы», как Зейтлер зовет эти тысячи маленьких рисунков. Я напрягаю всю свою силу воли, чтобы подавить приступ клаустрофобии, это проклятое чувство, когда хочется бежать куда угодно, только бы не стоять на одном месте. Твои ноги пригвождены к полу! Я молюсь, чтобы в моих подошвах был свинец, как у тех ярко-раскрашенных игрушек с бочкообразным низом, которые всегда встают обратно, как бы ты ни сбивал их. Слава богу, я могу хоть вспомнить, как их зовут: неваляшка… неваляшка, ванька-встанька, стойкий человечек, погремушка, щелкунчик. Яркие милые игрушки.

Когда я думаю о них, мне становится хорошо. Меня тоже нельзя повалить с ног. Проем люка, куда я забился — самое лучшее место из доступных ныне.

Я слегка ослабил хватку за трубу. Похоже, сейчас можно передохнуть. Расслабить мускулы, подвигать челюстью, пошевелить всем телом, не напрягать мышцы живота, восстановить кровообращение. Я впервые осознаю, насколько мучительно-неудобна моя поза.

Любое наше движение определяется противником. Томми даже решают, какую позу нам принять. Мы втягиваем головы в плечи, всем скопом ждем ударной волны, а потом, как только снаружи раздастся рев, распрямляемся и позволяем себе расслабиться. Даже Старик предусмотрительно сдерживает иронический смех все то время, пока за бортом после взрыва не вскипает бурление.

Акустик приоткрыл свой рот. У меня тут же перехватывает дыхание. Что на этот раз? Если б я только мог знать, где упала последняя череда бомб, как близко от лодки они разорвались или хотя бы насколько мы ушли от точки погружения. После нашей первой, неудавшейся попытки увильнуть, преследователи, похоже, описывают вокруг нас круги — сначала направо, потом налево, вверх и вниз — как на русских горках. Мы ничего не добились. Любое наше поползновение отвернуть в сторону и скрыться всякий раз обнаруживается врагом.

Акустик закрывает рот и открывает его вновь. Он похож на карпа в садке рыбной лавки. Открывает, закрывает и открывает снова. Он объявляет очередную атаку.

И тут же из его рубки хрипло доносится:

— АСДИК!

Он мог бы и не говорить. Этот звук — пинг-пинг — услышали все, кто находится на центральном посту. Впрочем, как и все матросы, сидящие на торпедах в носовом отсеке, и вахта на корме, в электромоторном и дизельном отделениях.

Враг поймал нас щупальцами своего пеленгатора. В этот самый момент они поворачивают стальные штурвалы и обыскивают окружающее пространство пульсирующими лучами: чирп — чирп — пин — пин…

АСДИК, напоминаю я себе, эффективен при скорости не более тринадцати узлов. При быстрой атаке эсминец теряет с нами контакт. На большой скорости АСДИК подвержен сильным интерференционным помехам от собственных шумов эсминца и возмущений, поднятых его винтами, что дает нам некоторое преимущество, позволяя в последнюю минуту немного уклониться от нацеленного на нас удара. Но их капитан тоже понимает, что мы не будем стоять на одном месте, ожидая, пока нас накроют. Парни, управляющие звукопеленгаторами, не могут сказать ему лишь одного — в какую сторону мы надумаем вильнуть. Тут уж он вынужден полагаться на свою интуицию.

Наше спасение в том, что ни враг, ни его умная машина не могут точно знать, на какой глубине мы находимся. Здесь сама природа решила прийти нам на помощь: вода — это не просто вода, если взглянуть на ее толщу сбоку, то будет видно, что она образует слои, вроде тех, что формируют осадочные породы. Содержание солей и физические характеристики разных слоев всегда отличаются. Они-то и сбивают с толку АСДИК. Стоит нам внезапно перейти из слоя теплой воды в холодную, как АСДИК уже начинает ошибаться. Слой плотного планктона еще больше сбивает его с толка. А операторы там, наверху, не могут ни с малейшей уверенностью откорректировать свои расчеты нашей позиции, ибо не знают, где находятся эти треклятые слои.

Херманн вовсю крутит рукоятку.

— Доложить обстановку! — обращается Старик в направлении акустической рубки.

— Шумы на трехстах пятидесяти градусах.

Не проходит и пяти минут, как невооруженным ухом становится слышен звук винтов.

Ришипитшипитшипитши — это атака не на полном ходу. Эсминец двигается с такой скоростью, чтобы иметь возможность отслеживать нас, и АСДИК отзывается громким и четким эхом.

Новая атака. Четыре, пять взрывов. Рядом. Закрыв глаза, я представляю языки пламени, огни святого Эльма на мачтах, игристое свечение хризопраза, каскады искр вокруг темно-красной сердцевины, ослепительно белое лигроиновое пламя, крутящиеся колеса китайского фейерверка, ослепительные волны света, аметистовые лучи, пронзающие тьму, всепожирающие потоки пламени, вырывающиеся из бронзовых фонтанов, окаймленных радужными ореолами.

— Учебное бомбометание, — шепчет Старик.

Я бы так не назвал.

Гигантский кулак ударяет со всего размаха по задрожавшей лодке. Я чувствую слабость в коленях в тот момент, как нас подбросило кверху. Стрелка глубиномера дернулась назад. Свет погас, раздался звон разбитого стекла. Мое сердце бешено колотится — наконец зажигается аварийное освещение.

Я вижу, как Старик кусает нижнюю губу. Надо принимать решение. Погрузить лодку вниз, на ту глубину, где разорвались последние бомбы, или поднять на несколько десятков метров выше.

Он приказывает поворот с одновременным погружением. Опять вниз по горке. Одна — две — три — но где? Вверху? Внизу? Слева? Учитывая последнее сотрясение, скорее можно предположить, что бомбы были спереди слева по борту. Но выше или ниже лодки? Ну вот опять. Снова докладывает акустик.

Удар приходится прямо по моему третьему спинному позвонку. За ним еще — и еще: два прямых удара сзади по затылку и шее.

С рулевого поста потянулся дым. Неужели вдобавок ко всему н нас еще и пожар? Или это обгорают кабели? Как бы не было короткого замыкания!

Успокойся! С посудиной ничего плохого не может произойти: я на борту. Я бессмертен. Если я на борту, лодка неуязвима.

Не остается никаких сомнений — заполыхала приборная панель. Бросается в глаза надпись на огнетушителе: Сохраняйте спокойствие! Заливайте огонь снизу! Мой мозг непрестанно повторяет: неуязвим — неуязвим — неуязвим.

Помощник по посту управления вступает в бой и почти пропадает в дыму и пламени. Ему на помощь спешат двое или трое. Я замечаю, что у лодки появляется дифферент на нос — все тяжелее и тяжелее. Я слышу: «Клапан — в трюме пробит трубопровод». Но такой крен не может быть только из-за разрыва трубопровода. Почему шеф не выровняет корму? Для чего еще нужны выравнивающие емкости, как не для баланса.

Хотя эсминец должен быть где-то поблизости, Старик отдает команду полный вперед. Ну еще бы! Лодка набрала уже слишком много воды, чтобы ее можно было удержать на плаву в неподвижном состоянии. Нам не обойтись без тяги винтов, которая создаст подъемную силу, приложенную к плоскостям рулей глубины, чтобы поскорее опустить корму. Если бы не эта необходимость, Старик ни за что не позволил бы так шуметь: такая скорость для лодки равносильна колокольчику, одетому на шею коровы. У нас нет выбора: или набрать скорость, или затонуть. Томми наверху, должно быть, сейчас слышат нас — наши двигатели, винты, трюмную помпу — безо всяких приборов. Они вполне могут отключить свой АСДИК, чтобы сэкономить электрический ток.

Теперь помимо сложных вычислений курса Старику приходится постоянно беспокоиться о нашей глубине. Мы оказались в рискованной ситуации. Если бы только у нас была возможность всплыть, все было бы намного проще: «Надеть спасательное снаряжение!», и продуть цистерны всем, что у нас есть. Про такое лучше и не мечтать!

Все влажное, покрыто каплями конденсата, словно лодка вспотела от испуга.

— Прокладки ведущего вала пропускают воду! — орет кто-то сзади. И тут же спереди подхватывают:

— …Клапан течет!

Я почти не обращаю на крики внимание. Какая разница, который именно клапан течет?

Четыре взрыва следуют один за другим, затем — безумный рев и клокотание черного потока, устремившегося в огромную брешь, проделанную бомбами.

— Тридцать три — четыре — пять — тридцать шесть, — громко считает штурман. На этот раз очень близко!

Сейчас мы на ста двадцати метрах.

Старик уводит лодку еще глубже и поворачивает влево.

От следующей детонации у меня стискиваются зубы. Я слышу рыдание. Вахтенный-новичок на посту управления? Только его истерики нам и не хватало!

— Потрясающая точность, — звучно смеется Старик, пока над нами прокатываются ударные волны новых разрывов.

Я напрягаю мышцы живота, как будто хочу защитить свои внутренние органы от многотонного давления воды. Лишь спустя несколько минут я решаюсь отцепиться от трубы, за которую ухватилась моя левая рука. Она поднимается точно помимо моей воли и вытирает холодный пот со лба. Вся моя спина липкая от пота. Страшно?

Мне кажется, я вижу лицо командира словно в тумане.

В отсеке по-прежнему висит дым с рулевого поста, хотя проводка перестала тлеть. Во рту вкус кислятины, а голова ноет от тупой боли внутри. Я задерживаю дыхание, но боль становится только хуже.

В любой момент все может начаться по новой — когда эсминец завершит разворот. Свора гончих вынуждена дать нам короткую передышку — неважно, хотят они этого или нет.

Опять АСДИК. Два-три резких шороха камушков. Ледяная рука пробирается под мой воротник и скользит вниз по спине. Я дрожу.

Головная боль становится невыносимой. Что на этот раз? Почему ничего не происходит? Все шепоты стихли. Лишь через равномерные, секундные интервалы доносится капель осевшей влаги: пит — пат. Я молча считаю капли. На двадцать второй обрушивается удар, согнувший мою голову к самой груди.

Неужели я оглох? Я вижу, как трясутся пайолы, но их звон, смешанный со стонущим, воющим звуком и душераздирающим скрежетом, я улавливаю не раньше, чем через несколько секунд. Водовороты за кормой лодки раскачивают и наклоняют ее во все стороны. Люди, спотыкаясь, налетают друг на друга.

Еще двойной толчок. Лодка стонет. Раздаются клацающие, скрежещущие звуки.

Томми — народ бережливый. Они больше не устраивают ковровое бомбометание — вместо этого по паре бомб, скорее всего заряженных на разные глубины, одновременно. Я не осмеливаюсь расслабить мускулы — молот вновь врезается с оглушительным грохотом.

Всхлипывающий, кашляющий вдох совсем рядом со мной переходит в стон. Похоже, кто-то ранен. Какой-то миг я пребываю в растерянности, но потом возвращаюсь в реальность: не сходи с ума, тут, внизу, никого не могут подстрелить.

Старику надо придумать уловку поновее. У нас нет ни малейшего шанса улизнуть. АСДИК не выпустит нас. У них там за пультом управления сидят первоклассные специалисты, которые не дадут легко одурачить себя. Сколько времени у нас осталось? Как быстро Томми опишут свой круг?

К счастью для нас они не могут сбрасывать бомбы за борт, когда им этого захочется. Прежде, чем выстрелить ею, им надо набрать полную скорость. Если бы эти ублюдки могли при помощи АСДИКа занять позицию прямо над лодкой, чтобы сбросить нам на головы бомбы, эта игра в кошки-мышки уже давно закончилась бы. Но им приходится атаковать на максимальной скорости, чтобы не вылететь из воды, подорвавшись на собственных жестянках.

Что Старик задумал? Он хмурится. По изгибу его бровей можно заключить, что он погрузился в глубокое раздумье. Долго он еще будет ждать? Сможет ли он на этот раз в последнюю минуту совершить правильный маневр от надвигающегося охотника? — в правильном направлении? — с правильной скоростью? — на правильной глубине?

Самое время открыть рот и произнести команду. Или он сдался? Выбросил полотенце на ринг [74]?

Внезапно раздается звук рвущейся ткани. В то же мгновение, словно выстрел, раздается голос командира:

— Давай! — Круто влево! И двигатели — на всю катушку!

Лодка прыгает вперед. Шум трюмной помпы потонул в гуле, заполнившем собой весь океан вокруг нас. Люди качаются и хватаются за трубы. Старик даже не пошевельнулся. Штурман уцепился за стол.

Внезапно на меня находит озарение: я разгадал игру Старика. Он велел нам держаться прежнего курса, невзирая на то, что нас засекли. Новый ход. Свежая комбинация, еще не опробованная им на Томми. Это же очевидно: командир эсминца тоже не вчера появился на свет. Он не помчится сломя голову к тому месту, на котором его акустики обнаружили лодку. Они знают наши трюки. Они знают, что мы знаем, что они атакуют; они знают, что мы знаем, что они не могут использовать АСДИК на большой скорости, что мы постараемся уйти с их линии атаки, а также сменить глубину. Куда мы кинемся: влево или вправо, вверх или вниз — они могут лишь догадываться. Им приходится полагаться на удачу.

А теперь Старик, впервые перестав увиливать, просто-напросто сохраняет прежний курс на прежней глубине до следующего сброса бомб. Блеф, а теперь — двойной блеф. И только ты решишь, что тебе повезло и ты сорвал банк — Бах! И получаешь пулю в спину!

— Время? — спрашивает командир.

— 01.30, — отвечает штурман.

— В самом деле? — в голосе слышится удивление. Даже ему кажется, что пляска слишком затянулась.

— Очень странно, — бормочет он. — Может, они хотят быть абсолютно уверены.

Некоторое время все остается без изменений. Старик уводит нас вглубь. Потом еще глубже.

— Время?

— 01.45.

Или с моим слухом что-то случилось, или же и вправду выключили даже приводной мотор компаса. В лодке — ни звука. Лишь перестук капель конденсата, отмеряющих секунды.

Неужели получилось? Как далеко мы отошли за четверть часа бесшумного бегства? Но вот тишину нарушают жуткие звуки, которые Старик называет «скрипом костей». Давление на этой глубине подвергает наш стальной цилиндр жестокому испытанию на прочность. Стальная шкура выгибается внутрь между ребер. Внутренняя деревянная обшивка вся скрипит.

Мы вновь погрузились на двести метров, почти вдвое превысив гарантированную верфью глубину, и крадемся со скоростью четыре узла в темноте, неся на себе высоченный столб воды.

Управление рулями глубины теперь превратилось в балансирование на краю пропасти. Если лодка опустится чуть глубже, ее истерзанный корпус может не выдержать внешнее давление. Несколько лишних сантиметров могут привести к катастрофе. Или Старик надеется на то, что Томми не знают нашу предельную глубину погружения? Мы сами никогда не называем это магическое число цифрами. Вместо этого говорится: «Трижды R плюс еще тридцать». Как настоящее заклинание. Навряд ли Томми не знают величину этого самого R. Каждый кочегар в курсе дела; почти пятьдесят тысяч немцев, как все утверждают, владеют тайной.

Акустик молчит. Мне не верится, что мы ушли. Эти сволочи там, наверху, наверно, заглушили двигатели, легли в дрейф и поджидают. Они знают, что были у нас прямо над головой. Единственное, что им осталось неведомо — наша глубина, Старик как следует позаботился об этом. Шеф беспокойно качает головой. Ничто так не действует ему на нервы, как скрипящее дерево.

Два взрыва. Можно пережить. Клокотание сразу прекращается. Но наша трюмная помпа работает на несколько секунд дольше! Они не могли не услышать эту проклятую штуковину. Могли бы сконструировать насос потише.

Чем дольше мы остаемся на этой глубине, тем более нестерпимой становится неотвязная мысль о том, насколько тонок наш железный корпус. Мы не покрыты броней. От давления воды и ударных волн нас защищает лишь три сантиметра стали. Круглые ребра шпангоута — по одному через каждые полметра — только они придают небольшую жесткость тонкостенной трубе, в которой мы должны выжить здесь, на глубине.

— Они чертовски долго готовятся, — шепчет Старик. Похоже, мы имеем дело с действительно умным противником, если даже он это признает.

Я пытаюсь представить, что происходит там наверху. Моя память помогает мне нарисовать в мозгу эту картину, ибо не так уж много времени прошло с тех пор, как я сам был одним из охотников с эсминца. И мы, и они играют по одним и тем же правилам, с той лишь разницей, что у Томми есть их непревзойденный АСДИК, а у нас ничего, кроме акустического оборудования — отличие между электроникой и акустикой.

Прислушаться — сделать рывок — сбросить бомбы — описать круг — рывок — сброс бомб — на этот раз пусть сработают на небольшой глубине — а теперь попробуем взять поглубже — а теперь наш коронный номер: выпускаем одновременно по меньшей мере дюжину канистр — просто шквальный огонь. Томми проделывают в точности то же самое.

Каждая из наших глубинных бомб начинена двумястами килограммами аматола. Таким образом в дюжине бомб содержится более двух тонн взрывчатки. Когда наша звукопеленгатор давал четкую наводку на цель, давали залп сразу из всех пусковых установок: по правому борту, по левому, за корму. Я как сейчас слышу голос капитана: «Так поступать — не очень-то спортивно».

Очень странно, что ничего не происходит. Смотрю на часы — может, они отказались от надежды прихлопнуть нас. Наверно, можно расслабить мышцы живота. Но в любом случае надо соблюдать осторожность: главное — не подскочить на месте, когда все закрутится по новой. Смерть в пучине водоворота, которая может наступить в любой момент. Страх грядущей бойни начинает нарастать. Надо скорее подумать о чем-нибудь другом.

Хотя бы о том, как мы однажды засекли шумы вблизи юго-западного побережья Англии. Я был на борту эсминца «Карл Гастлер» — сплошные пушки да машины. С правого крыла мостика донесся испуганный голос:

— След торпеды — три румба по правому борту!

Этот голос до сих пор звенит у меня в ушах: хриплый, но пронзительный. Я не забуду его, даже если доживу до ста лет.

Отчетливо видна пузырящаяся полоска. Кажется, проходит целая вечность, пока наш кильватерный след изгибается дугой, чтобы оказаться в стороне, по борту эсминца.

Я сглатываю комок. Ужас сдавливает мне горло — двойной страх — тот, что всплыл в памяти, и тот, что сейчас. Мои мысли помчались наперегонки. Надо не дать им спутаться. «След торпеды — три румба по правому борту!» Это было на «Карле Гастлере». Непреодолимое, парализующее волю напряжение. И вслед за тем глас спасения: «Торпеда прошла за кормой!»

Надо лишь выстоять, дотянуть до конца каждого раунда. Сколько уже длится бой? У меня нет сил пошевелиться. В этот раз охотятся за мной, попавшим в ловушку под водой, на лодке, в пусковых аппаратах которой не осталось торпед. Мы окажемся беззащитны, даже если сумеем всплыть.

Как капитану «Карла Гастлера» удалось отвернуть? Он разошелся с торпедой в каких-то сантиметрах. Руль повернуть до упора и машины — самый полный вперед, пока корабль разворачивается, чтобы встать параллельно курсу торпеды. Вибрация! Как будто корабль разваливается на куски. И тут разносится пронзительный звонок: предупреждение команде в машинном отсеке о надвигающемся взрыве. Затем в трубке корабельного телефона раздается голос минного офицера:

— Двумя зарядами — пли!

И ждем, затаив дыхание, пока двойной удар не заставляет корабль задрожать по всем швам. Ничего не видать, кроме двух ослепительно-белых всплесков, поднявшихся за кормой по обе стороны от меркнущего блеска нашего кильватера — словно две глыбы упали в воду.

Затем команда:

— Круто лево руля!

И капитан сбрасывает скорость, чтобы люди, сидящие внутри корабля, могли точнее обнаружить цель: Томми применяют точно такую же тактику. Снова полный вперед — чувствуется, как корабль дернулся вперед — и в направлении эха, подхваченного нашим сонаром.

Капитан приказал выпустить бомбы веером над тем местом, откуда сигнал был сильнее всего. Заряды всех жестянок выставлены на срабатывание на малой глубине. Короткие, отрывистые раскаты грома. Затем раздается рокот, как будто мы подорвали мину. Я вижу огромные, сияющие, белоснежные гейзеры, величественно вырастающие на мгновения перед тем, как осыпаться лавиной брызг. До нас, подобно влажному занавесу, долетает их пена.

Старик не сводит глаз с манометров, как будто движение стрелок послушно его взору. Но стрелки не шевелятся. АСДИК также не слышен. Акустик похож на верующего, погрузившегося в набожную молитву. Интересно, почему это наверху не заметно никаких движений, ничего не происходит. На скорости в четыре узла мы не могли ускользнуть из сети их пеленгаторов.

— Курс — двести двадцать градусов! — приказывает Старик.

Вновь повисла тишина.

— Есть курс двести двадцать градусов, — с приличным запаздыванием рулевой шепотом подтверждает выполнение маневра.

— Звук винтов на двадцати градусах. Затихает, — тихо раздается следующий доклад. На лице Старика появляется насмешливую ухмылка.

Я снова возвращаюсь на мостик «Карла Гастлера»: бледный лунный свет падает на холодные, бесстрастные лица. Как пристально мы ни вглядывались, не обнаружили никаких следов врага. Слышны лишь команды, плюханье жестянок в воду, потом взрывы. Крюйс-пеленг и новые сбрасывания. Вспенивающиеся белые проплешины вспарывают неброскую филигрань кильватера.

И вдруг по черной поверхности воды расплылось маслянистое пятно. Я снова вижу четко выгравированный тонкий белый палец прожектора, уткнувшийся в него. Корабль разворачивается в указываемом направлении. Никакой пощады: «Сбросить бомбы с левого борта! Сбросить бомбы с правого борта!»

Все орудийные стволы склонились, уставившись на масляное пятно.

Я как наяву вижу в луче прожектора рыб с разорванными плавательными пузырями, плавающих на поверхности. Рыба, кругом полно рыбы — но никаких признаков кораблекрушения, лишь масляное пятнышко на глади океана. Внезапно наша акустическое оборудование смолкло.

На поиски нет времени. Каждую минуту могут появиться крейсера и преградить нам путь домой. Капитан был вынужден лечь на курс в сторону Бреста, хотелось ему этого или нет. Вот тогда он и заявил:

— Так поступать — не очень-то спортивно.

В мое сознание врывается голос акустика. Если я правильно его понял, эсминец разворачивается на нас. Значит, они снова атакуют. Они просто забавлялись, придерживая нас все время на коротком поводке. Кошки-мышки. Никакой надежды на спасение. Мы не обманули их.

Лицо акустик снова искажается гримасой. Я принимаюсь беззвучно считать про себя, и вот пошли разрывы, один за другим. Нас трясет и бросает из стороны в сторону. Море вокруг нас превратилось в один необъятный взрывающийся пороховой погреб.

И вновь непрерывным потоком нахлынул рев, и шум винтов стал еще громче! Но почему они зазвучали так сразу, безо всякой паузы? Откуда они так быстро взялись? Звук — неторопливый, размеренный, в нем нет жесткого, надрывно свистящего воя винтов, звенящих от натуги на больших оборотах, свидетельствующих о высокой скорости. Эти винты вращаются медленно и плавно.

Мое подсознание подсказывает мне, что случилось наверху: это не может быть эсминец, который начал атаковать нас первым — он не мог так быстро развернуться. Ему требуется время, чтобы описать полный круг. Кроме того, они не могли выйти на нас сзади…

Бомбы не заставляют себя ждать. На этот раз они падают по три.

Свет погас. Кто-то просит включить аварийное освещение. Шеф светит своим карманным фонариком на глубиномер. Он не решается отвести глаза от шкалы манометра ни на секунду. Мы ушли так глубоко, что любое дальнейшее снижение становится опасным.

— Доложить пеленг шумов!

— Девять румбов слева по борту, — отвечает акустик.

— Право руля, курс — триста десять градусов.

Командир старается использовать преимущества нашего узкого силуэта так же, как он проделал это на поверхности. Он собирается повернуться кормой к противнику, чтобы подставить АСДИКу как можно меньшую отражающую площадь.

— Шум винтов на двухстах градусах — усиливается!

Направленный луч вновь находит нас. Я весь напрягся, как струна, ни один мускул не в силах расслабиться; моя голова скоро разлетится на куски, будто стеклянная. Кажется, череп испытывает точно такие же перегрузки давления, что и наш стальной корпус. Малейшего прикосновения к нему будет достаточно. Стук моего сердца громко отдается в ушах. Я пробую потрясти головой, но удары продолжают звучать по-прежнему.

— Держи себя в руках, — шепчу я себе. Страх, переходящий в истерику, буквально пожирает мой разум. В то же самое время он до предела обостряет мои чувства восприятия. Я вижу и ощущаю с потрясающей ясностью все, что происходит вокруг меня.

— Дальность? …А что со вторым шумом? — из голоса Старика пропало равнодушие.

Итак — мне не почудилось. Будь оно трижды проклято — спокойствие покинуло Старика. Это второй шум так лишил его самообладания? Но ведь все зависит от того, сохранит он голову трезвой или нет. Вместо точных инструментов в его распоряжении есть лишь собственная система принятия решений, расположенная то ли в том месте, которым он сидит, то ли в самом низу живота.

Сдвинув фуражку на затылок, он проводит по лбу тыльной стороной ладони. Его непослушные волосы выбиваются из-под козырька и торчат, как из прохудившегося матраса. Его лоб стал похож на стиральную доску, а пот — на струйку отбеливателя. Оскалив зубы, он раза три резко клацает челюстями. В тишине это похоже на слабый перестук кастаньет.

Моя левая нога совершенно затекла. Как будто в нее воткнули множество иголок и булавок. Я осторожно приподнимаю ее. В тот самый момент, когда я балансирую на одной правой ноге, лодку потрясает целая серия жутких разрывов. На этот раз я не нашел, за что можно ухватиться рукой, и рухнул спиной на палубу, растянувшись на ней во всю длину.

Превозмогая боль, я переворачиваюсь на живот. Упершись руками в пол, я отрываю от него плечи и встаю на четвереньки, но голову не поднимаю, приготовившись к следующему удару.

Я слышу вопли, доносящиеся, как мне показалось, откуда-то издалека.

Течь? Мне не послышалось — течь? Так вот почему опускается корма? Сначала нос, теперь корма…

— Кормовые рули — десять градусов вверх, оба мотора — полный вперед!

Это голос Старика. Громкий и отчетливый. Значит, я все-таки не оглох после всего. Полный вперед. В такой ситуации! Не слишком ли это громко? Бог мой, лодка дрожит и стонет, не переставая. Звук такой, словно она продирается сквозь невероятно глубокую донную волну.

Мне хочется лечь ничком и обхватить голову руками.

Света нет. Зато есть сумасшедший страх утонуть в полной темноте, не увидев зелено-белых потоков воды, врывающихся внутрь лодки…

Луч света шарит по стенам и, наконец, находит то, что искал: глубинный манометр. Из хвостовой части корабля доносится высокий резкий звук, будто циркулярная пила вгрызается в дерево. Двое или трое моряков стряхивают с себя оцепенение. Свистящим шепотом отдаются распоряжения. Еще один луч падает на лицо Старика, которое кажется вырезанным из серого картона. Кормовой дифферент увеличивается: я чувствую это своим телом. Как долго еще Старик будет держать электромоторы на максимальных оборотах? Рев глубинных взрывов давно уже замер. Теперь нас может услышать каждый — каждый, находящийся в брюхе судна, там, наверху. Или не может? Конечно, могут, если только их машины остановлены.

— Почему нет рапортов? — слышу я, как рычит Старик.

Я ощущаю своим локтем, как дрожит человек, стоящий немного левее впереди меня. Я не вижу, кто это.

Во мне снова пробуждается искушение опуститься на пол. Нельзя ему поддаваться.

Кто-то спотыкается.

— Тихо! — шипит Старик.

Только сейчас я замечаю, что электромоторы уже не работают на полную мощность. Зажглось аварийное освещение. Но я вижу уже не спину шефа — его место рядом с постом управления рулями глубины занял второй инженер. Шефа нигде не видно. Должно быть, он сейчас на корме: похоже, там рвутся на волю все силы ада. Зловещий визг циркулярной пилы не умолкает.

Но мы двигаемся. Пускай не на ровном киле, если быть абсолютно точным, но по крайней мере лодка прекратила заваливаться на корму. Значит, корпус высокого давления выстоял. И моторы работают.

Странный скребущий звук заставляет меня поднять голову. Такое впечатление, как будто снаружи по корпусу тянут металлический трос. Неужели трал? Не может этого быть! Они не могут использовать тралы на такой глубине. Наверно, это что-то новое — какой-то особый направленный импульс.

Царапанье прекращается. Вместо него снова раздается пинг-пинг. Они нашли нас!

Сколько сейчас времени? Я не могу разглядеть стрелки своих часов. Скорее всего, около двух часов.

— Направление — сто сорок градусов. Становится громче!

И вновь раздается зловещий звук луча АСДИКа, попавшего по лодке. Теперь он похож на звучание маленьких камушков, встряхиваемых внутри жестяной банки — даже не слишком громко. Но достаточно звучно, чтобы в моем мозгу замелькали ужасные видения. Потоки крови, сбегающие по бортам цистерн погружения. Покрасневшие волны. Люди сжимают в поднятых руках белые тряпки. Я хорошо представляю, что произойдет после того, как лодку заставят всплыть. Томми хотят крови, как можно больше красного. Они откроют огонь из всех своих стволов. Они сомнут боевую рубку в тот момент, как мы, несчастные, будем забираться внутрь нее. Они снесут мостик, превратив его в груду искореженного металла: перемелют в фарш всех, кто еще двигается; сосредоточат огонь на цистернах погружения, чтобы заставить серого кита испустить последний дух. А потом протаранят его! Их острый нос с надрывным скрежетом врежется в лодку. И никто их не осудит за это: вот он, наконец, их враг, из-за которого они все глаза проглядели — дни, недели, месяцы — коварный мучитель, который не давал им ни минуты покоя, даже находясь за сотни миль вдали. Они ни на секунду не могли быть уверены, что из ложбины кильватерного следа за ними не наблюдает одинокий глаз Полифема. И вот тарантул, пивший их кровь, наконец-то в их власти. Жажда крови не утолится, пока пятнадцать или двадцать человек не будут убиты.

Корпус высокого давления вновь скрипит, кряхтит и хрустит. Старик ведет нас вглубь, не ставя нас в известность. Глаза шефа прикованы к шкале манометра, внезапно он бросает быстрый взгляд на Старика, но тот делает вид, что не замечает его.

— Какое сейчас направление?

— Двести восемьдесят градусов — двести пятьдесят — двести сорок градусов — громче!

— Круто лево руля! — шепчет командир после непродолжительного раздумья, и на этот раз сообщает акустику о смене курса. — Акустической рубке: Мы поворачиваем на левый борт! — и в качестве комментария для нас. — Как обычно!

А другой шум?

Они вполне могли давно уже поменяться местами, говорю я себе: скорее всего, над нами сейчас находится не тот корабль, который обстрелял нас из орудий. У каждого корабля сопровождения — свои задачи. Эсминец, стрелявший по лодке, прикрывал фланги. Наверное, некоторое время назад он перепоручил прикончить нас какому-нибудь тральщику.

Мы понятия не имеем, кто нас атакует в данный момент.

Это то же самое, что глушить рыбу динамитом: вспарываешь ее плавательный пузырь, чтобы она всплыла с глубины. Наш плавучий пузырь — это цистерны погружения. У рыбы пузырь находится внутри ее брюха. Что касается нас, то наши здоровенные плавучие пузыри находятся снаружи. Они даже не сопротивляются давлению. На доли секунды я представляю себе огромную серую рыбу, лежащую на поверхности белым брюхом вверх, тяжело качающуюся на волнах с одного бока на другой…

Как угнетает эта капель! Пит — пат, пит — пат — звук каждой проклятой капли разносится как удар молотка.

Наконец Старик поворачивает к нам лицо: его туловище остается неподвижным. Он просто развернул голову, как на крутящемся столике своего мехового воротника, и усмехнулся. Как будто незримые хирургические крючья приподняли по диагонали вверх уголки его рта — немного деланно, ибо в левом уголке стала видна белая полоска зуба.

Что теперь будет? Они не станут отступать, пообещав вернуться на следующий день. День? А сколько сейчас времени? Около 04.00? Или только 02.15? Они подцепили нас в 22.35.

Но что за шум был во второй раз? Полная загадка.

Нет ли новых данных у акустика? Похоже, Херманну наглухо зашили рот. Он высунул голову из свой рубки, и впервые за все время его глаза открыты — его лицо безжизненно, как будто он уже умер, и ему забыли закрыть глаза.

Презрительная ухмылка на лице Старика преобразилась, приняв человеческие черты. По крайней мере, перестала походить на оскал покойника. Выражение лица смягчилось, как будто на него возложили исцеляющие руки. Возьми кровать свою и иди! [75] Да уж, иди — не желаете ли совершить променад по кораблю — по прогулочной палубе. Это можно было бы счесть забавным лирическим отступлением. Ведь никто никогда не задумывался над тем, как важна для нас свобода передвижения: у нас, запертых внутри лодки, места не больше, чем у тигров в клетке, когда их перевозят из одного места в другое.

Мне вдруг вспомнилась тигры в клетке на пляже в Равенне, в этом мерзком фургоне с железными прутьями. Огромные кошки, вялые от жажды в разгар полуденного зноя, сбились в кучу едва ли не на одном квадратном метре тени вдоль задней стенки. Прямо перед клеткой, на земле несколько рыбаков выложили пойманного ими тунца: переливающиеся сине-стальным глянцем мертвые тела, своей обтекаемой формой похожие на торпеды. Жирные слепни сразу принялись за них. Первым делом они облепила глаза тунцов, как и глаза Свободы. Все это отвратительное зрелище сопровождалось звуком африканских тамтамов, резким ритмичным стаккато, доносившимся из дальнего угла пустого двора. Исполнителем негритянской музыки был дочерна загорелый человек в драном рабочем комбинезоне, который засовывал тонкие полоски льда почти с метр длиной в металлический ящик, внутри которого с бешеной скоростью крутился барабан, утыканный шипами. Он подбрасывал куски льда в воздух и снова заглатывал их, продолжая крошить на куски. Осколки льда вращались, измельчались и перемалывались под стук и гул тамтамов. Варварский грохот, дохлые тунцы и пять тигров, высунувшие языки в этом пекле — вот и все, что отложилось в моей памяти после равеннского пляжа.

Старик приказывает тихо-тихо сменить курс. Рулевой нажимает на кнопку, раздается двойной щелчок. Стало быть, мы повторно разворачиваемся, или, во всяком случае, немного отворачиваем в сторону.

Если бы только мы могли знать, что означает это последнее затишье. Не иначе, они хотят усыпить нас, внушив ощущение безопасности.

Но почему больше нет АСДИКовских импульсов? Сперва сразу два луча, а потом ни одного!

Неужели мы все-таки смогли улизнуть от них? Или, может, АСДИК не может достать нас на этой глубине? Может, толща воды стала, наконец, нас защищать.

В напряженной тишине командир отдает приказание:

— Подать сюда карандаш и бумагу.

Штурман не сразу соображает, что приказ обращен к нему.

— Полагаю, нам стоит сразу подготовить и радиограмму, — бросает вскользь Старик.

Штурман не готов к такому повороту событий. Он неловко тянется к планшету, лежащему на «карточном столе», и его пальцы неуверенно нащупывают карандаш.

— Записывайте, — велит командир, — «Результативное попадание в два корабля: восемь тысяч и пять тысяч гросс-регистровых тонн — слышали, как они тонули — вероятное попадание в судно водоизмещением восемь тысяч гросс-регистровых тонн» — Ну, давайте, запишите это!

Штурман склоняется над столом.

Второй вахтенный офицер оборачивается, раскрыв от изумления рот.

Когда штурман заканчивает рапорт и вновь поворачивается к нам, его лицо снова, как всегда, абсолютно непроницаемо: оно не выдает ровным счетом никаких эмоций. Ему это не сложно: природа наделила его поистине деревянными мускулами лица. По его глазам, глубоко залегшим в тени под бровями, тоже ничего не удается прочесть.

— Это все, что им хочется узнать, — негромко добавляет Старик.

Штурман поднимает над головой бумажку в вытянутой руке. Я приближаюсь к нему на цыпочках и передаю донесение акустику (по совместительству и радисту), который должен бережно хранить его, чтобы оно было наготове в тот момент, как мы сможем его передать, если он вообще когда-либо настанет.

Старик все еще мурлычет себе под нос: «… последнее попадание…», как море сотрясается от четырех разрывов.

Он лишь пожимает плечами, делает пренебрежительный жест рукой и ворчит сам себе:

— Ну-у-у, здорово!

И спустя немного:

— Точно!

Можно подумать, Старика заставляют помимо его воли выслушивать навязчивые самооправдания забулдыги. Но когда рев замирает вдали, он не произносит ни слова; тишина вновь становится напряженной.

Акустик сообщает свои цифры приглушенным тоном, полушепотом, как магическое заклинание: он опять явственно уловил направление.

АСДИК не слышен! Я сам смеюсь над этой мыслью: «Наши друзья наверху выключили прибор, чтобы поберечь наши нервы…»

Луна — проклятая луна!

Если бы кто-то сейчас неожиданно пролез в люк, он увидел бы нас, стоящих кружком, как законченные идиоты, в полном молчании. Точнее говоря, бессловесные идиоты. Меня разбирает приступ смеха, который я подавляю. Неожиданно пролез в люк! Хорошая шутка!

— Время?

— 02.30, — информирует его штурман.

— Прошло уже прилично времени, — признает командир.

У меня нет ни малейшего представления о том, что можно считать нормальным в нашей ситуации. Как долго мы можем продержаться здесь? Сколько у нас осталось запасов кислорода? Не выпускает ли уже шеф драгоценный газ из своих баллонов, чтобы мы могли дышать?

Штурман держит в руке свой хронометр, следя за скачущей секундной стрелкой с таким пристальным вниманием, как будто наши жизни зависят от результатов его наблюдений. Может, он ведет хронометраж всех событий с момента нашего погружения, фиксируя все наши попытки бегства? Если так, получился бы настоящий дневник сумасшедшего.

Старик волнуется. Как он может доверять этому затишью? Он не может разрешить своему мозгу отвлекаться на такие раздумья, которые я позволяю своему разуму. Сейчас единственный предмет размышлений для него — это противник и его тактика.

— Ну-у? — манерно растягивая звуки и театрально взглянув наверх, насмешливо произносит он давно ожидаемое слово. Я удивляюсь, почему он не добавил: «Готова, дорогая?»

Он усмехается мне, склонив голову набок. Я пробую ухмыльнуться в ответ, но чувствую, что моя улыбка получается неестественной. Мышцы моей челюсти упорно не хотят расслабляться.

— Мы хорошо врезали им, правда? — мягко говорит он, с удовольствием откидываясь на кожух перископа. Такое впечатление, будто он наслаждается каждым мигом проведенной атаки, неторопливо смакуя ее моменты. — Как потрясающе красиво рвануло пламя из люков. Какой невероятный раздался грохот. Первый должен был затонуть очень быстро.

«Музыка смерти». Где я мог слышать это? Должно быть, в чьей-нибудь публичной речи. Такой штамп пламенной риторики можно подхватить где угодно: музыка смерти.

«Смерть» — забавное слово: похоже, все стараются избежать его употребления. Никто не «умирает» в некрологах. Господь забирает к себе. Усопший вступает в жизнь вечную, закончив свое земное паломничество — но не умирает. Откровенный глагол «умереть» обходят стороной, словно чуму.

В лодке тишина. Слышится лишь мягкий поворот рулей глубины, да время от времени меняется курс.

— Шум винтов быстро нарастает, — докладывает акустик. Снова АСДИК! На этот раз он звучит так, словно кто-то с сильным нажимом пишет мелом по грифельной доске.

— Шум усиливается.

Я обращаю внимание на колбасы, свисающие с потолка. Все они покрыты белым налетом. Вонь и влажность не прибавляют им пикантности. Но салями еще долго продержится. Наверняка еще съедобна. Копченое мясо тоже. Мертвая плоть — самая живая плоть. Кровь быстро течет по моим венам. В ушах стучит. Сердце громко колотится: они нашли нас!

— Время?

— 02.40.

Раздается вой. Что это было? И где он прозвучал: внутри или снаружи лодки?

Точное направление! Эсминец торопится с белой костью в зубах! Несется во всю прыть!

Старик задирает ноги и расстегивает жилет. Он словно устраивается поудобнее, чтобы рассказать парочку анекдотов.

Интересно, что дальше случается с потопленными лодками. Может, они, сплющенные, там и остаются, гротескная армада, постоянно висящая на глубине, где плотность воды в точности соответствует плотности исковерканного куска металла? Или они спрессовываются дальше, пока не опустятся на тысячи и тысячи метров, чтобы лечь на дно? Надо будет как нибудь спросить командира. Как-никак, он на короткой ноге с давлением и вытесняемым объемом. Он-то должен знать. Скорость падения, сорок километров в час — мне тоже необходимо знать это.

Старик вновь ухмыляется своей привычной слегка кривой усмешкой. Но его глаза внимательно переходят с одного на другое. Он вполголоса отдает рулевому приказание:

— Круто лево руля, курс двести семьдесят градусов!

— Эсминец атакует! — сообщает акустик.

Я не свожу глаз со Старика. Он сейчас не смотрит.

Белая кость… они приближаются к нам на максимальной скорости.

Мы по-прежнему так глубоко, как только возможно.

Кинопленка остановилась на мгновение. Затем акустик делает гримасу. Нет никаких сомнений, что это означает.

Медленно тянутся секунды: бомбы уже в пути. Дыши глубже, напряги мускулы. Целая серия сотрясающих взрывов почти сбивает меня с ног.

— Подумать только! — восклицает Старик.

Кто-то кричит:

— Течь над водомером!

— Не так громко! — обрывает его командир.

Опять то же самое, что и в предыдущий раз. Наше слабое место. Струя воды, твердая, как арматура, пересекает весь центральный пост, разделив лицо Старика на две половины: с одной стороны — удивленно открытый рот, с другой — поднятые брови и глубокие складки на лбу.

Пронзительный свист и топот каблуков. Невнятные выкрики со всех сторон. Моя кровь застыла, превратившись в лед. Я перехватываю бегающий взгляд Семинариста.

— Я устраню ее! — это помощник по посту управления. Он одним прыжком оказывается рядом с пробоиной.

Внезапно меня охватывает бешеная ярость: проклятые сволочи! Нам ничего не остается, как только ждать, пока эти ублюдки не потопят нас внутри нашей собственной лодки, как крыс.

Помощник насквозь мокрый. Он перекрыл какой-то вентиль. Струя стала изгибаться в кривую, падающую на палубные плиты, и поток начал иссякать.

Я замечаю, что дифферент у лодки опять приходится на корму. Шеф под прикрытием очередного взрыва уравнивает лодку. Она нехотя встает на ровный киль.

Эта струя воды, ворвавшаяся под немыслимым давлением в лодку, потрясла меня до глубины души, дав возможность ощутить грядущую катастрофу. Всего в палец толщиной, но насколько пугающая. Страшнее, чем любой штормовой вал.

Новые разрывы.

Или я перестал что-либо понимать, или под люком боевой рубки собралось несколько человек. Как будто там есть какой-то шанс!

Мы еще не дошли до точки, чтобы всплывать. Старик сидит так спокойно, что никак не подумаешь, будто он испробовал все уловки, имевшиеся в его распоряжении. Но усмешка сошла с его лица.

Акустик шепчет:

— Еще шумы винтов на ста двадцати градусах!

— Ну вот мы и попались! — негромко произносит Старик, и в этом можно не сомневаться.

— Какой сейчас пеленг у нового шума?

Голос стал деловым. Надо еще кое-что прикинуть в голове.

Поступает рапорт из кормового отсека:

— Воздушные клапаны дизелей сильно текут!

Старик переглядывается с шефом, который исчезает в направлении кормы. Старик берет на себя управление рулями глубины.

— Передний — вверх десять, — слышна его негромкая команда.

Я замечаю, что мой мочевой пузырь испытывает сильное давление. Должно быть, на меня подействовала льющаяся вода. Но я не ума не приложу, где можно отлить.

Шеф возвращается на центральный пост. Как выяснилось, там было две или три течи из-под фланцев. Судя по его голове, у шефа начался нервный тик. В лодке течь, а ее нельзя откачивать: враг наверху наблюдает за тем, чтобы мы ни в коем случае не перетрудились. Впрочем, вспомогательной помпе все равно пришел конец. «Стеклянная оболочка вспомогательной трюмной помпы треснула!» — расслышал я посреди грохочущего хаоса. Стекло водозаборника тоже разбито. С ума можно сойти!

Старик вновь приказывает обе машины — полный вперед. Все эти лавирующие маневры на высокой скорости приводят лишь к разрядке наших аккумуляторных батарей. Старик ставит на кон наши ресурсы. Если в аккумуляторах иссякнет ток, если у нас закончится сжатый воздух или кислород, лодке придется всплыть. Игра окончится — мы больше не сможем продолжать ее… Шеф снова и снова выпускает сжатый воздух в цистерны погружения, чтобы добавить нам плавучести, которую он уже не может поддерживать одной лишь трюмной помпой.

Рыночная стоимость сжатого воздуха в наши дни неимоверно высока. Учитывая наше нынешнее положение, мы не можем наладить его производство. О том, чтобы запустить компрессоры, и речи быть не может.

А что с кислородом? Как долго еще мы сможем дышать вонью, вобравшей в себя все ароматы лодки.

Акустик выдает одно сообщение за другим. Я тоже слышу шуршание АСДИКа вновь.

Но до сих пор не ясно, сколько у нас сейчас преследователей: два вместо одного?

Старик запускает руку под фуражку. Похоже, он тоже не владеет ситуацией. Доклады гидроакустика не дают практически никакой информации о намерениях врага.

Не могут ли они в свою очередь дурачить нас своими шумами? Технически это возможно, а наше вынужденное слепое доверие проницательности акустика просто нелепо.

Похоже, эсминец описывает широкий круг. О втором источнике шума — ни слова, но это может означать лишь, что второй корабль тихо стоит на месте и ждет.

Пауза затянулась. Первый вахтенный офицер неуверенно озирается кругом. У него помятое лицо, нос, побелевший вокруг ноздрей, заострился.

Помощник по посту управления пробует помочиться в большую консервную банку. Он настойчиво пытается выпростать свой член из кожаных штанов.

Затем — безо всякого предупреждения — лодку буквально подбрасывает. Заполненная наполовину банка выпадает из рук Оловянноухого Вилли Айзенберга, и ее содержимое разливается по палубе. В отсеке сразу запахло мочой. К моему изумлению, Старик даже не выругался.

Я дышу еле-еле, чтобы не упереться грудью в стягивающий ее стальной обруч, не втянуть в себя излишне много вони. Воздух — кошмарный: запах горячего масла… вонь немытых тел… нашего пота — выступившего от страха. Одному богу известно, из чего еще состоят эти удушливые миазмы. Так можно утратить самообладание. Пот, и моча, и дерьмо, и запах трюма — все вместе просто невыносимо.

Я не могу отделаться от мысли о беднягах, запертых в кормовом отсеке. Они лишены возможности видеть командира, успокаиваться от одного его присутствия. Они там — словно замурованные. Их никто не предупреждает, когда снова раздастся адский грохот. Я скорее предпочту смерть, нежели быть втиснутым там, позади, между смердящих, нагретых кусков металла.

Так что, оказывается, имеет значение, где находится твой боевой пост. Даже мы делимся на привилегированных и непривилегированных. Хекеру и его команде, работающим в носовом отсеке рядом с пусковыми аппаратами тоже никто не сообщает наш курс. Им не слышны ни команды рулевому, ни приказы, передаваемые в машинное отделение. Им неизвестно, что сообщает акустик. Они понятия не имеют, в каком направлении мы движемся — и движемся ли мы вообще. И лишь когда взрыв подкидывает лодку вверх или с силой впечатывает ее еще глубже, они ощущают это своими внутренностями. А если мы уходим слишком глубоко, тогда они слышат «хруст в костях», не нуждающийся в пояснениях.

Три детонации. На этот раз исполинский молот ударяет снизу. Я мельком различаю глубинный манометр в свете карманного фонарика. Стрелка глубиномера дергается назад. Я и так чувствую это своим животом. Мы словно стартуем ввысь на скоростном лифте.

Если лодка находится на глубине около ста пятидесяти метров, то самые опасные ударные волны те, источник которых лежит метров на тридцать ниже уровня лодки. Как глубоко мы забрались? Сто восемьдесят метров.

Под нашими ногами нет упругой стали. Двигатели практически ничем не защищены снизу! Они наиболее уязвимы для взрывов, гремящих под днищем.

Еще шесть бомб разрываются так близко под нашим килем, что я чувствую, как вздрагивают мои коленные суставы. Я как бы стою на одном конце качелей, а в это время на противоположный край кто-то роняет каменные валуны. Стрелка опять дергается в обратную сторону. Вверх и вниз — именно этого и добиваются Томми.

Эта атака обошлась им по меньшей мере в дюжину бомб. На поверхности сейчас, должно быть, плавает уйма рыбы, лежащей на боку с разорванными плавательными пузырями. Томми могут собирать ее сетями. Хоть что-то свежее будет на камбузе.

Я стараюсь дышать размеренно, глубоко. У меня это получается в течение целых пяти минут, затем взрываются еще четыре бомбы. Все за кормой. Акустик утверждает, что взрывы слабеют.

Я стараюсь сосредоточиться, представляя себе, какие можно создать декорации из папье-маше для постановки всей нашей сцены на театре. Все должно быть предельно точным. Масштаб один к одному. Это не сложно: достаточно убрать обшивку левого борта — с той стороны будет сидеть публика. Сцена — ни в коем случае не приподнятая. Все должно быть на одном уровне, лицом к лицу. Прямой вид на пост управления рулями глубины. Выдвинем перископ, чтобы добавить перспективы. Я мысленно расставляю актеров по местам, прикидываю их взаиморасположение: Старик опирается спиной на кожух перископа — крепкий, твердо сидящий в своем драном свитере, дубленом жилете, на ногах сапоги на толстой пробковой подошве с соляными разводами на них, непослушный пучок волос выбивается из-под старой, видавшей виды фуражки с потускневшей кокардой. Борода цвета слегка подпорченной кислой капусты.

Операторы глубинных рулей, сидящие в резиновых куртках — завернутые в заскорузлые, несгибаемые складки своих одеяний, рассчитанных на плохую погоду, — напоминают две каменные глыбы, высеченные из черного базальта и отполированные до блеска.

Шеф, наполовину в профиль, одет в зеленоватую рубашка оливкового оттенка и мятые темно-оливковые льняные брюки. На ногах — тенниски. Волосы a-la Валентино прилизаны назад. Тощий, как борзая собака. Эмоционален не более, чем восковая фигура. Лишь его челюстные мускулы находятся в постоянном движении. Но ни единого слога, только челюсть беззвучно шевелится.

Первый вахтенный офицер повернулся спиной к зрительному залу. Он не хочет, чтобы его видели в момент, когда он не вполне владеет собой.

Лицо второго вахтенного не слишком хорошо можно разглядеть. Слишком плотно закутавшись в кашне, он неподвижно стоит; его глаза рыскают повсюду, словно в поисках аварийного люка — будто они стремятся спастись отсюда, освободившись от своего хозяина, покинув его, бросив его слепым, замершим рядом с перископом.

Штурман нагнул голову вниз и делает вид, якобы изучает свой хронометр.

Несложные звуковые эффекты добавить будет нетрудно: негромкое гудение и иногда срывающаяся на железные плиты капля воды.

Очень легко все изобразить. Минуты тишины и абсолютной неподвижности. Лишь постоянный гул и капель. Пусть только никто не шевелится — до тех пор, пока публике не станет не по себе…

Три взрыва, безо всяких сомнений — за кормой.

Штурман, по всей видимости, придумал новый метод ведения учета сброшенных бомб. Теперь пятой линией он перечеркивает по диагонали первые четыре. Это экономит место, да и считать легче. Он уже перешел к шестому ряду. Я никак не могу вспомнить, во сколько бомб наш прилежный счетовод оценил последние залпы.

Старик непрерывно занят вычислениями: наш курс, курс противника, курс спасения. Каждое донесение из рубки акустика корректирует вводные данные его выкладок.

Что он делает сейчас? Он пошлет нас прямо вперед? Нет, на этот раз он пробует иной ход: круто влево.

Будем надеяться, он сделал правильный выбор, и капитан эсминца не надумает повернуть в ту же сторону — или же направо, если он движется на нас. Так-то, мне даже неведомо, с носа или с кормы атакует нас враг.

Цифры, называемые акустиком, смешались у меня в голове.

— Сбросили еще бомбы! — он услышал плеск новых бочек, упавших в воду.

Я крепко держусь.

— Встать к трюмной помпе! — очень предусмотрительно объявляет Старик, хотя взрывы еще не прогремели.

Шум! Но, похоже, он не слишком волнует Старика.

Водоворот разрывов.

— Заполняют пробелы! — замечает он.

Если не удалось достичь результата отдельными бомбами или их сериями, они начинают класть их ковром.

Неусаживающийся!

На задворках мозга я спрашиваю сам себя, где я мог встретить это английское слово «неусаживающийся». Наконец я вспоминаю его, вышитое золотой ниткой на швейной машине на этикетке моих плавок, ниже фразы «чистая шерсть».

Ковер! В моей голове начинает разворачиваться рулон: изысканный афганский ковер ручной работы — ковер-самолет Гаруна аль-Рашида — восточная дребедень!

— Нам же лучше! — усмехается Старик. В самый разгар грохота он приказывает увеличить скорость. Он пренебрежительно объясняет, почему новые взрывы не слышны:

— Чем больше сбросили, тем меньше осталось.

Золотое правило, достойное быть напечатанным в церковном календаре. Квинтэссенция опыта, вынесенного после дюжины глубоководных атак: «Чем больше сбросили, тем меньше осталось».

Командир велит поднять лодку повыше. Зачем? Мы собираемся всплывать? Какая команда будет следующей: «Приготовить аварийное снаряжение!»

«Атлантический убийца» — подходящее название для фильма. В кадре — яйцо, пересеченное трещиной толщиной с волосок. Для нашей скорлупки больше и не надо — достаточно одной трещины. Враг может спокойно предоставить морю закончить остальное.

Примерно таким же способом мы избавлялись от садовых улиток. Собирали черных, лоснящихся великанов — ночных улиток — в ведра, чтобы вывалить их в унитаз и смыть водой. В итоге они тонули в выгребной яме. Наступать на них так же противно, как и кромсать на части: зеленая слизь разлетается во все стороны.

В детстве мы играли в крематорий. Отодвинув каминную решетку, мы высыпали кучки дождевых червей из маленьких ведер на раскаленные угли — и в считанные секунды червяки с громким шипением превращались в закорючки из пепла.

Или, например, кролики. Ты крепко держишь их левой рукой за уши и наносишь им удар по шее сзади. Чисто и аккуратно: всего лишь небольшое подергивание — как от электрошока. Карпа прижимают боком к разделочной доске, надавив левой рукой, и с силой бьют дубинкой по голове. Раздается хруст. Надо быстро вспороть ему брюхо. Осторожно с желчным пузырем, желчь не должна растечься. Надутый плавательный пузырь блестит, как шарик на рождественской елке. Карп — необычное создание: жизнь остается в нем, даже разрезанном пополам. Будучи детьми, мы нередко пугались, видя, как половинки дергаются часами, прежде чем окончательно замереть.

Я никогда не мог заставить себя убить голубя, хоть это совсем нетрудно. Им просто сворачивают головы. Зажимают между средним и указательным пальцами — легкое движение, хрясть, и готово! Петухов и кур надо держать левой рукой у основания крыльев, прямо над лопатками, если можно так выразиться. Затем быстро кладешь их набок на плаху и отрубаешь голову топором. Пусть кровь вытекает, только, смотри, не упусти их, а то улетят без голов. Жутковатое зрелище.

Доносятся новые звуки: шум винтов — свист на высокой ноте, слышимый по всей лодке. Я вижу, как вахтенный-новичок на посту управления трясется, как осиновый лист. Он согнулся над распределителем воды. Кто-то еще — не разобрать, кто именно — опускается на пайолу. Сложившийся пополам темный комок плоти и страха. Прочие скукожились, кто как смог, стараясь стать как можно меньше. Можно подумать, им здесь удастся спрятаться.

Один Старик невозмутимо сидит в своей привычной позе.

Опять взрыв! Я обо что-то так сильно ударяюсь плечом, что едва не вскрикиваю от боли.

Еще два.

— Начинайте качать! — голос командира перекрывает рев.

Мы не можем скрыться от эсминца. Проклятие, мы не можем стряхнуть его с нашего хвоста.

Шеф остекленевшим взором поглядывает искоса из уголков своих глаз. Похоже, он ждет-не дождется очередной порции бомб. Извращение: он хочет откачать воду из трюма, а для этого ему необходимы новые бомбы.

Лодку уже не удается удержать без продолжительного откачивания. Трюмная помпа работает, когда за бортом раздается рокот, и останавливается, когда тот прекращается. И так не переставая — включить — выключить, включить — выключить.

Ждем — ждем — ждем.

По-прежнему ничего? Совсем ничего? Я раскрываю глаза, но не отрываю взгляд от палубных плит.

Двойной удар. Чувствую боль сзади шеи. Что это было? Слышны крики — палуба ходит ходуном — пайолы скачут вверх-вниз — вся лодка вибрирует — сталь издает звуки, похожие на волчий вой. Освещение снова отключилось. Кто кричал?

— Разрешите продуть цистерны? — слышу я голос шефа, словно заглушенный ватой.

— Нет!

Луч карманного фонаря шефа прыгает по лицу командира. Не разобрать ни рта, ни глаз.

Душераздирающий, пронзительный, визгливый крик — затем очередные сокрушительные толчки. Едва улеглась оргия звуков, как снова слышится поскребывание АСДИКа. Этот звук предупреждает о том, что наше подводное убежище обнаружено врагом. Эти царапанья расшатывают нервы сильнее всего. Они не могли бы придумать худшего звука, чтобы мучить нас. Эффект такой же, как от сирен, установленных на наших «Штуках». [76] Я задерживаю дыхание.

Три часа со сколькими минутами? Я не могу разглядеть длинную стрелку.

Поступают рапорта. И спереди, и сзади долетают обрывки слов. Что там дало сильную течь? Сальник ведущего вала? Конечно, я знаю, что оба вала проходят через корпус высокого давления.

Загорается аварийное освещение. В полутьме я вижу, что центральный пост заполнен людьми. Что на этот раз? Что случилось? Откуда эти люди? Должно быть, они пришли через кормовой люк. Я сижу на комингсе [77] носового люка. Они не могли проникнуть здесь. Черт бы побрал этот сумеречный свет. Никого из них я не узнаю. Двое моряков — помощник по посту управления и один из его вахтенных наполовину загородили мне обзор. Они стоят так же неколебимо, как и всегда, но все позади них находится в движении. Я слышу шарканье сапог, запыхавшееся дыхание, быстрое шмыганье, несколько сдавленных ругательств.

Старик пока ничего не замечает. Он не сводит глаз с глубиномера. Только штурман оборачивает голову.

— Течь в дизельном отделении, — орет кто-то на корме.

— Агитация! — откликается Старик, даже не повернув головы, и затем повторяет еще раз, отчеканивая слоги — А-ги-та-ция!

Шеф было рванулся в направление машинного отсека, но замер на месте, уставившись на манометр.

— Я требую рапорт! — отрывисто заявляет командир, отворачиваясь от манометров и увидев людей, столпившихся в полутьме у кормового люка.

Он рефлексивно втягивает голову в плечи и слегка наклоняет корпус вперед.

— Шеф, подайте мне ваш фонарик, — шепотом приказывает он.

В толпе, нахлынувшей с кормы, происходит шевеление. Они отпрянули назад, словно тигры перед своим укротителем. Один из них даже умудрился поднять ногу и, не поворачиваясь, шагнуть обратно в люк. Прямо как в цирке. Фонарик в руке командира выхватывает из темноты только спины моряков, которые, зажав под мышкой спасательный комплект, спешат проскочить назад в люк, ведущий на корму.

Рядом со мной виднеется лицо помощника по посту управления. Его рот превратился в черную дыру. Глаза широко расширены — я вижу его круглые зрачки. Кажется, будто он кричит, но не раздается ни малейшего звука.

Неужели я схожу с ума и мои органы чувств отказываются повиноваться мне? Мне кажется, что помощник напуган не по-настоящему, а лишь лицедействует, разыгрывая страх помощника по посту управления.

Командир приказывает обоим моторам — средний ход вперед.

— Средний ход вперед — обоими! — доносится из боевой рубки голос рулевого.

Похоже, помощник по посту управления выходит из своего транса. Он начинает украдкой озираться кругом, но никому не смотрит прямо в лицо. Его правая нога осторожно движется по плитам палубы. Языком он облизывает нижнюю губу.

Смягчившимся голосом командир шутит:

— Они понапрасну тратят свои жестянки…

Держащий в руке кусок мела штурман зашел в тупик. Он словно остолбенел на середине движения, но это всего лишь недолгое колебание. Он не знает, сколько черточек можно поставить последней атаке. Вся его отчетность может пойти насмарку. Единственная ошибка — и результат долгого, кропотливого труда можно будет выбросить в мусорный бак.

Он моргает глазами, словно желая прогнать остатки сновидения, затем рисует пять толстых черточек. Четыре — вертикальных, а одну — посередине, поперек четырех первых.

Очередные взрывы раздаются поодиночке — резкие, раздирающие звуки, но с недолгим следующим за ними ревом. Шефу приходится срочно останавливать помпу. Штурман принимается за новую пятерку своих пометок. Когда он проводит последнюю линию, кусок мела выпадает у него из рук.

Еще один оглушительный взрыв. И вслед за ним вновь раздаются такие звуки, будто поезд мчится по небрежно уложенным рельсам. Грохот колес, переезжающих стрелку, чередуется с глухими толчками по щебню. Металлический лязг и скрежет.

Если какая-нибудь заклепка не выдержит напора воды и выскочит, то она сможет — я это хорошо знаю — прошить мой череп насквозь, словно пуля. Давление! Струя воды, врывающаяся в лодку, может перерубить человека пополам.

Тошнотворный запах страха! Теперь они держат нас за яйца. Мы попали в тиски. Теперь наша очередь.

— Шестьдесят градусов — усиливается — шумы появились на двухстах градусах!

В моей голове гремят два, потом еще четыре разрыва. Если так дальше пойдет, они сорвут наши люки, грязные свиньи!

Слышатся стоны и истеричное всхлипывание.

Лодку трясет, как самолет, провалившийся в воздушную яму.

Они накрывают нас ковром.

Удар сбивает двух человек с ног. Я вижу вопящий рот, дрыгающиеся ноги, два лица, искаженные ужасом.

Еще два взрыва. Океан превратился в одну сплошную обезумевшую от ярости массу воды.

Рев затихает, и внезапно наступает тишина. Становятся слышны лишь самые неотъемлемые звуки: слитное гудение моторов, напоминающее жужжание насекомых, дыхание людей, непрерывно капающая вода.

— Передние — десять вверх, — шепчет шеф.

Завывание моторов рулей глубины пробирает меня до мозга костей. Ну почему все вокруг должно издавать столько громких звуков?

Разве Старик не сменит курс? Мы не будем поворачивать? Или он попробует прорваться за кольцо окружения, двигаясь прямо вперед?

Почему акустик молчит?

Если он ничего не сообщает, это означает лишь одно: двигатели на поверхности встали. Но эти сволочи не могли уйти так быстро, чтобы он не услышал их отступления. Итак, они затаились. Они уже пару раз применяли подобную уловку. Но шум эсминца никогда не пропадал на такое длительное время…

Старик держит прежнюю глубину и курс.

Проходит пять минут, и тут глаза акустика неожиданно расширяются, он начинает бешено крутить ручку настройки. Его лоб прорезают глубокие морщины. Сейчас они снова пойдут в атаку. Я не слушаю более его рапорта. Вместо этого я стараюсь сконцентрировать усилия на том, чтобы усидеть на своем месте. Раздаются два громких треска.

— Лодка набирает воду! — сквозь последовавший за взрывом рев с кормы доносится вопль.

— Выражайтесь по форме, — шипит командир на невидимого человека.

Набирает воду! Этот бестолковый морской жаргон! Такое впечатление, как будто лодка что-то делает с водой, употребляет ее. Но как ни назови, а «набор воды» — самое плохое, что могло случиться с нами в подобной ситуации.

Мне кажется, словно следующий удар пришелся прямо в пах. Не кричать! Я до боли в челюстях стискиваю зубы. Вместо меня кричит кто-то другой, таким фальцетом, который проникает через меня насквозь. Луч фонарика описывает круги в поисках визжащего человека. Я слышу новые звуки: стук зубов, похожий на дробь кастаньет, затем шмыганье, хлюпанье. Но рыдает не один мужчина.

Мне на колени падает чье-то тело, чуть было не опрокинув меня. Я чувствую, как кто-то поднимается, ухватившись за мою ногу. Но тот первый, кто рухнул мне на колени, остается лежать плашмя на плитах палубы.

Аварийный фонарь над столом штурмана не зажигается на этот раз. Под прикрытием темноты может незаметно распространиться паника.

Вновь слышны истошные рыдания. Они доносятся от кого-то, скрючившегося у водяного распределителя. Я не вижу, кто это. Внезапно в той стороне оказывается помощник по посту управления, который отвешивает ему такой удар по спине, что он вскрикивает.

Старик оборачивается так, словно его укусил тарантул и отрывисто бросает в сторону распределителя:

— Сообщите мне, когда это прекратится!

Кто? Помощник по посту управления? Тот, кого он ударил?

Когда освещение восстановлено, я вижу, что молча рыдает новенький вахтенный.

Старик велит идти средним ходом.

— Обе машины средний вперед! — подтверждает рулевой.

Это означает, что теперь плавучесть лодки невозможно поддержать на малом ходу. Слишком много воды просочилось в кормовой отсек.

Шум винтов слышится отчетливее, чем когда бы то ни было. Рычащий ритмичный пульс. В качестве контрапункта подойдут звук холодильного агрегата мороженщика, к которому примешиваются стрекотание миксера и жужжание дрели. Полный вперед!

Стрелка глубиномера прошла еще несколько делений вперед. Лодка медленно погружается. Шеф не в силах остановить ее — продувание цистерн вызовет слишком много шума, а о том, чтобы откачать воду, не приходится и мечтать.

— Сто девяносто градусов! — докладывает акустик. — Сто семьдесят градусов!

— Курс шестьдесят градусов! — приказывает командир и убирает туго натянутый стальной трос перископа. — Будем надеяться, мы не оставляем за собой масляный след, — замечает он как бы невзначай.

Утечка топлива! Эти слова молнией проносятся по отсеку, эхом отзываются в моей голове и перед моими закрытыми глазами плывут разноцветные полосы. Если топливо поднимается из лодки на поверхность, то противнику лучшей цели и пожелать нельзя.

Командир кусает нижнюю губу.

Здесь темно, но солярка пахнет даже и во тьме — ею разит за километр.

Из рубки акустика доносится шепот:

— Эсминец слышен очень близко!

Командир так же шепотом отвечает:

— Обе машины — малый вперед. Рули глубины — на минимум!

Он снимает фуражку и кладет ее рядом с собой на рундук с картами. Знак капитуляции? Неужели наш поход подходит к концу?

Акустик высунулся из своей каморки, будто собираясь сообщить что-то. Но он не открывает рта. Лицо стало окаменело от напряжения. Внезапно он снимает наушники. Я знаю, что это означает: шумы повсюду, так что больше нет смысла определять, откуда они исходят.

Теперь я их и сам слышу.

Сокрушительный грохот разрывов, словно весь океан рушится в преисподнюю. Конец! Кромешная тьма!

— Я когда-нибудь услышу рапорт по форме? — раздается неузнаваемый голос прежде, чем я открываю глаза.

Лодка ощутимо заваливается на корму. В луче фонарика видно, что телефонные провода и несколько дождевиков отрываются от переборки.

Еще несколько ударов сердца, затем голос прорезает тишину:

— Моторное отделение — поступает вода!

Немедленно поступают еще рапорты:

— В носовом отсеке фланцы выдержали — в дизельном отделении фланцы держатся плотно.

Наконец включается аварийное освещение. Стрелка глубинного манометра двигается по шкале с ужасающей быстротой.

— Обе машины — полный вперед! — приказывает Старик. Несмотря на все отчаяние, скрывающееся за этой командой, его голос спокойный, как всегда.

Лодка кидается вперед: батареи аккумуляторов подключаются одна за другой.

— Передние рули — до предела вверх! Кормовые — до предела вниз! — приказывает шеф операторам. Но стрелка не шевелится. Она застыла на месте.

— Кормовые рули глубины не действуют, — докладывает помощник на посту управления. Он поворачивает к командиру лицо пепельного цвета со взглядом, полным безграничного доверия.

— Перейти на ручное управление, — командует шеф так спокойно, словно мы на учениях.

Операторы встают и налегают всем своим весом на штурвалы ручного управления. Белая стрелка индикатора внезапно вздрагивает — слава богу, она сдвинулась с места! Механизм управления, да и сами глубинные рули не повреждены; лишь электрическое управление вышло из строя.

Моторы громко гудят. Полный ход — это же безумие! Но что еще мы можем предпринять? Если мы будем идти тихо, мы не сможем удержаться на нынешней глубине. Моторное отделение заполняется водой — она проникает в наше самое уязвимое место.

— Мощность обоих электромоторов снизилась с максимального уровня!

Старик раздумывает не более секунды:

— Проверьте у обоих аккумуляторы! Не вытекла ли из батарей кислота?

Сомневаться не приходится: некоторые банки треснули и вытекли досуха. Что теперь будет? Что еще может произойти?

Мое сердце едва не останавливается, когда первый вахтенный офицер отодвигается в сторону, открыв моему взору шкалу глубиномера. Стрелка продолжает медленно ползти вперед. Лодка продолжает тонуть, несмотря на то, что моторы изо всех сил выжимают из себя всю оставшуюся мощность.

Спустя считанные секунды раздается резкий свист. Помощник на посту управления выпустил сжатый воздух. Наши цистерны плавучести заполняются им.

— Продуть их полностью!

Шеф вскочил на ноги. Он прерывисто глотает воздух короткими вдохами. Голос дрожит:

— Дифферент на нос! Живее, живее!

Я не осмеливаюсь подняться, опасаясь, что не устою на ногах. Мои мускулы превратились в дряблое желе, нервы расшатаны до мелкой трясучки. Пусть уж поскорее прогремит последний взрыв. Сдаюсь! Я так больше не могу! Это невыносимо!

Я осознаю, что погружаюсь в предобморочную апатию. Теперь уже ничто не важно. Лишь бы все поскорее закончилось — неважно, каким образом. Я напрягаю все свои силы, чтобы не расслабиться.

Будь оно все проклято, и умереть спокойно не дадут.

Мы поднялись до пятидесяти метров. Стрелка остановилась. Командир приказывает:

— Открыть третий выпускной клапан!

Во мне нарастает чувство ужаса. Я знаю, что означает эта команда. Поток воздуха уже устремился к поверхности, раздуваясь в большой пузырь, который укажет им наше местоположение. Волна страха накрывает меня с головой. Чтобы остановить его, я бормочу заклинание: «Неуязвим! Неуязвим!»

Мое сердце бешено колотится. Дыхание прерывается. До меня доносятся приглушенные слова команды:

— Закрыть выпускной клапан!

Штурман поворачивает голову к Старику. Мне целиком видно его лицо: вырезанное из дерева изображение. Бледное, отполированное до белизны липовое дерево. Он замечает меня и оттопыривает нижнюю губу.

— Истерички, — ворчит Старик.

Если вода зальет электромоторы в хвостовом отсеке, если произойдет короткое замыкание… что будет крутить винты? Если откажет хотя что-то одно, — или моторы, или рули глубины, — на нас можно ставить крест.

Командир нетерпеливо требует рапортов из моторного отделения.

До меня долетают лишь отрывки:

— …остановили течь деревянными клиньями — опорная подушка треснула — много воды, источник не установлен.

Я слышу завыванье, раздающееся на высокой ноте. Проходит несколько секунд, пока я понял, что эти звуки издает не противник. Где-то ближе к носу плачут. Пронзительные, всхлипывающие рыдания, то становящиеся громче, то тише.

Старик с отвращением смотрит в ту сторону. Кажется, сдерживаемая им ярость прорвется в любой момент.

— Сто пятьдесят градусов — становится громче!

— А другой — первый?

— Девяносто градусов; шестьдесят градусов; остановился!

Бог мой, теперь эти сволочи действуют в паре. Они перебрасывают нас друг другу, как мячик, а пасуют при помощи АСДИК-пеленга. Отныне наш изначальный преследователь может себе ни в чем не отказывать. Пока он атакует нас на максимальной скорости — что лишает его возможности использовать свой собственный АСДИК, — его коллега может передохнуть, отслеживая наше положение для атакующего и сообщая ему координаты по радио.

Лицо Старика гримасничает, словно он слишком долго продержал во рту очень горькую пилюлю, прежде чем проглотить ее:

— Это против всех правил!

Впервые за все время акустик выказывает признаки нервозности. Или ему приходится так быстро вращать ручку, чтобы определить, который из двух звуков становится громче?

Если второй капитан там, наверху, тоже бывалый, если они и прежде работали вместе, они будут меняться ролями как можно чаще, чтобы сбить нас с толку.

Или я ничего не понимаю, или Старик направляется к ближайшему противнику по наикратчайшей траектории.

Русские горки! Это сравнение не покидает меня. Русские горки. Вверх, вниз, подъемы и спуски, мертвые петли, головокружительные падения и крутые подъемы.

Два удара сотрясают лодку. За ними обрушиваются еще четыре, нет, пять! Два приходятся из-под днища. Проходит чуть больше секунды, и в проеме кормового люка появляется лицо старшего механика Франца, искаженное ужасом до неузнаваемости.

Он пронзительно хихикает, издавая что-то вроде «хии-хии-хии», что отдаленно напоминает шум винтов эсминца. Командир, прикрыв глаза, поворачивается к нему. Тем временем механик пролезает в люк и остается на посту управления, пригнувшись за стойкой перископа, сжимая в руке аварийное спасательное снаряжение. Он оскалил зубы, став похожим на обезьяну. Они ярко сверкают из его черной бороды. Теперь «хии-хии-хии» складывается из судорожных рыданий.

Как у него это получается? Только тут до меня доходит, что рыдают в другом углу центрального поста.

Старик распрямляет спину и замирает. Какую-то долю секунды он сидит, будто аршин проглотил. Затем он опять ссутуливается и медленно оборачивается. Он смотрит на старшего механика. Проходят мгновения, и вдруг он рявкает:

— Вы что, совсем спятили? Возвращайтесь на боевой пост! Живо!

По уставу старший механик должен был ответить: «Jawohl, господин каплей!» Но он лишь шире открывает рот, будто собираясь закричать в истерике.

Я потерял слух, говорю я себе: он вопит, но я не слышу ни звука. Но мои уши в порядке! Я слышу, как Старик бросает ему в лицо:

— Черт вас возьми, да возьмите себя в руки!

Он встает на ноги.

Рыдания прекращаются.

— Эсминец на ста двадцати градусах, — докладывает акустик. Старик раздраженно моргает.

Старший механик начинает беззвучно корчиться в муках — как будто находясь под гипнозом. Я вижу, как по его телу пробегают конвульсии. Только бы он не лишился чувств!

— Немедленно вернитесь на боевой пост! — и сразу продолжает, угрожающе понизив голос. — Я сказал — немедленно!

— Сто десять градусов. Становится громче! — шепот оператора сонара похож на монотонный речитатив священника.

Старик еще ниже нагибает голову, затем расслабляется и делает два или три шага вперед. Я приподнимаюсь, чтобы уступить ему дорогу. Куда он направляется?

Все-таки наконец старший механик встрепенувшись, превозмогает себя и выпаливает:

— Jawohl, господин каплей!

Затем он бросает вокруг себя беглый взгляд и, согнувшись в три погибели, исчезает через кормовой люк, пока Старик не видит его.

Командир, который уже занес ногу, чтобы перешагнуть проем люка, ведущего в носовую часть лодки, останавливается и оборачивается со странным выражением на лице.

— Господин каплей, он ушел, — запинаясь, произносит шеф.

Командир возвращает ногу назад. Такое впечатление, словно кинопленку внезапно запустили в обратном направлении. Командир неуклюже, в молчании возвращается на свое место, похожий на слегка контуженного боксера, который не может сфокусировать зрение минуту-другую после пропущенного удара.

— Я бы сейчас пристрелил его!

Пистолет в его кабинке!

— Право руля до упора! Курс двести тридцать градусов! — произносит он обычным голосом. — Шеф, опустите ее на пятьдесят метров!

— Шум винтов на десяти градусах, — рапортует акустик.

— Принято! — отзывается Старик.

Лучи АСДИКа скребут и скрежещут вдоль корпуса лодки.

— Отвратительно, — шепчет он.

Все, кто был на центральном посту, понимают, что это относится не к АСДИКу, а к старшему механику.

— И единственный изо всей команды — это Франц! Позор! — он с отвращением качает головой, словно увидев эксгибициониста. — Под арест его. Я посажу его под арест!

— Эсминец атакует, — бубнит акустик.

— Курс — двести градусов. Обе машины — малый вперед!

Старик опять прибегает к старой уловке: свернуть в сторону, спрятаться в кустах. Сколько еще раз этот маневр будет спасать нас?

Из люка носового отсека разит кислятиной. Кого-то там вырвало.

Оператор вновь сощуривает глаза. Всякий раз, завидев у него такое выражение лица, я пригибаюсь и втягиваю голову в плечи.

В корпус лодки ударяет дробь, вслед за ее постукиванием обрушивается удар неимоверной силы, и тут же могучим эхом раздается зловещее бурчание и рев воды.

К эху примешиваются пять раскатов грома. В несколько секунд все, что не было закреплено, приходит в движение и начинает соскальзывать и скатываться в направлении кормы. Когда раздались взрывы, шеф прибавил ходу, и теперь, перекрывая последовавший шум, он орет:

— Откачивайте!

Он стоит за спинами операторов глубинных рулей, пригнувшись словно для прыжка.

Громовые раскаты и рев не утихают. Мы продираемся сквозь оглушающие струи водопада. Сквозь грохот слышно, как работают трюмные помпы.

Не успел шеф остановить их, как еще три удара сотрясают лодку.

— Продолжайте откачивать! — шеф громко вбирает в легкие воздух, бросив мимолетный взгляд на командира. Может ли такое быть, чтобы в нем промелькнуло выражение удовлетворенности. Неужели он может сейчас испытывать чувство гордости оттого, что его помпы все еще исправно работают?

— Они стараются для Вас изо всех сил, шеф, — замечает Старик. — Отличная работа!

04.00. Мы пытаемся скрыться в течение уже — скольких часов? Я потерял им счет. Большинство людей на посту управления сидят, локти опираются на колени, головы обхвачены ладонями. Никто даже не поднимает лица. Второй вахтенный офицер так пристально смотрит в пол, словно наблюдает, как из палубных плит вырастают грибы. Оторванная от выдвижного перископа круглая поворотная шкала болтается на одном проводке. Слышится звон падающих стеклянных осколков.

Но чудеса случаются и в нашей жизни! — Лодка сохранила герметичность. Мы по-прежнему можем двигаться, по-прежнему на плаву. Двигатели работают, винты крутятся. Мы можем двигаться прямо вперед, и у нас остается еще достаточно мощности, чтобы поворачивать руль. Шеф может управлять лодкой: сейчас она стоит на практически ровном киле.

Штурман склонился над «картежным» столом, будто зачарованный им; его голова почти легла на его поверхность, а иголки циркуля, зажатого в его правой руке, воткнуты в линолеум.

Помощник по посту управления засунул два пальца в рот, очевидно, приготовившись свистнуть.

Второй вахтенный офицер, по всей видимости, пытается подражать самообладанию командира. Но кулаки выдают его: они вцепились в бинокль мертвой хваткой — он продолжает висеть у него на шее — и он очень медленно изгибает запястья, то в одну сторону, то в другую. Костяшки пальцев даже побелели от напряжения.

Командир поворачивается к акустику, который, прикрыв глаза, крутит ручку своего аппарата в разные стороны. Очевидно, нащупав искомый им звук, амплитуда вращений начинает сужаться и постепенно сходится почти что в одну точку.

Понизив голос, он объявляет:

— Шумы эсминца затихают на ста двадцати градусах!

— Они считают, что разделались с нами! — говорит командир. Но это только второй из охотников — а что же первый?

Шеф находится на корме, так что командир сам занимается рулями глубины.

Рыдания прекратились. Из носового отсека временами доносятся лишь отдельные судорожные всхлипы.

Появляется шеф, его руки по локоть черны от масла. До моего слуха долетают обрывки его доклада:

— Фланцы внешнего выхлопного вывода… конденсатор… сломаны два болта крепления подушки двигателя… уже заменили… надежно закрепили деревянными распорками… фланцы еще сочатся… но это не смертельно.

Рядом с командирским столом валяется раздавленная упаковка сиропа, содержимое которой размазано по всему полу. В этом противном месиве лежит раскрывшийся аккордеон. Все фотографии попадали со стен. Я осторожно перешагиваю через лицо командующего.

В кают-компании вперемежку разбросаны книги, полотенца и пролившиеся бутылки яблочного сока. Смешная соломенная собачка со стеклянными глазами, которая служит талисманом нашей лодки, тоже спрыгнула вниз. Наверно, именно здесь мне стоит заняться наведением порядка, чтобы занять хоть чем-нибудь свои руки. Я нагибаюсь; суставы одеревенели; я опускаюсь на колени. Боже мой! Я могу шевелить руками. Я приношу пользу! Спокойнее, спокойнее, будь поаккуратнее. Не зацепи ничего. Наверное, уже давно пятый час.

Я занимаюсь уборкой уже минут десять, когда через кают-компанию проходит шеф. У него темные круги под глазами, зрачки — черные, будто угли, щеки запали. Он исчерпал почти все свои ресурсы.

Я протягиваю ему бутылку фруктового сока. У него не то что рука, все тело дрожит. Он присаживается на леджес, чтобы промочить горло. Но едва он отставляет бутылку, как уже снова стоит на ногах, слегка пошатываясь, как боксер, которому здорово досталось, который полностью измотан боем, но который собирается с силами, чтобы выйти на середину ринга из своего угла еще раз.

— …Не выйдет, — бормочет он, удаляясь.

Внезапно раздаются еще три детонации, но на этот раз их звук такой, словно лупят по провисшей коже барабана.

— Это в милях отсюда, — слышу я замечание штурмана.

— Двести семьдесят градусов — медленно удаляются! — рапортует акустик.

Подумать только, где-то на свете есть суша, твердая земля, холмы и долины… люди спокойно спят в своих домах. Это там, в Европе. В Америке они еще сидят при зажженном свете, а мы сейчас, скорее всего, ближе к Америке, чем к Франции. Слишком далеко ушли на запад.

В лодке царит абсолютная тишина. По прошествии некоторого времени акустик шепчет:

— Эсминец на двухстах шестидесяти градусах. Очень слабо слышно. Идет на малых оборотах — кажется, уходит.

— Они идут тихо, — говорит командир. — Тащатся медленно, как только могут. И слушают! Где, черт побери, болтается другой? Ищите его!

Это относится к гидроакустику. Стало быть, командир не знает в точности, где затаился враг.

Я могу расслышать, как тикает хронометр, и капли конденсата падают в трюм. Оператор сонара делает полный обзорный круг — и еще один, и еще — но своим прибором не улавливает никакого пеленга.

— Не нравится мне это, — бормочет сам себе командир. — Совсем не нравится.

Ловушка! Другого быть не может. Что-то здесь не так: подвохом пахнет за милю.

Старик вперился в одну точку прямо перед собой, его лицо совершенно безучастное. Вот он моргнул пару раз, с усилием сглотнул. Видно, что он не может принять решение о дальнейшем курсе.

Если бы только я знал правила этой игры. Взрывов больше нет, АСДИКа — тоже, но командир продолжает придерживаться сценария пьесы — что же из всего этого получится?

Если бы только я мог прямо спросить Старика, четырьмя простыми словами: «Как обстоят наши дела?»

Но, похоже, мой рот наглухо заклепан. Я не в силах собраться с мыслями. В голове зловеще бурлит кратер вулкана.

Я чувствую жажду. В шкафчике еще должен был остаться яблочный сок. Я осторожно открываю его, но из него сыпятся фарфоровые осколки. Все эта проклятая тряска. Большинство чашек и блюдец разбилось. Кофейник остался без носика. К счастью, бутылка сока уцелела. Очевидно, именно она и побила всю остальную посуду. Что ж, тоже правильно: громи все вокруг себя, если хочешь остаться невредим.

Под столом валяется сломанная рамка с фотографией, запечатлевшей спуск на воду нашей лодки. Острые осколки стекла все еще торчат из нее. Должно быть, я проглядел ее во время уборки. Я ухитряюсь поднять ее, но у меня нет никакого желания доставать из нее стеклянные лезвия, поэтому рамка возвращается на свой крючок в том виде, в каком есть.

— Шумов больше нет? — спрашивает командир.

— Нет, господин каплей!

Время медленно подходит к пяти часам.

Шумов нет. Непонятно. Они отказались от преследования? Или они сочли, что мы уже утонули?

Я ощупью пробираюсь назад, на пост управления. Командир шепотом совещается со штурманом. Я слышу: «Через двадцать минут всплываем!»

Я слышу эти слова, но не верю своим ушам. Мы вынуждены всплыть? Или мы действительно вышли сухими из этого дерьма?

Акустик начинает что-то говорить, он собирается рапортовать — но осекается на полуслове и продолжает крутить свою ручку. Похоже, он уловил слабый сигнал, который теперь пытается запеленговать с помощью тонкой настройки.

Старик уставился ему в лицо. Тот языком облизывает нижнюю губу. Едва слышным голосом он докладывает:

— Шум на шестидесяти градусах — очень слабый.

Старик одним рывком проскакивает в люк и сгибается в проходе рядом с ним. Акустик подает ему наушники. Старик вслушивается в них, а оператор тем временем потихоньку поворачивает ручку то в одну, то в другую сторону вдоль шкалы, и постепенно лицо Старика суровеет.

Проходят минуты. Старик остается привязанным проводом наушников к гидрофону. Он похож на рыбу, попавшуюся на крючок. Он приказывает рулевому повернуть нос лодки, чтобы ему было лучше слышно.

— Приготовиться к всплытию!

Его хриплый голос, полный решимости заставляет встрепенуться не только меня. Шеф моргает бровями.

Приготовиться к всплытию! Он не может не представлять, что можно делать, а чего — нельзя! В наушниках по-прежнему слышны шумы, а он собирается подняться на поверхность?

Операторы рулей глубины сидят, сгорбившись за своими столиками. Штурман наконец все-таки снял свою зюйдвестку. Его лицо, и без того похожее на маску, выглядит постаревшим, прорезавшие его линии еще более углубились.

Позади него стоит шеф, прислонившийся левым бедром к столу с картами, опершись правой рукой на колонну перископа, всем торсом подавшись вперед, словно притянутый стрелкой глубиномера, которая медленно движется назад вдоль шкалы. С каждым пройденным ею делением мы становимся на один метр ближе к поверхности. Она движется нехотя, словно выгадывая для нас время на передышку.

— Радиостанция готова? — спрашивает командир.

— Jawohl, господин каплей!

Под люком боевой рубки уже собрались вахтенные, одетые в дождевики и зюйдвестки. Протирают бинокли — слишком рьяно, или это мне только кажется. Никто не промолвил ни слова.

Мое дыхание восстановилось. Мои мышцы вновь послушны мне. Я снова могу стоять ровно, не шатаясь, при этом я ощущаю каждый мускул, каждую косточку в своем теле. Мое лицо начинает мерзнуть.

Старик намеревается всплыть. Мы опять полной грудью вдохнем морской воздух. Мы живы. Эти сволочи не смогли убить нас.

Не заметно никаких вспышек бурной радости. Страх еще сковывает меня. Немного расправить напряженные плечи, слегка приподнять головы — это все, что мы можем себе позволить.

Команда совершенно вымотана. Даже после того, как прозвучала команда к всплытию, оба вахтенных на посту управления продолжают безучастно сидеть на распределителях забортной и трюмной воды. Что касается помощника по посту управления, он старается выглядеть, как всегда, но я угадываю ужас в его лице.

Внезапно мне хочется, чтобы наш перископ был в десять раз длиннее. Если бы только Старик мог быстро осмотреться вокруг из нашей нынешней безопасной позиции, так, чтобы мы знали, что творится наверху — что задумала эта свора!

Лодка поднялась на перископную глубину. Мы стоим близко от поверхности. Шеф уверенно управляет лодкой. Никаких намеков на избыточную плавучесть.

Старик высовывает из воды стебелек спаржи. Я слышу, как заработал и снова замолк мотор привода перископа. Затем раздается негромкий стук и легкий щелчок откинутой рукоятки. Старик начинает крутится на своей карусели.

На посту воздух чуть ли не звенит от нашего напряжения. Неосознанно я задерживаю дыхание, пока я не вынужден хватать воздух, как тонущий человек. Сверху не доносится ни слова.

Значит, все выглядит плохо! Если бы все было в порядке, Старик сразу известил бы нас.

— Запишите!

Слава богу, голос Старика.

Штурман счел, что эти слова обращены к нему. Он тянется за карандашом. Бог мой, неужели опять все с самого начала? Шедевр литературы для журнала боевых действий?

— Итак: «В результате перископного наблюдения — неподвижный эсминец, по уточненным данным — на ста градусах — дистанция — около шести с половиной километров». Есть?

— Jawohl, господин каплей!

— «Луна по-прежнему очень яркая». Записали?

— Jawohl, господин каплей!

— «Остаемся под водой». Вот так!

Больше сверху ни единого слова.

Проходит три-четыре минуты, пока командир спускается наощупь вниз.

— Думали обдурить нас! Старая уловка! Идиоты! И каждый раз они надеются, что мы клюнем. Шеф, опустите ее снова на шестьдесят метров! Мы немного отодвинемся в сторону, и не спеша перезарядим торпеды.

Старик ведет себя так, словно все идет по заранее разработанному плану. Мне хочется закрыть уши ладонями: он говорит так, словно читает скучнейший годовой отчет какой-нибудь компании в деловом развороте газеты:

— Да, штурман, вот еще что: «Бесшумно движемся, чтобы уйти от эсминца. Предположительно эсминец — эсминец потерял с нами контакт… Шумов в непосредственной близости не слышно».

«Предположительно» — это звучит обнадеживающе! Стало быть, он даже не до конца уверен в этом. Он прищуривает глаза. Похоже, он еще не закончил свое сочинение.

— Штурман!

— Jawohl, господин каплей!

— Добавьте вот еще что: «Скорректированное направление — двести пятьдесят градусов: море огня — ослепительное зарево. Считаю, что это пораженный нами танкер».

Старик отдает приказание рулевому:

— Курс — двести пятьдесят градусов!

Я обвожу взглядом собравшихся вокруг, и у всех вижу безразличные лица. Лишь второй вахтенный слегка нахмурился. Первый вахтенный офицер, не выказывая никаких эмоций, смотрит в пустоту. Штурман пишет за «карточным» столом.

И на корме, и в носовом отсеке устраняют неисправности. Постоянно кто-то с промасленными руками проходит через пост управления, чтобы отрапортоваться первому вахтенному, который взял на себя управление рулями глубины. Все они делают это шепотом. Никто, кроме Старика, не осмеливается говорить в полный голос.

— Еще полчаса, и мы перезарядим торпеды, — произносит он и обращается ко мне. — Самое время выпить.

Он явно не собирается покидать пост управления, и я поспешно отправляюсь на поиски бутылки с яблочным соком. Мне совсем не хочется никуда идти. Когда я пролезаю сквозь люк, ноет каждый мускул. Ковыляя мимо Херманна, я замечаю, что он весь поглощен своей ручкой гидрофона. Но мне пока абсолютно безразлично, что он там пытается услышать.

Неважно, каковы были донесения, но спустя полчаса Старик отдает команду перезарядить торпеды.

В носовом отсеке бешено кипит работа. Сырая одежда, свитеры, кожаное обмундирование и всевозможное барахло свалено в кучу перед люком, а палубные плиты подняты.

— Восхвалите Господа нашего трубами и кимвалами, — заводит речитативом торпедный механик Хекер. — Наконец-то хоть места здесь прибавится, — поясняет он мне, вытирая с шеи пот вонючей тряпкой, претендующей на звание полотенца.

Он поторапливает своих кули [78]:

— Поторапливайтесь, ребята, поторапливайтесь — поднимайте их повыше!

— Мазнуть разок вазелином, и прямиком в дырку! — Арио, в притворном возбуждении повиснув на цепях талей, начинает рывком выбирать их, подбадриваемый хекеровскими хау-рук. [79] — Да! — Да! — Трахай меня! — Трахай! — Ты, похотливое животное… о!.. о!.. да!.. да!.. — Давай же, маленький негодник! — О, да! — Ты… — Вот так! — Глубже! — Не останавливайся! Еще! Еще!

Я потрясен, что в такой сумасшедшей запарке у него еще остается дыхание на это. У другого моряка, который тоже тянет тали, ожесточенное выражение лица. Он притворяется, что не слышит Арио.

Когда первая торпеда оказывается внутри пускового аппарата, Берлинец, расставив ноги, отирает с торса пот ручным полотенцем, затем передает грязный лоскут Арио.

Появляется первый вахтенный, чтобы посмотреть, как укладываются в отведенное время. Люди работают как одержимые. Никто ничего не говорит, слышны только хау-рук Хекера да иногда сдавленные проклятия.

Вернувшись в кают-компанию, я нахожу Старика, вытянувшего прямо перед собой ноги в своем привычном углу на койке шефа, откинувшегося на спину, как человек в конце долгой, утомительной железнодорожной поездки. Его лицо запрокинуто вверх, рот приоткрылся. Из уголка тянется ниточка слюны, пропадающая в бороде.

Я не знаю, что делать. Ему нельзя лежать здесь, в таком виде, чтобы его видели все, снующие мимо. Я громко откашливаюсь, будто у меня запершило в горле — и Старик моментально пробуждается, выпрямившись в один миг. Но он ничего не говорит, лишь жестом приглашает присесть.

Наконец он спрашивает, запинаясь:

— Как там дела на носу?

— Одна рыбешка уже внутри трубы. Они там уже все почти готовы. Я имею ввиду людей — не работу.

— Хмм! А на корме вы были?

— Нет, там слишком много работы.

— Да уж, там должно быть действительно погано. Но шеф справится: он чертовски искусный танцмейстер.

Затем он кричит в сторону камбуза:

— Еду! И для вахтенных офицеров тоже.

И теперь обращаясь ко мне:

— Никогда не стоит упускать случай отпраздновать победу — хотя бы только куском хлеба и маринованным огурцом.

Приносят тарелки, ножи и вилки. Вскоре мы уже сидим за правильно сервированным столом.

Я повторяю про себя, как идиот: «С ума можно сойти — просто рехнуться». Перед моими глазами — гладкий чистый стол, тарелки, ножи, вилки, чашки, освещенные уютным электрическим светом. Я уставился на Старика, помешивающего чай блестящей ложечкой, на первого вахтенного офицера, разделывающего колбасу, на второго вахтенного, разрезающего вдоль маринованный огурец.

Стюард задает мне вопрос, не хочу ли я еще чаю.

— Я! ? Чаю? Ах, да! — его вопрос не сразу доходит до меня. В моей голове еще гремят сотни глубоководных разрывов. Каждый мускул ноет от отчаянного напряжения. У меня свело правое бедро. При каждом укусе я ощущаю свои челюстные мускулы — это от сильного стискивания зубов.

— На что вы там так пристально смотрите? — спрашивает командир с набитым ртом, и я поспешно подцепляю вилкой кусок колбасы. Не позволяй глазам закрыться. Ни в коем случае не начинай размышлять. Жуй, тщательно пережевывая пищу, как ты обычно делаешь. Переведи глаза. Моргни.

— Еще огурчик? — предлагает Старик.

— Да, пожалуйста — спасибо!

Из прохода доносится глухой топот. Это Инрих, что ли, сменивший в рубке акустика Херманна, пытается обратить на себя внимание? Громкий топот сапог, затем он объявляет:

— На двухстах тридцати градусах — глубинные взрывы.

Его голос звучит намного выше, чем Херманна, тенор вместо баса.

Я пытаюсь сопоставить его рапорт с нашим курсом. Два румба по левому борту.

— Ну, пора всплывать, — говорит Старик с полным ртом. — Корабельное время?

— 06.55, — отвечает штурман с поста управления.

Старик поднимается, дожевывая пищу, стоя ополаскивает рот большим глотком чая, и в три размашистых, уверенных шага оказывается в конце прохода:

— Через десять минут мы всплываем. Занесите в журнал: «06.00, зарядили торпеды. 06.55, на двухстах тридцати градусах слышны глубинные взрывы».

Затем он возвращается и опять забивается в свой угол.

Появляется запыхавшийся Хекер, глотающий ртом воздух. Ему приходится сделать пару глубоких вдохов, прежде чем он может выдавить хоть слово. Боже, взгляни на него! Пот течет с него ручьями. Он еле стоит на ногах, докладывая:

— Четыре носовых торпеды заряжены. Кормовой аппарат…

Он собирается продолжить, но Старик перебивает его:

— Очень хорошо, Хекер; ясно, что мы пока не в состоянии добраться до него.

Хекер старается принять суровое выражение лица, но теряет равновесие. Он удержался от падения лишь потому, что успел ухватиться за верх шкафчика.

— Ох уж эта молодежь! — замечает Старик. — Иногда они просто удивляют! — И потом добавляет. — Когда торпеды заряжены, чувствуешь себя совсем по-другому!

Я догадываюсь, что сейчас у него есть всего одно желание — атаковать эсминец, который гонял нас. Он снова поставит все на одну карту, но, вне всякого сомнения, он задумал что-то еще…

Он решительно встает, застегивает на своей дубленой безрукавке три пуговицы, поглубже натягивает фуражку на голову и направляется на пост управления.

Объявляется шеф, дабы сообщить, что неисправности в кормовом отсеке устранены при помощи материала, оказавшегося на борту лодки. Оказавшееся на борту лодки — это тоже самое, что подручный материал, то есть ремонт — временный.

Я пролезаю на центральный пост следом за Стариком.

Вахта мостика уже находится в полной готовности. Второй инженер занял позицию за операторами рулей глубины. Лодка быстро поднимается. Скоро мы окажемся на перископной глубине.

Не тратя времени на слова, Старик поднимается в боевую рубку. Заработал мотор привода перископа. Опять раздаются щелчки, перемежаемые паузами. Я не в силах нормально дышать, пока сверху не доносится громкий, чистый голос:

— Всплытие!

Эффект от выравнивания давления подобен удару. Мне одновременно хочется и заорать, и как можно глубже вдохнуть воздуха, но вместо всего этого я просто стою, как и все остальные, собравшиеся тут. Действуют лишь мои легкие, закачивая внутрь меня свежий морской воздух. Сверху раздается голос командира:

— Запустить оба дизеля!

Сзади, в машинном отделении, сжатый воздух врывается в цилиндры дизелей. Поршни заходили вверх и вниз. А теперь зажигание! Дизели очнулись. По лодке пробежала дрожь, сильная, как первый рывок трактора. Трюмные помпы гудят, вентиляторы гонят воздух сквозь всю лодку — обилие звуков расслабляет нервы не хуже горячей ванны.

Я вылезаю на мостик вслед за наблюдателями.

Боже мой! Над горизонтом полыхает чудовищный пожар.

— Это — третий пароход! — кричит командир.

На фоне темного неба я различаю черное облако, поднимающееся над огненным адом: столб дыма, извиваясь подобно гигантскому червю, уходит ввысь. Мы направляемся прямиком к нему. Вскоре становятся хорошо заметны очертания носа и кормы судна, но его середина почти что неразличима.

Ветер доносит острый, удушливый запах солярки.

— Перебили им хребет, — отрывисто бросает командир. Он приказывает полный вперед и меняет курс. Теперь наш нос смотрит прямиком на зарево.

Огненное сияние мерцает, подсвечивая снизу огромные облака дыма, и за смогом нам становятся видны языки пламени.

Время от времени целое облако расцвечивается изнутри желтыми сполохами, а некоторые вспышки возносятся ввысь, словно осветительные ракеты. Взрываются настоящие ракеты, чей кроваво-красный свет пробивается сквозь дымовую завесу. Их отражения пробегают по темной воде между нами и горящим транспортом.

Единственная мачта торчит обуглившимся грозящим перстом из моря бушующего пламени, выделяясь на его фоне. Ветер несет дым на нас, словно корабль хочет укрыться и уйти на дно незаметно. Виднеется лишь корма танкера, напоминающая почерневший блокшив старого парусника. Должно быть, она накренилась в нашу сторону: когда ветер относит дым, я различаю наклонившуюся палубу, несколько надстроек, обрубок, бывший прежде погрузочным краном.

— Можно не стрелять по новой! — сиплый голос командира кажется простуженным. Его слова перетекают в хриплое клокотанье, которое, кажется, тонет в пьяном смехе.

Тем не менее, он не приказывает лодке отвернуть в сторону. Напротив, мы медленно подходим все ближе и ближе к самому пеклу.

Вокруг всей кормы танкера из воды высовываются темно-красные языки пламени: само море горит. Это разлилось топливо.

— Может, нам удастся выяснить ее имя! — говорит командир.

До нас долетает треск, как от горящего хвороста, потом раздается резкий свист и щелчки. Теперь море становится желтым, отражая пламя, охватившее корму, и красным — от полыхающего горючего.

И нас всех тоже охватывает это алое зарево. Каждая прорезь нашего ограждения отчетливо видна на фоне беснующегося пламени.

Я поворачиваю голову. Все лица покраснели — окровавленные уродливые маски.

Прогремел еще один взрыв. А потом — я насторожил свой слух — разве не чей-то крик раздался? Могли на борту остаться люди? Разве не заметил я только что машущую руку? Я сощуриваю глаза, но в бинокле видны лишь пламя и дым. Ерунда, никакой человеческий голос не может доноситься из этого ада.

Что Старик собирается предпринять? Он постоянно отдает указания рулевому. Мне известна их цель: держать курс прямо на пожарище — не показывать свой силуэт на багровом фоне.

— Смотрите быстрее! — говорит Старик, и добавляет:

— Она может в любую минуту уйти под воду!

Я едва слышу его. Мы стоим, недвижимы. Сумасшедшие, отчаянные, заглянувшие вглубь огненного ада с его порога.

Сколько до нее? Восемьсот метров?

Меня неотступно точит беспокойство, вызванное грандиозными размерами такого большого корабля. Из скольких людей как минимум должна была состоять его команда? Сколько из них уже погибло? — двадцать, тридцать? Конечно, британские корабли сейчас ходят с как можно меньшим экипажем. Может, они даже делят часы между двумя, а не тремя, вахтами. Но вахту не могут нести меньше, чем два матроса, да еще восемь человек в машинном отделении, на рации, офицеры и стюарды. Забрал ли их эсминец? Чтобы снять их, ему пришлось бы остановиться — мог ли эсминец пойти на такой риск, с подводной лодкой в непосредственной близости?

В небо взлетает ослепительно-красный столб огня: корма, все еще удерживающаяся на плаву, выстреливает сноп искр. А затем в небо взмывает ракета, взывающая о помощи. Значит, там до сих пор остались люди? Боже всемогущий — в этой преисподней?

— Она выстрелила сама по себе. На борту никого нет. Это невозможно! — замечает Старик обычным голосом.

Я еще раз вглядываюсь через бинокль сквозь дым. Там! Никакого сомнения: люди! Они столпились на корме. На секунду они отчетливо видны на фоне полыхающего занавеса. Теперь некоторые стали прыгать в воду; на корабле остались лишь две или три фигуры, мечущиеся взад-вперед по палубе. Вот одну из них подбрасывает в воздух. Я четко вижу ее, похожую на куклу с оторванными конечностями, выделяющуюся на красно-желтом зареве.

Штурман орет:

— Там еще несколько!

И показывает на воду перед носом пылающего танкера. Я вскидываю бинокль: там плот с двумя моряками на нем.

Я смотрю на них, не отрываясь, не менее полминуты. Никакого шевеления. Они, без всякого сомнения, мертвы.

Но вон там! Черные бугорки — они плывут!

Второй вахтенный офицер тоже переводит бинокль в их направлении. Старик не сдерживается:

— Ради бога, смотрите в свою сторону! Вы, кажется, должны наблюдать за кормовым сектором.

Не эти ли крики я слышал сквозь треск огня? Один из пловцов на миг поднимает из воды руку. Другие семеро — нет, десять — человек похожи на плывущие черные мячи.

Ветер опять наклоняет к поверхности полотнища маслянистого дыма, и я теряю пловцов из виду. Потом они снова показываются. Сомневаться не приходится — они стремятся к нашей лодке. Позади них красные языки растекшегося по поверхности горючего распространяются все шире и шире во все стороны.

Я взглядываю искоса на командира.

— Чертовски опасно, — слышу я его бормотание, и я понимаю, о чем он. Мы подошли слишком близко. Становится очень жарко.

Две или три минуты он не произносит ни слова. Он берется за бинокль, снова опускает его, мучительно пытаясь принять решение. Наконец голосом таким хриплым, что он походит, скорее, на кашель, он приказывает обоим дизелям дать задний ход.

У людей в машинном отделении, должно быть, глаза на лоб полезли от удивления. Задний ход — такой команды еще никогда не поступало. Это небезопасно: теперь мы не сможем быстро скрыться под водой — для ускорения аварийного погружения наши рули глубины, способны использовать лишь инерцию лодки, движущейся вперед.

Полыхающее горючее растекается по поверхности быстрее, чем плывут люди. У них нет ни шанса на спасение. Огонь на воде выжигает кислород в воздухе над ней. Задохнуться, сгореть заживо и утонуть — каждый, кого настигнет море огня, погибнет сразу тремя способами.

Какое счастье, что шум пожарища и глухой рев отдаленных взрывов заглушает их крики.

Озаренное красным лицо второго вахтенного несет отпечаток ужаса.

— Не могу понять, — глухо произносит Старик. — Никто не снял их…

Я тоже не могу найти этому объяснений. В продолжение всех этих часов! Или они надеялись спасти корабль? Может быть, после попадания он оставался еще управляемым? Может, он мог еще делать в час несколько узлов. Возможно, они пытались справиться с огнем в надежде, что им удастся спастись от вражеской субмарины. Я вздрогнул, представив, что довелось пережить этой команде.

— Теперь мы даже не узнаем ее имя! — слышу я голос Старика. Он пытается быть ироничным.

К моему горлу подкатывает тошнота. Перед глазами стоит человек, которого я помог вытащить из огромного озера нефти, заполнившего акваторию гавани после воздушного налета. Он стоял на пирсе и блевал, сотрясаемый судорожными спазмами и стонами. Полыхавшая нефть обожгла его глаза. К счастью, прибежал матрос с пожарным шлангом. Он стал смывать с него маслянистую слизь под таким напором, что несчастного калеку сбило с ног, и он покатился по камням подобно бесформенному черному тюку.

Внезапно корма танкера приподнялась, словно ее высунули высоко из воды. Она стоит немного времени, как отвесный утес посреди охваченного огнем океана; затем, провожаемая прощальным салютом двух или трех глухих взрывов, она с ревом уходит в воду и скрывается из виду.

Спустя несколько секунд океан смыкается над тем местом, где затонул корабль, поглотив огромное судно, словно его никогда и не было. Никого из пловцов тоже не видно.

Наши люди, находящиеся внизу, внутри лодки, могут теперь слышать симфонию разрушения, ужасающие стенания, треск и скрежет, взрывы котлов, разламывание трюмов. Какая глубина в этом месте Атлантики? Пять километров? Уж точно не меньше четырех.

Командир приказывает разворачиваться:

— Здесь нам больше нечего делать!

Дозорные на мостике опять заняли привычные места. Они неподвижны, бинокли подняты к глазам. Впереди над горизонтом растекается тусклое красноватое свечение, вроде того, что отбрасывают ночью на небо большие города. А на юго-западе что-то сверкает, озаряя свои блеском небо едва ли не до зенита.

— Штурман, занесите в журнал: «На двухстах тридцати градусах заметны отблески огня». Укажите корабельное время. Там действуют другие лодки. Мы только посмотрим одним глазом, что это за иллюминация, — негромко добавляет он в мою сторону и отдает команду держать курс на мерцающие сполохи.

Что на этот раз? Или так и будет продолжаться, пока мы где-нибудь не ляжем в дрейф с пустыми баками. Или нам недостаточно того, что сделано? У Старика, видно, руки чешутся отправить на дно эсминец. Как отплата, возмездие за наши страдания.

Шеф исчезает с мостика.

— Вот как оно получается, — приговаривает Старик. — Впрочем, самое время послать нашу радиограмму. Штурман — бумагу и карандаш. Мы лучше начнем все заново. Теперь мы можем описать все, как следует…

Я знаю, что он хочет этим сказать: сейчас можно не опасаться, что нас запеленгуют, если мы отправим в эфир послание длиннее обычных. Томми уже знают, что мы действуем в этом районе. Нет нужды опасаться, что они будут пеленговать наш передатчик.

— Запишите следующее: «Эсминцы преследовали глубинными бомбами». «Умело преследовали глубинными бомбами», пожалуй, звучало бы лучше. «Многочисленные атаки» — впрочем, кого волнует их количество? Если захотят, они могут почитать о них в журнале боевых действий. Так что оставим «Многочисленные атаки». Их больше интересует, штурман, кого мы потопили, поэтому будем предельно кратки: «Эсминцы преследовали глубинными бомбами». «Многочисленные атаки» тоже можно опустить. Итак, продолжаем: «Преследование глубинными бомбами. Выпустили пять торпед. Четыре попадания. Пассажирский лайнер восемь тысяч ГРТ [80] и транспорт пять тысяч пятьсот ГРТ. Хорошо слышали, как они тонули. Попадание в танкер восемь тысяч ГРТ. Видели, как тонул. UA».

Старик продиктовал «пассажирский лайнер». Один из переоборудованных под перевозку войск? Я не хочу даже думать о последствиях попадания торпеды в заполненный солдатами транспорт… Вспомнился пьяный горлодер в баре «Ройаль»: «Уничтожайте врага, а не только его корабли!»

Снизу докладывают, что радист принял сигналы SOS с британских пароходов.

— Ну, ну, — говорит Старик. Ни слова более.

В 07.30 мы принимаем сообщение от одной из наших лодок. Штурман, очевидно, по рассеянности зачитывает его вслух:

— «Потопили три парохода. Возможно, и четвертый тоже. Четыре часа преследовали глубинными бомбами. Конвой разбился на группы и отдельные корабли. Контакт потерян. Преследую к юго-западу. UZ».

Я вглядываюсь в зарево над горизонтом, в котором время от времени мелькают яркие вспышки.

В моем мозгу проносится бессмысленная череда смешанных кадров: проектор крутится слишком быстро. Полосы кинопленки склеены беспорядочно, случайно, многие эпизоды повторяются. Снова и снова я вижу столбы взрывов, которые замирают на несколько мгновений, чтобы осыпаться ливнем деревянных обломков и железных кусков. Я вижу черные клубы дыма, затягивающие небо подобно гигантским моткам шерсти. Затем грохочущая вспышка, полыхающее на поверхности горючее — и барахтающиеся перед нами в воде черные точки.

Меня охватывает ужас от осознания того, что натворили наши торпеды. Запоздалая реакция. Одно нажатие на пусковой рычаг! Я закрываю глаза, чтобы прогнать навязчивое видение, но по-прежнему вижу море огня, разливающееся по поверхности воды, и людей, плывущих изо всех сил, чтобы спасти свои жизни.

Что чувствует Старик, когда перед его мысленным взором проходят все потопленные им корабли? А когда он думает о всех людях, бывших на борту этих кораблей и ушедших на дно вместе с ними, или разорванных на части взрывами торпед — обваренных, искалеченных, лишившихся частей своих тел, сгоревших заживо, задохнувшихся, утонувших, раздавленных. Или наполовину ошпаренных, наполовину задохнувшихся, и лишь затем утонувших. На его счету почти двести тысяч тонн: гавань средних размеров, заполненная судами, уничтоженными им одним.

Спустя некоторое время снизу докладывают, что принята радиограмма. Купш вошел в контакт с тем же самым конвоем; Стекманн поразил шеститысячник.

Меня охватывает прилив усталости. Мне нельзя прислоняться к бульверку или дальномеру — а то я могу заснуть стоя. В моем черепе гулкая пустота, как в опорожненной бочке. И я ощущаю судороги, сводящие мой желудок. И давление в мочевом пузыре. На негнущихся ногах я спускаюсь в лодку.

Старшего механика Франца не видать в его каюте. После того, как он свалял такого дурака, он старается не показываться на людях. На самом деле у него сейчас должно быть время отдыха. Вероятно, он боится высунуть нос из машинного отделения.

Рванувшись в сторону кормы, к гальюну, я наталкиваюсь у его двери на второго вахтенного офицера. Значит, его мучает та же потребность, что и меня. Боже мой, ну и вид у него: осунувшееся, раздраженное лицо старого гнома. Мне кажется, что торчащая щетина его бороды и то потемнела. Я смотрю на него в замешательстве, пока до меня не доходит, что это обман зрения, создаваемый побелевшей кожей, которая стала одного цвета с мелом. Просто щетина стала больше выделяться.

Когда он появляется из-за двери, то спрашивает у стюарда кофе.

— Думаю, лимонад был бы более уместен, — замечаю я.

Стюард замешкался, не зная, чего от него хотят. Второй вахтенный вытягивается в углу койки, не считая нужным отвечать что-либо.

— Лимонад, — я принимаю вместо него решение. — И для меня тоже.

Сон пойдет нам обоим на пользу. Зачем же тогда пить кофе?

Только я начал с наслаждением устраиваться на койке, как появляется Старик и требует:

— Быстрее, дайте что-нибудь поесть!

Стюард возвращается с лимонадом и двумя кружками.

— Крепкий кофе и холодную нарезку, да поживее! — требует Старик.

Стюард появился не вовремя. Кок должен иметь пищу наготове и ожидать только команды подать ее на стол.

Старик жует, останавливается и снова принимается жевать, вперив взор прямо перед собой. Тишина становится гнетущей.

— Еще три корабля отправили на дно, — нарушает он молчание, но в его голосе нет ни капли торжества; даже напротив, он кажется мрачным и недовольным.

— Мы тоже чуть было не угодили туда же! — слетает у меня с языка.

— Ерунда, — отвечает Старик и смотрит в пустоту.

Он жует еще минуту-другую, а затем добавляет:

— По крайней мере, у нас всегда наготове приличный гроб, который мы постоянно таскаем с собой, словно улитка — раковину.

Это не очень обнадеживающее сравнение, похоже, нравится ему.

— Словно улитки, — повторяет он сам себе, кивая головой с вымученной улыбкой на губах.

Вот, значит, и все: враг — это всего лишь несколько смутно различимых силуэтов на горизонте. Торпеда выходит — а лодка даже не содрогнется. Адское пламя — наш победный костер. Все как-то не складывается вместе: сначала охотничий азарт, затем атака, потом глубинные бомбы, часы непрерывной пытки. Но еще до этого — звуки тонущих кораблей, а когда мы поднялись на поверхность — пылающий остов, наша третья жертва! Все четыре торпеды попали точно в цель — а у нас глубокая депрессия.

Похоже, Старик вышел из состояния прострации. Он выпрямляется и кричит вглубь прохода:

— Корабельное время?

— 07.50!

— Штурман!

Тот немедленно возникает с поста управления, как джинн из бутылки.

— Мы можем снова выйти на них?

— Затруднительно! — отвечает штурман. — Если только… — он замолкает и начинает снова. — В смысле, разве что они изменят основной курс.

— Мы едва ли можем рассчитывать на это…

Старик следует за ним на пост управления. Я слышу обрывки диалога и рассуждения Старика вслух:

— Нырнули в 22.53, ну пусть будет 23.00 — сейчас 07.50. Иными словами, мы отстали от них на восемь часов. С какой скоростью они идут? Вероятнее всего, около восьми узлов. Итак, они ушли на шестьдесят четыре мили — по самым приблизительным подсчетам. Чтобы дойти до их теперешнего местоположения, нам придется идти четыре часа полным ходом. А как у нас обстоят дела с горючим? Слишком большое расстояние, чтобы идти на максимальной скорости. Кроме того, к этому времени конвой уйдет еще дальше вперед.

Тем не менее, он явно не спешит начать приготовления к смене нашего курса.

На посту управления появляется шеф. Он не говорит ни слова, но вся его поза задает единственный вопрос: «Ну когда же мы повернем назад?»

Несмотря на усталость, я не могу заснуть. Такое впечатление, словно я наелся пилюль, придающих бодрости. Я не могу унять свое возбуждение. Впрочем, все в нашем спальном отделении испытывают то же самое. В носовом отсеке стоит гвалт. Похоже, пытаются убедить себя, что празднуют победу. Я распахиваю люк настежь. В сумеречном свете я могу разглядеть людей, сидящих кружком на палубных плитах, водруженных на свои места. Слышится нестройное пение. Они тянут последнюю строчку, пока она не начинает звучать наподобие хорала. Они в состоянии веселиться — эти несчастные не видели тонущий танкер.

Если бы им не сказали, что источником взрывов и визга сминаемого металла стало давление воды, сдавившее борта и расплющившее трюмы тонущих судов, которые стали нашими мишенями, они бы вовек не догадались о причинах оглушительного подводного грохота.

Штурман несет вахту. Зарево поутихло, но все еще хорошо различимо. Вдруг он произносит:

— Там что-то двигается!

Его правая рука вытянута вперед, в чернеющее море. Он сообщает о своем открытии вниз. Спустя считанные секунды Старик уже стоит на мостике.

Предмет похож на плот, на котором сгрудилась кучка людей.

— Рупор на палубу! — приказывает Старик, и затем продолжает. — Ближе!

Он перегибается через бульверк и кричит по-английски:

— Как звать ваш корабль?

Снизу незамедлительно отвечают, будто надеясь, что сговорчивостью они заслужат себе помощь:

— Артур Элли!

— Знание никогда не повредит, — замечает Старик.

Один из них пытается ухватиться за лодку, но мы уже набираем скорость. Он повисает, вытянувшись между нашим бортом и плотиком. Затем его руки разжимаются и он падает в пенящийся за нами кильватерный след. Зубы — единственное, что я смог разглядеть, были два ряда зубов, даже не белки глаз.

Найдет ли кто-нибудь других?

Не проходит и четверти часа, как в бледном свете на воде становятся заметны странные мигающие огоньки. Крохотные моргающие точки — точно светлячки. Когда мы подходим поближе, они превращаются в маленькие лампочки, скачущие вверх и вниз на волнах. Еще спасшиеся, поддерживаемые своими спасательными жилетами. Мне хорошо видно, как они машут руками. Пытаются привлечь наше внимание? Они еще и кричат что-то, но крики не долетают до нас, так как ветер дует от лодки в их сторону.

Старик с окаменевшим лицом приказывает снизить скорость и дает указания рулевому, которые не позволят лодке слишком приблизиться к дрейфующим людям. Но мы разогнались настолько, что волна, расходящаяся от нашего носа, подхватывает не то двух, не то трех из них, бросив их сначала вверх, затем вниз. Они на самом деле машут нам или это последний бессильный жест угрозы в адрес врага, который швырнул их в смертельные объятия океана?

Мы все стоим, приросши к месту — шестеро людей, чьи сердца стискивает страх. Каждый из нас знает, что на месте любого их этих барахтающихся в море людей мог быть каждый из нас. Что станет с ними? Они избежали скорой смерти в тот момент, когда их корабль пошел ко дну. Но осталась ли для них хоть малейшая надежда? Как холодна вода в декабре? Доходит ли сюда Гольфстрим? Сколько времени они уже провели в воде? В это трудно поверить: последние корабли арьергарда, прикрывавшие тылы конвоя, уже несколько часов назад миновали место катастрофы.

Старик застыл, словно изваяние — моряк, который в соответствии с приказом командующего, запрещающего спасать уцелевших членов команды, не решается прийти на выручку попавшим в беду морякам с другого корабля! Приказ делает исключение лишь в отношении сбитых летчиков. Они могут владеть ценной информацией. Их ценят на вес золота.

Я еще могу различить крохотные светлячки, похожие на призрачные огоньки.

— Пять румбов лево руля! — приказывает Старик. — Это были военные моряки. Возможно, с корвета.

Появляется второй вахтенный офицер.

— Прямо как извержение вулкана, — говорит он, ни к кому не обращаясь, имея ввиду полыхающее зарево. Блуждающие огоньки исчезли.

Внезапно сквозь дым мелькает вспышка. Спустя некоторое время над водой проносится гул взрыва, напоминающий отдаленный гром. За первым раскатом долетает другой. Снизу поступает донесение: «Акустик сообщает на мостик: Глубинные бомбы на двухстах шестидесяти градусах!»

Судя по всему, конвой попал в нешуточный переплет. Ветер доносит запах горящей нефти: запах смерти.

На горизонте занимается бледный рассвет. Огненные отблески постепенно меркнут.

Я еле стою на ногах, едва не валюсь от усталости, когда с мостика поступает рапорт: «Прямо по курсу — горящее судно!» Сейчас 09.00. Не остается ничего другого, как снова плестись на мостик.

— Ее подбили, — говорит Старик. — Отставшая посудина. Мы прикончим ее!

Он поднимает бинокль к глазам и его голос доносится промеж рук, обтянутых перчатками:

— Сперва займем позицию впереди них. Она, похоже, замедлили ход. Я бы сказал, что-то около пяти узлов.

Старик велит сменить курс:

— Два румба лево руля.

Столб дыма, быстро увеличиваясь в размерах, переходит на правый борт. Если бы не эта завеса, мы бы уже могли рассмотреть мачты и даже надстройки.

Спустя пять минут Старик отдает команду на погружение и приказывает удифферентовать лодку на перископной глубине: четырнадцать метров.

Вскоре он начинает вести из башни что-то вроде репортажа с поля боя:

— Нельзя дать ей ускользнуть — она поворачивает — если мы подождем немного, она славирует обратно — надо лишь набраться терпения… У нее две мачты, четыре трюмных люка, симпатичное суденышко — потянет на восемь тысяч — корма просела — на корме пожар. Думаю, средняя часть судна тоже горела.

Его голос переходит в рычание:

— Шеф! Они поворачивают!

Глаз перископа на мгновение оказался под водой, лишив его обзора.

Шеф делает гримасу. Теперь он несет ответственность за точное выравнивание лодки, чтобы командир мог действовать, как можно меньше двигая перископ. Шеф вытягивает голову вперед и поворачивает ее набок, к прибору Папенберга.

Совершается несколько маневров вертикальным рулем. Неожиданно Старик приказывает дать полный ход. Лодка ощутимо рванула вперед.

Потом я слышу, как первый вахтенный докладывает над моим ухом, что торпедные аппараты готовы. Углы горизонтального наведения ввели в вычислительное устройство, расположенное в боевой рубке, а от него передали к торпедам.

Первый вахтенный офицер уже давно снял пусковой механизм с предохранителя. Он ждет в боевой рубке момента, когда Старик выведет лодку на линию огня.

Неужели это ожидание никогда не кончится? У меня начинает кружиться голова. Может, я брежу. Или и вправду я слышу: «Открыть торпедные люки!»

— Первый аппарат — товсь!

Проходит две секунды.

— Первый аппарат — пли! — Подсоединить второй аппарат!

Мне кажется, я грежу наяву. Слышится гулкая детонация, вслед которой немедленно раздается намного более резкий звук.

Откуда-то издалека доносится голос командира:

— Вот теперь она лежит на воде готовая!

И потом, почти бессознательно, я слышу:

— Кажется, медленно погружается.

Еще одна! Этот корабль тоже будет на нашем счету? Туман в моей голове сгущается. Колени слабеют. Надо удержаться на ногах! Ухватившись за «картежный» столик, я медленно-медленно начинаю перемещаться в сторону кормового люка. Мне кажется, моя койка находится за тысячи миль отсюда.

Что за шум меня разбудил?

В каюте унтер-офицеров царит тишина. Я вылезаю из койки. Словно слепой, нащупываю дорогу на центральный пост. Все тело ломит и ноет, словно меня только что сняли с пыточной дыбы.

На посту управления жизнь не затихает. Вилли Оловянные Уши и Семинарист препираются о чем-то. Я все никак не пойму, что происходит. Может, я споткнулся и упал? Потерял сознание? Может, все это мне только мерещится?

Потом мне на глаза попадает журнал боевых действий. Он лежит раскрытым на столе. Тринадцатое декабря — да, все правильно. С ума сойти: спустя месяц грядущее Рождество будет казаться давно минувшим. Не осталось никакого чувства времени года. Оно утрачено полностью. Я начинаю читать:

09.00 Встретили поврежденный в бою танкер. Малая скорость, пять узлов. Курс — около 120 градусов. Заняли упреждающую позицию, чтобы определить вводные данные для пуска торпед.

10.00 Погрузились для подводной атаки. Танкер повернул на нас, сократив дистанцию.

10.25 Выпустили торпеду. Она попала в середину корпуса. Одновременно произошел мощный взрыв нефти. Очень сильное пламя и густой дым. Горит разлившаяся по поверхности воды нефть. В небе стоит большое облако дыма. Яркое пламя. Транспорт осел глубже в воду, но продолжает двигаться вперед. На борту остались члены команды. Три орудия на кормовой надстройке. Их использование невозможно по причине задымленности и жара. Спасательные шлюпки не видны.

Старик не сообщил нам, что на танкере были орудия. Интересно, когда он только успел заполнить журнал? Который сейчас час?

10.45 Слышен шум винтов. Корабль движется вперед.

10.52 Повторили атаку. Ждать слишком опасно. Может быть ловушка. Попадание в корпус позади мачты. Еще вспышка пламени. Танкер остановился. Корма оседает еще глубже. Пробоина в борту в месте попадания торпеды. Пламя быстро распространяется по воде. Вынуждены срочно дать задний ход.

11.10 и 11.12 Взрывы на борту танкера. Очевидно, сдетонировали трюмы. Цистерны с бензином или боеприпасы. Танкер потерял ход.

11.40 Шум винтов. Звук турбин. Полагаю, эсминец. В перископ не виден.

11.55 Всплываем. Цистерны погружения не продували. Рядом с останками танкера неподвижно стоит эсминец.

Ведь я присутствовал при всех этих событиях. Но вторая торпеда? … В моей голове все смешалось: как я оказался лежащим в своей койке?

11.57 Экстренное погружение. Движемся бесшумно. Уходим.

12.10 Всплываем. Предполагаем лечь в дрейф и пронаблюдать, затонул ли танкер.

Заряжаем аккумуляторы. Иногда на горизонте вблизи останков танкера виднеются мачты эсминца.

13.24—14.50 Не двигаемся. Танкер остается на плаву. Пламя постепенно угасает.

15.30 Принял решение подойти к нему вновь, чтобы нанести последний удар. В месте попадания перед кормовыми надстройками танкер раскололся на две части. Обе половины соединены лишь переходами. Полная потеря живучести. Носовая часть повернута наборт и затапливается водой. Спасательные шлюпки дрейфуют пустыми. Очевидно, эсминец оставил танкер.

16.40 Подходим ближе и пулеметами простреливаем отверстия на корме и на носу.

20.00 Ложимся на обратный курс. Другие лодки поддерживают контакт с конвоем. Отправили радиограмму: «Потопили поврежденный танкер 8000 ГРТ. Возвращаемся на базу. UA.»

23.00 Приняли радиограмму: «От UX. Два крупных транспорта 00.31 квадрат Макс Ред. Основной курс на восток. Десять узлов. На час потеряли контакт. Преследуем. Ветер запад-северо-запад 7. Море 5, барометр 1027 поднимается. Погода по прежнему препятствует применению оружия.

Итак, значит, на эту посудину ушло три торпеды! Образцовая атака на перископной глубине. Вдобавок еще и стрельба из пулеметов. Точно, я слышал их трескотню. Когда же все-таки я потерял сознание?

Я уставился на страницу. Даже последняя запись — и та сделана рукой Старика. Понемногу мне становится жутковато. У него нашлись силы, чтобы ночью заполнить боевой журнал. У меня в ушах звучит его голос: «А теперь прямиком домой, в Кассель», и его приказ держать курс сорок пять градусов. И я вспоминаю, что осознал — мы повернули на северо-восток.

Нелегко восстанавливать события в памяти, когда приходишь в себя. Дизель работает как-то на удивление прерывисто. Ну конечно же! — экономичный режим работы, бережем оставшееся горючее.

Экономичный режим! Если я правильно понял шефа, он уверен, что исхитрится и рассчитает самую «подходящую» скорость для обратного пути, но горючего все равно не хватит, чтобы дотянуть до Сен-Назера.

Штурман расстелил большую навигационную карту, на которой отмечена и береговая линия. Меня потрясло, как далеко мы отклонились к югу. Старик, похоже, вовсе не беспокоится о нехватке горючего. Может, он и на самом деле уверен, что у шефа есть секретный резервуар, краник которого он сможет открыть при необходимости?

Зеленая шторка перед кабинкой Старика задернута. Он спит. Я машинально начинаю ступать на цыпочках. Мои ноги так ноют, что я вынужден держаться обеими руками, чтобы сохранить равновесие.

Койки в офицерском спальном отделении тоже все заняты. Впервые все спальные места нашего поезда заняты уснувшими пассажирами. Я похож на кондуктора, совершающего обход состава, чтобы убедиться, что везде все в порядке.

Все спят — значит, сейчас вахту стоит штурман. Третья смена — значит, восемь часов вечера уже было.

Мои часы остановились.

В следующем отделении тоже тихо. Койка старшего механика Франца пустует. Ну конечно, в машинном отсеке вахта заступила с шести часов.

Старик ни разу словом не обмолвился о чрезвычайном происшествии с Францем. Забыл он о нем напрочь или по прибытии на базу передаст дело в трибунал?

Со стороны люка, ведущего в носовой отсек, не доносится ни звука.

Лодка спит. Никто не бодрствует, словом перемолвиться не с кем. Я усаживаюсь на рундук с картами, вперяюсь невидящим взором в пространство, и мной овладевают кошмарные видения.