"История моего самоубийства" - читать интересную книгу автора (Джин Нодар)49. Сперва следует не родиться, а умереть— Дамы и господа! — треснул вдруг металлический голос. Дамы и господа — в том числе и я со «звездой» — вскинули головы и увидели перед гардиной рослого мужика с рыжей шевелюрой и с бородой сатира. Лицо показалось мне вылепленным из подкрашенного воска, а глаза сидели так глубоко, что под вислыми бровями их не было видно. Необычно был и одет: черный сюртук без лацканов, напоминавший одновременно толстовку и хасидский кафтан, что, во-первых, придавало мужику сразу и старомодный, и авангардный вид, а во-вторых, не позволяло определить ни его национальность, ни профессию. Бородач держал у рта мегафон канареечного цвета и ждал «минуты внимания». — Дамы и господа! — повторил он. — У меня нет денег, и я хочу попросить их у вас. Дайте, если можете! Я бы сыграл взамен на флейте, если б у меня была флейта и я умел на ней играть. Не умею. Да и флейты нету. Могу зато прочесть стихотворение. Прочесть? Стояла тишина, подчеркнутая непричастным гулом мотора. Все вокруг думали, наверное, о том, о чем думал я, — об очевидном: этот человек общается с людьми редко, — только когда нуждается в деньгах, а основное время коротает в раю. Говорил, кстати, как говорила бы античная статуя: чинно. Ясно было и то, что мир ему не нравился, и на месте Господа, он бы либо никогда его не сотворял, либо, сотворив, не стал бы, как Тот, хлопать в ладоши. Если бы не мегафон в правой руке, он бы походил на невыспавшегося библейского пророка, и тогда у него не было бы и шанса на подачку. Впрочем, поскольку не выглядел он и жертвой, никто не собирался лезть за бумажником, потому что люди не любят попрошаек, рассчитывающих не на сострадание, а на справедливость. — Читайте же! — разрешила Джессика после паузы. Мужик перенес мегафон в левую руку, потому что, видимо, ему нравилось жестикулировать правой. Ни один из жестов, однако, ничего не объяснил, и к концу стихотворения никто не понимал как быть: радоваться существованию или нет. Однажды, оказывается, когда день двигался осторожно, как переваливается гусеница через острие бритвы, ему показалось, будто человек — единственное создание, живущее вопреки разуму. Каждый из нас уделяет жизни все свое время, но настоящая беда в другом: жизнь течет наоборот, и смерть должна располагаться в начале. Если жить согласно разуму, то сперва следует не родиться, а умереть. Покончив со смертью и выбравшись из гроба, человек должен вступать в старость и жить на пенсии, пока не станет достаточно молодым, чтобы трудиться, за что вместе с подарком от сослуживцев получает в награду юность: хмельные годы любви и познания. После юности дела идут еще лучше: наступает детство, когда все вещи в мире являются тем, чем являются, — игрушками. Потом человек становится меньше и меньше, превращаясь, наконец, в зародыш и проваливаясь в тепло материнской утробы, где, собственно, только и пристало задаваться вопросом о том стоит ли жить, но где зародыш об этом не думает, ибо на протяжении всех девяти месяцев предвкушает самое последнее и чудесное из превращений: в игривую улыбку на устах и в свет во взгляде предков. — Что это? — спросила меня Джессика. — Издевается? — Нет, рассуждает о жизни пока гусеница переваливается через бритву. И хочет за это деньги. — Он прав? — Жизнь — единственное, о чем можно сказать что угодно. — Я не об этом: платить ему или нет? — У меня денег на рассуждения нет, — отрезал я. — Я тоже не дам! А что бы сделала Фонда? — То же самое, что сделала при взлете, когда штрафовали меня: заставила бы выложиться соседа справа. Она обернулась на соседа справа и вскрикнула: — Ой! Стоун умирает! Мэлвин Стоун, действительно, смотрелся плохо: совершенно бледный, он жадно дышал и икал. — Вы прислушайтесь! — шепнула Джессика в ужасе и схватила меня за руку. — Слышите? Хрипит! — Это не он, — сказал я. — Это его сосед: храпит просто. Но дело не в этом: Стоун, действительно, плох. — Мэлвин! — окликнула его Джессика. — Звать надо Габриелу! — всполошился я. — Нажмите кнопку! Прибежала и блондинка из второго салона, — с утиным носом. — Боже мой! Это мистер Стоун! — бросила Габриела коллеге и распустила на шее Мэлвина галстук цвета датского шоколада. — Кто же так прыгает в таком возрасте! — Очень низкий пульс! — шепнула блондинка с утиным носом. — Остановите этого кретина! — кивнула Джессика на поэта. — Ни в коем случае! — воскликнула Габриела. — Пусть отвлекает пассажиров! Нельзя допускать паники! — Думайте не о панике, а о Стоуне! — бросила ей Джессика. — Позову сейчас Бертинелли, мисс Фонда! — Больному нужен не Бертинелли, а — лекарство! — сказал я. — Вот, возьмите нитроглицерин. Суньте ему под язык! — Ни в коем случае! — ужаснулась Габриела и приложила ладонь к шраму на лбу Мэлвина. — Мистер Стоун! Не слышал. По крайне мере, не отзывался. — Нужен врач! — сказала блондинка. — Я объявлю. — Ни в коем случае! — возразила Габриела. — Не надо паники. Поговорю сперва с капитаном. — При чем тут капитан?! — возмутился я. — Ему нужен нитроглицерин! Это спазм! А если нужен врач, он как раз тут есть! Объявите: «Доктор Краснер!» — В каком салоне? — спросила блондинка. — Не знаю, видел при посадке. Хороший врач. — По сердцу? — Гинеколог, но уже психиатр. Из Ялты. Это город такой. — Знаю! — обрадовалась блондинка. — Конференция! — Конференция? — опешила Джессика. — Да, в сорок пятом: Рузвельт, Черчилль и Сталин! — засияла блондинка. — Я заканчивала исторический! — Очень похвально, но при чем тут Ялта?! — воскликнула Джессика. — Тут, извините, человек умирает! — Очень даже при чем! — объяснила Габриела. — Ялта — это где? Не в Америке? — В России, — ответила блондинка. — Правильно? — Пока непонятно, — сказал я. — Позовите сперва Краснера! — Я не имею права! — вставила Габриела. — Ялта — это непонятно где, а врач нужен американский. Если уж нет никого с американской лицензией, только тогда… — Вы, извините, не рехнулись ли?! — полюбопытствовал я. — Человек отдает концы, а вы — о лицензии! Зовите Краснера! А что касается лицензии, она у него есть, он сдал все экзамены, особенно английский! И работает в Балтиморе! — В Балтиморе? — обрадовалась Джессика. — Это же моя родина! Там очень хорошие врачи! — Балтимор? — удивилась блондинка. — Разве вы родились не в Голливуде, мисс Фонда? — И в Голливуде тоже, — смутилась Джессика. Я поспешил на помощь сразу и ей, и Стоуну: — Габриела! Зовите же Краснера! — Я позову! — вскинулась блондинка и убежала. Стоун по-прежнему дышал тяжело. Габриела сидела перед ним на корточках и держала в руках его левую кисть. Мужчина рядом с ним не просыпался и, откинувшись назад, громко посапывал. Все вокруг не отрывали глаз от рыжего поэта, который смотрелся уже не в фокусе и говорил в мегафон о том, что секс более необходим, чем вера в Бога, и что не крест, а оргазм воплощает надежду на спасение, аминь, хотя большинство людей не заслуживают настоящего оргазма, почему и умирают, не постигнув смысла бытия. Появился Краснер. Не заметив меня, пригнулся к Стоуну и заглянул тому в глаза. Шепнул что-то блондинке, и та убежала. — Доктор, — шепнула и Джессика, — это опасно? — Это, наверное, сердце, — ответил Краснер незнакомым мне голосом. Обновленным показалось даже его удобренное кремом лицо провинциального американского еврея, живущего воспоминаниями о несвоем прошлом и ожиданием несвоего будущего. — Он вам друг, мисс Фонда? Стюардесса сказала, что он прыгал — и ему стало дурно. Гена Краснер разговаривал по-английски без акцента. — Вы, доктор, не кардиолог ведь? — спросила Габриела. — Начинал с гинекологии, потом — психиатрия, потом — общее врачевание. А сейчас — смешно! — даже философия. — Философия? — ужаснулась Габриела. — Представьте! — улыбнулся Краснер и забыл о Стоуне. — Кстати, лечу в Москву на философский конгресс! — Занимаетесь серьезно! — заключила Джессика. — Я называю это хобби! Тема, правда, интересная: проблема ролей в обществе. Вам, как актрисе… — Познакомить с философом? — перебила его Джессика. — Да? — оживился Краснер. — С кем же? Я отвернулся в окно, а когда Джессика назвала ему мое имя, плотнее приник к стеклу и решил не оборачиваться, если меня окликнут, но Габриела сказала: — Вот, кстати, и капитан! Капитан принес аппарат для измерения давления, которое, по словам Гены, оказалось у Стоуна критическим. Гена сказал еще, что больному нужен покой. Капитан предложил поднять его наверх, в Посольский салон, который, хоть и захламлен, но зато пуст, — и больного можно там положить на диван. «А как это сделать без паники?» — спросила Габриела. «Я пойду сам», — ответил вдруг Стоун. «Ему лучше!» — обрадовалась Джессика. «Неизвестно, — ответил Краснер. — Помогите, капитан!» Стоуна решили поддерживать. |
|
|