"Тюрьма" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

7

Он не поехал в редакцию. Не желал видеть «их». А может быть, хотел доказать себе, что ни в них, ни в ком-либо другом не нуждается. Он вел свой красный автомобильчик, не выбирая дороги, и сам не заметил, как очутился в Булонском лесу, где так же бесцельно принялся кружить по парку.

Он старался убить время, только и всего. Глядел на деревья, на желтые сухие листья, на двух всадников, которые ехали шагом, беседуя между собой.

Слишком уж много неприятного узнал он за эти три-четыре дня. Сразу и не переваришь.

Виски больше не хотелось. Но отступать от своих привычек Ален не желал и остановился у незнакомого бара неподалеку от заставы Дофины. Он смотрел на людей, пивших вокруг него, и спрашивал себя, неужели им так же трудно, как ему.

Ну, нет, едва ли! С ним случилось нечто из ряда вон выходящее. Хотя вряд ли. В общем-то, люди ведь похожи друг на друга.

У некоторых, как и у него, глаза устремлены в пустоту. Что они видят там? Чего ищут?

— Кажется, мы где-то встречались, — проговорил вполголоса какой-то толстяк с багровым лицом изрядно выпившего человека.

— Вы ошиблись, — сухо ответил Ален.

На сегодня линия поведения была намечена твердо, и он не намерен от нее отступать. Ален поужинал в одиночестве в незнакомом ресторане на авеню Терн. Здесь было много постоянных клиентов, на столиках лежали салфетки, просунутые в деревянные кольца.

Ален не был голоден, по все же съел тарелку супа и жареную сосиску с картофелем. Хозяин исподтишка наблюдал за ним. Повезло, что на фотографии, помещенной в газете, он мало на себя похож.

Люди задерживали на нем взгляд, всматривались, морща брови, но потом пожимали плечами, считая, что ошиблись.

Он купил билет в кино на Елисейских полях; билетерша провела его в зал и усадила на место. Он не знал названия фильма, но актеры оказались знакомые, американские. Впрочем, он не следил за действием.

Намеченный план выполнялся им пунктуально: он убивал время, час за часом. Вечером вернулся домой, поднялся на лифте, открыл ключом дверь.

Пустота и тьма. Минна не посмела остаться. Конечно, она подумывала об этом, но слишком форсировать события побоялась.

Он зажег свет. На подносе стояла бутылка, стакан и сифон с содовой.

Он опустился в кресло, налил виски и почувствовал, что его отделяет от людей более глухая стена, чем когда-либо в жизни. Впрочем, нечто подобное он уже испытал, когда завалил экзамены на бакалавра. Он припомнил, как стоял на балконе их квартиры на площади Клиши и смотрел вниз, где закипала ночная жизнь Парижа.

Знали ли эти движущиеся по панели черные фигурки, что их ждет впереди? Алена вдруг потянуло тогда назад, в комнату, ему захотелось сесть к письменному столу и попытаться выразить свои чувства в стихах. Но победило природное чувство юмора. Он остался стоять на балконе, силясь отыскать выход из положения, но ничего не мог придумать.

Сколько раз в детстве и позднее, в отроческие годы ему задавали вопрос:

— Кем ты хочешь стать?

Как будто это от него зависело! С самых ранних лет его не оставляло предчувствие, что будущее зависит от случая, неожиданной встречи, мимоходом услышанной фразы. Одно он знал теперь твердо: ездить на нем не будут. Он не вступит, как отец, на узкую колею, чтобы плестись по ней всю жизнь, так ничего и не обретя в конце пути.

Прошлое вставало в его памяти. Вот родители сидят в столовой. Судя по тому, что голоса их понизились до шепота, разговор идет о нем: не хотят огорчать его, напоминать о его провале.

— Подготовишься и будешь держать экзамены в октябре.

Перед домом столкнулись две машины, сбежался народ. Сверху похоже на развороченный муравейник. Муравьи размахивают руками. Нелепые, жалкие.

Выход оставался один. Конечно, это было не бог весть что, но на худой конец можно примириться. Он пойдет служить в армию.

Кругом ни звука. Ален вздрогнул, когда в углу гостиной скрипнула деревянная панель.

Ему не следует ни с кем видеться, пока он не примет решения. Ведь и тогда, на балконе, он вернулся в комнату лишь после того, как все решил.

— Ты еще не ложишься? — спросил, выйдя к нему на балкон, отец.

— Нет.

— Тебе не холодно?

— Нет.

— Спокойной ночи, сын.

— Спокойной ночи.

Мать тоже пришла пожелать ему доброй ночи. Она не уговаривала его лечь. Как и отец, она немного побаивалась за сына: они знали, что у него повышенная чувствительность, и боялись неосторожным словом толкнуть его на отчаянный шаг.

Но никакого отчаянного шага он не совершил. Отслужил свой срок-не лучше и не хуже других. Солдат как солдат. Служба в армии, если следовать христианской терминологии, стала для него своеобразным «искусом». Подготовкой к жизни. Он научился выпивать. Сначала только раз в неделю, потому что денег у него не было.

Ален насмешливо посмотрел на бутылку. Она словно дразнила, подначивала его. Стоит лишь безотчетно, привычным движением протянуть руку.

Он встал. Крыши домов, силуэт собора Парижской Богоматери на фоне не совсем еще потемневшего неба, купол Пантеона.

Смехота!

Он вошел в спальню, бросил взгляд на пустую постель и начал раздеваться. Спать не хотелось, не хотелось ничего. Почему он здесь, а не где-нибудь в другом месте? Все дело случая. И Мур-мур тоже — дело случая. И Адриена, которую он окрестил Бэби. Откуда у него эта мания давать людям прозвища?

— Дерьмо! — произнес он вслух.

Ален повторил это ругательство еще раз, когда чистил зубы перед зеркалом в ванной.

Бур, наверно, сидит сейчас, дрожит за свою шкуру, ждет его прихода. Может, даже пистолет купил для защиты своей драгоценной жизни? Или уже смылся из Парижа?

Ален презрительно улыбнулся, надел пижаму, пошел потушить в гостиной свет, но к бутылке не притронулся.

— Спокойной ночи, старик…

Раз нет никого рядом, приходится самому себе желать доброй ночи.

Он заснул не сразу-лежал неподвижно в темноте и гнал от себя неотвязные мысли. Все же, как видно, сон вскоре сморил его. Разбудило Алена внезапное жужжание пылесоса в гостиной.

Простыни на постели были сбиты: вероятно, он метался во сне. Ален не помнил, что ему снилось, осталось лишь смутное сознание, что его преследовали кошмары.

Он поднялся с постели, прошел в ванную, почистил зубы, причесался. Затем открыл дверь в гостиную. Минна выключила пылесос.

— Так рано? Я вас разбудила?

— Нет.

— Сейчас сварю кофе.

Ален проводил ее взглядом. Сегодня пальцы его не дрожали, как накануне. Голова не болела. Все в порядке, если не считать ощущения пустоты, впрочем вполне терпимого.

Странное чувство, словно все окружающее не имеет к нему больше отношения и теперь он свободен от всякой ответственности!

Однако что значит ответственность? Разве человек может нести ответственность за другого человека, кем бы тот, другой, ни был мужчиной, женщиной, даже ребенком?

— Смехота!

Это слово не входило в его обычный лексикон. Оно привязалось к нему недавно. Ничего, слово неплохое. Он повторил его два-три раза, глядя на утреннее, еще неяркое солнце.

Минна принесла кофе и рогалики.

— Вы поздно вернулись?

— Нет, крольчонок.

Взглянув на дверь спальни, Минна спросила:

— Там никого нет?

— Сегодня мы с тобой наедине.

Он разглядывал ее холодно, оценивающими глазами. И вероятно, ей трудно было угадать по его лицу, о чем он думает. Ему казалось, что теперь он непроницаем для взоров обыденности, неподвластен общепринятой мерке.

— Хотите просмотреть газету?

— Нет.

Она стояла, отбросив назад плечи, чтобы лучше выделялась грудь. Под прозрачным нейлоновым халатиком на ней были только бюстгальтер и трусики.

Ален размышлял, взвешивая «за» и «против». Вначале Минна поощрительно улыбалась, потом на ее розовом личике появилось выражение легкой досады.

К рогаликам он не притронулся, но кофе выпил. Закурил сигарету, протянул ей пачку, потом спичку.

Она снова улыбнулась ему. Он поднялся и, стоя, оглядел ее с головы до ног. С ног до головы. И когда его взгляд встретился с ее взглядом, в его глазах был немой вопрос. Минна поняла его мгновенно, как понимает бармен, что пора наполнить стаканы.

Она засмеялась. Иного ответа ему не требовалось.

— Мне самой раздеться?

— Как хочешь.

Она положила сигарету в пепельницу, сняла через голову халатик.

— Почему вы на меня так смотрите?

— Как я на тебя смотрю?

— Будто вам грустно.

— Грустно? Нет.

Минна расстегнула лифчик. Теперь она стояла нагая. И ее вдруг охватило чувство неловкости перед ним. Она смешалась, не зная, как себя вести.

— Пойдем, — проговорил наконец Ален, притушив недокуренную сигарету. Они вошли в спальню.

— Спокойной ночи, старик…

Раз нет никого рядом, приходится самому себе желать доброй ночи.

Он заснул не сразу — лежал неподвижно в темноте и гнал от себя неотвязные мысли. Все же, как видно, сон вскоре сморил его. Разбудило Алена внезапное жужжание пылесоса в гостиной.

— Так рано? Я вас разбудила?

— Нет.

— Сейчас сварю кофе.

— Смехота!

Минна принесла кофе и рогалики.

— Вы поздно вернулись?

— Нет, крольчонок.

Взглянув на дверь спальни, Минна спросила:

— Там никого нет?

— Сегодня мы с тобой наедине.

— Хотите просмотреть газету?

— Нет.

К рогаликам он не притронулся, но кофе выпил. Закурил сигарету, протянул ей пачку, потом спичку.

Она засмеялась. Иного ответа ему не требовалось.

— Мне самой раздеться?

— Как хочешь.

Она положила сигарету в пепельницу, сняла через голову халатик.

— Почему вы на меня так смотрите?

— Как я на тебя смотрю?

— Будто вам грустно.

— Грустно? Нет.

— Пойдем, — проговорил наконец Ален, притушив недокуренную сигарету. Они вошли в спальню.

— Ляг, — произнес он просто и ласково, словно укладывая ее спать. Он смотрел на нее без вожделения, казалось, он только хочет запечатлеть в памяти ее тело.

— А вы?.. Ты… не ляжешь?

Он снял пижаму, лег рядом с ней и провел рукой по ее нежной коже.

Она удивленно смотрела на него. Она ожидала другого. Он совсем не походил на того человека, которого она видела накануне.

— Давно живешь с мужчинами?

— С четырнадцати лет.

— Первый был молодой?

— Нет, это был мой дядя. — Она улыбнулась. — Смешно, правда?

Но Ален не засмеялся.

— А последний раз давно?

— Три недели назад.

Он привлек ее к себе и поцеловал долгим нежным поцелуем. Поцелуем, который не предназначался только ей, как не предназначался ни Мур-мур, ни Адриене, ни иной определенной женщине.

— Тебе грустно? — повторила она.

— Нет, я же тебе сказал.

— У тебя печальные глаза. Можно подумать…

— Что можно подумать? Теперь он улыбнулся ей.

— Не знаю. Поцелуй еще, так меня никогда не целовали.

У нее была очень белая кожа. Он не встречал у женщин такой белой кожи. И очень нежная. Он гладил ее, но мысли его были далеко.

Он овладел ею бережно, с любовной медлительностью, удивившей его самого. Он тоже себя не узнавал. Он ласкал ее всю нежными прикосновениями губ и рук, и ей не верилось, что так обращаются с нею.

Они долго лежали, сплетенные воедино, и когда Ален заглядывал ей в глаза, он видел в них все тот же вопрос, на который был не в силах ответить. Вставая с постели, он отвернулся.

— Ты плачешь?

— Нет.

— Ты, наверно, не очень-то часто плачешь, а? Прости, что я с тобой на «ты». Вот надену халатик и снова буду говорить «вы». Ты не обиделся?

— Нет.

— Можно мне выйти в ванную?

— Конечно.

Она хотела прикрыть за собой дверь, но он вошел следом за ней. Слегка озадаченная, она позволила ему разглядывать себя. Это тоже была своего рода близость, но уже иная. Знакомая. И каждое движение Минны было знакомо. Точь-в-точь как другие женщины.

— Знаешь, первый раз в жизни…

Она не решилась договорить, все еще робея перед ним. Он казался ей теперь таким близким — и в то же время далеким.

— Что в первый раз?

— Со мной так… уважительно. Ален открыл душ и стоял неподвижно под струями воды, обтекавшими его тело.

— Можно я приму душ?

— Пожалуйста.

Он надел халат, налил себе стакан виски и, отпивая маленькими глотками, смотрел в окно на панораму Парижа. Он слышал, как полощется под душем Минна. Для него это уже было прошлое. Он больше не думал о ней. Она стала частицей невозвратимого, но не была способна это понять.

А кто способен понять? Он сам, например, понимает? Понимает все до конца?

— Чудно! — заметила Минна, одеваясь в большой комнате. — Мужчины после любви словно в воду опущенные. А мне — легко, весело, хочется петь, прыгать, колесом пройтись.

— А ты умеешь?

— Ага! У меня здорово получалось, когда девчонкой была. — Она сделала стойку на голове и ловко прошлась по комнате колесом.

— А ты разве не умел?

— Умел.

Воспоминания детства ничего не изменят. Скорее, наоборот.

— Застегни, пожалуйста, — попросила Минна, протягивая ему концы бюстгальтера.

Та же просьба, что у Мур-мур и у других. Интересно, как женщины умудряются застегивать бюстгальтер, когда бывают одни?

— Спасибо.

Он налил еще немного виски, выпил одним духом, закурил сигарету и вышел в коридор. Раскрыл стенной шкаф, выбрал серые шерстяные брюки, твидовый пиджак, туфли на каучуке. Под пиджак вместо рубашки надел свитер.

— Тебе идет спортивное.

Он не отозвался. В нем ничто больше не отзывалось на окружающее.

— А пальто не наденешь? Сегодня прохладно, хотя и солнце.

Он снял с вешалки замшевую куртку, посмотрел вокруг. В последнюю минуту глаза его остановились на Минне. Она поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ.

— Попрощаемся. Он поколебался.

— Хорошо.

Ален поцеловал ее так, как поцеловал бы сестру.

— Вернетесь к вечеру?

— Возможно.

Ален медленно спускался со ступеньки на ступеньку. Дважды он останавливался. В квартире на третьем этаже звенели детские голоса. Внизу он чуть было не толкнул двустворчатую дверь, ведущую в привратницкую, но передумал: поручений для привратницы у него не было, а письма его не интересовали.

Он сел в машину и доехал до своего гаража на улице Курсель.

— Здравствуйте, господин Ален! Возьмете «ягуар»?

— Ты заправил бак, малыш?

— Все в порядке. И смазка, и тормоза. Опустить верх?

— Да.

Ален сел за руль и повел машину в сторону Сен-Клу. Миновав тоннель, помчался по Западной автостраде. Теперь никто не сидел рядом с ним, никто не просил его ехать потише.

Мур-мур пытается сейчас наладить свою жизнь в Птит-Рокетт. Смехота!

Он сбавил скорость и поехал до того медленно, что многие машины обгоняли его, а водители недоуменно оборачивались. «Ягуар», спортивный автомобиль экстра-класса, ползет по шоссе, как улитка! Такое нечасто увидишь.

Спешить было некуда. Часы показывали четверть двенадцатого. Он смотрел на деревья так, словно видел их впервые в жизни. У них были рыжие, золотистые и даже темно-зеленые кроны. Иногда в стороне он замечал неасфальтированную, всю в выбоинах дорогу. Как давно не ездил он по таким!

Луга. Одинокая ферма со стадом черно-белых коров. Вдали стелется легкая дымка-должно быть, над извилистым руслом Сены.

Было прохладно, но он не чувствовал холода. Его обогнала колонна тяжелых грузовиков. Такие машины ему случалось водить в Африке. В общем, он немало дел переделал на своем веку.

Он чуть не прозевал знакомого съезда с автострады, но спохватился, свернул направо, проехал под автострадой и вывел машину на дорогу к вилле. Обычно про поворот напоминала ему Мур-мур. На дороге было пустынно, машины почти не попадались.

Когда перед ним возникла кирпичная крыша и квадратная башня его загородной виллы, Ален вспомнил, что ни разу после Парижа не закурил.

Над невысокой оградой маячила старая измятая шляпа Фердинанда. Патрик наверняка вертелся где-нибудь возле.

Ален въехал в ворота, которые днем всегда стояли открытыми, поставил машину во дворе перед скромным каменным крыльцом-террасой. Дверь ему открыла мадемуазель Жак. На ней было строгое синее платье, что-то вроде формы, которую она, должно быть, изобрела сама.

Высокая женщина, спокойная, с правильными чертами лица. Трудно сказать, хороша она собой или нет. Весьма возможно, что фигура у нее красивая, Но на это почему-то никто не обращает внимания.

— Я не знала, приедете ли вы. Патрик в огороде.

— Я так и подумал, увидев над оградой шляпу Фердинанда. Патрик ничего не знает?

— Нет, я всех предупредила. Впрочем, кроме почтальона и поставщиков, к нам почти никто не заходит.

Он смотрел на окна с частыми квадратными переплетами, на белые стены. Сколько души было вложено в этот дом, сколько хлопот! Почти воплощенная мечта детства. Как хорошо родиться в таком доме, а еще лучше приезжать на каникулы к бабушке.

В просторной кухне пол выложен красными плитками. Паркет в комнатах натерт до блеска. Сверкают белизной — под известку — стены отделанной в крестьянском стиле гостиной, оконные занавеси в цветочках.

— У вас усталый вид.

— Нет, сегодня я уже немного пришел в себя.

— Представляю, как вам было трудно.

— Да, нелегко.

— И никого рядом?

Он утвердительно кивнул.

— А как ваш свояк?

— Держался довольно стойко, гораздо лучше, чем я ожидал.

Ален направился к огороду, окруженному шпалерами винограда. Повсюду виднелись огромные, налитые янтарной желтизной груши. Ветви яблонь гнулись под тяжестью плодов. За яблоками Фердинанд ухаживал особенно заботливо. Едва они начинали созревать, он на каждое яблочко надевал мешочек, чтобы уберечь плод от гусениц.

Ровные дорожки. Прямые, как по нитке протянутые, тщательно прополотые грядки.

Садовник и Патрик рвали бобы. Заметив отца, мальчик бросился к нему. Ален подхватил его на руки, и Патрик крепко обнял его за шею.

— Как рано приехал! А где мама? Он искал глазами мать.

— Мама задержалась в Париже.

— Она приедет завтра?

— Вряд ли. У нее много работы.

Патрик не слишком огорчился. Фердинанд снял замызганную шляпу, обнажив бледную лысину, которая заблестела на солнце, словно полированная кость. Это было неожиданно при его обветренном, загорелом до темноты лице. Неожиданно и немного жутко.

— С благополучным прибытием, господин Ален.

— А мама не приехала, Фердинанд, у нее много работы. Ты не забыл, что обещал мне сделать лук?

Огород был как картинка из книжки. Дом тоже словно сошел с красочных страниц видового альбома.

— Патрик! Идем, пора завтракать.

— Колокол еще не звонил.

У них был даже колокол, рядом с кухней, и Лулу, жена Фердинанда, звонила в него перед каждой трапезой.

— Здравствуйте, Лулу!

От нее пахло кроликами, луком, душистыми травами.

— Добрый день, господин Ален! Она только пристально посмотрела на него, не осмеливаясь ни о чем спрашивать при ребенке.

— Мама не приедет, — объявил Патрик.

На кого он похож? Глаза как у матери, темные, то живые, то задумчивые. Переменчивые. Нижняя часть лица — его, Алена.

У Лулу был большой, выступающий под клетчатым фартуком живот, толстые ноги; на макушке жидкий узелок туго скрученных седых волос.

— Завтрак поспеет через несколько минут. Будете есть филе селедки? Патрик просил, я и приготовила.

Ален, должно быть, не расслышал. Он прошел мимо столовой в гостиную. Здесь в одном из углов в старинном шкафу треугольной формы стояли бутылки и бокалы. Ален налил себе виски, и Патрик с любопытством смотрел, как он пьет.

— Вкусно?

— Нет.

— Вкуснее лимонада?

— Нет.

— Так зачем же ты пьешь?

— Все взрослые пьют. У взрослых не всегда поймешь, почему они поступают так, а не иначе.

Тревожный взгляд, брошенный на него мадемуазель Жак, предупредил Алена, что следует выбирать выражения.

— А гости завтра приедут?

— Нет, сынок, не приедут.

— Никто-никто?

— Никто.

— Тогда мы весь день будем играть с тобой вдвоем!

— Меня тоже не будет.

— Ты уезжаешь? Когда?

— Скоро.

— Зачем?

А в самом деле, зачем? Но как объяснить пятилетнему человеку, что два-три часа в атмосфере этого дома невыносимы для его отца? Слишком о многом напоминает ему здешняя обстановка.

Гувернантка тоже была удивлена. Спускавшаяся по лестнице горничная спросила:

— Внести чемодан, месье?

— Я ничего не взял с собой, Ольга.

Зазвонил колокол. Об оконное стекло, звеня, билась оса. Он и забыл, что на свете есть осы.

Обедать сели втроем: Ален, Патрик и мадемуазель Жак. Овальный стол был украшен синей фаянсовой вазой с большим букетом цветов.

— Ты не взял филе, папа.

— Сейчас я возьму, я задумался.

— Что с тобой? Устал?

— Да, было много работы.

Он не солгал, работы было много. Грязной работы. Той, какую обычно человек проделывает лишь раз в жизни — нисхождения в глубины своего «я». Он соскреб с себя оболочку, соскреб все, до самого нутра, до сердцевины, так что выступила кровь. Теперь это уже позади. Раны не кровоточат. Но можно ли от него требовать, чтобы он стал прежним?

Минна не догадалась, что сегодня утром ей выпало на долю соприкоснуться с чем-то таким, что ей наверняка никогда больше не доведется испытать.

Но и здесь, дома, никто об этом не догадывается: ни Патрик, ни гувернантка, ни Лулу.

Ален ел, улыбался сыну.

— Мусик, можно налить мне в воду капельку вина?

— Завтра. Ты же знаешь — вино только по воскресеньям.

— Но завтра не будет папы.

Мадемуазель Жак вопросительно посмотрела на Алена и налила Патрику в стакан несколько капель вина.

Завтрак тянулся бесконечно. Окно было раскрыто. Слышалось пение птиц. Иногда в комнату залетали мухи, кружили над столом и стремительно уносились в открытое окно, навстречу солнцу.

— Подать кофе в салон?

Салон. Холл. Будто никогда и не было слова «гостиная».

Ален прошел туда, сел в кресло, обитое коричневой кожей. Увидел, что капот «ягуара» жарится на солнце, но не было душевных сил подняться и отвести машину в тень.

— Пойду посмотрю, позавтракал ли Фердинанд. Он обещал сделать мне лук.

Мадемуазель Жак не знала, уйти ей или остаться.

— У вас будут какие-нибудь распоряжения, господин Ален?

Он долго думал.

— Нет, пожалуй, никаких.

— Если позволите, я пойду посмотрю, что делает Патрик.

Ален допил кофе, поднялся по лестнице и обошел все комнаты второго этажа. Потолки были низкие, обстановка почти вся в деревенском стиле. Грубая крестьянская мебель. Но в целом все выглядело весело и просто.

Нарочито просто. Поддельная, фальшивая простота. Чтобы гости, приглашенные на уик-энд, ахали и удивлялись. Таким же поддельным, фальшивым был интимно-вкрадчивый тон журнала «Ты».

И таким же фальшивым был… Ни к чему! Слишком поздно! А может быть, слишком рано? Он открыл дверь в спальню. Волнения он не почувствовал.

Ален спустился вниз и застал Патрика в обществе садовника, который мастерил ему лук. Неподалеку стояла мадемуазель Жак.

К чему медлить? Ален подошел к ним, нагнулся к Патрику и поцеловал его.

— А на будущей неделе ты приедешь с мамой?

— Наверно.

Лук сейчас интересовал Патрика больше, чем отец.

Ален молча пожал руку мадемуазель Жак.

— Вы уже уезжаете, господин Ален?

— Дела, Фердинанд.

— Вам ничего не нужно? Может, захватите в Париж малость фруктов?

— Нет, спасибо.

Ален пошел попрощаться с Лулу.

— Кто бы мог подумать, господин Ален! — соболезнующе затараторила она, утирая глаза краем передника. — Такая женщина…

Какая? Он отошел от Лулу, так и не узнав этого. Ален включил стартер, и машина вихрем вылетела за ворота усадьбы «Монахиня».