"Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит" - читать интересную книгу автора (Буровский Андрей Михайлович)

ГЛАВА 2 Кое-что, о старых документах

6 — 9 августа 1999 года

Но не только про деда узнала Ирка в этот вечер и в эту ночь, на 6 августа 1999 года. Но и еще про одно очень интересное и странное…

В папочке номер 4 было всего три бумаги. Одна была написана на разлинованной бумажке с неровным правым краем — листок вырвали из детской тетрадки. Листок был озаглавлен «Донесение». И адресован начальнику Особлага № 51-11 гр. Миронову А.В.

«Среди заключенных ходит рецидив религиозного мировоззрения, — писал кто-то косым, нервным почерком, — Н-556, К-734 и Л-237 утверждали, что могут проникать из нижней штольни в пещеру, и что там, в пещере, есть особенный волшебный шар. По контрреволюционной агитации, которую ведет К-734, шар имеет размер с голову человека и висит над полом пещеры. От шара исходит слабый свет, навроде электрического. А когда человек входит в пещеру, то вспыхивает свет сразу сильнее, и прямо на шар смотреть больно, смотреть надо вбок, возле шара…»

В этом месте на полях была заметка другой рукой: «Может, смотреть нельзя, это когда сразу из темноты?»

«…И К-734, и Н-556, и Л-237 распространяют среди других врагов народа предрассудок, будто этот шар надо просить об исполнении желаний, и тогда желания исполнятся.

К-734 добавляет, что нельзя желать кому-то зла или смерти. На вопрос, можно ли просить у шара смерти врагов народа или Гитлера, К-734 от ответа на вопросы уклонился.

Н-556 распространяет слух, будто он молился этому шару, и что его желания уже начинают исполняться.

Л-237 рассказывал в присутствии троих з/к, что получил перевод на работу нормировщика, потому что попросил у шара…»

В этом месте была запись на полях, той же рукой, что и первая: «Снять с работы нормировщика. На общие работы».

«…Не только эти трое проникают в пещеру и молятся шару. Это делают еще многие з/к, я не всех успел выявить. З/к проникают в штольню и проходят из нее в пещеру, а там молятся этому шару, и делают перед ним заклинания.

Все верят, что есть такая пещера, где исполняются желания, и иногда просят тех, кто проникает в пещеру, попросить шар за них.

В заключение прошу выдать мне все, что положено».

Внизу была приписка: «Дать».

Второй документ назывался иначе — «Протокол».

Это был «Протокол допроса з/к К-734. Основание: сообщение источника „Красотка“. А дальше шел столбик ответов и вопросов; слепой, совершенно нелепый. Было видно, что писали как попало, лишь бы зафиксировать сообщенное зеком. И наверняка многое пропало.

Где находится вход в пещеру?

Забыл.

Н-556 уже все рассказал.

Вот он помнил, а я забыл.

Н-556 говорил, что ты ходил в пещеру.

Он врет.

Л-237 тоже говорил, что ты ходил в пещеру.

Он тоже врет.

Все врут, а ты не врешь?

Не знаю.

Кому ты рассказывал, что в пещере есть шар?

Я только сказал, что мне говорили.

Кому ты рассказывал про шар?

Не помню.

От кого ты услышал про шар?

Не помню.

Отсюда ты пойдешь прямо в БУР.

Я все равно не помню.

Кому ты говорил, что шар исполняет желания?

Все так говорят.

Кто все? Назови всех?

Не помню.

Назови, кого помнишь.

Никого не помню.

Ты сам все выдумал про шар?

Нет, я услышал от других.

Нет, ты никого не знаешь. Ты придумал сам.

Нет, я узнал.

Можно ли просить у шара смерти врагов народа?

Говорят, можно.

Можно ли просить у шара смерти Гитлера?

Говорят, можно.

Ты же говорил, нельзя.

Нет, можно.

Можно просить смерти другим зекам?

Можно.

Можно ли просить у шара смерти начальства?

Нельзя.

Кому ты говорил, что у шара нельзя желать кому-то зла или смерти.

Я не говорил.

Кому ты говорил, что шар надо просить об исполнении желаний, и тогда желания исполнятся?

Никому.

Н-556 и Л-237 показали, что ты говорил.

Они врут.

Вход в пещеру находится на втором или на третьем ярусе разработки?

Я не знаю.

Ты же там был.

Нет, я не был.

И так еще две страницы, соединенные скрепкой. Задаются вопросы. К-734 «ничего не знает», «не слышал», «не видел», «не понимает».

Внизу решение: отправить в БУР, 10 суток.

И подписи: начальник Особлага 51-11 полковник НКВД Миронов А.В., майор НКВД Григоренко Н.Н., лейтенант НКВД Спецук К.Л.

Дальше были еще два таких же листочка в клеточку: протоколы допросов Н-556, и Л-237. Край одного протокола заляпан чем-то буро-черным, не хотелось думать, чем. Листки были желтые, ломкие.

Дальше шел документ еще интереснее, он назывался «Аналитическая записка». Документ был адресован начальнику Карского отделения ГУЛАГ товарищу Котельникову М.А. и подписан начальником Спецлага № 51-11 товарищем Мироновым А.В.

«Оперативные разработки позволяют предполагать, что заключенные вверенного мне Спецлага 51-11 верят в существование пещеры, в которую можно попасть из уранового рудника. По их мнению, пещера соединяется с урановым рудником узким ходом, в который еле протискивается человек.

Пещера очень обширна, и в нескольких километрах от места ее соединения с рудником находится большой зал, в котором фиксируется стеклянный шар, свободно висящий в воздухе, без подпорок или других средств поддержки»…

Слово «стеклянный» было зачеркнуто дважды, и сверху дописано: «неизвестного материала».

…»При появлении человека шар вспыхивает и начинает излучать сильный свет, источник света неизвестен. Он вспыхивает и горит ровным сильным светом. По данным источника «Козочка», по итогам оперативного расследования можно утверждать, что заключенные враги народа поклоняются шару, и что шар представляет собой неизвестное чудо природы и объект религиозного культа. Культ состоит в исполнении молитв перед светящимся шаром, принесении ему жертв, умилостивлении шара антисоветским вражеским поведением. Культ наносит ущерб дисциплине, авторитету советской власти и лагерного начальства и является актом вражеской агитации.

Единственная известная пещера находится в 18-ти километрах от места дислокации Особлага 51-11. Возле пещеры сделали засаду, не давшую результатов.

Неисследованное чудо природы принадлежит советскому народу и лично генералиссимусу Советского Союза товарищу Сталину. Когда знают зеки — это белогвардейский террор в интересах мировой буржуазии. В соответствии со Сталинским планом покорения природы прошу дать санкцию на общевойсковую операцию, имеющую целью:

1. Выявление пещер в районе Особлага 51-11.

2. Систематический обыск всех выявленных пещер.

И подпись: начальник Особлага 51-11 Миронов А.В. И дата: 5 марта 1953 года.

Аналитическая записка была датирована 5 марта 1953 года, но судя по всему, никогда не была отправлена по назначению — никаких следов работы с документом, никаких канцелярских отметок. Или это только черновик? Тогда был ли «чистый» экземпляр? И был ли послан?

— Мама, это же дата смерти Сталина?

— Да, детка… Может, потому дедушка и не послал этой записки.

— Мама, получается, что есть этот шар… Или был?

— Получается, что непонятно… Видишь, твой дед честно пишет — мол, не знаю. Чтобы узнать, надо в пещеру лезть. У тебя есть желание лезть в эту пещеру, Ира? — и мама полуулыбнулась, встопорщила челку дочери.

Вывод напрашивался сам собой: ясное дело, ну кому же хочется лезть в пещеру… В пещеру приходится лезть, но кому? Тем, кого положение обязывает, кто хочешь не хочешь, а лезь.

А Ирка, сияя глазами, изо всех сил кивнула головой.

— Что, полезешь?!

— С удовольствием полезу, мамочка! Только тут спелеологов надо…

— Ну, посмотрим…

Тут первый раз екнуло сердце у Ирки, — уж с очень откровенным значением произнесла это мама. И слишком ясно читалось за этим значением категорическое нежелание пускать Ирку в эту самую пещеру.

А мать уже сидела за столом:

— Ну вот… А теперь давай запишем, где надо копать железный ящик.

И второй раз за этот разговор что-то стукнуло в сердце у Ирины.

— От Малой Речки — тридцать километров вверх.

— Та-ак! — записывала мама.

— Там скала красного камня, а у подножия бьет ключ… От ключа надо отсчитать тридцать саженей на северо-восток. Ну… и все.

— А ты уверена, что к северо-востоку? Точно? Мне кажется, к северо-западу?

Мама не подняла глаз, сидела с напряженной согнутой спиной; голос ее звучал небрежно. Слишком небрежно.

Почему-то неприятна стала Ирине мама, ее напряженное внимание, ее стремление непременно узнать все, что доверено было Ире. И впервые маленькая наивная Ирочка, совсем не знавшая истории, подумала, что ведь кровь деда не исчезла, не растворилась с его смертью. Она — в маме.

Но в конце концов, та же кровь текла и в Ирине, — та же отравленная кровь стукачей и убийц. И, честно округлив глаза, Ирина повторяет с милым видом:

— Нет, мама, к северо-востоку! — И добавляет: — Мама, когда ты думаешь, туда мы когда поедем? Тянуть нельзя, начнется осень.

Мама не спеша сложила бумаги… Мотивированно, не случайно сложила их (чтоб в одном месте, чтоб надежно) в свой дипломат. Но характерно все-таки, что в свой.

— Ну… Я думаю, надо посоветоваться с папой. Надо справить девять дней по дедушке, тогда и трогаться. И уж конечно, это дело взрослых.

Мама взглянула на Ирку и тут же отвела в сторону взгляд, потому что дочь смотрела необычно: исподлобья вперились в мать огромные сухие глазища, полные удивления, презрения, невысказанного вопроса.

Ирка поняла, что мама ее обманула. Не будет мама помогать ей искать клад. Мама хочет отыскать его сама. Раз надо «посоветоваться с папой» — значит, мама не хочет, чтобы Ирка что-то делала сама. Хорошо, если ее вообще подпустят к кладу.

Потом было совсем не до клада. Дед лежал в доме, и было много слез, проблем и хлопот. Были похороны, собрались люди. Сослуживцы дедушки были самые приличные: вежливые, выдержанные. Уж из них-то никто не напился и не допустил ничего, неподобающего на поминках. Наверное не их вина, что остальные чувствовали себя как-то сковано и постепенно разбрелись.

А с 9 августа Стекляшкины-старшие сели читать документы, интерпретировать и думать. Ирину туда как-то не звали. Ира и сама понимала, что дочь она… не то чтобы совсем плохая… Но… не такая какая-то. Не совсем такая, как надо. Дочь, которая папу и маму не особенно уважает, и представлениям, какой она должна быть, не спешит соответствовать.

К счастью для Ирины, не все думали, что она такая уж плохая девочка. Например, один ее знакомый мальчик, Паша Андреев, который занимался компьютерами и не очень верил в существование кладов, лагерей НКВД, а очень может быть, что и Саян. Не первая из дочерей человеческих, Ирина начинала искать на стороне то, в чем ей было отказано дома.

А у старших Стекляшкиных было дел полный рот и без дочери. Удивительный волшебный шар… Шар, который светится в темноте, сверкает сам собой и исполняет желания? Что-то в этом роде писали любимые фантасты Стекляшкиных, знаменитые братья Смургацкие. Они выдумали это или все-таки что-то прослышали?

Вообще-то про шар, прилетевший из космоса, писал еще и Джек Лондон, и это вроде бы, не снижало уверенности в документальности Смургацких. Но у Джека Лондона все-таки был хоть и шар, но совершенно другой. Джеклондоновский шар был огромным, ростом в дом, и никто не мог сказать, из какого материала он сделан. Когда он упал в глубинах острова Малаита, дикари били в него палками, как в барабан, и гул разносился на десятки верст, достигал побережья, и даже корабли в море слышали этот мерный, непонятный человеку гул. И вовсе не было сказано, что этот шар Джека Лондона способен выполнять желания.

Про шары писал и Герберт Уэллс, но это у него были просто такие ракеты, а не волшебные вещи. Был, правда, у Герберта Уэллса рассказ про хрустальный шар, через который можно было видеть другой мир… Но это тоже было не совсем то.

Супруги перебрали множество самых разных шаров и пришли к выводу, что все-таки шар у Смургацких — совершенно особенный и ни на что не похожий.

Исчерпав собственные возможности, супруги обращались к советам многочисленных знакомых.

Знающий человек, карский классик-фантаст Пидорчук, рассказал, что верил, верил сам Смургацкий в этот самый шар… Ну так верил, что просто сил не было!

Потому и описывал он этот шар, что очень хотел бы такой шар самому поиметь… Желаний у него было много, и все благородные: избавить мир от антисемитов, литературу — от Бушкова, а фантастику — от ненужных, вредных выдумок.

А весь СССР он последовательно считал Зоной, и кто-таки посмеет сказать, будто бы писатель был не прав?! Сергей Пидорчук был фантаст на редкость знаменитый, напечатался даже в одной районной газете болгарского комсомола, и потому считал себя писателем международным, что отмечал на визитках.

— А не пытался ли Смургацкий искать этот волшебный шар?

— Еще как пытался! Сколько раз! Много, много раз рассказывал старший Смургацкий своему ученику, другу и наперстнику Пидорчуку про то, как он искал подобные шары…

— А он не рассказывал, где искал?

— Здесь и искал, по всему Карскому краю! Вы разве не знаете?! Старший Смургацкий кончил в городе Конске Конскую школу переводчиков КГБ! С ним вообще все понятно! Невероятные страдания испытал человек, прежде чем вступить на путь борьбы за демократию!

— А где именно искал?.. О том нет никаких известий?

Но тут Пидорчук стал проявлять неумеренный интерес, зачем Стекляшкиным все это надо, и пришлось ссылаться на интерес к фантастике и к истокам фантазии автора в его реальном существовании. Трудно сказать, в какой степени поверил Пидорчук, но, по крайней мере, отцепился.

Другим другом семьи, в чей дом много раз водили Владимира Павловича, был специалистом по женщинам, по истории Карского края и, в числе прочего, специалистом по саженям — доцент Алексей Никодимович Хипоня. Владимир Павлович не особенно любил бывать в его доме, вернее, в доме шестой жены Хипони. В какой степени Хипоня был специалистом по его собственной жене, Стекляшкин затруднился бы сказать, но во всяком случае, на жилистые колени Ревмиры Владимировны он смотрел с интересом и, пожалуй, даже профессионально. А Ревмирка, дрянь такая, безобразно кокетничала с известным ученым, доцентом Хипоней, так вальяжно оттеснившем ее мужа, простого инженера как-никак.

Тут надо сказать, что Хипоня оказался куда умней или попросту хитрей Пидорчука и моментально связал смерть Миронова и интерес его наследников к саженям. Проявилось это и в хищном желтом взоре глаз доцента и в эдакой заторможенной манере изложения, при которой доцент одновременно внимательно наблюдал — а как воспримут каждое его слово?

— Есть такая вот сажень, морская, — задумчиво говорил доцент, кивая красивой, известной всему Карску бородой клинышком, и его движения руками ясно обнажали желание показать их, эти красивые, сильные, такие мужские руки.

— Есть прямая сажень — это 152 сантиметра, — звучал красивый, зычный, прекрасно поставленный голос доцента, — но есть и сажень в 176 сантиметров. Но это — тоже прямая сажень, только другая. Такая сажень определяется как размах рук человека от кончиков одной руки до кончиков пальцев другой. Косая сажень будет больше — так вообще 216 сантиметров или 248 сантиметров. Потому что это сажень, которая измеряется от пальцев одной руки, скажем — левой, и до пальцев другой ноги, скажем — правой. На то и косая сажень…

Доцент красиво заводил глаза, играл зрачками, и его научные речи, в противовес внешности ходячие, приобретали некую двусмысленность, некий скабрезный оттенок; и этот похабный подтекст, это гаденькое второе дно его речей оказывалось очень четко адресовано Ревмире Владимировне, прямо на глазах живого мужа. Иной бы умилился непревзойденной ловкости доцента, но Владимир Павлович решительно не был в состоянии достичь таких высот самоотречения.

— Сажени разные бывают, очень разные, — продолжал вещать доцент, играя глазками. — Вот указом от 1835 года ввели сажень размером в 7 английский футов, или в 84 дюйма. Это будет, — веским баритоном добавил Хипоня, — 3 аршина или 48 вершков. А это, в метрических мерах длины, будет двести тринадцать и тридцать шесть сотых сантиметра.

— А кубическая сажень? Это что?

— А это смотря в каких местах Сибири, в какое время суток, смотря для чего… — и взор Хипони опять затуманивался, готовый снова нырнуть в бездны разнообразнейшей теории.

«Ну и жулик…», — подумал невольно бедный Владимир Павлович. «Необходимо взять его в компанию…», — подумала Ревмира Алексеевна, и перед ее внутренним взором явственно проплыли томящиеся под ярким солнцем сосны, сверкающий песок, как на балтийских пляжах, и невыразимо прекрасные глаза доцента Хипони, его чудная борода, развевающаяся в лучах закатного солнца. Ревмира Алексеевна решительно отогнала эти грешные, неприличные видения и быстренько уверила себя, что нужен же им на месте консультант по всем этим саженям, а то еще, бог его знает, что может произойти.

— А для чего может быть нужна кубическая сажень? — прокашлявшись, полюбопытствовал Стекляшкин.

— Ну к примеру, для поиска кладов. Эту меру почему-то очень жаловали разбойники… — замер на самой интимной ноте вибрирующий голос доцента.

— Алексей Никодимович, вы так здорово рассказываете про сажени! — воскликнула Ревмира, и Владимир Павлович даже заерзал от ревности — уже много лет не слышал он такого певучего, журчащего голоса супруги! — Алексей Никодимович, нам необходимо увидеться!

Алексей Никодимыч прикрыл на мгновение веки, и Владимир Павлович очень явственно увидел, какого рода согласие получает сейчас его вторая половина.

«Нет, ну какие скоты! Законного бы мужа постеснялись!» — воскликнул мысленно Владимир Павлович, ощущая словно бы некую сосущую пустоту внутри.

А революционная активность Ревмиры Алексеевны отнюдь не ограничилась Хипоней. Кладоискательское дело полно опасностей, проблем и самой жесточайшей конкуренции… Значит, нужен тот, кто сможет выступить как «крыша». О чем толковала Ревмира с бывшим соседом по даче, Евгением Сидоровым, навсегда осталось покрыто мраком. Господин Сидоров был богат и влиятелен и Ревмире ничем не обязан. Но в некие времена один из покровителей Миронова оказал нешуточную услугу покровителю Сидорова… Кажется, не расстрелял его вовремя, а там и пришли бумаги, согласно которым господин (то есть тогда гражданин) Перцовский оказался вовсе невиновным… Во всяком случае, услугу запомнили, тень оказавшего ее перешла на другое поколение, на родственников и друзей, и Ревмира добилась аудиенции.

Ревмира настояла на том, чтобы Сидоров выставил из комнаты всех, даже самых доверенных, и потом оттуда почти час доносился ее пронзительный фальцет. Что именно говорилось этим визгливым голоском, никто особенно не слушал, — и не та школа была у господина Сидорова, и не так уж было интересно. Во всяком случае, по истечении этого часа… или, может, почти часа, Сидоров вызвал главу своей охранной службы.

— Звали, Евгений Николаевич?

— Звал. Паша, ты отпуск просил?

Павел издал некий неопределенный звук.

— Вот и поедешь искать клад. Сам можешь не копать, ты только прикрывай…

— На клады набегут любители?

— Или, Паша, или! — выпестованный одесситом Перцовским, Сидоров умел подпускать и такие словечки. — Ты-таки можешь допустить, чтобы они-таки не набежали?

— Не могу! — помотал головой Павел.

— Ну вот и я не могу. Так что знакомьтесь, и на неделю — в распоряжение Ревмиры Алексеевны. Горы, лес, речка, грибочки…

— Разбойнички… — в тон шефу кивнул Паша Бродов. — А клад-то что, и правда существует?

— Конечно, нет, — уверенно ответил Сидоров.

Ревмира возмущенно охнула, а Павел Бродов засмеялся.

Вечером того же дня Ревмира Алексеевна долго общалась с мужем, — какую долю уделить Хипоне? Владимир Николаич полагал, что обойдутся они без Хипони. Ревмира Алексеевна была совершенно убеждена, что никак не обойдутся — ведь умный Хипоня все понял и тайны нужных саженей не откроет до последнего мгновения. Владимир Николаевич заявлял, что нечего у него спрашивать, если все и так решено. Ревмира взвыла, что ей приходится решать, раз уж муж ничего не решает. Владимир Николаевич воскликнул, заламывая лапки, что ему никто и не поручал ничего решать, и попробовал бы он решить хоть какую-нибудь малость. После чего, естественно, был обвинен в том, что он домашний тиран и сумасброд и что с ним никакой каши не сваришь. После чего, естественно, Ревмира одна отправилась к доценту Хипоне, договариваться об участии в экспедиции и о доле.

Владимир Николаевич остался один, упустив даже случай узнать — как они там будут договариваться? И Владимир Николаевич невольно вспоминал желтый взгляд доцента, кипящий на коленке, его коленке, черт возьми! На коленке его супруги! На коленке, право на которое неоспоримо только в его исполнении… В исполнении законного мужа, Владимира Стекляшкина!

С одной стороны, Владимир Николаевич тоскливо и противно ревновал. С другой — признавал бесспорное социальное и интеллектуальное превосходство доцента, и оттого злился еще сильнее. С третьей стороны — прекрасно знал, что какие бы ехидные вопросы не вынашивал сейчас, когда жена ушла, какие бы планы не строил, но вернется Ревмира — и все опять пойдет по-прежнему. Опять будет все, как захочет левая пятка Ревмиры, как ей взбрендит в очередной раз, а он будет кивать, сопеть и подчиняться. Сколько можно! Тут возникало некое — с четвертой стороны — действительно, ну до каких пор можно быть под каблуком у энергичной бабенки, которая тобой крутит и тобою же пренебрегает! И правильно пренебрегает, между прочим, потому что с пятой стороны — не мог Стекляшкин не признать, что сам приложил максимум усилий, чтобы очутиться именно в этом положении. Подчиненное положение в доме, главенство жены, собственный просительный тон, как у канючащего семиклассника — все это сделала не одна Ревмира, и он сам тут ручку приложил.

И что ему теперь делать?! Теперь, после десятилетий жизни размазней?! Хрястнуть кулаком по столу? Заорать страшным голосом? Напугать Ревмиру разводом? Завести любовницу? И были эти мрачные мысли особенно тоскливы, потому что знал Владимир Николаевич, знал: не хрястнет он кулаком по столу — не хватит духу. Не заорет страшным голосом, сорвется сам собой на просительный, слабый писк. Побоится развода стократ больше, чем Ревмира. Так и будет провожать голодными глазами полупрозрачные блузки, обтянутые тонкой тканью попки, где явственно рисуются границы трусиков… Но опять, как всегда, жаром обдаст при попытке познакомиться. И от страха перед девушкой, и особенно — перед Ревмирой.

Да, очень кислыми были мысли у Владимира Николаевича. Такими мрачными, что только из-за въевшегося в кости обыкновения врать самому себе объяснял Владимир Николаевич свое движение в гараж необходимостью еще раз подтянуть гайки на днище старенького «москвича». Можно подумать, что не знал Владимир Николаевич, кого встретит он, проходя мимо нитки гаражей! И чья щербатая физиономия просунется в его гараж, не успеет он переступить порога! Потому что гаражный кооператив «Красный одуванчик» давным-давно превратился, как и большинство гаражных кооперативов, в своего рода мужской клуб. Действительно, что может быть лучше и удобнее, чем гараж, для встреч в тесной мужской компании? Когда-то у первобытных племен был такой «мужской дом», в который не могла войти ни одна женщина. Современные мужики могут только вздыхать от такой идиллии — чтобы всякую, нарушившую табу, тут же можно было съесть! То есть, самым назидательным образом, использовать в роли закуски! Но с другой стороны, женщины в гаражах как-то не очень и бывают, хотя их там обычно не едят. Тут — чисто мужской мир, который можно называть уж так, как хочется. Можно — тупым и грязным, а можно, с тем же успехом — и прекрасным, мудрым и разумным. Смотря на что смотреть, чего хотеть.

Неофициальный клуб «Колесо» стал классическим местом для множества пьянок разного масштаба, разного типа: и веселых, и мрачных, и буйных, и скучно-обязательных… Для всяких. И конечно же, не мог этого не знать слабовольный, но опытный Владимир Николаевич Стекляшкин.

И тем паче не мог он не знать, что именно стоит и что лежит у него в ящике верстака… И к тому времени, как померк свет в гараже, как втиснулась в щель щербатая харя Васи Редисюка (отчества его никто не помнил, и он сам в том числе), глаза Владимира Николаевича уже сильно увлажнились… Нет, пока что не от жалости к себе. Пока что от жемчужной влаги, заначенной им с неделю назад и теперь заеденной половинкой плавленого сырка.

— Песец на мой старый лысый череп! Кого я вижу! — обрадовался Вася Редисюк. И Владимир Николаевич тяжко, утробно вздохнул. Потому что до этого дело еще могло окончиться злополучным полстаканом. Но не теперь, когда Редисюк уже обнаружил Стекляшкина… И не в том дело, что так уж не мог Стекляшкин не поддаться Редисюку, так уж был против него беспомощен. Дело в том, что за пятнадцать лет существования кооператива Редисюк не ошибся ни разу. С неимоверной ловкостью появлялся он там, где непременно должна была состояться пьянка, и где ему должно было достаться. Никто никогда не видел, чтобы Редисюк сам бы купил и налил. Никто никогда не видел, чтобы Редисюк покупал закуску или похмелял пивом уставших. Он только появлялся в нужный момент, сводил людей, необходимых друг другу, и иногда — организовывал. Ну, и оказывался в нужный момент в нужном месте, безошибочно подставлял стакан под льющуюся жидкость.

Так гриф-падалеед вовсе не вызывает смерть животного. Но если в небе появились грифы — кто-то умер. Грифы не способны ошибаться. И Стекляшкин принял как судьбу и появление еще одного человека, тоже со стершимся напрочь отчеством, классическим именем Иван, фамилией Ванеев и кличкой «Пута». Пута уже был навеселе и завел туманный разговор, что вот для кого как, а для него самое главное — это товарищи. Не понимать, к чему ведется разговор, Стекляшкин опять же не мог, и только одним можно объяснить его попытки делать вид, будто Путе нужна вовсе не водка, а домкрат, это — патологическое безволие.

Но появилась, конечно же, водка, а домкрат так и остался, где ему и надо быть — под верстаком. Пута разливал в стаканы, сосредоточенно-нахмуренный Редисюк резал на досочке закуску. Стекляшкин длинно вздыхал, отдаваясь течению волн. Начиналась мрачная, депрессивная пьянка.

Раза два ходили за добавкой. Заглянул Саша Демидов — сосед по гаражу, недавно сбежавший от жены и поселившийся в гараже. Сказал «гм…», исчез, снова появился с несколькими емкостями портвейна. Портвейн под веселым номером «666» пили радостно, хвалили Сашку.

Мрачен был только Стекляшкин. Мрачен от размышлений о том, какой он несчастный. Мрачен от того, что предвидел скорую расплату.

Всякий, участвовавший хоть раз в такой беседе в клубе «Колесо» или каком-нибудь другом мужском клубе (их очень много разновидностей), знает — ведущиеся здесь беседы потрясают величием духа и необъятностью поднимаемых проблем.

Здесь тоже было высказано очень много сильных, глубоких мыслей, предложено много нетривиальных решений, озвучено много замечательных, смелых идей — от способов бороться с пьянством и алкоголизмом до судьбы лохнесского чудовища и от судьбы соседа, которого лупит жена, до путей вывода России из экономического, экологического и политического тупика.

Любой многоопытный человек без малейшего труда сможет представить себе внутренности этого гаража.

Конечно же, все говорили разом, и никто никого не слушал. Конечно же, все странно смеялись, и вообще издавали довольно-таки странные звуки. Такие, каких, казалось бы, люди не умеют издавать. Конечно же, все падали — и на землю, и друг на друга. Конечно же, все засыпали в самых неожиданных местах. Конечно же, было пение, стоны, бормотания, пьяные исповеди, такие же пьяные истерики, выяснения отношений и вопросы о взаимном уважении.

Впрочем, стоит ли это описывать?! «Кто не был, тот будет, кто был — не забудет», — гласит уголовная мудрость. Я не уверен, что кто не бывал раньше в таких вот пьянках — тот уж непременно будет. Но кто был — не забудет, это точно, и бывшие поймут с полунамека. А остальным все равно не опишешь.

И все кончилось странно и грозно, и пожалуй, даже неприлично. Часов в 11 вечера дверь распахнулась, и вовсе не как обычно — медленно, с томительным противным скрипом, а резко, с пронзительным стуком, и от удара со стеллажей свалилась банка краски.

На пороге стояла Ревмира. Надо отдать должное собравшейся публике — она все-таки не кинулась наутек, побросав остатки водки и закуски. Отнюдь!

— Хо-хо!.. — протянул Демидов, протягивая в сторону Ревмиры наколотый на вилку грибок, словно ей надо было закусить.

— А вот и твоя жена! — сообщил Пута с видом глубокомысленного идиотизма.

— К нам, к нам! — блеял Редисюк, одновременно с невероятной скоростью пропрыгал на пятой точке по цементному полу как можно дальше от Ревмиры.

Ничего не сказал только испуганный Стекляшкин. А потом уже и не смог бы сказать, потому что кроткое созданье, убоявшееся мужа своего, вцепилось в воротник супруга, рвануло его косо вверх, и почти одновременно в тесноте гаража раздалось сразу три звука: невнятное грозное рычание Ревмиры, жалобный писк Стекляшкина и хлесткий звук сильнейшей оплеухи. Несколько секунд не было слышно ничего, кроме свирепого сопения счастливой супруги Стекляшкина. Потом раздались шарканья подошв, сопенья и хрюканья собутыльников: начиналось повальное бегство.

Ревмира Алексеевна тяжело дышала, отчего ее плоская грудь приобрела почти женскую форму, с ликом женщины из рода Нибелунгов, врубающейся во вражеский шлем соплеменным боевым колуном, торжествующе и молча сопела на опустевшем поле боя, пока последний неприятельский элемент не очистил зоны контакта. После чего так же молча отвела мужа за руку домой.

Что весьма характерно, ни тогда, ни потом Владимир Павлович так и не спросил — как велись переговоры с доцентом Хипоней и каков был результат переговоров.