"Железная рука" - читать интересную книгу автора (Буссенар Луи Анри)ГЛАВА 9Солнце постепенно исчезало за большими деревьями, которые насколько хватает глаз обрамляют Марони. Легкий ветерок, поднявшийся во время прилива, освежил это пекло. Есть в природе такие благодатные минуты, когда все как будто возвращается к жизни после изнурительной дневной экваториальной жары, всегда неумолимой н невыносимой. В просторном дворе больницы, под большими манговыми деревьями с густой, прекрасного зеленого цвета листвой, со светло-бронзовыми плодами, выздоравливающие с наслаждением подставляли лица освежающему ветру. Попугаи летали как сумасшедшие и без умолку тараторили; прирученный тукан приветствовал их на лету своим странным криком, похожим на звук плохо смазанного шкива [226]. В дверях птичьего двора толстый трубач [227] в сопровождении целого выводка птенцов оглушительно гудел, прыгал и бегал, как собака пастуха, чтобы собрать все свое непокорное и любопытное семейство. Санитар Каддур, старый ссыльный араб, немного не в своем уме, размахивал руками, чтобы помочь трубачу, хрипло выкрикивал, обращаясь к цыплятам, какие-то слова на своем языке. Вытянувшись на шезлонгах, очень худые и бледные пациенты, которых ничто обычно не развлекало, смотрели на беготню араба и смеялись, как большие дети. Мадьяна лежала, облокотившись на подушку, возле широко открытого окна. Она словно пробудилась ото сна после трепавшей ее лихорадки. К ней медленно возвращалась память. Внезапно на смену едва успокоившейся физической боли пришла мука душевная, еще более жестокая. — Железная Рука! Поль! О, мой дорогой Поль! В этот миг соседняя дверь широко распахнулась. Два человека несли носилки, рядом с ними шли четыре солдата, примкнув штыки; шествие замыкал надзиратель. На носилках лежал больной, одетый в гражданские одежды, недвижимый, очень бледный, с закрытыми глазами. Он, кажется, был в агонии. Мадьяна, увидев мрачный кортеж, тотчас же узнала умирающего и страшно закричала: — Он! Это он! Поль! Ах, Боже мой… Словно обезумев, она выбежала из своей комнаты и столкнулась с настоятельницей, которая попыталась остановить ее. — Мадьяна, дитя мое, вернитесь… — Матушка! Он умирает! Это его несут… умоляю вас… я должна его видеть. — Правила предписывают… формально… — О, нарушьте их ради меня. Дорогая матушка! Поль — мой жених. Он в агонии. Жестокое предписание здесь ни к чему. И потом, с вами… — Хорошо! Будь по-твоему! Я пойду туда, в специально отведенное помещение. Чтобы устроить вашего дорогого больного, понадобится десять минут. И вернусь за вами. Успокойтесь. Я все возьму на себя. Не слушая слов взволнованной благодарности, расточаемых девушкой, славная женщина поспешно удалилась. Вернулась она через четверть часа. Мадьяна с глазами, полными слез, стояла на коленях перед иконой, вложив в молитву весь пыл своей наболевшей души. — Пойдемте, дитя мое! — сказала монахиня. Они прошли коридорами, пересекли двор и приблизились к отдельно стоящему зданию. Перед открытой дверью несли караульную службу двое часовых; увидев настоятельницу, они вытянулись и замерли. Женщины вошли в большую комнату, где окна были защищены решеткой. Мадьяна, двигавшаяся как во сне, увидела на кровати умирающего больного… Над ним склонились с одной стороны врач с тремя нашивками [228], с другой — санитар. Настоятельница властно сказала девушке: — Сядьте здесь! И ни слова, ни вскрика, ни жеста… Так надо! Для вас, а особенно для него. Иначе вам придется уйти. Затем она добавила: — Доктор, моя молодая подруга Мадьяна де Сен-Клер — невеста этого несчастного. Я не смогла быть настолько жестокой, чтобы лишить девушку возможности увидеться с суженым. Буду вам очень обязана, если позволите ей остаться. Врач почтительно поклонился и ответил: — Мадам, я всегда рад исполнить любую вашу просьбу. — Благодарю, доктор! Что вы думаете об этой странной и внезапной болезни? — Я еще ничего не знаю. Температура низкая, конечности холодные, пульс слабый, но непрерывный… Все тело сковано, но рефлексы [229] сохранились. В общем симптомы, обескураживающие после первого осмотра, конечно, беглого и поверхностного. Я велел сделать инъекцию кофеина и буду продолжать наблюдение. — Это очень опасно, доктор? — Да, мадам, очень! Любой другой уже умер бы. Но этот больной обладает сверхчеловеческой выносливостью. Мадьяна в ужасе слушала врача, предчувствуя близкую катастрофу. И все же, несмотря на мрачный хаос [230] мыслей, которые теснились в мозгу девушки, в конце разговора все-таки появилась слабая надежда. Ее жених не умер. Необычайная выносливость спасла его. Невеста еще раз отведет беду от друга, теперь с помощью науки. Мадьяна уцепилась за эту надежду, немного приободрившись. Она обещала молчать и, верная данному слову, не проронила ни звука, обратив к врачу взгляд, полный горячей мольбы, который как бы говорил: «Верните ему жизнь!» Тут она заметила санитара. Вид у него был недобрый: рот перекошен в злобной усмешке, глаза беспокойно бегают, иногда с любопытством останавливаются на больном… Девушка почувствовала к каторжнику инстинктивное отвращение, смешанное с чувством страха перед этой зловещей личностью. Мадьяна сделала знак настоятельнице, отошла с ней в сторону и тихим, как дыхание, голосом сказала: — Матушка! Вы столько сделали для меня… окажите еще одну милость. — Говорите, дитя мое. — Меня приводит в ужас этот санитар. Именем вашей дружбы ко мне и моей почтительности к вам умоляю: удалите его. Позвольте мне заменить санитара и не покидать больше жениха, быть ему преданным и внимательным стражем. — Но у вас горячка. — Она уже как будто прошла. Я сильна и полна бодрости, как никогда. — Хорошо, будь по-вашему! Вы заставляете меня, дитя мое, делать все, что ни потребуете. Когда доктор уйдет, я отошлю санитара. Вскрик врача прервал беседу. Больной сделал легкое движение. Взгляд его оживился, губы что-то прошептали. Доктор наклонился, приблизил ухо к его рту и услышал слово, от которого он подпрыгнул: — Яд! — Яд? Это проясняет ситуацию. Обессиленный минутным напряжением, Железная Рука снова стал неподвижным умирающим. — Быстро, — приказал врач, — быстро! Рвотного… желудочную трубку… теплой воды. — В чем дело, доктор? —спросила монахиня, когда санитар отправился искать требуемое. — Больной сказал, что он отравлен. Надо, чтобы его вырвало. Нужно очистить и промыть желудок, выяснить природу токсического [231] вещества. После своего недолгого возвращения к жизни Железная Рука опять стал пугающе недвижим. Казалось, он ничего не видел и не слышал. Дыхание было едва уловимо, хотя пульс все время прослушивался. Мадьяна сидела совершенно разбитая. Слезы жгли глаза, рыдания подступали к горлу и душили ее; она смотрела на Поля, беспомощная и отчаявшаяся. Вернулся санитар с желудочной трубкой и медикаментами. Монахиня и доктор выбивались из сил, чтобы отнять больного у смерти. Тягостно текло время. Лекарство сделало свое дело. Операция, произведенная над больным, удалась. Но он не испытал облегчения. Врач качал головой и думал: «Яд уже проник в организм. Во что бы то ни стало нужно вернуть силы этому несчастному, его жизнь держится буквально на волоске». Медик приказал сделать еще одну инъекцию и произнес: — Необходимо отправить в аптеку продукты выделения, пусть сделают общий анализ. Мадам, я все время в больнице и буду наведываться к нему. В случае острой необходимости не откажите в любезности поставить меня в известность. А мадемуазель де Сен-Клер лучше, чем кто бы то ни было, станет ухаживать за пострадавшим, со всем старанием и преданностью, в которых он так нуждается. Она будет лучшая из сиделок. — Ах доктор, вы предупредили мое самое большое желание, — сказала настоятельница. Мадьяна, услышав эти утешительные слова, встала, схватила руку врача и сказала ему с горячей признательностью: — Спасибо за вашу человечность и великодушие. От всего сердца благодарю вас! Давно уже наступила ночь. Несмотря на все усилия доктора, который пытался сотворить чудо воскрешения, Железная Рука находился по-прежнему в тяжелом состоянии. Пульс прослушивался, правда, слабый, но ровный. В половине одиннадцатого пришла неутомимая монахиня. Едва она вымолвила слово, как влетел старый араб Калдур и выкрикнул: — Мадам настоятельница, извините! Какой-то молодой человек хочет говорить с вами… Отталкивает санитара, теснит часового, шумит… — Где он? Ты привел его? В то же время в коридоре раздался пронзительный, протестующий голос. Монахиня открыла дверь и увидела Мустика, который отбивался от угрожавшей ему пары штыков. — Мустик! Ты! Дитя мое. Как тебе удалось?.. — Ах, мадам… неслыханные вещи, ужасные. Если б вы только знали! Женщина ввела мальчика в комнату, тот увидел Железную Руку и Мадьяну. Кинулся к девушке, которая обняла его и сказала, показывая на больного: — Смотри, что они с ним сделали! — Да, мадемуазель. Я знаю. О, бандиты! Они отравили его… знаете чем? — Увы! Нет. — А я знаю. Хорошо запомнил название отвратительного зелья… Это ядовитый корень пассифлоры. Девушка вскрикнула, и в ее крике смешались ужас, удивление и, быть может, надежда: — Ты уверен? — Да, мадемуазель! И я-знаю также, что рассчитывать на выздоровление не приходится… — Если удастся его все-таки спасти, это тебе он будет обязан жизнью. Матушка, мне надо на пять минут сбегать к себе в комнату. Вы позволите?.. — Идите, дитя мое. Когда они остались одни, Мустик спросил: — Мадам, могу ли я с вами побеседовать? — Да, дорогой друг, и сейчас же. Мальчик говорил долго. Вещи, о которых он рассказывал, были настолько страшны, что, несмотря на свое обычное хладнокровие, монахиня ужаснулась. Она шептала, глядя попеременно то на мальчика, то на больного: — Возможно ли это? О, Господи! Тут вернулась Мадьяна, в руке она держала маленький флакон, до половины заполненный коричневой жидкостью, в которой плавали черные зерна. — Дорогое дитя, — сказала настоятельница, — я должна покинуть вас. Я ухожу с Мустиком по очень важному для вас делу. Нас не будет часа два. Больше пока ничего не могу вам сказать. Минуты сейчас равны часам. Никто, кроме вас и доктора, не должны приближаться к больному. До свидания, моя девочка. Будьте мужественны и не теряйте надежды. — А я, дорогая матушка, попробую сделать невозможное и дам смерти последний бой. Спустя пять минут настоятельница и Мустик покинули больницу, их сопровождал надзиратель, несший фонарь. Вскоре они прибыли в особняк коменданта и остановились в большом холле, заставленном удобными креольскими табуретками. Дневальный поднялся, поприветствовав вошедших. — Будьте любезны, прошу вас, скажите месье коменданту, что я желаю немедленно говорить с ним по чрезвычайно важному делу, не терпящему отлагательств. Комендант еще не ложился, он работал в своем кабинете. Чиновник! Ночью! Работает для государства! Чудеса! Это уж слишком! Однако критическая обстановка в крае требовала того. Настоятельница вошла. Прошло несколько минут, и дневальный отправился за Мустиком… Состоялась беседа, быстрая, таинственная и решившая дело. Охранники полетели пулей, а настоятельница, комендант и Мустик остались ждать в холле. Мустик, красный как рак, сиял; здоровый глаз блестел, а повязка по-прежнему пересекала лоб. Комендант, несмотря на свое обычное хладнокровие, казался удрученным. Все трое хранили молчание. Оно длилось бесконечно! Наконец, не выдержав, комендант прошептал: — Они не придут! Следовательно, это страшное сообщение, ставящее меня в ужасное положение… Прошло еще несколько минут. Послышались скорые шаги. — Нет, они все-таки будут здесь, — оживился комендант со вздохом облегчения. — Они идут! Вот они! Победа! И их взору предстали двое прилично одетых мужчин, в сопровождении надзирателя, объявившего: — Месье Поль Жермон… Месье Анатоль Бодю. Чувствуя себя превосходно и непринужденно, инженер почтительно поклонился коменданту. Поприветствовав таким образом высокое начальство, он сказал: — Мы с большим удовольствием прибыли по вашему любезному приглашению. Прошу вас соблаговолить сказать, чем мы можем быть полезны? — Дорогой месье, это дело одновременно и очень простое, и очень сложное… Даже и не знаю, как к нему приступить. Мустик, до сих пор сидевший в кресле-качалке, вдруг выпрыгнул из него, словно черт из коробочки. И хотя его никто не приглашал к разговору, внезапно прервал беседу и выкрикнул звенящим голосом: — Хватит историй и лжи, долой маски! Я узнал этих негодяев и заявляю об этом со всей ответственностью! Только-тот, кто был брюнетом, стал рыжим, а второй, почти мулатского вида, на самом деле — рыжий. Ошибки быть не может: у него те же свиные глазки и тот же тик [232]. И другой тоже, с его голосом и задымленным пенсне, не обманет меня. Я пятьдесят раз подходил к ним в кафе в Неймлессе у бармена Джека. Месье комендант, мадам настоятельница. Смуглолицый — это Маль-Крепи, а другой Король каторги! Мустик сорвал повязку, свет упал на его лицо, и он добавил: — Вы, конечно, узнали меня, боя Мустика, друга Железной Руки, настоящего Поля Жермона, инженера, которого вы здесь отравили, выкрав сперва у него документы, чтобы выдавать себя за него… С великолепным хладнокровием, ничуть не оробев от этого ужасного обвинения, инженер расхохотался и сказал странно спокойным голосом: — Комендант, у этого молодого человека скорее всего — солнечный удар. Он бредит. Но поскольку его безумные речи просто абсурдны [233], чтобы не сказать — оскорбительны, я прошу вас… Тогда надзиратель, до сих пор хранивший молчание, прервал его: — Хватит! Я тоже узнал вас. Ваш голос из тех, что не забываются. Как и взгляд, который скрестился с моим там, в бухте Шарвен, когда упало ваше пенсне. Я был надзирателем в тюрьме Кайенны. Инженер весело рассмеялся и сказал: — Я, стало быть, так неприятно похож на какого-то негодяя… — Да, похожи во всем, вплоть до татуировки на груди, которую мы сейчас увидим. Прежде всего с левой стороны четыре красных буквы Л. Р. Д. Б., затем — корона и скипетр. И наконец, с правой стороны девиз: «Быть свободным или умереть!» Вы все еще будете отрицать? Комендант, отдайте приказ арестовать их… Комендант, очень бледный, но спокойный и полный решимости, вмешался наконец и холодно сказал: — Месье, защищайтесь! Не словами. Один-единственный жест может опровергнуть это обвинение. Раскройте ваши одежды и покажите грудь. Мужчина опять рассмеялся и, глядя на своего компаньона, сказал ему, пожав плечами: — Думаю, мы попались. — Так вы признаетесь? — комендант. — Да, признаюсь! Во всем! — Это вы — Король каторги? — Да, я! — В таком случае, вы — мой пленник! — Нет! Короля каторги так просто не взять! Комендант, опасаясь отчаянного сопротивления, крикнул: — К оружию! Его голос прозвучал как гром и через открытые окна достиг двух постов, выставленных у входов. Послышался звон металла и шум быстрых шагов: люди прибежали, не мешкая ни минуты. Надзиратель выхватил из кармана наручники и попытался схватить запястье каторжника. Король каторги снова расхохотался, а Маль-Крепи вторил ему. В это время со всех сторон сбежались вооруженные люди; они были в окнах, в дверях, в коридорах. Блестели бронзовые стволы ружей, сверкала сталь штыков… Внезапно комендант, надзиратель и сам Мустик одновременно вскрикнули от страха и удивления. Тесная толпа прибежавших людей, дрожавших от нетерпения, но молчаливых, была одета вовсе не в форму морских пехотинцев. Бритые наголо, бледные, с блестящими глазами и приоткрытыми ртами, мерзкие и ужасные, эти люди выставляли напоказ зловещую наружность каторги. Без единого крика или слова они, повинуясь тщательно разработанному плану, окружили Короля каторги и его компаньона забором ощетинившихся штыков. Но никакого насилия, никакого проявления жестокости. Комендант, пораженный, белый, как воск, смотрел, не веря своим глазам, на этот неслыханный спектакль, а надзиратель, не знавший, что делать, уронил наручники. Тогда из глубины тяжело дышавшей толпы, готовой вспыхнуть гневом, отчего трагическое молчание казалось еще более впечатляющим, прозвучал голос, высокомерный и издевательский: — Комендант, я покидаю вас! Без ненависти и насилия, не нанеся вам никакого ущерба. Оказываю власти услугу! Уходя, увожу с собой неисправимых. Я освобождаю вас от трехсот пятидесяти отпетых молодцов, чтобы сделать из них преторианскую гвардию [234]. У меня были более обширные планы, но обстоятельства помешали их осуществить. Позднее увидимся. Прощайте! И главное — не пытайтесь преследовать меня. В противном случае вся каторга подымется, как один человек, а Сен-Лоран будет предан огню и потоплен в крови. Вперед, друзья! При этих словах каторжники, по-прежнему храня молчание, устремились ко всем выходам, окружив своего короля неприступной стеной из оружия и тел. Через несколько секунд ужасное видение растаяло в темноте, а монахиня, комендант, Мустик и надзиратель, обомлев, в недоумении смотрели друг на друга. Но вернемся в больницу. Полночь. Доктор и Мадьяна сидят у изголовья больного. Девушка сияет. Только что произошло чудо. Конечно, Железная Рука еще очень слаб. Но, против всяких ожиданий, к нему вернулось сознание. Он слышит! Он видит! Он даже прошептал несколько слов… — Мадьяна! Вы! Мой добрый ангел! Девушка наклонилась к нему, объяла, словно лаской, своим прекрасным взором и тихо сказала: — Друг мой, не разговаривайте. Даже не думайте. Отдыхайте. Спите. Я с вами, рядом. Вы спасены, а вскоре будете свободны. Потом взяла его за руку, села рядом и, словно ребенку, проговорила немного строго и ласково-повелительно: — Ну же, спать. И, повинуясь нежному приказу девушки, молодой человек закрыл глаза и заснул, а врач прошептал: — Свершилось чудо! Вскоре на лице Железной Руки выступили капли пота, сон стал сперва спокойным, а затем и глубоким. Мало-помалу. шея атлета и наполовину обнаженные руки с мощной мускулатурой покрылись испариной. Он словно только что вышел из бани. И Мадьяна, пристально следившая за всем, воскликнула, сцяя: — Он спасен! Благодарю тебя, Господи! — Мадемуазель, — сказал доктор, — покорно признаюсь в полной беспомощности официальной медицины. Я был в отчаянии. Позвольте от всего сердца присоединить к вашей радости и мою. — А мне, месье, разрешите поблагодарить вас от всей души за ту трогательную заботу, которую вы так преданно оказывали моему дорогому больному. Неожиданно вошли настоятельница и Мустик. Увидев сияющие лица двух собеседников, они поняли, что дело пошло на лад и состояние больного улучшилось. — Спасен! Он спасен! — повторяла счастливая Мадьяна. Она схватила Мустика за плечи и дружески расцеловала в обе щеки, сказав ему дрогнувшим голосом: — Это тебе я обязана таким сверхчеловеческим счастьем, дорогой малыш! — А я от радости схожу с ума, я потерял голову… Однако наш патрон… что с ним сейчас? — Выздоровел! Через сутки он будет на ногах. Благодаря тебе, мой друг. — Так, стало быть, корень пассифлоры… — Смертельный яд. А на вид красивый куст с вкусными плодами. Ядом этим негры из мести травят своих врагов. — Значит, хорошо, что я услышал его название. — И что ты его запомнил. Да, это большое счастье. Без этого Полю не выкарабкаться бы. — Выходит, есть противоядие? — Единственное. И его мало кто знает. Это — ка-лалу-дьявол, а вернее его зерна, вымоченные в спирте. Настоятельница добавила: — Это также испытанное средство против укуса змеи. — Да, дорогая матушка. Так как я весьма фамильярно обращаюсь с самыми опасными змеями, то всегда ношу с собой флакончик с этим снадобьем. Это от мамы Нене мне стало известно, что оно — действенное средство при отравлении пассифлорой. — Я тем более счастлива, моя девочка, что несу добрую весть. Когда жених проснется, объявите ему, что его невиновность полностью доказана и всеми признана. Даже скрытые враги вынуждены были согласиться, что он мерзким образом оболган, что у него были украдены его имя и звание. — К несчастью, — отозвался Мустик, — бандитам удалось бежать. Боюсь, как бы этот побег не обернулся нам впоследствии большими хлопотами. Но Железная Рука жив, а он стоит армии! |
||
|