Загадки Соловьевского переулка Прогулка первая.

Это – одно из ранних детских воспоминаний… Я полулежу на санках со спинкой, укутанный в шерстяной платок. Мне тепло. Снег монотонно поскрипывает под полозьями. Санки бегут споро и ровно. Но мне кажется, что это небо бежит надо мной, и месяц, похожий на рогалик из булочной, то прячется за тучами, то вновь выглядывает из-за них: играет со мной или дразнится.

По обе стороны пути стоят дома с желтыми глазами. Они очень близко от меня – и справа, и слева. И дорога впереди похожа на узкий и длинный, как у нас дома, коридор. Я вряд ли знаю, сколько мне лет. Но знаю, что человек в мохнатом полушубке, тянущий санки – мой отец. Знаю, что мы едем домой. И, как я уже понимаю это теперь, едем Соловьевским переулком…

Соловьевским называют его и по сию пору те, кто жил здесь войны и в послевоенные годы. В 1952-м переулок пошел на «повышение». Был переименован и получил статус улицы. Улицы Репина. Как-то неудобно, наверное, было продолжать называть переулком то, что вдруг обрело имя великого живописца.

Но мне, родившемуся здесь, все-таки сподручней величать улицу Репина по старинке – Соловьевским переулком: слишком много воспоминаний детства, юности, университетских лет связано именно с «Соловьевским».

Переулок этот пролегает параллельно Первой островной линии и имеет в своем начале у площади Шевченко (это там, где Румянцевский сквер или Соловьевский сад) ширину – 5,5 метра, а на исходе, у Среднего проспекта – 5,8.

Некоторые историки города объясняют его узость следствием плотной застройки Васильевского. Думаю, что это – не совсем так. Он просто сохранился таким, каким и был всегда, играя, еще до того, как здесь началась плотная застройка, особую роль столь необходимой для этих мест подъездной дороги.

Свою историю переулок, по-видимому, ведет с начала второго десятилетия XVIII века. Тогда рядом со строящимся каменным Меншиковским дворцом располагалась Французская слобода. Ее улочки пролегали на участке между нынешними Первой и Четверти линиями. Там, на месте Румянцевского сквера, с 1710-го примерно до 1730 года находился Меншиковский рынок, и тогда же появились здесь склады различных, доставляемых в Петербург по Неве, товаров и строительных материалов для нужд островитян.

Этого дома давно не существует. Как не существует и выглядывающего из-за ограды дерева, и плиточного тротуара, и булыжной мостовой, и старинных уличных фонарей… А ведь это – Соловьевский переулок, нынешняя улица Репина перед ее выходом к Большому проспекту, по которому этот дом и числился за №1. Именно здесь, в левом крыле жилого комплекса, принадлежавшего лютеранской церкви Святой Екатерины, размещалась «Евангелистическая школа женского рукоделия», о чем, собственно, и сообщает хорошо различимая на снимке вывеска. Дом был построен в 1859 году по проекту В.Я. Лангвагена, а во время блокады его уничтожила немецкая бомба. Теперь здесь стоит дом, возведенный в 1946 году пленными немцами. Совсем не похожий на своего предшественника, он, тем не менее, перенял от него три полукруглых, доходящих до третьего этажа, входных арки. (Большой пр., д. №1. 1912-1914 гг. Фотограф К. Булла)

Со складов, как, впрочем, и с рынка вглубь полуобжитой части острова вела дорога. Может быть, много дорог, но я говорю об одной. Это была поначалу тропа, а потом – дорога. И проходила она до уже прорубленной Большой Першпективы, а затем и до Средней. Но где проходила? Скорей всего по высокому месту – Пескам, как было принято говорить тогда. Болот и топей кругом предостаточно, а вот песчаную гриву отыщешь не сразу. Но отыскали. Набили тропу. И в память об этом, когда дорога уже стала маленькой улочкой, дали ей название «Песчаный переулок». Именно так называлась нынешняя улица Репина в 1792 году. Переулок шел действительно по гриве и потому сохранял с вариантами – «Песошный», «Песочный» – свое название до 5 марта 1871 года, когда в связи с заслугами перед городом золотопромышленника Соловьева был переименован в Соловьевский.

Я, конечно, высказываю лишь свою версию о происхождении первого названия и истинном возрасте переулка… Как ее доказать?

Ну, прежде всего, почтенный возраст переулка косвенно подтверждает в сказке «Черная курица или подземные жители» писатель Антоний Погорельский.

Помните, герой сказки – Алеша – живет в пансионе, который лет за сорок до того, как была написана книга, находился «на Васильевском острову, в Первой линии». «Дому этому, – пишет Погорельский, – принадлежал довольно просторный двор, отделенный от переулка забором… Ворота и калитка, кои вели в переулок, были всегда заперты и поэтому Алеше никогда не удавалось побывать в переулке, который постоянно возбуждал в нем любопытство».

Понятно, что речь здесь идет о нынешней улице Репина, а до того еще – Соловьевском, Песочном, Песошном, Песщаном[02] переулке. Если учесть, что книга написана в 1829 году, а сказочные события происходят в ней, как сказано у Погорельского, «лет сорок назад», названия своего переулок еще тогда не имел. Или имел какое-то название, о котором петербургская топонимика сведениями не располагает.

Я-то думаю, что он и был Песщаный. Только название это ходило, до поры до времени, в народе… Удивительно, но и по сей день оставила о себе память древняя песчаная грива. На подходе к площади Шевченко в переулке – это при абсолютно плоских Первой и Второй линиях– заметен ощутимый уклон в сторону Невы. Я помню его еще с детства, когда бегал здесь взапуски от Большого к Соловьевскому саду. Ну, а всех сомневающихся в наличии уклона – прошу проверить.

Есть и еще одно доказательство, касающееся возраста переулка.

Дело в том, что все дома в начале Первой линии – 6,8,10,12 – наиболее почтенные ее старожилы. Они строились первоначально в 20 – 30-х годах XVIII века. Во всяком случае, весь этот участок от Большой Невы до Большой Першпективы был уже тогда занят домами по проекту «для именитых». Они, конечно, достраивались, перестраивались, меняли облик. Но… при этом кое-где сохранили по сей день, кроме парадного входа с линии, некие «поддомья» – узкие тоннели под зданиями, напоминающие о своем возрасте сгорбатившимся плиточным полом и выгнувшимися от тяжести лет стенами. Куда вели эти тоннели? Вели во двор, в который можно было заехать только с переулка. Кстати, он и значится здесь, правда, еще без имени, на топографическом плане города, составленном капитан-поручиком от бомбардир, геодезистом Иоганном фон Зигхеймом в 1737 году.

Вообще говоря, таких переулков могло бы быть на Васильевском множество, превратись остров в маленький Амстердам. Это – память о подсобной роли, которую должны были выполнять некоторые из его улиц.

Если бы, повторяю, осуществился план прокладки каналов вдоль каждой третьей из улиц-линий. Но план осуществлен не был и надобность в специальных подъездах к задворкам сама по себе отпала.

Многое из сказанного мною, конечно, лишь догадки. Но факт остается фактом: Соловьевский (ул. Репина) – одна из старейших улочек Васильевского, рудимент, остаточное излучение великого плана Трезини.

Чего только не испытал на своей спине за два с половиной века существования этот переулок. Помнит он и тяжкую поступь коней, запряженных в телеги с дровами, камнем, кирпичом, сеном; грохот карет; и затем, уже в XX веке, – надрывное гудение автомобильных моторов.

До сих пор сохраняет эта улочка свой особый колорит. Правда, сегодня ее булыжник, – а он был здесь еще в 50-е годы XX века, – сменила брусчатка. Узкие плиточные ленточки истертых, изъеденных дождями тротуаров уступили место асфальту. Но вглядитесь: вот они могучие въездные арки, и эти приземистые каменные стены, пришедшие на смену дощатым заборам, и простенькие, но не похожие ни на какие другие двухэтажные и даже – здесь, в центре Петербурга, – одноэтажные постройки непонятного назначения, которые смотрят на нас подслеповатыми глазами выходцев из давно минувших времен.

У въездных арок сохранились кое-где тумбы различной формы для привязи лошадей: и гранитные, замшелые, почти ушедшие в землю, и – чугунные, по большей части уже расколотые и жалобно напоминающие о своей былой, многотрудной службе.

В двух-трех местах сохранились и деревянные ворота. Год рождения не определишь, но век девятнадцатый: дубовая доска, кованые петли, скобы…

Теперь, после того как минувшая война, а следом за ней и безнадзорное ветшание истребили часть старых, выходивших на Соловьевский флигелей, глазам прохожих открылись спрятанные за ними дворы, со всеми своими подсобками, каменными конюшнями, каретными сараями.

Надо сказать, что самому переулку, своеобразному его обличию во вред это не пошло. На месте порушенного поднялись за эти годы деревья, декоративный кустарник. Возникло ощущение простора. Дома как бы раздвинулись, уступая место зелени, солнцу и небу!..

Правда всему этому, как я недавно прочитал в газете, возможно вскоре придет конец. В лакунах переулка предполагается строительство шестиэтажных домов, которое конечно же полностью изменит облик заповедного Соловьевского. Не хотел бы я дожить до времени, когда это произойдет…

Особым украшением вот уже второй век переулку служит обелиск «Румянцова – победам» в Румянцевском сквере или Соловьевском саду, как мы его обычно называли. Когда обелиск переносили с Марсова поля на плац перед Кадетским корпусом, – а было это в 1819 году, – переулок уже давно существовал. И тогда же было особо выделено это более чем скромное существование затемненной узости между домами. Постамент с бронзовым орлом на вершине гранитной стелы установили строго по оси переулка. И оказалось, что у переулка есть еще одна служебная функция. В данном случае – весьма почетная: подобно лучу, высвечивать для всеобщего обозрения чуть ли не за километр, от самого Среднего проспекта, вершину увенчанного орлом постамента…

Вас никогда не занимал вопрос: а почему, собственно, переулок прерывается у Среднего? Ведь логичнее было, если бы он пересекал остров параллельно Первой линии до самой Малой Невы. Во всяком случае, так и обозначен его путь – правда, не до самой Малой Невы – на плане Зигхейма, но на более поздних картах, в том числе и на плане Шуберта, Соловьевский уже не переступает Среднего проспекта.

Сегодня его былой путь к Малой Неве запирает нарядный шестиэтажный дом начала XX века. Этот дом №9 по Среднему, построенный на месте уже существовавшего дома, находился в собственности, как доходный, у историка архитектуры, человека хорошо известного в художественной среде Петербурга, Ивана Петровича Володихина. Судя по справочнику «Весь Петербург» за 1910 год, он сам жил в этом доме и, смею предположить, что окна его квартиры выходили как раз в створ Соловьевского, с прекрасным видом на парящего в отдалении над садом бронзового орла.

Вообще, с крыши и верхних этажей этого дома получаются лучшие фотоснимки переулка. Снятая чуть сверху, длинная, хранящая местами полумрак траншея между зданиями впечатляет своей почти гофмановской таинственностью. Художники тоже любят изображать переулок в ракурсах, при которых на заднем плане – обязательная вершина обелиска с орлом.

По-моему, лучший графический образ Соловьевского удался В. Сахенбергу, иллюстрировавшему книгу Вадима Шефнера «Сестра печали». На его гравюре, предваряющей книгу, переулок – сонный, полупустынный, с отчетливыми приметами своей старины, как бы хранит в себе ощущение чего-то трагического, что неизбежно должно произойти.

Герои книги Шефнера – юноша и девушка – приходят в этот переулок, который они между собой называют «Кошкиным»: «Мы свернули в безлюдный, тихий и мрачноватый Соловьевский. Панели там были совсем узенькие. Мы шли по мостовой, направляясь к Румянцевскому обелиску, маячившему вдали. Леле неловко было ступать в своих городских туфельках по крупным, выпуклым булыжникам, и она, то теснее прижималась ко мне, то словно отшатывалась…»

Над героями «Сестры печали» уже нависла тень близкой войны. Вскоре она жестоко переломит через колено их жизни.

А переулку в зиму 1941 – 1942-го суждено было стать моргом под открытым небом. Сюда привозили на санках, фанерах умерших с голоду людей со всех окрестных улиц. Делали это – реже родственники, чаще – просто соседи покойных по коммуналкам.

Соловьевский переулок. Вид в сторону Среднего проспекта (вверху) и в сторону Соловьевского сада. 2002 г.

Да простят мертвые живым. Всю зиму трупы, завернутые в простыни, одеяла или безо всяких самодельных саванов лежали здесь вповалку под слоями снега… Мать рассказывала мне, что как-то на исходе ночи, в январе 1942-го, опаздывая на завод (она работала в радиоузле на Балтийском заводе), решила сократить дорогу, выйти из нашего дома на Средний проспект через Соловьевский. Ворота были затворены, и она не могла открыть их, а когда налегла всем телом, чуть приоткрыла, то увидела мертвого старика. Он лежал, упираясь ногами в ворота, и луна освещала его лицо с белыми ледяными глазами…

Сюда под луну на Соловьевский попал, наверняка, и кто-то из родственников Тани Савичевой. Савичевы жили в доме №6/13 на углу Второй линии и Большого проспекта. В доме, который своим задним двором выходил в Соловьевский…

С этим переулком связаны у меня и воспоминания о Дне Победы. Наверное, я помню этот день буквально по часам, с той утренней минуты, когда соседка, тетя Маруся вдруг заголосила на всю квартиру: «Лика..! Победа!»

Потом мы, мальчишки с нескольких окрестных домов, собрались на Соловьевском. Здесь впритык друг к другу выстроились «Студебеккеры». В одних, под накрытыми брезентом кузовах, сидели солдаты, в других, может быть в одном или двух, были снаряды. Видимо, снаряды везли для фейерверка, который вечером должен был осветить город, в том числе и со Стрелки Васильевского. Те, кому положено было наблюдать за их сохранностью, отошли на минутку перекурить, и этой минуты было достаточно, чтобы еще десятью минутами позже мы извлекали из развинченного снаряда, – а такие «специалисты» среди нас были – «макаронный порох» – мечту каждого, кто хоть чуть-чуть в свои 12-13 лет соображал по части использования военного арсенала в увеселительных целях.

Подожженные и прижатые затем ногой «макароны», подобно маленьким ракетам, с шипением носились по подворотням. А когда их запас иссяк, мы отправились в «Гвоздильщик», магазин на Первой линии, и ухитрились разжиться там бутылкой «Спотыкача». Мы притащили ее в Соловьевский сад и тогда я сделал первый и – увы, увы! – не последний в своей жизни глоток вина.

А потом мы пошли на Дворцовую и слонялись там в ожидании гуляния возле Александровской колонны; и выехавший из улицы Халтурина грузовик сбил моего соседа по дому Вальку «Тытынча». Он даже проехал по нему передними колесами. И Валька умер на наших глазах.

Валька умер, а мне по жребию выпало пойти к его матери и сообщить обо всем, что случилось.

Я не пошел. Кишка оказалась тонка. Пошел Тимофей Михайлович, которому я, маясь возле Валькиной парадной, рассказал, что произошло.

Тимофей Михайлович или, как звали его, Тимоша, был одной из достопримечательностей переулка. Подвыпив, он любил петь и делал это исключительно прилюдно в Соловьевском. Он утверждал, что стены здесь по-особому резонируют на его голос. И что он – акустик по флотской специальности – якобы особо это слышит и чувствует.

Мы, следуя его советам, пробовали проверять на резонанс некоторые точки переулка. И он, действительно, звучал в них по-особому, как инструмент, – то низко, бархатисто, стеля звук над булыжником, то высоко задирая его над каменными сараями. Теперь Соловьевский давно утратил эту свою музыкальность. Я уже говорил, что лишившись многих строений и набрав в легкие воздуха, он несколько изменил фактуру.

Достопримечательностью переулка был и некто Карнаков, в довоенном прошлом обладавший редкой профессией «чучельных дел мастера». Говорили, что благодаря шкурам чучел, – а точнее бульону, который получался после того, как он их вываривал, – он и выжил в блокаду! Выжил, но… «поехал умом». Он и вообще-то походил лицом и своим страдальчески-безумным взглядом на персонаж, впоследствии ставшей плакатом фотографии: помните, человек с кусочком хлеба в руке. Кроме безумного взгляда, Карнаков имел и язык, который нес черт-те что. Он говорил, что блокадник такой-то, проживающий в таком-то доме, квартире такой-то, съел всех умерших от голода своих соседей. Его сторонились; боялись, как нечистой силы. Но он останавливал людей и говорил, говорил, обставляя свои рассказы множеством чудовищных подробностей. В начале 50-х его насмерть забил «Женя-Строитель», услышав однажды, что его отец якобы был самым, что ни на есть, натуральным каннибалом.

Еще одной достопримечательностью переулка являлась вдова настоятеля храма Святой Екатерины по Кадетской линии. Я родился в доме, который принадлежал этому храму. Более того – в комнате, которая была когда-то домашней церковью. Муж попадьи ушел в мир иной по воле безбожников-большевиков. Сын нее предвоенные годы сидел в тюрьме. Но она осталась попадьей. Чудно, но, как я понимаю теперь, с особым смыслом одетая – в черное платье с черной кружевной накидкой. Встретив знакомого ей человека, она говорила всегда одно и то же: «Да минует нас…» А еще, пугая и вызывая недоумение, накладывала кресты на встречных детей.

К сожалению, дети эти так никогда и не стали добропорядочными христианами. Но зато странным образом рано воссияло в них нечто похожее на классовое чувство. В 1965 году в журнале «Искорка» я написал об этом обнаруженном мною феномене небольшой очерк «Съемки в Соловьевском переулке».

Суть его состояла в том, что во время съемок кинофильма про достопамятный 1905 год – не помню уже, как назывался фильм – по Соловьевскому, разгоняя нагайками революционный народ, должны были промчаться конные казаки. Так вот, эпизод этот, на потеху местной шантрапе, снимался бесчисленное количество раз. Как только казаки влетали в переулок, на их головы из-за заборов, с крыш сараев, из подворотен начинало сыпаться все, что можно было превратить в оружие пролетариата. Лошади шарахались, вставали на дыбы, статисты в казачьей форме нещадно матерились. Все это приводило в бешенство режиссера. Фильм-то был исторический… И эпизод с казаками в нем, видимо, имел особый, трагический смысл.

На пяти машинописных страницах я довольно ловко изложил эту историю, придав ей в конце, правда, с помощью редактора, совершенно неожиданный поворот: дескать, это кровь дедов заговорила в пацанах с Соловьевского переулка «яростным всплеском симпатий и неприязни». Ведь так и написал, паршивец, «яростным всплеском». Впрочем, чего только не выходило из-под моего пера за долгую журналистскую жизнь.

На самом деле, подрастающие детки Соловьевского, конечно же, ни про какое классовое чувство понятия не имели. А были лишь нацелены, – как и во все времена, – на коллективное безобразие.

Хотя, если уж вспоминать времена ушедшие, бывало, вскипали в переулке действительно нешуточные страсти. Я помню постоянные драки с поножовщиной в 50-е годы, грабежи послевоенных лет.

Пухлое криминальное досье заведено на Соловьевский еще с 20-х годов. Судя по газетным сообщениям, были здесь даже свои «Джеки-потрошители».

После войны на моих глазах подрастал новый преступный мир переулка. В ряды уголовников подталкивали полуголодная жизнь, безотцовщина и то особое равнодушие к смерти и страданиям, которым наделила ленинградских подростков блокада. Из полутора десятков моих ровесников, живших в Соловьевском и на соседних линиях, семилетку со мной закончили 2-3 человека. Кто-то поступил в ремесленное, кто-то болтался без дела, но были и те, кто уже вышел на «кривую дорожку». Они гремели какое-то время у себя во дворах и кварталах, а затем исчезали надолго, оставляя в память о себе лишь свои клички: «Колян», «Бибигон», «Шиманоза»… Большинства из них, конечно же, давно нет в живых. Все-таки полвека с лишним прошло… Но вот еще в начале 90-х мне звонил на радио мой бывший одноклассник, известный в своей среде «вор в законе». Назовем его Андриан. Он сказал, что звонит из тюремной больницы, сказал, что слышит иногда мои передачи, поинтересовался «жива ли мама?», спросил, рисую ли я, не забыл ли, как мы вместе ходили в изостудию на Девятой линии. И стал прощаться. Сказал, что больше уже не позвонит… Так ведь и не звонил всю жизнь. И не виделись мы ни разу с ним за полвека...

Зачем я вспоминаю все это? Зачем тревожу мрачноватые тени переулка? Не знаю… Наверное, мне хочется рассказать о Соловьевском то, что не говорил еще никто. Может быть, это моя обязанность, мой должок перед ним!

Ну, а славен переулок не только как одна из старейших улочек Васильевского, не только своими сохранившимися неповторимыми приметами XVIII и XIX веков, но и персонами, жившими здесь когда-то. В отличие от несчастных персонажей, упомянутых мною, то были действительно знаменитые персоны. Баснописец Крылов, архитектор Стасов, скульптор Козловский, археолог Шлиман, филолог Шишмарев, картограф Шуберт – все они хаживали не раз этой узкой, затененной дорогой.

Прошлись по ней и мы…