"Гора Мборгали" - читать интересную книгу автора (Амирэджиби Чабуа Ираклиевич)

Глава девятая

Гора увидел дом с надворными строениями, обнесенный колючей проволокой со столбами освещения и массивными воротами. Он влез на могучий кедр, вооружился биноклем, стал наблюдать. Эта усадьба, по-видимому, была "Отрадой", владениями Ашны. Все совпадало - замерзшая река, мощенная асфальтом дорога, многокомнатный дом на фундаменте, три-четыре хозяйственных строения и, как водится при правительственном доме, будка охранника. Вокруг, покуда хватал глаз, морем расстилался убеленный снегом лес. Усадьба походила на красотку в бело-зеленой шубке.

"Летом здесь, должно быть, очень красиво. Вся территория, включая лужайки, распланирована архитектором. В прошлом усадьба была резиденцией секретаря райкома, ныне - "избранника народа" или назначенного сверху начальника уезда, и предназначалась она для интимного общения и возлияний. Так называемый "охотничий домик". Они повсюду так назывались... Может, и теперь так... Вот и дым!.. Стало быть, сторож, то есть Ашна, на месте, не так ли?.. Откуда ты знаешь, это Ашна или кто другой? У него должен быть сменник... Пусть, что из того? Подождем, пока появится Ашна... Каким же он был пройдохой! Когда нас выводили на работу, возле ворот всегда сидели бабы, торговали кто чем: молочными продуктами, соленьями, какими-то булочками... Ашна всегда что-нибудь да припасал на продажу или обмен: исподнее, полотенце, лагерную простыню, наволочку... Обменивал на продукты или просто продавал, причем и предмет, и деньги всегда оставались у Ашны. Как умудрялся?! И что удивительно, бабы всегда были довольны, никаких неурядиц!.. А когда я спросил, как он, сукин сын, ухитряется проворачивать свои делишки, Ашна ответил: "Это пустяки, видел бы ты моего дядю - вот настоящий артист! Он всю жизнь промышляет на ташкентском базаре и даже не знает, где находится милиция! Я в сравнении с ним козявка, любитель, не мое это ремесло. А что делать? Не голодать же?!" Удивительная метаморфоза: Ашна и вдруг сторож, да еще где? Не на ташкентском базаре, а здесь, у черта на куличках!.. В Тбилиси, мне рассказывали, был некий Бзишвили, убил он случайно брата, отбыл срок, поселился в верховье Атенского ущелья, сам без сторонней помощи проложил до Атени дорогу в двадцать пять километров... Искупил грех! Как-то привез секретарь райкома больших людей поохотиться в этих местах, поведал им о Бзишвили и строительстве дороги... На месте хижины Бзишвили возвели "охотничий домик" и стали наезжать... Откуда тебе знать, может, и Ашна убил кого-нибудь?.. Нет, на дядюшку, пролазу с ташкентского базара, у него, факт, рука не поднялась бы, Ашна с особой почтительностью относится к виртуозам ... Да, когда я рассказывал ему о крестьянине, половшем кукурузу, он смотрел на меня разинув рот, с горящими от восхищения глазами... Это было на Северном Кавказе, водитель остановил машину, чтобы подлить воды в радиатор. В поле неподалеку крестьяне несколько мужчин и женщин - мотыжили кукурузу. Я залюбовался одним из них. Работал он споро, обошел всех метров на двести. Одним скупым, плавным движением выпалывал тяпкой сорняк, сбивал с него обухом землю и отбрасывал в сторону. Ашне пришлась по душе эта история!.. Расскажи я ему о Симинце, как тот мастерски управлялся с нечистота-ми, Ашна, может, и спятил бы от восторга... Погоди, брат, не до этого. Вот вышел кто-то. Растопил печь и вышел... Это Ашна, бьюсь об заклад!.. Нет, постарше, совсем пожилой... Ничего подобного, отпустил бороду... Это Ашна! Видишь, ногу приволакивает?.. А вдруг чужой?.. Двое колченогих на одну усадьбу, пожалуй, многовато, а?! Это Ашна! Дорогой мой, Ашна!.. Говорят, нужно уметь выбирать друзей. По расчету?.. Сердце должно выбирать, сердце, уважаемый Гора! Мое сердце выбрало себе другом прохиндея, что с того?.. Ладно, кончай. Пора спускаться... Нет, дождемся сумерек. Как знать, может, там еще кто-то есть. Если есть, то выйдет до вечера хотя бы помочиться?.."

Ашна включил генератор - свет залил усадьбу. Отключив наружное освещение, он вошел в небольшой сруб, помещавшийся возле будки. До сумерек оставалось еще довольно много времени, однако Гора решился идти. Миновав будку, постучался в дверь, где, как он полагал, находится Ашна.

Дверь открылась не сразу.

Ашна, оторопев, выдавил из себя:

– Пришел?! - Окинув Гору взглядом, засуетился: - Входи, входи!..

Гора вошел, закрыл за собой дверь. Ашна, потрясенный, не мог прийти в себя.

– Жив?! Жив?! - бормотал он, обнимая Гору. В глазах его стояли слезы. Успокоившись, он заметил: - Гора, милый, как ты быстро дошел...

– Голод гнал. Меня обчистили, одни сани оставили. Восемь дней назад... Я даже знаю зачем...

– Ты не ел восемь дней?

– Ел, крючки остались за пазухой, пришлось порыбачить!.. Хабибула был?

– Был, и не только он, кое-кто еще. Пошли, искупайся, побрейся, вот, смени одежду. Я что-нибудь приготовлю, посидим, выпьем... Торопиться некуда, пошли! Ничего срочного, потом расскажу, пошли!

Ашна был верным человеком, умел держать слово. Гора в нем не сомневался. Но почему он медлит с новостями, чем вызвано его спокойствие?.. Душ был теплым и приятным. Гора смыл с себя грязь пяти месяцев, надел ношеную одежду, которую приготовил ему хозяин, побрился и вернулся к Ашне. Еда была готова - яичница, хлеб, колбаса, коньяк.

– Давно идешь?

– Пять месяцев.

– Пять месяцев!.. Железный ты, что ли?.. Хабибула был месяц назад, тебя спрашивал... Знаешь, что я ответил? Гора уже не придет. Как я мог себе представить, а?.. Хабибула в ответ засмеялся, сказал: непременно придет, не сомневайся, - и ушел.

– Знаешь, зачем меня обобрали? Чтобы вынудить зайти к тебе, Ашна... Теперь скажи, кто еще был здесь, помимо Хабибулы?..

– Помнишь Митиленича, начальника розыска...

– Когда?

– Вслед за Хабибулой... Через пару недель.

– Стало быть, до того, как меня обокрали?.. Что хотел?

– Сказал, ему известно о нашем с тобой уговоре, о том, что ты должен сюда прийти... Крепко поприжал... Я отвечал: знать ничего не знаю. Отрицать, что мы знакомы, я не мог. Он перечислил все места, где мы вместе сидели. Ему известно, что мы знакомы по Уренгою. Знать ничего не знаю, говорю. Он ушел.

– Все правильно! - Гора даже потер руки от удовольствия.

– Что правильно?! Знаешь, на что все это похоже?.. Они ведут тебя на поводу, как теленка за веревочку. - Ашна, помолчав, спросил: - Ты знаешь, что это усадьба Санцова?

– Знаю, ну и что?

– Как что?.. Я должен кое-что сказать: тут замешана Лина Цезарева, хочет встретиться с тобой, понял?

– Откуда ты знаешь?

– Приснилось! - отрезал Ашна. - Сама приезжала, иначе откуда мне знать?!

– Полина Цезарева хочет встретиться со мной?!

– Не кипятись, дело не хитрое, послушай! Погляди, как Митиленич работает: от меня ничего не добился, пошел к Санцову. Тот умыл руки. Митиленич стал копать дальше, вышел на Уренгой: перепроверил факты из твоего приговора - всплыла Лина! О чем с ней был разговор, не знаю. Третьего дня она подъехала на машине Санцова и сообщила о том, что ты идешь ко мне и что ей надо бы с тобой свидеться. Я сделал удивленные глаза. Лина, естественно, мне не поверила и назначила день, завтрашний, для встречи с тобой. Сказала, что подъедет и будет ждать, сколько нужно! Понял, как обстоят дела? Артачиться не имело смысла, я пообещал дать знак, если ты объявишься!..

Отужинали. Ашна расстелил постель в другой комнате. Гора разделся, лег.

"В первый раз за столько времени усну по-человечески - в тепле, мягкой постели... Удивительное дело, ей-богу! Сначала мне привиделся юродивый. Есть хочу, говорит! На третий день меня обокрали. Удил рыбу, задремал, мне явилась Нино... Погоди, как она сказала? Кажется, так: тебя ищет злая женщина, найдет, но зла не причинит. Имя у нее что-то вроде Поликарпа!.. Вот тебе, пожалуйста, должна пожаловать Полина Цезарева: Поликарп Полина!.. Чего она хочет, соскучилась, что ли?.. Назначила встречу на завтра... Значит ли это, что Митиленич готовит мне западню? Исключено. Он мог сделать это и раньше, хотя бы в ночь ограбления, вместо шмоток взял бы меня; хочет использовать Полину Цезареву для своих целей. Каких?.. Погоди, погоди, одно с другим не вяжется! Никогда не подумал бы, что мне доведется еще раз встретиться с Полиной Цезаревой... Ни в жизнь! То время осталось в моей памяти как дурной сон... В первые годы мы по-настоящему любили друг друга. Потом она стала заводить интрижки то с одним, то с другим. Искала мне замену. Муж скончался, дети подросли, возросли и запросы, мне она была не по карману... У Полины, нужно сказать, два таланта. Ей ничего не стоит расположить людей, внушить к себе уважение и любовь, тут она чародейка. Ей так же ничего не стоит солгать, причем лжет она с простодушием ребенка и невинностью Богородицы.. Ее основное оружие - ложь. При желании в чем угодно убедит хоть Фому неверующего... Помнишь тот случай?! Как-то раз ее муж застал нас в постели... Она держалась... Господи, твоя воля!.. Муж стоит, разнесчастный, растерянный. Что мне оставалось - я встал, оделся. Кирилл Иванович по-прежнему ни с места. Поднялась Лина, накинула халат и кинулась к мужу: "Что с тобой, милый, может, тебе плохо!" Налила ему валерьяновых капель, приласкала, приголубила... Я ушел без всякого. Прошло довольно много времени - два или три месяца, и Кирилл Иванович жалуется мне при встрече, что у него с психикой не все в порядке, начались галлюцинации, и в подтверждение приводит случай, когда застал меня с Полиной в постели!.. Как ей это удалось, что она наплела, не знаю, но факт остается фактом... Доконала беднягу. Мне она все время плакалась, что иссякло ее терпение, это не муж, а иждивенец, десять лет она кормит, поит всю семью!.. Сбила человека, а бедняга Ашна, под давлением Санцова, сел за нее в тюрьму. Как это ей удалось?! Я едва не спятил, когда вдруг увидел в лагере Ашну. Нет, между ним и Санцовым что-то есть - они повязаны. Чем?.. Не наше дело... Я тоже хорош! Дурак каких поискать... Дурак? Разве я мог поступить иначе - в моей квартире, в моей постели, с моей любовницей... Какой любовницей, просто бабой!.. Ты знал, что она спит с Санцовым... Я не был уверен, только подозревал... Подозревал? Пусть так - ведь подтвердилось. Подтвердилось и дорого стоило. Зачем было приводить его ко мне?! Можно подумать, своей квартиры не было... Нашла кого выбирать, Феликса Санцова! А он-то, он, хорош гусь! Еще прикидывался моим ближайшим другом! Какой-то прыщавый слизняк пластает бабу в моей постели, а я должен стоять сложа руки, как несчастный Кирилл Иванович?.. Мне кровь бросилась в голову... Какая наглость! Я не мог поступить иначе! Даже судья с защитниками нашли, что я действовал в состоянии аффекта!.. Называйте как хотите, но из комнаты они оба уползали на карачках. Прыщавому Феликсу больше досталось, спору нет, но и Лина получила свое... Говорят, не должен был бить женщину!.. Затащила в постель, где столько лет спала со мной, моего же "друга" - и я не должен был ей вмазать?! Нет, тут явно был какой-то умысел. Но какой?! Сколько я ни пытался понять - так и не смог... Если мне все-таки доведется встретиться с этой стервой, непременно вытяну из нее признание, почему именно в мою постель она завлекла Санцова?! Она же прекрасно знала, что я должен вернуться с минуты на минуту, что у меня был ключ от квартиры и замок открывается совершенно бесшумно?! Когда они ползли, избитые, к двери, Лина на глазах у Санцова приставила пальцы к голове, изображая рога! За это я и дал ей напоследок пинка!.. Я не отвечал за себя. Согласись, что спрашивать с человека при таких обстоятельствах. Я, собственно, ничего не проиграл! Уж на суде спорили, горячились!.. И вот результат! Если бы не припаяли мне этот срок, не представился бы случай проделать этот путь!.. Ради такого свершения можно было и три года отсидеть. Они что-то замышляли, спору нет, иначе зачем было брать в тот же день заключение от врача и возбуждать постыдное дело?.. Я так и не смог найти ответа на этот вопрос... А разве теперь он меньшая головоломка?.."

Гора проснулся к полудню. Ашна позаботился о еде, стол был щедро накрыт. В комнате стояла теплынь. Гора подсел к столу, как был, в исподнем, поел в охотку и снова погрузился в сон. Спал он чутко, слышал сквозь сон, как вошел Ашна, вынес посуду с остатками еды. Было еще светло, когда послышался шум машины. Гора встрепенулся, подошел к окну, осторожно приподнял угол белой короткой занавески и стал наблюдать. Шум приблизился. Ашна занял место у будки. К усадьбе подъехала черная иномарка. Ашна открыл ворота. Машина проехала к дому. Ашна собрался было запереть ворота, но сидящий за рулем мужчина, выйдя, крикнул ему, чтобы не закрывал, поскольку ему нужно ехать обратно! Достав из багажника большой чемодан, мужчина поставил его прямо на снег. Из машины вышла женщина в каракулевой шубе и такой же шапочке. Вытащив сумку, она перемолвилась парой слов с мужчиной, и тот уехал. Ашна закрыл ворота, отпер двери дома, впустил женщину, внес багаж и вышел. Гора узнал обоих - это были Санцов и Цезарева. Чуть погодя к нему зашел Ашна.

– Сказать, что ты здесь?

– Стемнеет, потом...

– Да, якобы ночью пришел, - согласился Ашна.

Когда тьма сгустилась, Ашна поднялся по лестнице и постучал в дверь дома.

– Входи, - донеслось изнутри.

Цезарева сидела в кресле под светильником, держала книгу.

– Пришел, - сообщил Ашна.

– Пришел?! Когда?

– Час назад.

Цезарева, подумав, велела:

– Приведи его минут через пятнадцать! - встала, вышла в спальню.

– А если он не захочет? - бросил ей вслед Ашна.

– Захочет, захочет... Он почти голый! - донеслось из спальни.

"Зачем мне с ней встречаться, соскучился я по ней или как?.. После того злополучного случая я не имел с ней дела... Интересно, она и с Санцовым так: лжет, хитрит, изменяет?.. Куда ей, она и тогда уже увядала, теперь, наверное, совсем утратила прежнюю привлекательность. Зачем ей другой кормилец, зачем рушить налаженную, как часы, жизнь... Дети, наверное, учатся в университете. Пока поставит их на ноги... И потом... Хорошо бы проучить ее, улизнуть и пусть себе ждет... Это выше моих сил, умираю от любопытства. К черту любопытство!.. Куда я пойду голышом?! Ашна-то даст все, но... Пошли, поднимайся, Гора!.."

Гора открыл дверь гостиной и расположился в кресле.

– Почему без стука? - послышался из спальни мягкий, вкрадчивый голос. Такой голос был у одной Полины Цезаревой.

"Хорош голосок... Сладко поёшь, ничего не скажешь!.."

– Мадам, мне передали, что вы ждете меня, - отозвался Гора, - я человек вежливый, не могу отказать женщине. То, что я вошел без стука, понятно, давно ни с кем не занимался любовью, а наглость, как вам должно быть известно, почти всегда в барыше... Выгляните, не то я уйду, не дождавшись!..

Несколько минут было тихо.

– Погоди, оденусь!

– Не утруждайте себя. Когда женщина просит о встрече наедине, ей лучше оставаться в чем мать родила... Мне ждать или уходить?.. - Гора встал.

Еще несколько секунд, и Цезарева вышла из спальни. Вышла и остановилась на пороге.

Она была в халатике нараспашку и прозрачной комбинации, сквозь которую просвечивали трусики.

"Ашна сказал, что она одета. Надо же, устроить маскарад специально для меня... Э-э-э, по-моему, она хочет меня изнасиловать!.."

Цезарева, приблизившись, заметила с сожалением:

– Как ты изменился! Сядь.

Гора опустился в кресло. Цезарева тоже.

"И вы изрядно поизносились, мадам!"

Они довольно долго смотрели друг на друга. Сидели лицом к лицу, яркое освещение резко обозначило черты.

"Крепко ты пожухла, несчастная".

– Прежде чем начать разговор, ты должна ответить на два вопроса. Иначе наша беседа не состоится! - твердо сказал Гора.

Цезарева смешалась - вероятно, не ждала такого оборота.

– Между нами есть кое-что, о чем надо поговорить...

– Об этом потом! Сначала ответь на два вопроса! Первый - для чего тебе понадобилось сношаться с Санцовым в моей постели? Ты же знала, что я должен прийти с минуты на минуту?! Коротко и только правду!

Цезарева, подумав, ответила:

– Это почти то, о чем я хотела с тобой поговорить. Между прочим, я пришла сюда не лгать, сам убедишься в этом. Ты отлично знаешь, для чего мне нужен был Феликс-слизняк. Ты не мог меня обеспечить, а мне нужно было поставить на ноги детей, создать условия себе и им. Дорогие тряпки, драгоценности - откуда их брать?.. Прыщавый Феликс не хотел прочной связи, он ревновал к тебе: ты, мол, меня обманываешь, ты любишь Гору Каргаретели... Я должна была убрать тебя с дороги, но так, чтобы Феликс и думать забыл о ревности. Затея удалась, тебя засадили за решетку... Мы живем здесь, а где оказался ты - тебе лучше знать!..

– Господи, Господи! - пробормотал Гора.

– "Господи, Господи"! - передразнила его Цезарева. - Этот твой Господь ни разу мне не помог. Всех мужчин, какие у меня были, послал мне отнюдь не Господь. Для меня вы были и есть материал. Я леплю из вас что хочу, сообразуясь со своими возможностями, внешностью, талантом завязывать отношения! Я никому ничего не должна, включая и твоего Господа. Я ни разу в жизни не осенила себя крестом. Я сама, только сама добилась того, что у меня есть!.. - Цезарева умолкла, перевела дух: - Я сказала правду? Тогда выслушай еще одну. Так глубоко и самозабвенно, как тебя, я никого не любила, люблю тебя и сейчас, вот в эту минуту!.. Что тебя еще интересует?

Гора содрогнулся. Спустя столько лет он получил ответ - да какой! - на мучивший его вопрос.

– Хорошо! Хоть раз услышал от тебя правду, - пробормотал он, овладевая собой. - Скажи, кто и зачем подослал тебя?

– Полковник Митиленич! Все, что я сказала, чистая правда, не так ли? Я и впредь намерена говорить правду. Сама не понимаю, чего он хочет! Подослал меня, чтобы я наплела тебе с три короба: будто, узнав от Ашны о твоем появлении, я, в память о старой любви, примчалась сюда с роскошными тряпками, провизией, необходимыми тебе для дальнейшего пути. Ей-богу, не знаю, чего он добивается... Я только надеюсь, что в случае ареста ты останешься мужчиной и рыцарем, каким был и есть, - не выдашь меня!

– Кто это купил, на какие деньги?

Цезарева от души рассмеялась:

– Я, кто же еще, на деньги Санцова! Важно, чтоб ты сел в поезд прилично одетым! Он что, не может взять тебя в тряпье?..

"Митиленич подстроил кражу для того, чтобы я непременно зашел к Ашне, не сворачивая с намеченного пути. Теперь он при помощи Полины отряжает меня в дорогу одетым и сытым. Отряжает, чтобы я не изменил направления. Митиленичу, вероятно, и в голову не приходит, что эта карга может выложить мне правду... Самое забавное, что у меня и в мыслях не было менять направление, а Митиленич болты рвет!.."

– Еще один вопрос, - обратился Гора к Полине. - Как Митиленич заставил тебя пойти на эту встречу?

– Мы у него в руках, я и Санцов. Он знает, что я сбила пешехода, а в тюрьму сел Ашна, понятно? По-моему, больше у тебя не должно быть вопросов. Самое время поужинать, отоспаться, а завтра с утра тронемся в путь. Знаю, тебя ограбили и ничего, кроме саней, не оставили. Получишь всё, что нужно.

Цезарева кликнула Ашну, отдала кое-какие распоряжения и взялась подавать ужин.

"Ну, знаешь, если ты столько времени угрохал на эту музейную редкость - стерву Лину, то освежи в памяти и других женщин из своего прошлого... Любимых?.. Нет, других, мимолетных... Тогда давай о Вальках, их скопилось целых шесть... Послушай, не все были шлюхами, первая, факт, была порядочной. Вторая - да, не спорю, но... Ладно, с которой начнем? С любой, лучшего развлечения не придумаешь!.. Тогда с Вальки из Джанкоя!.. В какой последовательности, хронологической? Нет, по выбору души. Мусор нужно сгребать в кучу!.. Да не мусор это, а люди, люди, раздавленные жизнью. Пятеро из них, по крайней мере. Их ли это вина? Ладно, ладно. Валька из Джанкоя, пожалуй, больше интересна тем, что она - плод фантазии Бекира-циника, а сам Бекир чего-нибудь да стоит, хорошее развлечение... Впереди еще четыреста километров, любезный Гора... Как говорится, с таким скарбом!.. Богу спасибо скажи, что есть у тебя скарб... Что-то ты стал перескакивать с одного на другое. Может, с головой что не так?.. Да я не об этом! Не знаю, хватит ли сил или нет... Ха-а, вспомни: "Но человек есть нечто, которое должно превозмочь!" Мне не попадал "Заратустра" на грузинском. Как же эта фраза звучит по-грузински?.. Есть, в конце концов, предел - я прошел две тысячи километров... Это по кочкам да ухабам!.. Пусть так, разве мало? А другие больше смогли? Хочешь оправдать свое желание пойти на компромисс. Так?.. Вот районный центр. Конюшня, больница и пара пьянчуг в белых халатах тебе гарантированы. Пациент-рекордсмен!.. Постой, постой! Не забывай, что основной принцип побега: жить! Только идиоты бегут, чтобы умереть. Прикинем, сумеем ли мы при нынешнем состоянии здоровья одолеть оставшиеся четыреста километров. Ноги болят. Зубы, вернее, десны ноют - цинга. Ее еще скорбутом называют. Ладно, Бог с ней. Суставы в бедрах ломит, мочи нет. Тоже, по-твоему, авитаминоз? Не знаю, но от хвойного отвара меня уже наизнанку выворачивает... Я вот что говорю: может ли так случиться, что я заявлюсь в больницу, меня примут, потом явятся оперативники и заберут?.. А ты возвел Митиленича в председатели общества милосердия?.. Не навлекай беды на свою голову... Может, все-таки оставят в больнице, подлечат, а там, глядишь, дам деру - я же везучий... Везучий до поры!.. Есть над чем подумать... Но выздороветь с их помощью, а потом сбежать - в этом есть свой смак! Хорош был бы финт!.. Ты ищешь оправданий своей слабости. Плоть понуждает. А ты прислушайся к душе! Думай о чем-нибудь другом, тебя ждет Валька из Джанкоя... Подождет. Я почти довел дело до конца... И ты поверил, что я обращусь в больницу? Я только рассматриваю возможность... Ладно, ладно. В три дня раз по Вальке - вот тебе и восемнадцать дней... Начнем. Первая - Валька из Джанкоя. Списанная шлюха. Как говорят при оценке оборудования, морально и физически изношенная. Ее выписал Бекир из крымского города Джанкоя. По мне, цинизм профессия, и Бекиров был по профессии циником. Взять хотя бы случай с Акопом. В лагерях и вообще в местах заключения отношения между мужчинами и женщинами завязываются несколько необычно. Эта история произошла в Норильске, не так ли? Да, в Норильске, на строительстве города. Мужская и женская зоны были разделены колючей проволокой. То есть мы видели друг друга, даже беседовали, если можно назвать беседой перекрики... Короче, короче, любезный Гора... Да, знакомство и дружба начинаются с перекриков выясняются данные, самые различные: имя, фамилия, из какого города и прочее. После этого из зоны в зону перелетают камешки, обернутые письмами и перевязанные шпагатом. Иногда в письмах содержится просьба найти желающего переписываться! Ничего удивительного, людям свойственна потребность общения, тем паче тянутся друг к другу мужчины и женщины... Так вот, уважаемый, за письмами следуют подарки. С женской стороны обычно летят вышитые думки, носовые платки, какая-нибудь мелочь; с мужской - сработанные в лагере украшения или малая толика денег. Потом налаживаются постоянные отношения, которые в основном выливаются в обоюдную поддержку... Словом, без преувеличения можно сказать, что для заключенного такая переписка имеет жизненно важное значение. Была переписка и у Бекирова. Об этом знал цирюльник Акоп, потому как Бекиров давал ему пару раз почитать письма от своих зазноб. Эти послания привели Акопа в такой восторг, что он, занимаясь своими клиентами, ни о чем другом не мог говорить. Как-то раз он попросил Бекирова найти и ему кого-нибудь, с кем бы он мог переписываться. Бекиров охотно согласился и даже сам продиктовал ему первое письмо. Ответ не заставил себя ждать, завязалась переписка, и, пользуясь словарем сентиментальных романов, душа бедняги Акопа, жаждавшая страстей, завязла в ногтях любви. Обязанности почтальона взял на себя Бекир. Как известно, удовлетворение подобных чувств требует денег. Акоп положил своей возлюбленной пятьдесят рублей в месяц. Для цирюльника сумма не разорительная, поскольку профессия брадобрея в лагере денежная, каждый клиент оставит по рублю. Словом, небо было солнечным и голубым до тех пор, пока в Акопа не вселился червь сомнения, нет ли тут подвоха. Он послал своей сударке письмо через другого почтальона, и... Да-а, мне довелось увидеть то, что может выпасть на долю смертного, разве что при большом везении, да и то раз в жизни, не больше, потому как подобные зрелища относятся к категории неповторимых: распетушившийся Акоп-брадобрей с двумя опасными бритвами в руках бегал из барака в барак и диким голосом вопил: "Где этот татарин?!"

Дело в том, что Бекир Бекирович Бекиров, наряду с обязанностями почтальона, исправно исполнял и любовные обязанности Акопа-брадобрея, к тому же в течение всех этих шести месяцев прикарманивал его денежки. История кончилась тем, что цирюльник получил утешительное письмо из женской зоны с уверениями, что его зазноба всегда вовремя и в полном размере получала любовные подношения и что теперь у нее вышел срок, ничего не поделаешь, а все остальное - сплетни, пустые наговоры. Письмо пролилось бальзамом на душу брадобрея, его "общественное реноме" было восстановлено. Справедливости ради нужно сказать, что цинизм Бекирова имел под собой основания... Бекиров, сын крымского татарина, в годы фашистской оккупации, мальчиком лет тринадцати-четырнадцати, удрал от своих родителей, людей интеллигентных, и пробрался на румынский пароход. Беспризорный отрок объездил весь свет. Бог свидетель, какие только испытания не выпали на его долю...

Борьба за выживание выработала в нем цинизм, подавивший врожденные качества. Вернулся он уже полнолетним, заматеревшим в нужде. На его земле процветало чужое семя, родные, да и весь народ, были сосланы в Среднюю Азию. Пожил он тут немного и, не имея за собой никакой вины, разделил участь всех возвращенцев. Бекиру дали десять лет. Он был шутником, острословом, но, коль скоро не верил людям, его юмор выливался в цинизм.

Эпизод с Валькой из Джанкоя следовало бы внести в учебники цинизма всех народов и времен, а может, и в книгу Гиннесса. Мы работали в каменоломне, в Восточной Сибири, дробили щебень, производили и другие строительные материалы. Прораб передоверял мне дела, а сам где-то пропадал до вечера. Работало целых двадцать бригад - до тысячи заключенных. Баба ну, где ее возьмешь, но иногда нам удавалось проводить баб в те зоны, где работы шли только днем. Вот как это делалось. Если за территорией зоны появлялась какая-нибудь краля, златоуст из заключенных вступал с ней в переговоры. Результаты, естественно, зависели от нее, она могла ответить на красноречивые зазывания словом, письмом или даже любовью. Всяко бывало. Если на предложение мужчины она отвечала согласием, тогда препятствия ей были нипочем. А предложение было вот каким. Ночью рабочая зона пустовала. Зэк готовил надежное укрытие, чтобы никто не смог его обнаружить, и сообщал даме своего сердца точное местоположение, разумеется письменно, а не перекрикиваясь. Это трудное дело, потому как провернуть его надо тайком от конвоя и надзирателей, что очень не просто, а потом, не исключено, что может настучать кто-нибудь из лагерников; когда встреча наконец оговаривалась, дама приходила в укрытие и ночевала там. Наутро конвой приводил заключенных, проверял вместе с надзирателями зону и, убедившись, что все в порядке, приступал к делу: одна часть конвоя занимала места на сторожевых вышках, другая - пересчитывала заключенных в зоне. Все. "Влюбленные" в течение целого дня оставались наедине! Вечером конвой угонял заключенных в лагерь, а дама отправлялась восвояси, но при желании могла наведаться и на следующий вечер. Голь на выдумки хитра. Затея частенько терпела неудачу, но последствия были пустячными: дама должна была за двадцать четыре часа поменять местожительство, то есть удалиться от данного населенного пункта не менее чем на двадцать километров. Собственно, при определенном накале чувств преодолеть эти двадцать километров труда не составляло. Короче, нет ничего невозможного, и Бекир Бекирович Бекиров построил свой план именно на этой возможности... Интересно, почему все называли его по имени, отчеству и фамилии? Он был совсем молодым, лет двадцати пяти-двадцати шести, краснощеким, всегда веселый... Откуда мне знать! Да, однажды он сказал, что у него в Джанкое есть на примете проститутка, можно бы ее выписать. Я принял его слова за шутку. Прошел месяц или больше. Как-то раз мы вошли в зону, Яков Абрамыч Шерман открыл, по обыкновению, свою инструменталку, намереваясь начать выдачу инструмента, но, несмотря на сильное недовольство присутствующих, вынужден был тотчас закрыть ее. Примчавшись ко мне, он шепнул на ухо: "В инструменталке баба" - и, потрясенный, вперился в меня. Что мне было делать? Никто не видел, говорю? Он покачал головой. Начнешь раздавать инструмент, заметят - спрашиваю. Нет. Тогда ступай, раздавай, говорю. Он ушел, у меня в голове молнией мелькнула мысль: не бекировская ли это шлюха? Послал кого-то за Бекировым. Он не выказал особого энтузиазма: пусть остается. В те времена зарплату лагерникам давали на руки, так что в зоне деньги водились. Бекиров учел этот факт и стал сдавать Вальку напрокат. Валька из Джанкоя оставалась в инструменталке денно и нощно. Дело оказалось прибыльным. Бекиров по уговору обеспечивал красотке личную гигиену, пропитание и двадцать пять рублей с каждого клиента, что и исполнял неукоснительно. Правда, установленная им такса исчислялась стольником, но подобная безбожная эксплуатация, к тому же в условиях социализма, объяснялась Бекировым высокими накладными расходами: проездными, командировочными и прочее... Помимо того, что Бекиров полностью обеспечивал эксплуатируемую особу, он еще и оплачивал "веселый" Валькин труд, когда случалось по дружбе приводить к ней своих приятелей за просто так. Если еще учесть, что автором идеи Валькиного приглашения был сам Бекиров, приходится признать, что он по-своему был прав. Но Валька из Джанкоя, то ли жадность ее обуяла, то ли обострилось чувство протеста против социальной несправедливости, завела себе "левых" клиентов: чего, мол, этому татарину стольник платить, когда я и за пять червонцев могу обслужить. Бекиров счел этот выпад оскорбительным для своего престижа, впал в ярость и пригрозил своему "средству производства": "Еще раз позволишь себе такое, попомнишь кузькину мать!" По моему с Валькой наивному разумению, это были пустые угрозы. Что он мог ей сделать? Ровно ничего. Посему Валька гнула свое. Гнула и в один прекрасный день влетела ко мне в таком гневе, что рядом с ней Акоп-брадобрей показался бы улыбающимся херувимом. Эта тщательно законспирированная особа вопила так, что часовой на вышке взялся за телефонную трубку - сообщить в штаб, что в зоне убивают женщину! Бекиров только вышел от Вальки, сидел у меня и, я уверен, ждал эффекта от своего там пребывания. Девка истошно кричала: "Что мне теперь делать!" Бекиров сидел, погруженный в свои мысли. Попервоначалу я решил, что он ищет способ помочь ей. Какое там! В ответ на Валькины крики он вымолвил одну-единственную фразу: "А что я тебе говорил?!" Сбежались надзиратели, Вальку волоком поволокли в караулку, а она все не могла уняться. "Что ты ей сделал, черт?" - спросил я Бекирова. "Что заслуживала!" - мрачно отрезал он. Уже вернувшись из карцера, Бекиров рассказал: тешась с Валькой любовью, он надел на свой член половинку яичной скорлупы и затолкал ее Вальке в чресла! Я опешил. Что это? Безграничное презрение или равнодушие? Может, и то и другое... А сочетаются ли они? Эти Вальки меня почему-то здорово занимают... Странно, с чего бы?..

Среди них есть такие, что, кроме гадливости, никаких других чувств не вызывают. Что же тебя занимает?.. Не знаю, может, мне не по себе от этой встречи с мерзавкой Линой!"

Гора сдержал слово, в течение трех суток и близко не подпускал к себе ни одну из Валек. На четвертый день погрузился в воспоминания.

"Значит, так - вторая Валька. В Белоруссии, в Минске, во внутренней тюрьме МГБ я то ли провинился, то ли нет - точно не скажу, но на меня надели наручники и повели вниз, в карцер. Там, в коридоре, приказали повернуться лицом к стене - я догадался, кого-то выводили, освобождая камеру для меня. Мне удалось подсмотреть, это была женщина, ее завели в соседнюю камеру. В освободившуюся втолкнули меня и сняли наручники. Камера, как и повсюду, являла собой стандарт, разработанный научно-исследовательским институтом Министерства госбезопасности СССР полтора метра на три, маленькое оконце с выбитым стеклом и складными нарами с висячим замком. В камере было градусов пятнадцать мороза, тьма кромешная. Как видно, представительнице прекрасной половины человечества облегчили страдания - перевели в камеру с застекленным окном, а мне, представителю менее прекрасной половины, любезно предоставили возможность разделить ее прежнюю участь. Ясное дело, я стал ходить из угла в угол. Ни сесть, ни встать. Ходил, ходил. Все равно продрог, оправиться хотелось ужасно. Подошел к параше, прикрытой куском дикта. Наклонился снять крышку и увидел что-то округлое, продолговатое, мерзлое как камень. Я не понял, что это. Снова стал расхаживать взад-вперед. Чуть погодя из соседней камеры послышался женский голос:

– Эй! Ты кто? - Какой, дескать, ты масти?

– А ты? - откликнулся я. Мой ответ означал, что я не вор.

– Валька-Чайка! - представилась соседка. Я расспросил, по какой статье она сидит, разумеется, после того, как выложил свою подноготную. Валька-Чайка загудела в тюрьму за то, что пырнула ножом начальника паспортного стола. Пырнула, поскольку тот припозднился с выдачей паспорта после ее очередного освобождения.

– Слушай, фрайер! Ты там у себя ничего не видел? - обратилась ко мне Валька-Чайка.

– А что?

– На параше ничего не видел?

– Видел. Что это? - решился я удовлетворить свое любопытство.

Валька от души расхохоталась:

– Угадал?

Я подошел, еще раз посмотрел. Как будто понял, что это, но не решился облечь в слова свою догадку.

– Нет, - промямлил я.

– Говно! - крикнула она и разразилась хохотом.

Не стану скрывать, я растерялся. Как тут не растеряться, когда я и колбасы никогда не видел такого диаметра. Что тебе солтисон!..

– А чье такое? - простодушно осведомился я.

– Мое... чье еще!

– Ну и ну!

– Скука. Вот и лепила!"

Прошло три дня. Гора извлек из памяти третью Вальку.

"Это случилось в московской тюрьме Красная Пресня, где я ждал этапа. Я попросил коменданта сводить меня в каптерку. Стояла зима, нужно было достать из сумки теплые вещи. В полдень пришел надзиратель, мы спустились на третий этаж, женский, где помещалась каптерка. Пришли - закрыто на перерыв. "Стой здесь, сейчас приду", - сказал мне надзиратель и ушел. В женском корпусе надзирателями работают женщины. Вот появилась одна из них, окинула меня взглядом и ушла... Вернулась она со старичком, тоже заключенным. Он держал под мышкой стекло, из кармана пиджака торчал стеклорез. Надзирательница открыла дверь напротив... Из камеры хлынул такой смрад, что я покачнулся. Впустив стекольщика, надзирательница заперла за ним дверь и удалилась. Выждав, пока она скрылась за углом, я отодвинул заслонку и заглянул в глазок... Лучше бы я этого не делал! О стекле там и думать забыли. Женщины стащили со старика брюки и, распластав его на нарах, кинулись на него, отталкивая друг друга локтями. Я довольно долго наблюдал за тем, как то одна, то другая пытались пробудить к жизни мертвую мужскую плоть... В конце концов одна из заключенных с криком "Девоньки, понюхать дать надо!" - спустила с себя штаны, переступила через беднягу и стала тереться чреслами об его нос... Тут из-за угла высунулась надзирательница. Наверное, первый и последний раз в жизни я настучал на кого-то в тюрьме. Махнув надзирательнице рукой, я подозвал ee. Она подошла, заглянула в глазок. Бесшумно открыла дверь и крикнула: "Валька, поганка! А ну слезай сейчас же!" Вошла, ухватила Вальку за волосы и оттащила ее как кутенка, пиная ногами. Несчастный стекольщик едва ноги унес".

Четвертая Валька.

"В Восточной Сибири после прихода Хрущева к власти я получил пропуск, точнее, ко мне, беглецу, проявил доверие полковник Мамедов. Я стал работать экономистом. У меня в мыслях не было бежать, ибо я знал, готовилась реабилитация. Как-то раз, составив месячный отчет, я сел на мотоцикл и двинул в Главное управление. Автомобильных дорог на ту пору не было. Впрочем, что говорить о дорогах, когда и Тайшет-Ленская железнодорожная магистраль работала, так сказать, условно. Люди ходили по путям. Поскольку снег был плотно утоптан, можно было ездить и на мотоцикле. До Заярска оставалось каких-нибудь четырнадцать-пятнадцать километров, когда мотоцикл забарахлил. Я покопался в нем - никакого результата. Пришлось толкать в гору этакую махину. Я с ног валился от усталости. Добравшись до первого же дома в Заярске, постучал - нужно было где-то переночевать... Дверь открыла старуха. Я объяснил мое положение и попросился ночевать, обещая заплатить, сколько надо, за ночлег. Она согласилась. Оставив мотоцикл в сенях, я вошел в горницу, в ней было жарко, топилась русская печь. Мы поговорили, у меня были с собой кое-какие мелочи, я подарил их хозяйке, дал денег... Заметив постель, чисто застланную, я полюбопытствовал, чья она. Старуха объяснила, что сама спит на печи, а тут ночует постоялица, хорошая девочка, приехала из России по комсомольской путевке. Вскоре пришла и постоялица со своим парнем. Они внимательно оглядели меня, парень достал из внутреннего кармана бушлата початую бутылку водки. Сели за стол. К горнице примыкала небольшая прихожая. В ней помещалась кровать, довольно просторная, с теплыми одеялами, старуха предоставила ее мне. Я разделся, лег. Молодые распили бутылку, ушли. Я так измотался за день, что уснул как убитый. Не знаю, что меня разбудило, - вероятно, громкие голоса под окнами моей спаленки. Парень с девушкой возбужденно спорили. Потом раздался звук увесистой затрещины, и девушка вбежала в дом, немного повсхлипывала и успокоилась.

Дом объяла тишина, я уснул. Сколько прошло времени - не скажу, но проснулся я оттого, что кто-то скользнул ко мне в постель... Хотел я этого или нет, но что за этим последовало, понятно, да это и не имеет особого значения. Важно то, что Валька, занимаясь любовью, все приговаривала: "Вот тебе, Володька, вот тебе!" Разумеется, я и без того понял, что пришла она ко мне в пику Володьке, но пока я сообразил, как мне к этому отнестись, все было кончено, и Валька отправилась в свою постель.

Проснувшись поутру, я застал только старушку".

Пятая и шестая Вальки.

"Как давно это было! Моя Валентина, если, конечно, жива, уже постарела. А была такой прекрасной! Кубанская казачка, она работала в какой-то станице. Училась на заочном в Ростове-на-Дону, мечтала преподавать литературу в старших классах... Если кого-то и можно назвать красавицей, то ее - клевая была девка, ничего не скажешь! Стыдно признаться, но то, что ее звали Валентиной, коробило, отталкивало меня, я мучился ассоциациями навидался всяких Валек. Бзик, ничего не поделаешь! Разве можно ставить их на одну доску?! Интересно, Вальками они сами себя называли или как? Берут же себе беглецы расхожие имена... Зачем далеко ходить? Ты сам кем только ни был: Гелашвили, Гиоргадзе, Майсурадзе - эти фамилии у всех на слуху... Окстись, я скрывался, не мог же я носить свою фамилию?! А им от кого скрываться?! За ними же никто не гонится?.. Итак, был сорок шестой или сорок седьмой год... Карачаевцев выслали, Клухори присоединили к Грузии, движение в сторону Владикавказа стало оживленнее. Меня послали в Ростов-на-Дону на курсы повышения квалификации. Ехать ужасно не хотелось. Я бы вообще не поехал на эти чертовы курсы, но перевал был открыт, и я подумал, что, так как движение из Грузии стало интенсивным, лучше бы на время убраться в Ростов, дабы не напороться на грузинских чекистов или просто знакомых. С Валей я познакомился в гостинице, она приехала на сессию. Впервые я встретил ее в ресторане - ужинал поздним вечером и увидел ее со спины, у нее были пушистые волосы удивительного цвета. Я покрутился, полюбовался ею - она была божественна. В ту ночь я глаз не сомкнул. На второй день я подошел к ней и выпалил: так, мол, и так! Порядки в гостиницах были полицейскими, наша - не составляла исключения. Пришлось снять на Боготяновской комнату у старушки с отдельным входом и мокрой точкой. Я был занят в дневные часы, Валя - в вечерние. Встречались мы практически ночью. Когда Валя уходила, я отдыхал, потом выходил в Город, проводил время в бильярдных - довольно надежное убежище для беглого политического заключенного, там, если кого и ищут, то только воров и бандитов. В первые же свои выходы я заметил, что перед нашим домом собираются в пух разряженные и размалеванные девицы. Присмотревшись, я понял, что тут гужуются шлюхи. Должен признаться, меня с юности занимала жизнь этого люда, их психология и характер ремесла.

Как-то вечером я вышел из дому и замер: сексуальный мир Ростова-на-Дону заметно обогатился. Я присмотрелся. Ко мне подбежала одна из девон, в жизни не встречал таких крошечных созданий - точно кукла, едва доставала мне до ребер. Стояла и улыбчиво ждала моих слов. Я молчал.

– А я высоких люблю. Валька! - объявила она со смехом.

– А я миниатюрных девушек, но у меня нет времени! - отозвался я, протягивая ей червонец.

Она даже не взяла, а выхватила его, думала, что я разыгрываю ее. Какое-то время постояла, выжидая, не потребую ли чего-нибудь взамен. Потом поблагодарила и пошла, виляя бедрами. Пошел и я своей дорогой, перебирая в памяти всех Валек своего прошлого. Вот бзик так бзик! Как бы там ни было, проститутка Валя на протяжении того месяца, что я снимал комнатушку, почти каждый раз, завидев меня на пороге, подбегала за своим кровным червонцем и получала его. По тем временам червонец немногого стоил - три-четыре килограмма хлеба или пол-литра водки со сдачей.

Прошло два года, я снова попал по делам в Ростов-на-Дону. Вернулся как-то в гостиницу, уставший, измотанный. Только задремал, как звякнул телефон.

– А я высоких мужчин люблю.

Валя! Разумеется, я вспомнил ее и даже обрадовался.

– Ты откуда взялась, негодница? - засмеялся.

– Я теперь здесь работаю. Можно приду к вам?.. Просто так... Повидаться хочется. Можно?

– Ну валяй!

Прошло не меньше получаса. Раздался стук в дверь. Я оправил одежду, открыл дверь и... Передо мной стоял официант с тележкой - бутылка шампанского, какие-то закуски... "Я ничего не заказывал", - пробормотал я.

Официант посмотрел на дверь, убедился, что не ошибся номером, и пожал плечами.

– Ваша женщина велела!.. - сообщил он шепотом.

Я засмеялся, впустил его. Он накрыл на стол и ушел.

Вскоре явилась и "моя женщина". Та же искренность во взгляде, тот же смех. Все существо ее лучилось благодарностью к жизни. Валя "работала" при гостинице, поскольку у нее был сутенер, обеспечивавший ее клиентами из постояльцев. Я всегда испытывал жалость к проституткам, считал их жертвами злой судьбы и спросил у Вали, что она думает на этот счет.

– Женщина должна рожать, воспитывать детей или тешить мужчин. Другого назначения у нее нет! - твердо сказала она.

Зазвонил телефон. Мужской голос спросил Валю. Вызывал шеф! Она торопливо распрощалась.

– Мне на седьмой... Хотите вернусь? Я высоких люблю... - Она не закончила фразу и, засмеявшись, ушла.

Я смотрел ей вслед, пока она шла по коридору. Вернувшись в номер, оглядел разоренный стол и от души расхохотался: меня, бывало, угощали воры, бандиты, хулиганы, но чтобы проститутка, на деньги, заработанные своим ремеслом?! Не доводилось!.. Ну что, доволен? Знаешь, что я тебе скажу? Этими Вальками и прочей дребеденью ты себя оскорбляешь... И слушателей! Сколько раз я рассказывал об этом в кругу друзей! Они слушали с интересом, но им было неприятно... Кое-кому из них, не всем!.. Как бы то ни было, не будем больше о плохом, подождем, пока настроение поправится. Передохнем денька три..."

Целых три дня Гора и вправду думал только о своей дороге - он умел заставить себя. А еще он умел стирать из памяти то, о чем мог проговориться во время пыток. Он частенько говаривал: "Чего не знаешь, того не выдать!" На четвертый вечер, немного оживившись, он снова пробудил в душе воспоминания.

"Здорово разозлила меня эта баба, змея подколодная! Пожалуй, не в ней одной дело. Ты был подавлен оттого, что вдруг почувствовал: пришла пора уходить, и нет чтобы выбросить из головы эту мысль, стал пуще растравлять себя из пальца высосанными доводами; договорился до того, что в покойники себя записал. Ладно, не будем об этом. О чем поразмышляем?.. Вспомним Силу, сколько раз собирались, да все откладывали до лучших времен... Да, Силу я увидел впервые в Карабазском лагере, куда попал из Караганды за побег. В этом распределителе была установлена суточная норма воды: три литра на человека из расчета полтора литра на кухню для баланды, остальное - хочешь мойся, хочешь стирай, хочешь клизму себе ставь... Три литра, как же, держи карман шире! Вода доставалась по ранжиру: сначала тем, у кого авторитет, потом, в общей свалке, - тем, кто посильней, остатки - тем, кто половчее. По шестьдесят-семьдесят трупов выносили среди бела дня. Обматывали проволокой ноги - и айда! Мне тоже доводилось, правда в других местах, выволакивать трупы. В этой пересылке было четыре зоны: три - мужские, одна - женская для заключенных разных мастей. Впрочем, зонами они только назывались, их разделяла проволока, ступай себе куда хочешь. Я был политическим беглым; с мастями делить мне было нечего, я мог выбрать любую зону. В одном из бараков я нашел свободное нижнее местечко и, бросив узелок на нары, прилег. Стояло жаркое лето. Чтоб увеличить доступ воздуха оконные рамы выставили, но от жары это не спасало. Я устал после дороги и вздремнул. Меня разбудил густой, рокочущий бас:

– Эй ты! Спросил, чье это место?!

– Нет!

Пришелец несколько опешил от простодушного ответа, но тут же нашелся:

– Это наша зона, воровская. Тебе сказали?

– Я не спрашивал, - ответил я смеясь, настолько меня поразило несоответствие между голосом и тщедушным строением - плотный бас в щуплом, взъерошенном существе, сильно смахивавшем на оголодавшего после зимы воробья.

– Чего лыбишься, ты кто?!

– Спокойно! Я - бывший и вечный студент. Звать Горой. А тебя?

– Гора!.. Как же, знаю. - Мой собеседник с трудом сдерживал распиравшее его любопытство. Убедившись, что сумел сохранить достойный вид, он как бы между прочим сообщил: - Я Сила. Ты, верно, слышал. - Он смотрел на меня такими умоляющими глазами, что, ответь я отрицательно, он бы расплакался.

– Слышал, - соврал я. - Тебя куда?

– Не знаю, нас, воров, загребли из четырнадцатого штрафного.

Нашлась же в Советском Союзе сотня людей, и не одна, которая волочила вместе с Лениным бревно на пресловутом субботнике. Так и в лагерях: дерзкий побег не только тема, одна из главных, для разговоров, но и возможность для определенной части зэков похвастать если не тесной дружбой с беглецом, то хотя бы совместной отсидкой в прошлом. Наш последний побег был дерзким, с жертвой, и в лагерях нас знали поименно. Вероятно, эти подробности врезались Силе в память, оттого и имя мое ему показалось знакомым.

Взобравшись на нары - он занимал место надо мной, - Сила принялся без умолку болтать, изо всех сил стараясь произвести на меня впечатление матерого вора в законе. Дудки! Он был скорее пристяжным, вором от него и не пахло - опытный зэк с полувзгляда определяет масть, со временем вырабатывается нюх. Во всех распределителях есть спец, который, не расходуя слов, одним движением пальца разбирает прибывший этап по мастям. Мог ли я ошибиться!

Сила долго еще рокотал. Потом наконец умолк, вероятно, задремал. Прошло время, заскрипели доски, и Сила, спрыгнув, объявил:

– Пойду поиграю, развлекусь маленько. Вишь, вон там, у воров берлога, играют без передыху... Ха-ха-а, воры, как же! Там воров, раз-два и обчелся. Остальные - черти с мутного болота.

Прошло несколько часов. Раздалось мурлыканье, совсем близко. Это явился Сила с увесистым узлом в подхват - тряпьем, сложенным в ношеную рубашку и рукавами же рубашки завязанным. Закинув узел на нары, он влез и принялся разглядывать, перебирать выигранные вещи, при этом он, на манер зарубежных певцов, а может и лучше, напевал хриплым голосом. Я чувствовал: он с нетерпением ждал, когда я заговорю с ним.

– Что, снова напал на фрайеров?! - попытался кто-то подольститься к нему в надежде поживиться чем-нибудь из выигранных вещей.

Сила сделал вид, что ему нипочем комплимент, и подозвал льстеца:

– Поди сюда, оголец!

"Оголец" оказался старым паралитиком с перекошенной губой и скукоженной правой половиной тела.

– На, бери, не жалко! - Сила торжественно протянул "огольцу" пару носков, достал из-за пазухи деньги, пересчитал их: - Вот двадцать пять рублей, отнеси их Сойке, он знает! Спрячь подальше, не нарвись на собак, отберут. Ступай. Бегом.

"Оголец" и впрямь устремился бегом - одной ногой он ступал нормально, другую приволакивал, поэтому "в беге" ему приходилось чаще перебирать парализованной ногой.

Сила красочно, со смаком расписал, как ему удалось до нитки обобрать "чертей с мутного болота". Доложил и о том, что выиграл сорок восемь рублей и шмоток, почитай, на пару тысяч. Цена лагерных шмоток, мягко говоря, условная. Обычно, когда речь заводят об их стоимости, имеют в виду игровую стоимость, а не за сколько их можно толкнуть. Это на самом деле тряпье, покупателя на него не найти даже перекупщику, поднаторевшему в своем ремесле, но для игры они годятся. За ветхие штаны, что просят заплат, можно выиграть годовую пайку сахара с наличными в придачу.

Посланец вернулся, извлек из-под рубахи завернутый в ветошку "мерзавчик" и протянул его Силе. Тот вышиб пробку и прильнул губами к горлышку. Не знаю, болезнь это была такая или так от рождения были устроены его кишки, но я слышал не только то, как он глотал, но и то, как спускалась жидкость до желудка и дальше. Оставив самую малость на донышке, он протянул мне пузырек:

– Пей, интеллигент!

– Не хочется. - Мне действительно не хотелось.

– Не хочется? - с сомнением переспросил он.

Я промолчал, и тогда Сила торопливо опорожнил пузырек - дескать, не передумал бы. Опорожнил и зарокотал. Он рассказывал о своих выигрышах, вкрапливая в них сведения автобиографического характера. Затем спрыгнул и объявил:

– Пойду корешей повидаю, может, какого-нибудь фрайера наколю.

В лагерях частенько случалось заключенному, выпив пару глотков водки, мыкаться из барака в барак, нарываясь на драку. Был и стимул для этого: если ты мог позволить себе купить водку - значит, ты судьбою меченный! Мыкался лагерник, раззадоренный хмелем, рвался в драку. Не случалось затеять ее с кем-нибудь из заключенных, цеплялся к надзирателю, пока не оказывался в карцере, зато это приключение работало на его авторитет.

– Не ходи, ввяжешься в историю, - посоветовал я, зная наперед, что он не станет меня слушать.

– Я? - удивился Сила и пошел. Сделав шагов десять, остановился, задумался, вернулся.

– Интеллигент, тут двадцать три рубля, спрячь хорошенько... Я скоро вернусь.

Он припозднился. Я справился о нем. Дай-то Бог, чтобы все мои предсказания так сбывались... Сила пристал к какому-то офицеру: ты, дескать, кривой на один глаз. Тот, вероятно, пропустил бы мимо ушей поклеп, но в нос ему ударил запах водки...

Трое суток!

Силе заранее был известен финал прогулки, иначе зачем бы он стал оставлять деньги?

Клеветник-визитер вернулся на следующее же утро. По счастью, в тот вечер воры насмерть сцепились с "суками", возникла нужда в свободных карцерах, и поддавшего накануне постояльца попросили освободить апартаменты.

Оставшуюся часть дня Сила посвятил отдыху, восстановлению формы. Время он в основном провел в окрестностях кухни, но чуток перебрал с кашей, крупа оказалась гнилой, и Силе пришлось извиняться передо мной: "Ни моя вина, живот сводит! Еще бы в руках палачей!"

Вечером он пересчитал деньги, отметил, что нужно бы пополнить кассу, и отправился играть. Силе свойственно было оповещать всех о своих намерениях. Рокотал он неумолчно, но правды ради нужно отметить, рассказчиком он был хорошим.

Сила ушел, но через час влетел, крайне взволнованный, сгреб все тряпье, какое было, и умчался. Вернулся он поздно вечером, и возвращение его было печальным. Он не пришел, а приполз в одних замызганных трусах, зато с бабочкой на шее. Он не мог ее снять, поскольку играл на это, такова была ставка: в случае проигрыша он должен был раздеться до трусов и оставаться с бабочкой на голой шее. Тут не отвертишься.

Влез Сила на нары, до меня донеслись всхлипывания. Сила плакал! Сначала - без слов, потом сопровождая рыдания горькими причитаниями. Лично мне прошлое Силы открылось в основном из этих причитаний.

В юношескую пору судьба привела Силу в отряды Нестора Махно. Сила объяснял этот шаг так: в те времена иначе не получалось, нужно было непременно держать чью-то сторону. Лично я убежден, Силу к Махно привели не убеждения, а жажда поживиться и жизнь сохранить. Его обязанности в войске Махно сводились к следующему. Обоз родоначальника украинского анархизма числил, помимо прочего, вместительную повозку сахара. Когда войско разбивало лагерь где-нибудь поблизости от еврейского местечка, Сила шел туда и предлагал сахар. Поторговавшись и договорившись о цене, он приводил с собой покупателя и показывал ему товар. Бывали случаи, когда ему удавалось сбыть сахар вместе с повозкой и запряженной в нее лошадью. Рассчитавшись с Силой, евреи забирали повозку, а в нескольких верстах их поджидал отряд махновцев, отбирал товар и возвращал его в обоз. Эта практика длилась достаточно долго, но в конце концов накрылась, поскольку слишком много развелось любителей нагреть руки. Сила порвал с анархизмом, навсегда распрощался с теми краями и, по его собственному выражению, "отдался базару" в белорусском городе Ошмяны. Тут непременно нужно сказать пару слов о гражданине Шмулевиче, которого Сила поминал в своих причитаниях крепким словцом. Шмулевич был одним из тех, кто некогда купил у Силы сахар. Он оказался человеком феноменальной памяти, живо узнал барыгу, раз виденного десять лет назад! Подначивая Силу, я задал ему вопрос, употреблял ли Шмулевич после той пресловутой сделки сахар в качестве пищевого продукта или вообще изъял его из своего рациона?..

Он не знал.

Как бы то ни было, в двадцать девятом году Сила схлопотал десять лет, а поскольку у него был нюх, он тотчас смекнул, что человеку с его биографией лучше всего отсиживаться в тюрьме мазуриком. С тех пор он строил из себя бывалого вора, и иногда, представьте, у него это получалось.

Пока я не приступил к следующей части биографии Силы, то есть к истории с гармонью, отмечу, что бабочку с шеи он снял благодаря мне. Я дал ему новенькую украинскую рубаху, подаренную Славой Нагуло. Он сел, сыграл, выиграл. Снова напился, пошел мыкаться по баракам. Дьявол заманил его в "сучью" зону. Там, как выяснилось, Силова пропаганда воровских законов привела аборигенов в такую ярость, что я едва узнал его по возвращении так его отлупцевали. "Суки" сочли его мертвым и только поэтому отцепились, иначе не миновать ему проволоки на ногах. Что касается гармони, об этом лучше рассказать от лица Силы:

– Что я за человек! Будь у меня капелька ума, не вцепился бы в эту гармонь! Вон сколько фрайеров с деньгами, тьма-тьмущая. Где их только откопали, всех этих старикашек, инженеров и профессоров?! К нам на "Беломорканал" их пригнали табуном, все как один в пальто с меховыми воротниками из каракуля и выдры, в очках в золотой оправе. Я себя чувствовал как в харьковском ломбарде! Стоило пальцем ткнуть - они сразу все с себя снимали. А я, дурак, позарился на гармонь! Люди банк брали и получали за это пять, ну, от силы, восемь лет. А мне за гармонь - десять?!

Дело тут было не в гармони, проступок квалифицировался как лагерный бандитизм. Есть такое юридическое понятие, тянет на десять лет. Какому-то зэку дали в качестве премии, как передовику труда, гармонь. Сила вознамерился отнять ее. Владелец уперся. Сила пырнул его ножом в ягодицу случай этот пришелся на тридцать третий год. Дата освобождения отодвинулась до сорок третьего. Жизнь полна неожиданностей, Сила знал об этом, но предположить, что его ждет амплуа политического заключенного, никак не мог. Когда лагеря переполнились контингентом тридцать седьмого года, пронесся слух, что Гитлер дал испить Сталину с Ежовым такого яду, что оба спятили и стали уничтожать собственных друзей. Мог ли прийти к иному заключению лагерный интеллект тех времен?! Прослышав об этом, Сила неосмотрительно брякнул: "Хоть бы дали им такого зелья испить, чтоб они оба ноги протянули". Хотели расстрелять. Потом учли малограмотность и удовольствовались "червонцем". Силе полагалось выйти в сорок седьмом, через восемнадцать лет. В сорок пятом он хлобыстнул палкой надзирателя, прибавил себе еще "червонец"...

Я встретился с ним в пятьдесят втором, мы пробыли вместе полтора месяца. Меня вызвали. Я попрощался с Силой. Знал, куда меня ведут. Пошел, присоединился к другим. Поодаль собирали лагерников, чтобы вести на работу... Вдруг поднялась суматоха, гогот - надзиратели волокли Силу.

– Вы не заставите меня, я в жизни не работал! Я вор и вором умру!.. А сапоги пусть чистят ваши жены-бляди!.. Вон кошкоеды - выводите их, пусть они вкалывают! - грохотал он густым басом.

Я не разглядел, отпустили Силу или он ускользнул, я только видел, что он припустил как заяц, продолжая издали материть надзирателей. Мне и в голову не приходило, что доведется когда-нибудь снова свидеться с ним, однако через год судьба свела нас на полуострове Таймыр, на строительстве города Норильска.

Меня перевели из одного лагеря в другой. Здесь, как и в прочих местах, зэков, возвращавшихся с работы, обыскивали так: заключенный раздевался и стоял нагишом, пока шмонали сначала одежду, потом его самого. В условиях Заполярья эта процедура, естественно, производилась в крытом помещении, поскольку тюремщикам нужны были рабочие руки, а не больные с воспалением легких. Подошел мой черед, я разделся. Стою, жду. И тут я впервые за время заключения увидел профессионального чистильщика обуви! Он сидел в углу на колоде, в кресле перед ним восседал офицер; чистильщик работал с удивительным мастерством и блеском. Я, вроде Ашны, испытываю особое уважение к профессионалам, именно их я считаю элитой человечества... Меня обыскали, я оделся. Чистильщик посадил в кресло человека в хромовых сапогах - привилегированного зэка, чекистского холуя. Я подошел к чистильщику, он на мгновение поднял голову, и я с изумлением узнал Силу. Мне припомнилось, как в Карабазе надзиратели волокли его, а он вопил что есть мочи: "Пусть сапоги чистят ваши жены-бляди!"

– Сила, здорово, как ты? - Бог свидетель, я обрадовался ему.

Сила вскинул на меня глаза и, смутившись, выдавил:

– Я умею варить ваксу... Лучшую ваксу...

Вот как жил Сила. Сидел, драил ботинки, копил денежки, рубль к рублю. Сколотив семьдесят пять рублей, совал нарядчику взятку - двадцать пять рубликов, и его отправляли в город на стройку с какой-нибудь бригадой. Там Сила договаривался с шофером, тот доставал ему за пятьдесят рублей пол-литра спирта. Сила выпивал и начинал склонять слоны^[13], после чего надзиратели волокли его в карцер. Больше двух суток Сила никогда не сидел, он был нужным человеком - начальник лагеря страдал комплексом надраенных сапог. Вышвыривали Силу из карцера, и все начиналось по новой.

Однажды кто-то из лагерников заскочил в хижину бригады Лео Анчабадзе сказать, что бедняга Сила замерз возле бетонного завода, там, где бревна валяются. Я содрогнулся, бросился бежать.

Сила лежал навзничь на бревнах с примерзшей к рукам пустой бутылкой из-под спирта, лицо и ворот были в блевотине.

Беда стряслась с Силой на двадцать четвертый год его непрерывного заключения. Что было делать? Я взвалил его на спину и понес в медпункт. Там равнодушно констатировали, что Сила предпочел отправиться в лучший мир. Я воздел руки и громко, во всеуслышание, взмолился: "Господи, отпусти грехи по части сахара, гармони и других соблазнов рабу своему Силе, ведь он был продуктом государства и общества, созданных волею Твоею..."

Неприятный осадок от встречи с Полиной Цезаревой долго мучил Гору. К тому же в воздухе несколько раз появлялся вертолет, без сомнения следовавший его маршрутом, что тоже, естественно, не располагало к веселью. Выходило, что контакт Цезаревой с Митиленичем уже состоялся. Нужно было свернуть с дороги, вернее, с реки, затаиться на несколько дней и потом идти только по ночам. Груз - дары Цезаревой - "потяжелел". Воспоминания, даже забавные, тоже не могли поправить настроения. До встречи в условленном месте оставалось много дней, больше нужного. Поэтому Гора позволил себе свернуть в лес, устроиться в берлоге и полежать в ней до ночи. Вертолет покружился и улетел. Гора дождался сумерек, вытащил сани на ледяную гладь реки и двинулся дальше.

"Знаю, Митиленич, что у тебя на уме. Воображаю, в какую ярость ты впадешь, когда обнаружишь, что я ускользнул от тебя. Ничего не поделаешь, я мужчина и должен довести до конца свое дело... Ты доводи свое... Я приду в то место, где ты будешь ждать меня, приду, но ты сядешь в лужу, - увидишь, так оно и будет... Я всего раз видел тебя, но запомнил, и знаешь, кого ты мне напоминаешь?.. Михаила Михайловича Колоснова... Только внешне. Доведись тебе побывать в тюрьме, ты, пожалуй, стал бы другим, не таким, как Колосков... Тюрьма полна Колосковых, опустившихся интеллигентов. Это - в основном бывшие большие люди... Сам он так представлялся: "Бывший главный инженер Главснаба Совета Министров СССР". Начальствовал в упомянутом учреждении Лазарь Михайлович Каганович. Это была одна из его должностей. Любовница бедняги Колоскова, супруга первого секретаря одного из московских райкомов, вдруг призналась мужу в своей неверности уже после того, как ее роман с Колосковым лопнул. Колосков получил двадцать пять лет, за "бытовое разложение", срок основательный, ничего не скажешь. Он сидел и все время что-то писал. Раз я спросил его, чем это он занимается на досуге. Он на полном серьезе объяснил: "Должен доказать, что мой следователь агент американской разведки!.." В ту пору бывшие шишки собирались в отдельные бригады, их направляли на легкие работы. Колосков нажимал на какие-то кнопки - это и была его работа, как будто чистая, однако спал он все равно в носках, стало быть, с черными от грязи ногами - он вообще не мылся. Однажды я и Котэ Кахидзе, бригадир этих шишек, сидели после работы, играли в нарды. К нам подошел Колосков и, едва не плача, пожаловался на то, что ему не дают хлеба! Котэ объяснил, что люди выполняют его распоряжение. "Ступайте, искупайтесь, тогда получите". Колосков молча помчался в баню. Мне стало жаль его, но Котэ считал, что надо заставить Колоскова хоть раз стать под душ! Местность изобиловала горячими источниками, лагерная баня была просторной, душей на тридцать, в ней всегда была теплая вода... Колосков вернулся через несколько минут, по лицу его стекали черные струйки. Котэ поднял на него глаза: "От него все равно толку не будет" - и велел выдать ему хлеб... Если не ошибаюсь, Колосков освободился по реабилитации. Мы узнали стороной, что он там и ушел в носках, с черными подтеками на лице... Гора, что ты выматываешь душу, сдался тебе весь этот мусор, изжеванный вонючим ртом и зубами. Дело, как говорится, заладилось. Мы шагаем сами по себе, Митиленич сам по себе. Пусть гонит, сколько влезет, свои вертолеты, оборудованные самыми современными приборами, он ведь только и хочет, чтобы моя поимка зачлась ему за артистизм: словил, как хотел и где хотел! Поглядим - увидим!.. Потому, любезный, прибавь шагу. Лед толстый не проломится! Нечего портить себе настроение, а через него и организм, поразмышляем о приятном... Как хорошо думается во тьме... Хотя... Когда я закрываю глаза, прошлое встает как в тумане, я не могу припомнить даты, фамилии, имена. А ты не закрывай глаза! Погоди, о чем повспоминаем? Об Испании? Да, о Томи и еще о многом, не так ли?"

Митиленич, одетый в кожаную куртку на меху, сидел на чемодане, в полном смысле этого слова - на фибровом чемодане среднего размера, в своем кабинете и только ждал звонка шофера, чтобы тронуться в путь.

Он сидел не сводя глаз с физической карты Обь-Енисейского бассейна. Путь заключенного Иагора Каргаретели был отмечен красно-синей кривой, которая прерывалась на Дальневосточной железнодорожной магистрали и венчалась жирным восклицательным знаком. Хотя Митиленич был твердо уверен в том, что Гора именно в этом месте должен выйти на железную дорогу, тем не менее он волновался, вдруг не удастся осуществить поимку по задуманному плану.

Дверь открылась. Входить без стука в кабинет полковника значило нарваться на резкое замечание. Сотрудники Управления знали об этом. Митиленич сидел спиной и даже не обернулся на дверь, только слегка повернул голову, как бы спрашивая: кто это? В ответ раздался стук женских каблучков.

– Почему входите без разрешения? - Митиленич, по-прежнему не оборачиваясь, смотрел на карту.

– Перестань, не порчи!.. - Это была Мара, супруга Митиленича.

– Что-нибудь случилось, дорогая?

– Случилось, прочти! - Мара, улыбнувшись, бросила папку на стол и подбоченилась в ожидании эффекта. Митиленич бросил взгляд на папку.

– Это из отдела учета. Как она попала к вам, снабженцам?

– Нина принесла, Коротилова.

– Что-нибудь для меня?

– Да! Открой.

Митиленич открыл...

Пробежав первую страницу, побледнел, обмяк, потом подпер рукой подбородок и устремил взгляд на снежные просторы за окном. Прошло довольно много времени. Митиленич взялся за папку и стал читать. В ней было три-четыре страницы...

Дочитав, он поднял глаза на Мару.

– Что ты на это скажешь, дорогой? - насмешливо осведомилась жена.

Митиленич, помолчав, задумчиво спросил:

– Зачем принесла?!

– А что, не нужно было? - Мара усмехнулась. - Ты блаженный. Нет, сумасшедший, ей-богу.

Митиленич помотал головой:

– У меня нет другой профессии, я только сыщик! Понятно?!

Жена жалостливо посмотрела на него и, усмехнувшись, провела рукой по его голове.

– Ладно, ладно, тебе лучше знать. Успокойся.

Митиленич встал, обнял жену, улыбчиво глядя ей в глаза. Потом поцеловал в щеку, вернулся к папке, достал один из документов и спрятал его.

– Я возьму себе копию. Попроси Нину дождаться моей радиограммы, до этого пусть попридержит документ, не дает ему ходу.

– Скажу.

– До радиограммы молчок, слышишь?!

Мара ушла.

Митиленич стал расхаживать по кабинету, размышляя:"Надо же! "Из-за отсутствия состава преступления!" Ни больше ни меньше, ну и времена настали!.. Раньше, бывало, приводили людей: "За что сидел, если ты хороший человек? Десять лет изволь! А теперь? Чего только не придумают - "за неимением достаточных улик"! Вот чудаки, ей-богу. Что это за следствие, если оно не может найти улики?! Будь арестованный хоть сам Господь Бог, всегда можно что-нибудь припаять... Брось, что в этом хорошего? Мара думает, что я малость того? Как-то странно она улыбалась... Потому и принесла папку, надеялась, что я откажусь от поездки. Нет, дорогая. Я слишком много сил положил, чтобы идти на попятный!.. Где это я вычитал, что существует книга жизни, роль жизни... Что там еще? Ах да! Дело жизни!.. О себе я могу сказать - операция моей жизни... "Из-за отсутствия состава преступления"? Ну и что, он ведь об этом не знает?! Никто меня не понимает; я должен победить его, иначе что получается - он сумел, а я нет? Он профессионал, а я - любитель? Победить достойного противника - ради этого стоит жить... А он?! Какой путь прошел!.. Шапки долой! Человеку все подвластно... Надо же! В одиночку..."

Зазвонил телефон. Поначалу Митиленич и ухом не повел. На второй звонок он слегка повернул голову, спокойно выждал и только потом, словно выполняя неприятную обязанность, неохотно снял трубку...

Митиленич продолжал размышлять в самолете: "В моем отношении к Каргаретели с самого начала была какая-то двойственность. Я не признавался себе в этом. С одной стороны, я совершенно сознательно ставил себе цель найти и взять его. С другой - меня точил червь, я не хотел такого конца, надеялся в глубине души, что он не выдержит стольких испытаний, помрет в дороге, и тогда мне не придется брать его. Со временем во мне что-то изменилось, я понял, что не хочу его смерти... После того случая я убедился, что он справится с трудностями и уйдет. Как ему удалось?! Охотник сообщил нам, что в его хижине лежит мужчина без сознания, незнакомец, явно беглый заключенный, которого мы ищем. Интересно, что с ним такое приключилось? Наверное, схватил воспаление легких. Когда мы нагрянули в хижину, его и след простыл: ни внутри, ни поблизости. Идем по пятам, а все никак не накроем - следы заметает! Представляю, как он намучился, пока добрался до хижины. Скорее всего, уходил он тоже больным - так быстро не выздоровел бы. Ну и здоровье, перенести на ногах воспаление!.. Такие люди не должны умирать!.. Кто знает, сколько раз ему приходилось перемогаться в пути. Я уважать его стал... Любить... Нет, при чем тут любовь... Недаром Мара говорит: "Хоть бы ты обо мне столько думал, сколько думаешь об этом подонке Каргаретели!" Впрочем, ясно ведь, я как бы вместе с ним переживаю его трудности. Чем это объяснить? Голова только им и забита, я видел проявление его воли и мужества... Вполне возможно, что я не объективен в оценке этого человека, в конце концов, я вылепил его личность сам, сделал его своим фетишем, придаю слишком большое значение своей грядущей победе дьявол честолюбия попутал... Интересно, какой он сейчас? В такие годы обычно мучают предвестья возраста, даже если живешь в роскоши. Могу себе представить, что пришлось ему вынести!.. Помню, каким он был, когда его привели. В формуляре значилось: "Беглец, склонен к бегству". Я спустился в подразделение, вызвал его. Он был в возрасте, но походка, повадки были моложавыми. Я подумал: "Этот больше не сбежит". Ан нет! Сбежал! Из Заполярья!..

Гора был доволен. Все устроилось как нельзя лучше. Несмотря на то что ему приходилось идти только ночами, к дачному домику Хабибулы, точнее, к пригородным участкам сосновчан он вышел в назначенный срок. Гора выждал, пока рассвело, выбрал место для наблюдения, замаскировался и до наступления темноты осматривался.

"Прекрасное укрытие! Жителей в Сосновке тьма, вон сколько участков целых пятьдесят, даже больше.

Теперь надо встать спиной к востоку и отсчитать третий домик направо. Отлично. Ну-ка, посмотрим в бинокль... То, что нужно! Какими здоровенными буквами написал: Хабибула. Впрочем, так он и сказал: Только приду, напишу!" Пообещал и выполнил. Стало быть, ждет. Хабибула - ты человек слова! Давно ждет?.. Почти пять месяцев... Сколько раз так бывало, люди освобождаются и даже писем своих корешей не доставляют по адресу... Доставляют? Как же! Рвут тут же, за порогом. Это понятно, когда выходишь из ада, хочется разрушить все мостки, связывающие с прошлым, чтобы навсегда вытравить из памяти, но... все зависит от человека. Это и называется совестью, чувством долга... Жизнь - проявитель, человек - опущенная в него пленка...

Так оно! Значит, Хабибула ждет нас. Он обещал наезжать каждое воскресенье. Вот только как он ведет отсчет? Может, ему надоест зря ездить, скажем, решит, что я мертв. Допустим, он был вчера, тогда еще неделю ждать? Главное, чтоб он еду оставил, как договорились... Ладно, уважаемый. Вот и ночь спустилась. Кажется, ничего подозрительного. После полудня пришаркал один старик, что-то захватил с собой в мешке. Только и всего. Больше ни души не было. Теперь главное - лежит ли ключ в условленном месте?.. Скажем, лежит. Это еще не значит, что Хабибула ждет тебя, не все же ключи в кармане носят!.. Ждет, Хабибула умеет держать слово!.. От твоего самомнения спятить можно. Ты все твердишь, что такого везунчика, как ты, нет больше на земле. Если это так, то не только ключи окажутся на месте, но и Хабибула объявится сегодня: здрасьте, мол, как поживаете?.. Не удивлюсь. Когда я говорю, что мне везет, я имею на это право. Разве пример бедняжки Арфеник не явное тому доказательство? Погоди, как это было? После первого побега я пристроился на работу в издательство техническим редактором, занимался типографским делом. Бог свидетель, я и копейки не брал левой - беглец обычно чурается подобных дел. Поймают на рубле, раскроется побег - и привет! Да там и красть было нечего, все работали честно, но в какой стране мы жили? Типографским рабочим на хлеб не хватало. Что им было делать? Словом, не дашь сверху, толком ничего не сделают. А откуда деньги возьмешь? Как откуда? Выписывали человеку со стороны зарплату за якобы сделанную работу. Это называлось "платить мертвым душам", но они были не то чтобы совсем мертвые, большую часть выписанных денег они уносили совсем как живые, попробовал бы кто слово им сказать. Остальное было твоим, то есть ты должен был раздать их типографским рабочим. Вот как обстояли дела... У нас была "мертвая душа", звали ее Арфеник. Она работала в типографии, но в другой, не в нашей. Это была старая женщина, добрая и кроткая.

Нагрянула ревизия. Копали, копали две недели. Ничего не обнаружили, доложили начальству: нет, мол, нарушений. Тогда на эту ревизию наслали еще одну. Настал их черед копать. Ничего! Ревизоры обозлились дальше некуда. Собрались уходить. Они бы и ушли, но то ли догадались, то ли шепнул им кто - трое отправились к Арфеник!

Связь с ней поддерживал я, стало быть, и перед законом держать ответ должен был я. Арфеник в простоте душевной могла выложить все как есть. Каково?! У меня испортилось настроение, что правда - правда. Я даже подумал, может, рвануть отсюда, пока не поздно, все равно это место мне не по душе.

Сижу я печальный, томлюсь в ожидании.

Вернулись ревизоры - мрачные, носы повесили.

– Ну что? - осведомился старший ревизор.

– Умерла та женщина!

– Арфеник? Я ее вчера видел!.. - воскликнул я.

– Вот вчера и померла!

Клянусь совестью, я расстроился, но... А если бы ревизоры застали ее в живых?.. Вот и говори после этого о невезении?!

А с брюками как вышло? О, это и впрямь классика! Может, не совсем, потому как никто не верит. Это случилось во время моего второго побега, когда я работал в Белоруссии директором завода. В Минске я познакомился с прелестной девушкой, она была личным секретарем министра. Я долго обхаживал ее - то цветочки принесу, то конфеты. В ту пору нравственность была иная, отношения - сложными, деликатными. Непросто склеить кого-нибудь было. Это теперь парень хвать девку за руку: пошли, мол, перепихнемся, и бежит за ним вприпрыжку. У нас все было иначе... Ладно, черт с ним! Наконец я решился пригласить ее в кино. Мы условились встретиться в половине седьмого после работы. Я жил в Молодечно, а в Минск наезжал по делам. Из гостиницы я вышел в десять минут седьмого. Лето, жара. Война пару лет как кончилась, разрушенный Минск отстраивался заново. Час пик, транспорт переполнен. Такси в помине нет. С грехом пополам втиснулся в автобус, там народу - иголке негде упасть. На полпути я с ужасом почувствовал, как в давке лопнули по шву брюки! Я пощупал - прореха примерно в пядь длиною... Сзади! А из прорехи выглядывает исподнее, белое! Срамота! На мне только брюки и сорочка. Что делать?! Притарахтел автобус к месту свидания. Я спрыгнул, прилип задом к стенке, размышляю: съездить в гостиницу и переодеться уже не успею. Девушка вот-вот придет. Что делать? Я бы все обратил в шутку, но как сдвинуться с места? Я даже подумал, хорошо бы она вовсе не пришла, до сумерек простою возле стены, потом пойду. Стою понурившись... На асфальте, возле самых моих ног, что-то валяется. Я присмотрелся и рассмеялся: что лисе снилось, то и мерещилось. Пригрезится же такое. Я отвел глаза, лихорадочно размышляя. Так ни до чего не додумавшись, решил: была не была, погляжу, что у меня под ногами лежит. Смотрю: свернутая в трубочку бумажка с намотанными черными нитками и вдетой иглой! Я стоял как раз возле стройки. Вошел внутрь, подальше от любопытных глаз, зашил прореху. Выхожу, а мне навстречу летит моя девушка!.. Я много раз рассказывал эту историю. Не думаю, чтобы кто-нибудь мне поверил... Впрочем, человек рожден для острых ощущений, как же иначе! Так повелось от века. Везучий не тот, кто безбедно проводит жизнь, держась за маменькину юбку, а тот, кто, побывав сотню раз на пороге смерти, сотню раз сумеет отвести ее от себя... Ладно, хватит, пошли.

Значит, ключ должен лежать справа, под второй ступенькой. Открою, войду. У Хабибулы есть запасной. Придет - сам откроет... Старик, что тут мелькал, живет вон в той халупе. Печь топится. Собирался бы уходить, не растопил бы... Может, он бездомный или сбежал от злой снохи... А если это человек Митиленича?.. Ну, знаешь! Отвяжись от него!.."

Было темно, лишь снежные островки слегка светились белизной. Гора переложил барахло из саней в огромный мешок Ашны, взвалил его на спину и спустился с косогора в низину. Осмотревшись, он двинулся к домику. Постоял в нерешительности, никак не мог заставить себя наклониться и пошарить рукой под лестницей... Лежит ли на условленном месте ключ? Это не только решало судьбу Горы, но и подвергало суровой проверке слово друга, его достоинство и мужскую честь, не раз испытанные в беде.

"Хабибула, вера в тебя позволила мне вынести то, что я вынес. Спасибо, брат! "Не искушай Всевышнего!" Нет, я не стану испытывать нашу дружбу. Уйду, и мы до конца будем верить друг другу, но оскорбительна и малая толика подозрения, разве я имею на нее право? Как мне поднять на тебя глаза, Хабибула!.. Что с тобой, возьми себя в руки!.."

Гора сердито сплюнул. Нагнувшись, пошарил рукой под второй ступенькой, зажал в кулаке ключ, распрямился, глубоко вздохнул. Лицо его озарилось улыбкой. Оглядевшись, открыл дверь, вошел. Прошел через сени, втащил сани. Дверь в комнату была закрыта, в замочной скважине, торчал ключ. Гора повернул его, шагнул через порог, заперся, сбросил рюкзак на пол, подбоченился. Долго стоял, не двигаясь, не смея поверить в то, что наконец добрался до Хабибулы. Когда глаза привыкли к темноте, Гора присел на тахту. Прошло много времени. Стряхнув с себя оцепенение, он подумал, хорошо бы найти что-нибудь из еды... Но нет, сначала нужно было осмотреть убежище. Гора встал, сделал шаг, другой...

Сил ни на что не было. Тогда он повалился на тахту и забылся тяжелым сном.

Ему снились рельсы и поезда с пассажирами - щупленькие дочки возле пышных матерей, в спортивных рейтузах в обтяжку - ни дать ни взять узлы с приданым; чекисты в гражданском с бегающим взглядом, мечущийся Митиленич.

Магистраль пролегала совсем близко, отчетливо слышался грохот проносящихся один за другим составов. Шум не мешал Горе, он крепко спал до самого утра. Окна в комнате были занавешены плотными белыми шторами. Эта белизна, подсвеченная просыпающимся утром, заставила его открыть глаза. Гора привык, находясь в укрытии, ждать. Так бывало в каждый из его побегов.

"На настенном календаре восемнадцатое марта, сегодня шестнадцатое. Значит ли это, что Хабибула придет послезавтра? Хорошо бы... Перекусить бы! Здесь вроде едой и не пахнет. В конце концов, это дачный домик или салон дочерей Александра Чавчавадзе? Неужели связки лука нигде не найдется?.. Нет, браток, для лука Хабибула отвел бы подвал. Выходит, надо искать люк в подпол... Есть! Смотри-ка, он оставил свет включенным. Ха-ха, ничего, не по счетчику платить... Господи, да у него и счетчик установлен, надо же! Хаби, ты всем царям царь... Не знаю, как тебя еще вознести..."

Подвал оказался обустроенным. После сбора урожая прошло много времени, однако полки ломились от съестных припасов, и, что самое главное, тут нашлась мощная электрическая плитка, да не одна - Хабибула запасся. Горе даже пришлось подумать, из чего готовить, - столько продуктов оказалось под рукой. Приготовил, поел и обратил к Богу молитву - ниспослать младшему брату Хабибулы здоровье и многие лета, потому как урожай на участке был его заслугой. Покончив со стряпней, Гора поднялся в комнату, прилег и задремал было, как вдруг услышал шорох. В комнате было темно. Даже если б кто и заглянул в окно, ничего бы не увидел. Гора встал, подошел на цыпочках к окну. Прислушавшись, явственно различил звук крадущихся шагов, удалявшихся от дома.

"Кто бы это мог быть? Старик, которого мы засекли днем? Агент Митиленича? Не исключено... Ей-богу, интересно!.. Шторы плотные, печь мы не топим, дым исключается. Вылазки - только поздней ночью... Эх, Бог с ним! Если бы Митиленич захотел, он мог бы взять меня раз сто! Не взял!.. Что он замышляет?.."

Хабибула, как и было помечено на календаре, приехал утром восемнадцатого марта. Пошарил под лестницей - ничего. Стал на колени, чтобы убедиться, - ключа на месте не было. Хабибула присел на ступеньку подумать. Потом осторожно, бесшумно открыл дверь своим ключом, прошел на цыпочках в сени - ключа в замочной скважине не оказалось. Он замер, прислушиваясь. Нажал на ручку, чуть приоткрыл дверь, заглянул... Из открытого люка бил свет, слышался то ли шорох, то ли шипение. Разулся, лег ничком. Невысокий, сухопарый, он скользнул ящерицей к люку и на мгновение замер. Приподнял голову, заглянул в подпол и встретился глазами с Горой. Тот стоял, настороженно вслушиваясь. На электрической плитке шипела картошка...

– Жив, пришел! - с трудом выдавил Хабибула, замер на мгновение и залился смехом.

Вскочил, проверил обе двери, не оставил ли открытыми, и спустился в подпол.

Они проговорили часа два, слава Богу, было о чем.

– Хаби, тут кто-то ходит. Кажется, присматривается к твоему дому, заметил Гора.

– Есть тут один старик, бездомный, никого из родных у него нет. Ты его не бойся. Он знает, что, если напакостит, получит "деревянный бушлат". Мне почему-то кажется, что Митиленич здесь не появится, он рассчитывает взять тебя в другом месте. Захотел бы, давно взял. Разве нет?.. Тут что-то непонятное. Когда он говорил со мной, мне показалось, что его интересовало одно: в каком направлении ты двинешься отсюда.

– Когда он говорил с тобой?

– Третьего дня. Я только вернулся в Сосновку, он заглянул ко мне под вечер. От меня, конечно, ничего не добился. Но я понял, он все время следит за тобой... Я тебе, Гора, не советчик. Ты знаешь мое правило: вдруг мой совет окажется дурным, что тогда? Ты поумнее, решай сам. Мое дело доставить тебе костыли, билет уже куплен. Хочешь бери, а нет... как знаешь. Костыли и билет, считай, через пару дней...

– Если до этого Митиленич не явится по мою душу...

– Не думаю. В общем, тебе лучше знать!

– Хаби, окажи мне еще услугу. Купи второй билет, но в другой вагон... Мягкий. Еще один билет, понимаешь... На тот же поезд, но в другой вагон, спальный или мягкий... Скажи-ка, спальные вагоны сцепляют один за другим?.. Не обращал внимания?..

Хабибула, пожав плечами, пробормотал:

– Нет, не обращал... А если даже так, что из того?

– Ровно ничего!.. Достанешь?

– Достану, начальник станции мой кореш!.. Погоди, откуда такие цацки-шмотки?

– Потом скажу!

Ночью Гора крадучись вышел из хижины, долго слушал тишину, потом направился к проселочной дороге, которая вывела его из тайги, но не прошел и сотни метров, как боль вступила в поясницу. Отдохнул, сторожко прислушиваясь к звукам, вышел на дорогу и свернул направо, к железнодорожной магистрали. Дорога пошла под уклон, идти стало легче, и вот наконец в лунном свете блеснули рельсы. Полотно было совсем близко, как он и прикидывал по грохоту проносящихся поездов. У Горы сперло дух, на какое-то мгновение отключились все чувства, разум, он замер, потом громко, грязно выругался, погрозил рельсам кулаком и, разразившись хохотом, опустился на землю. Из глаз его текли слезы...

Гора сидел и плакал. Он и не помнил, когда плакал в последний раз, наверное, в юности, а потом раза два-три, когда терял самых дорогих людей. Отведя душу и успокоившись, он посмотрел на косогор, с которого спустился, прикинул: взбираться будет труднее, нагрузка придется на суставы - и повернул обратно к дому.

Хабибула пришел на третью ночь, принес костыли, американский кейс и конверт. Поболтали, договорились о пароле, если понадобится помощь Хабибулы, обнялись. Хабибула прихватил с собой старые костыли и все, что указывало на присутствие здесь Горы, и ушел со слезами на глазах. Гора прислушался к скрипу шагов друга, запер дверь и спустился в подпол. В конверте были деньги и два билета в разные спальные вагоны .

"Поезд мой послезавтра, в двадцать три часа двадцать минут. До полотна идти полчаса... Рельсы! Считай, час... Точно. По шпалам до Сосновки семь километров, стало быть, часа два с половиной, никак не меньше. Пожалуй, все три! Итого четы-ре часа. Значит, я должен выйти в двадцать один час двадцать минут... Правильно ли я сделал, купив билеты в спальный вагон?.. В прежние побеги такой шаг оправдывал себя, они искали беглецов или в трущобах, или среди тех, кто сторонится людей. В Белоруссии я никого не сторонился и даже выступал на официальных собраниях. Я шел четыре года и три месяца. Для того периода время почти рекордное... Да, поездка в спальном вагоне!.. Небольшой рюкзак, кейс, костюм и подходящая одежда! Вид у меня будет, прямо скажем, экстравагантный - богатый старатель едет подлечиться! Легенда ничего, сойдет... В который раз ты обходишь вопрос: кому и зачем ты нужен таким, какой ты есть?! Не увиливай, говори!.. Что говорить? Я уже сказал: "Настал час уходить, Гора!" Но это не значит, что отойти я должен сегодня или завтра..."

Чем больше старался Гора отделаться от этого вопроса, тем настойчивее требовал ответа вопрос. Размышляя над ним, Гора все больше мрачнел. От природы веселый и жизнерадостный, он чувствовал: сердце его сжимается, сознание кренится, как тонущий корабль. Меряя шагами комнату, он вдруг увидел себя как бы со стороны. Cгopбленный, скукоженный - неприглядное зрелище. Он расправил плечи и зашагал, выпрямив спину, как, собственно, и ходил всегда, всю жизнь. Ему пришлось несколько раз одергивать себя, распрямлять ссутуленные плечи. В конце концов, прискучив самобичеванием, он махнул рукой, перестал метаться по комнате и время, остававшееся до выхода, использовал на размышления о ловкой комбинации с двумя билетами в спальном вагоне. Вопрос, оставшийся без ответа, по-прежнему мучил его...

"Это, наверное, депрессия, отрицание эйфории. Напряжение чувств, как правило, завершается срывом, физическим недомоганием и душевной расслабленностью".

Гора осмотрел хижину, не оставил ли в ней следов. Перекинул через плечо рюкзак, взял кейс и вышел. "Запер дверь, ключ положил на прежнее место. Постоял, вслушиваясь в ночь, и пошел той же тропкой, которая вывела его накануне на проселочную дорогу.

Место было голым, луна выстлала серебром окрестность. Гора вышел на дорогу. Насторожился. Прогрохотал состав. Гора не двинулся с места, пока не стих вдали перестук колес, потом встал на костыли и легко, чуть ли не вскачь, спустился с косогора. Только войдя в лесозащитную полосу, он присел отдышаться.

"Сколько осталось?.. Чертова насыпь, до чего крутая!.. Одолею ее, и я на рельсах! Откуда это чувство тревоги, беспокойство... Может, интуиция?.. Со мной это бывало и прежде. Вроде все рассчитано, предусмотрено, а душа не лежит, какая-то невидимая сила держит тебя, не пускает, но ты, отмахиваясь от предчувствий, берешься за дело и сталкиваешься с неодолимыми препятствиями... Может, и так случится... Ладно, что она мне диктует, эта интуиция или как там ее?.. Поскольку мы приняли версию, что Митиленичу все известно, включая вагон и место, то в ближайшие несколько часов единственная опасность - это он..."

В это время Митиленич, укрывшись по другую сторону насыпи в такой же лесозащитной полосе, размышлял: "Может, я что-нибудь напутал? Значит, так. Глеб сообщил мне, что Гора вышел из дому! Поезд на Челябинск, отправляется в двадцать три часа двадцать минут. Гора должен пройти на костылях шесть-семь километров. Это два с половиной-три часа, не опоздает. Теперь. Хабибулин купил билет, который я ему подсунул, - девятое купе, нижнее место. Верхнее мое, билет у меня в кармане. В Омске Хабибула получил перевод из Тбилиси и Уренгоя. Сумма мне известна. Костыли и кейс куплены там же. Во что одет Каргаретели, знаю. Он должен выйти к железнодорожному полотну по проселочной дороге. К полотну он выйдет по двум причинам. Первая: надо полагать, что сесть на рельсу - его мечта со дня побега, это точка крайнего напряжения сил. Вторая: одет он чистенько, не станет ходить по грязи, пойдет по шпалам... Вот и он, поднялся... Смотрит в мою сторону! Неужели чувствует, что я здесь?.. Сел, лицом ко мне, смотрит на меня!.. Могу поклясться, он знает, что я здесь!.."

Гора не сводил глаз с леса, где, как он полагал, сидел в засаде Митиленич. Послышался шум поезда. Грохот нарастал. Гора сошел с полотна, пропустил состав, сел спиной к Митиленичу.

"Вот мы и пришли, Гора, сели на рельсу!.. Добились своего. Ты свободен, сидишь на рельсе - почему нет радости?.. Этот вопрос я задавал себе после каждого побега. Я никогда не испытывал радости, а теперь вдобавок ко всему у меня такое чувство, как если вдруг проснешься и обнаружить, что тебя дочиста обокрали, даже исподнего не оставили! Поднимется в поезд Митиленич, и баста. Рассуждай тогда о своем стремлении к свободе! Сколько сил положено, сколько испытаний пройдено... Не будет этого, брось, ты сам прекрасно знаешь, где он возьмет тебя. А насчет того, чтобы украсть... Никто не украдет того, чего ты добился. Это свершение! Пусть последнее, но из всех твоих свершений самое тяжелое - не надо чересчур скромничать. Даже если тебя убьют, то, что сделано тобой, не пропадет, оно останется людям... Ладно, ладно, брось высокопарный вздор..."

В наушниках сквозь шипение послышался голос Глеба: "Я еду, уже в машине!"

Митиленич, не отвечая, выключил рацию и ушел в свои мысли: "Допустим, Каргаретели знает, что я здесь, тогда чего он мешкает? Ждет, что я поднимусь в вагон и возьму его?! Может, он смирился с мыслью, что ему придется вернуться в лагерь, пройти через следственный изолятор? Что еще может быть? Он говорит, что имел три побега, этот - четвертый. А те два забыл, когда удирал один раз от оперативника, другой - от милиционера, и прямо на улице... Не прибедняйся, братец, этот побег шестой!.. Что ему на сей раз было бежать? Мокрых дел за ним нет, он не шпион, ему не надо бояться, что раскроется преступление. Что же тогда?! Я устал думать об этом! Попробую стать на его место. Беглец в Грузию вернуться не может возьмут не только его, но и тех, кто даст ему убежище; осесть где-нибудь в других краях тоже не дважды два, нужны деньги, присмотр - здоровье пошатнулось, возраст не тот... Во всяком случае, он так думает... Допустим, у него есть сбережения и он рассчитывает на них. Но такой путь, испытания, крайнее напряжение сил измотают кого угодно! Он что, идиот? Нет, братец, не возводи на него поклепов, он человек достойный! Не было у него другой корысти, кроме как уйти в побег и сесть на рельсу. Вот и сидит на рельсе, ждет меня: "Митиленич, я сделал свое дело, теперь твоя очередь, бери меня!" На-кася выкуси! Мы должны встретиться. Я колебался, брать тебя или нет; я даже примирился с мыслью об одинокой старости, были на то причины, так сказать, семейные! Но теперь этот вопрос снят - мы с женой уедем, станем жить на берегу Черного моря, а копию документа, который принесла Мара, я вставлю в рамку и повешу на самое видное место среди моих грамот!.. Служба есть служба! Э-э, встал и снова сел!.. Опоздаешь на поезд, да и я замерз... Внимание, Митиленич! Вдруг бросится под поезд, может такое быть?.. Почему бы нет? Ты же сам говоришь, у него другой корысти не было, кроме как уйти в побег и сесть на рельсу!.. Если так, мне хана... Почему? Я же нашел его!.. Жаль, такой человек!.. Человек человеком, а как же мой план?! Нельзя... Встал, встал, идет! Пусть идет, не станем мешать".

Гора положил кейс в рюкзак, перебросил его через плечо и пошел.

"Митиленич, чую, ты сидишь в укрытии и носа не кажешь. Неужели?.. Почему бы нет, он рассчитывает взять меня в купе и передать омичам, все отлично устроится... Ладно, уважаемый, поглядим, кто кого, мы будем делать свое дело до конца! Да, о чем я давеча думал?.. Настало время уходить! Может, рано об этом говорить? Постараемся как-нибудь избавиться от этого настроения. Помнишь, когда я попал по этапу из Белоруссии в Москву, прочел в тюремной бане надпись, сделанную химическим карандашом: "Кто слабый, тот загнется, кто сильный, тот уйдет!" Во всех подобных случаях я руководствовался этой максимой... Было у меня здоровье, надежное гнездилище духа и твердая уверенность, что мне дано вершить в будущем великие дела...

Ты прав, тебе еще хотелось стать свободным человеком в обстановке всеобщего насилия и террора! Э-э, нет! Это было неосознанное желание, скорее, реакция на обстановку, в которой мы жили. Так жила наша семья и все ее окружение. Никто не носил маску, никто не пытался приспособиться! Мои родители и родственники стали жертвами этого неосознанного желания. Надо думать, это подспудное чувство определило всю мою жизнь, ничем иным я не могу объяснить многие из моих поступков. Я все время бежал и старался догнать! Что?.. Конечно, свободу! В условиях всеобщего насилия и рабства?! Только и всего?.. Да, только и всего!.. Мало?.. Ныне нет ни насилия, ни террора. Свобода, сродни прежним стереотипам, "спущена" сверху, подарена... Тебе всегда претило пользоваться дарованными правами... У тебя есть твоя родина, Грузия, дел в ней непочатый край... Допустим, ты бы мог туда поехать, но тебя там никто не станет слушать. Допустим, удастся найти надежное убежище. Что с того? Ничего! Ты - беглец, постоянный страх изъест твою душу и плоть, болото обыденности засосет тебя... И как тогда ты назовешь этот последний побег? В лучшем случае - бегством из плена, в худшем - сочтешь, что в очередной раз сработал благоприобретенный рефлекс... Победа над старостью! Да Бог с ним..."

Митиленич еще долго сидел в придорожном сосняке. Выждав, пока Гора отошел на кило-метр, он встал и направился к машине. Дорога шла параллельно железнодорожному полотну, примерно в нескольких сотнях метров. Митиленич сел в машину, обождал еще немного, справился у Глеба, который час, и велел шоферу ехать в Шиловскую - небольшую станцию в паре километров от Омска, обслуживающую какой-то завод и пригородные поезда. Приехали.

– Глеб, сходи к начальнику станции, напомни, что нужно остановить поезд.

Глеб вернулся быстро.

– Все в порядке, остановка - одна минута, проводник спального вагона предупрежден, выйдет на ступеньку. Состав в графике, но ждать придется целый час... Да, кстати, станционный дежурный хочет вам что-то сообщить.

Митиленич вошел в здание вокзала. Открыл дверь кабинета начальника станции. Дежурный привстал, предложил гостю сесть и снял телефонную трубку.

– Сосновка?.. Здорово, Владимир Иванович! Как сказать, помаленьку... Где тот человек?..

Дежурный протянул трубку Митиленичу:

– Сейчас позовут! - Он сел и продолжил игру в домино.

Митиленич довольно долго стоял, прижав трубку к уху. Ожидание затягивалось. Нервы были на пределе. В какой-то момент ему даже захотелось положить трубку, он протянул было руку, но, передумав, снова поднес ее к уху. Наконец в трубке раздался чей-то голос. Митиленич несколько раз переспрашивал абонента - помимо плохой слышимости, мешал стук костяшек домино.

– Какой вагон, какое место? - крикнул Митиленич, крайне взволнованный, и, выслушав ответ, вышел из комнаты.

Гора шел более полутора часов. На Шиловской почувствовал, что за ним следят. Сначала он подумал, может, показалось, но нет, слежка была, причем явная. Миновав станцию, Гора прошел еще километр, до Сосновки оставалось столько же. Бросив взгляд на часы, присел перевести дух.

"И сердце пошаливает... Верблюда спросили: почему у тебя шея кривая? Разве только шея?.. - удивился он. Помнишь, что сказала тебе, расставаясь, прекрасная Томи: "Гор, ты сложен из камней тех крепостей, что некогда были сровнены с землей. Лучше нам по отдельности вершить наше суэртэ де муэртэ! Свой побег, стремление сесть на рельсу я относил к иным духовным ценностям, а на поверку оказалось, что это всего лишь процесс умерщвления - суэртэ де муэртэ! Такая уж большая разница между мной и тем быком?! Быка убивает эспада, меня - собственный характер".

Гора встал на костыли, продолжил путь. Послышался шум поезда. Гора хотел было сойти с полотна, но почувствовал, что ноги и тело не подчиняются ему. Он дернулся в одну сторону, в другую - тщетно.

"Что происходит?.. Рельсы держат меня, не отпускают... Погоди, погоди, с тобой уже бывало такое. Что это, явь или видение? Я и прежде не мог понять - так тесно они переплетались. Может, мне и грохот поезда чудится?.. Он приближается, но я слышу его как сквозь вату... По какому пути он идет - этому или соседнему?.. Не все ли равно - не обернусь! Если мне предначертано умереть так и здесь - да свершится воля Господня!.."

Гора снова попытался оторвать ноги от шпал, но даже костыль не смог сдвинуть с места. Между тем грохот поезда нарастал. Гора скинул рюкзак, положил его на шпалы, вытянул перед собой костыли и лег. Я всю жизнь был рельсами. Разве не так?.. Что только по мне не переезжало!" - воскликнул он, закрыл глаза и опустил голову. В то же мгновение перед ним предстал Великан с Коджорской горы, волновавший в детстве его ум... Ослепительным, необычным блеском сверкнула молния - раз, другой, третий... В ужасающем грохоте и блеске молний Великан распрямился, встал, торжествующе воздел к небу сжатые кулаки со свисающими цепями... Это был товарняк, груженый. Он довольно долго гудел и наконец прошел...

Поезд приближался к Сосновке. Митиленич сидел в девятом купе спального вагона. Глеб стоял возле двери, откуда должны были подняться пассажиры.

По чистому небу плыла полная луна. Митиленич смотрел на нее и думал: "Поезд простоит десять минут... Как красиво плывет луна; это не луна плывет, а вон то белое облачко. Облачко плывет, а кажется, что луна... Всегда так. Это что еще такое?.. Из-за облака показалась большая птица... Летит за луной!.. Настигла, хочет сесть на неё!.. Куда она делась?.. Кажется, села... Где это слыхано, чтобы птица на луну садилась?! Сели же космонавты!.. Откуда мне знать!.."

Поезд остановился на станции. Митиленич вышел из купе, направился к выходу.

– Глеб, будь здесь! - приказал он помощнику и перешел в соседний вагон. Прошел еще два следующих. Дверь в сторону перрона была открыта, на ступеньке стояла проводница. Митиленич остановился наблюдать. Гора стоял за киоском, глядя на часы. Когда до отхода поезда оставалось всего три минуты, он двинулся, протянул проводнице билет и поднялся в вагон.

Сунул костыли под мышку, осмотрел коридор, направился к своему купе. Нашел, нажал на ручку. Дверь оказалась запертой. Он огляделся в поисках проводницы.

Поезд тронулся. Гора по-прежнему стоял возле купе. Один-два пассажира, выходившие на перрон, поднялись, прошли на свои места. Вскоре появилась и проводница, которой он предъявил билет; увидев притулившегося в коридоре пассажира, достала ключ, открыла дверь.

Гора нажал на ручку, вошел в купе.

Дверь оставил открытой, может, специально - для второго пассажира.

Верхнее место пустовало. Гора прислонил костыли, сел, снял рюкзак, бросил на полку. Посидел, понурившись, какое-то время, потом повернул голову к окну... На столике стояли два стакана - с красным вином и пустой. Гора подвинулся к столику. Между стаканами лежал конверт. На конверте красивым почерком было написано:

"Иагору Ираклиевичу Каргаретели".

Гора взял конверт, еще раз прочел свое имя, фамилию и расхохотался. Он долго хохотал, потом, успокоившись, вскрыл конверт, достал содержимое, пробежал глазами... Вскочил на ноги, снова сел, перечитал и опустил голову.

Сидел, думал.

В дверях показался Митиленич. Гора поднял на него глаза, встал, хотел было что-то сказать, но Митиленич, не останавливаясь, прошел мимо.