Инородцы

Общение с казахами было весьма поучительным. По роду своих занятий – коменданта гарнизона и участкового уполномоченного местной милиции, в которой я имел чин капитана и соответствующую форму – я был «жолдаз бастык» (товарищ начальник). Под моим контролем находилась территория, равная половине Черниговской области. В таких условиях вопрос мобильности приобретал жизненную важность. В моём распоряжении имелась машина ГАЗ-66. Ах, какая машина была! Солдаты навешали на борта катафотов, раскрасили «зеброй», навели колёса, короче, разукрасили ГАЗ-66, как попугая. Солдат – водитель, Толик Рахимов, узбек из Навои, ни слова не знал по-узбекски. Бывало, идёт в столовую в офицерской рубашке с короткими рукавами, так офицеры отворачиваются, чтобы замечаний не делать. Ел он за поварским столом. Раз начальник управления возле штаба поставил мне задачу:

– Срочно! Бегом! Выехать для сопровождения грузов.

Как всегда, приказание перемешивалось с истеричными криками:

– Я Вам ещё с утра сказал!..

И, как всегда, до меня не довели. Полковник Семёнов вообще был козёл. Однажды прицепился ко мне:

– Почему на дороге лежит помятое ведро?

(А я, как комендант, отвечал и за дороги).

– Не знаю, товарищ полковник, почему оно там лежит.

Это не помешало ему меня отодрать:

– Ещё раз увижу ведро на дороге – я Вас накажу.

Больше всего Семёнов любил читать инструкцию по пользованию утюгом в бытовке – находил в ней массу ошибок. У меня было такое впечатление, что он даже носки гладит.

Я в свою очередь, наливаясь злобой, кинулся к дежурному по части, схватил телефон и позвонил в комендатуру:

– Водителя с машиной срочно к штабу!

Дежурный по комендатуре ответил, что солдат моет машину.

– Бегом!

Уже собралась толпа зевак, меня дерут – интересно. Уебки: туда пройдёт, назад, честь отдаёт начальнику и в это же время прислушивается. Едва отошёл от штаба, мчится моя машина, останавливается; из кабины вываливается солдат в трусах и сапогах. Начальник управления от такой исполнительности потерял дар речи и объявил водителю отпуск. А так как тому предстояло через три месяца увольняться, отпуск похерили.

Ещё меня уважали за свиту: я имел толмача-узбека, водителя и двух охранников с пулемётом РПК. Казахов поражали сигнальные огни и барабанный магазин пулемёта. Аксакалы восхищённо цокали языком, особенно, когда я давал указание казашке напоить узников. Под тентом в кузове имелась клетка. Во время движения, задержанному приходилось стоять, держась руками за прутья. Только по великой милости могли кинуть фуфайку – подстелить на железный пол.

Это была жизнь! Я, бывало, расхаживал по гарнизону в милицейской форме, чем приводил в изумление сослуживцев, а иногда выходил в штатском, для разнообразия. Утром придёшь в комендатуру – на лохматом коне скачет казашёнок, везёт ясак – трехлитровую банку кумыса. Я брезговал пить из бурдюка; прежде чем везти, кумыс процеживали через марлю, чтобы не попадали волосы и мухи. Это была дневная норма, когда заканчивался сезон кумыса (кобылы доятся всего месяц – в апреле-мае), начинался сезон айрана. На праздники обязательные подношения в виде свежеосвежеванного барана. По пятницам – винная порция: по две бутылки водки с юрты. Лежишь в белой «байской» юрте на кошме, когда тюльпаны цветут. Цветной телевизор, движок работает, одеяла толстые верблюжьи… «Апа» в пиалу чай подливает, мух нет… Спросите, откуда в совхозе бай? Кочевой совхоз – девять юрт. Директор совхоза ездит на УАЗике, овец пасти брезгует. Его младший брат – бай – контролирует весь технологический процесс. Когда овцы мрут, например, от бескормицы, то только совхозные, а не их личное поголовье. Пасут те, кто в серых юртах. А поскольку единоплеменникам даже в пустыне доверять нельзя, бай и сидит в кочевье. Человека видно сразу: чапан красивый, на корсачьем меху, не в фуфайке. Возле него водовозка. Не понравишься – может и воды не дать, хоть подыхай… На юрте красный флаг, внутри телефон (без проводов). Ему же свозят и каракулевые шкурки. Те хранятся в КУНГах, вокруг целый городок. Детишки возятся, младшие доят козу и тут же пьют молоко. Старшие дерут ту же козу за юртой. Хлопцы лет двенадцати уже забавляются с ослицей.

Кочевой быт скромен; от прошлого наследия вековой культуры сохранились кое-где медные чайники или лужёные котлы и самовары – все тульского производства. Казаху нужен нож, чтобы барана зарезать. Топор уже ни к чему: в пустыне, если что и растёт – не порубишь. Кроме кизяка, разбирают на топливо технологические трущобы, могут украсть шпалы. Когда в 1972г. из пустыни начали выселяться ссыльные немцы, после них остались обработанные поля, сады, виноградники и шикарные дома под черепичной крышей. Продать их не представлялось никакой возможности. Немцы действительно содержали подпольные силы самообороны и свирепых овчарок. Чрезмерно приблизившегося к их поселению казаха могли и убить. Казахи смертельно боялись немцев и именовали их «фасист». Такой же страх испытывали они и перед дунганами или корейцами. Они так же могли запросто убить казаха. Изумлял казахов и факт поедания собак корейцами.

Когда казахи, наконец, заняли немецкие поселения, они вытравили овцами поля и бахчи, вырубили деревья, запустили овец в дома, превратив их в окотные кошары и гордо поставили во дворах юрты. Через год, за ненадобностью, поскольку дождей там мало, разобрали крыши и все деревянные части на топливо. Учитывая их привычку, открыто отправлять естественные надобности, всё вокруг было загажено, как во времена Чингиз-Хана.

Вошли в быт и ванны (солдаты привезли, не выбрасывать же), только не для мытья – слив забивали колом, – а чтобы туши разделывать или муку хранить… Возле юрт стояли КУНГи от машин. Их использовали как кладовки. Хранили комбикорм, чтобы животные мешки не раздирали.

Я был воплощением колониальной администрации в самой уродливой форме. Прежде всего, в отличие от всех прочих, я не боялся казахов. Мог в четыре утра провести «шмон» по юртам, наловить безпаспортных родственников. Мы действовали по методу царских исправников: зацепляли юрту тросом и сдёргивали машиной.

Кроме того, я занимался и просвещением, исполняя нелёгкое бремя «белого человека» по Киплингу. Я научил некоторых гнать самогон, что повлекло за собой изменение социальной структуры общества. Пока казашата носили кизяки для топки, «ата» пил горячий самогон ложкой из-под змеевика. А «апа» в это время была вынуждена пасти овец, что прежде считалось неслыханным. Процесс самогоноварения в степи определяется издали. Поскольку казашки не ездят верхом на лошадях, (только незамужние ещё рискуют скакать), они удовлетворяются верблюдами, притом одногорбыми. Эту «коломенскую версту» видно издали, да ещё из юрты, вместо мяса, несёт дрожжами. Казахи прежде пекли пресный хлеб, но благодаря мне выторг на дрожжях и сахаре в «военторгах» резко пошёл вверх. Продавщицы меня обожествляли.

Район назывался Кармакчинский, но посёлка с таким названием в природе не существовало. Данный факт вызывал удивление у казахов, формально там прописанных. Я думаю, печать с соответствующей надписью тоже у кого-то хранилась. Это было сделано с целью сохранения военной тайны и затрудняло привязку полигона к местности. Противник, а вместе с ним и финансовые органы, вводились в заблуждение. Станция Тюратам не входила ни в какой административный район, а центром нашего, Кармакчинского, был город союзного подчинения Ленинск.

Кармакчинский район официально не относился к местам с тяжёлыми климатическими условиями. Доходило до маразма: две площадки, находившиеся на расстоянии трёх километров, имели разные льготы. На одной из них год шёл за полтора, и это порождало лицемерие и двуличие. Все, как коммунисты, «не могли быть в стороне» и просили их туда перевести. В конце концов, власть сдалась и объявила район зоной стихийного бедствия. Все вопросы решали из Москвы люди, никогда там не бывавшие.

Я быстро смекнул, что казахи, как и прочие граждане СССР, никаких прав не имеют и ограничены в передвижениях. Я мог позволить отдельным избранным семьям кочевать вокруг воинских частей, что давало им неоспоримые преимущества. С воинскими частями вёлся интенсивный обмен. Прапорщики носились по пустыне на машинах, как сейчас продавцы по электричкам. Ценился брезент. Как-то с заправщика – цистерны с жидким кислородом – украли прорезиненный тент. Нашли на юрте… Колёса для «ЗИЛов» и масло шли на машины совхозных бастыков. Солдаты тащили всевозможные предметы вещевого довольствия. Можно было увидеть казашку, одетую в телогрейку с протравленной извёсткой надписью на спине «Шестая рота». Советская оккупация коренным образом изменила быт кочевников. Перейти назад от солдатского бушлата к чапану и бешмету им будет непросто. Я так и не видел «апу» в халате. Даже на Украине не смогли сразу вернуться к вышиванкам.

На почве обмена доходило и до злоупотреблений. Вместо говяжьей тушёнки неискушённым кочевникам подсовывали аналогичные по весу и внешнему виду консервы «Щи-Борщи». Казахи оберегали незаконно добытое имущество от моих набегов, зарывая его, (и даже ружья), в песок, подальше от юрты. Основным платёжным средством у казахов была водка. Ценность последней особенно возросла в период антиалкогольной кампании, когда стали проводиться специальные рейды. Обычно водка хранилась в какой-нибудь мазанке на отшибе. Ящики прикрывала кошма, на которой возлежала какая-нибудь ветхая «апа»; никаких иных функций по хозяйству она уже выполнять не могла, ей не доверяли даже внуков нянчить. Процесс обмена протекал примерно следующим образом: «апа» лежит на спине, со сложенными на груди руками, почти холодная.

– Апа, арак бар?

– Десять рублей, тебе много?

«Апа» из-под себя достаёт бутылку и лежит дальше. Когда вместо денег стали всучивать облигации, деньги брал сопровождающий.

Советские органы на местах выполняли функцию колониальной администрации. Одни требовали справки, другие их выдавали. Все кочевники были прописаны в посёлке Кармакчи, по улицам Абая Кунанбаева, Момыш-Улы и Шевченко. Одна из них плавно перетекала в другую. Так как мазанки были построены в шахматном порядке, не зная казахского языка разобраться было невозможно. Впервые после покорителя Туркестана Перовского, я потребовал с местных документы, чем поверг всех в изумление. Казахов после войны никто толком не ущемлял. Я даже видел пастуха с партбилетом. Подобная свобода – положить на власть – в тридцатые годы была невозможна. Даже во времена Сталина паспортов у местных не было: куда казах убежит в пустыне? Совхоз в степи – не древне-египетский ном, не административно-хозяйственная единица, а место, куда он был прописан.

Свидетельства о рождении выдавались казашатам при поступлении в школы. Там бедных детей пробовали приучить сидеть за столом, они, конечно, разбегались обратно в кочевья. Но свидетельства выдавали всем. Беспаспортных волокли в комендатуру, на гауптвахте их кормили свининой. На третий день правоверный, как миленький, ел «шашка» с перловой кашей и (невиданное!) впервые в жизни мыл полы. Если я ещё скажу, что в политмассовое время они учили текст присяги и первые шесть статей устава внутренней службы, вы мне вообще не поверите. Не удивительно, что казахи живо интересовались, не привезли ли родственнки его паспорт и ясак.

Нужно понять, что ясак – это не взятка, а ритуал с похлопываниемями и пожиманием рук. Чем больше ясак, тем выше начальник. Любимые ханы накладывали такие подати, что, случалось, оставались без подданных по вине черезмерного усердия подчинённых. Те просто вымирали.

Искусству обращения с восточными людьми меня обучил подполковник Абельгазин Карим Абельгазинович, начальник штаба полка, впоследствии военный советник президента Назарбаева. Гонял он меня немилосердно, да ещё приговаривал:

– Можешь ещё сказать «блад нерусский», но к утру чтобы было сделано.

Сейчас бы в ту среду, я бы им показал суверенитет, обложил бы такой данью – манаты бы несли мешками.

Меня боялись. На Востоке нет такого понятия, как уважение. На Востоке вообще нет ничего хорошего: долбанутая страна, долбанутые люди… Жить в песке, родиться и умереть на кошме… Вы бы смогли?

«Той» в простонародье – это повальная обжираловка для мужиков (если пускать ещё и баб, продуктов на всех не хватит).

Водку пьют пиалами, нажираются, что свиньи. Вообще, пьяный казах – это нечто. Казахская кухня меня не прельщала. Тот же бешбармак – мясо с шерстью и порезанные треугольниками куски теста. Всё это заправлено луком и сварено в котле сомнительной чистоты. Единственное, что я ел смело и с удовольствием, это баурсаки – простое тесто, зажаренное в кипящем сливочном масле. Можно есть сколько угодно и не брезгуя – мне их доставляли завёрнутыми в платок. Толпа лежит, жрёт это мясо с блюда, запивает араком. Самый крутой ритуал, когда достают баранью голову и начинают делить. Уважаемому гостю дают глаз. Прапорщик Козятинский, прежде чем заглотнуть глаз, выпил пиалу водки (это почти бутылка), потом запил его ещё двумя, чтобы не вырвать. Так как отрыгивать водкой – непозволительная роскошь, прапорщик свалился, как сноп. Когда проснулся – остались только мослы. Очень жалел, что проспал весь той.

Акыны поют, пока голос не потеряют, кто кого перепоёт. Молодёжь одета кто в фуфайку, кто в офицерские галифе, «кыз», девушки,– в исподнем. Все скачут на разномастных лошадях. Кроме скачек, культурная программа обычно состояла из козлодрания. Это мероприятие было запрещено советской властью в тридцатые годы, но потом возродилось по недосмотру. Всадники таскают освежёванного, выпотрошенного барана. Победитель получает его в награду и варит вместе с пылью и конским потом. Вымыть что-либо в пустыне – проблема, да и в голову никому не приходит.

Важнейшим фактором в деятельности колониальной администрации является использование соплеменников на определённых должностях. Даже мои зверства меркли по сравнению с поведением начальника гарнизонной гаупвахты прапорщика Жанабаева Жакпека Комбаровича, в просторечии Жоры. Прежде он служил в Чехословакии, где испортил зрение. «Там кругом деревья,» – рассказывал он в каптёрке. Прапорщик был из рода чингизидов, чем очень гордился. Бил казахов камчой и приговаривал, когда мы ехали на машине: «Дави их, чёрных». Его старший сын, очень красивый, женился на русской – дочери полковника. Всего детей у него было человек восемь. Помню, как один, классе в шестом-седьмом, носил из машины в квартиру неподъёмные ящики с тушёнкой, пока «ата» пил чай. Не надорвался только из жадности.

Роль толмача заслуживает отдельного разговора.

В казахском алфавите сорок букв, из них четыре – буквы «к» – простая, присвыстывающая, хрипящая и шипящая. К счастью, словарный запас кочевника весьма ограничен. Литературный язык существует, разве что, в городах. Казахское произношение также весьма простое и изучить язык месяца за три не составляет труда . В казахском нет понятий «тётя», «дядя», «бабушка», «дедушка», вообще родства дальше первого колена. Ровестники – «брат», «сестра»; все, кто старше тебя – «отец», «мать». У узбеков уже есть термины «дядя» или «тётя». «Саддалык-апа» – сестра матери – объяснял мне один на пальцах. В казахском, как и во всех примитивных языках, нет лиц глагола, зато очень много времён; одних настоящих не меньше шести. Например: «Я сейчас сижу в юрте». Когда сейчас? В какой юрте? Надо выражаться очень конкретно, иначе тебя не поймут. Это мы абстрагируемся от времени: «Я вчера был на свадьбе». Казаху такая фраза ни о чём не говорит. Обычно для общения с ними мне было достаточно «кет» (а в прежнее время ещё и камчой полагалось оттянуть). Но как это «кет» произнести, когда много зависит от интонации? Так же надпись «шикни пиниздер» – целая масса понятий, связанных с курением: здесь курить нельзя, курить нельзя вообще, где курить можно. Со временем я так поднаторел в тюркском, что в подлиннике понимал самые душещипательные диалоги заключительной серии фильма «Королёк – птичка певчая». И всё благодаря знанию только трёх ключевых слов: «кыз» – девушка, «бобо» – старик и «кет» – прочь.

Но горе тому администратору, которому прийдет в голову подобная блажь – изъясняться на казахском. Он будет осмеян каждым. Неудивительно, что казахские милиционеры составляют протоколы на полуграмотном русском. По-казахски можно только принять ясак или послать на хуй. Когда дают прочесть казаху, тот расписывается, понимая, что спасения нет: не откупишься – посадят (что вообще-то способствует прогрессу и цивилизации). Один на моей памяти вышел из тюрьмы, научившись прилично говорить по-русски). Но это большая редкость, так как мало кто из кочевников сидел.

Хотя Будённый и обещал научить казахов мочиться стоя, но обещания своего не сдержал. Старики всё так же делают это, припав на одно колено. Иначе на ветру задувало полы халата и брызги летели в лицо. Мочились только верхом на лошади, стоя в стременах спиной к ветру.

Я глубоко убеждён – кзыл-ордынских казахов ни к чему нельзя приучить, такую они испытывают ненависть к цивилизационным процессам. Однажды я сам, под изумлённым взглядом одного аборигена, запустил змея. Перед этим он скептически смотрел на кусок бумаги с хвостом из тряпок. Солдат отпустил нитку – змей полетел; но в пустыне много чего летает. Зато когда змей, послушный воле солдата, замер в небе… Я предложил ему подержаться за нитку, но казах так и не решился. Он неделю был в восторге. Я его так изумил, что он подарил мне две шкурки каракуля. Я забыл их на антресоли. Как-то открыл дверцу, а оттуда вылетела целая стая бабочек. Моль съела даже кожу. По прожорливости её личинки не уступали тутовому шелкопряду.

Казахами всегда правили иноверцы. Хивинцы говорили по-узбекски, хорезмийцы и бухарцы – по-таджикски, кара-киргизы – на уйгурском. Даже улемы и муллы у казахов, как правило, узбеки или татары. Ну какой прок от муллы в юрте? Чокан Валиханов, хотя владел многими языками, изъяснялся по-русски. Его примеру следовало и советское байство, обучавшее своих детей в Кзыл-Ордынском пединституте имени Гоголя, на факультете «Учитель русского языка и литературы». Там же, за ясак – спирт – обучались и престарелые майоры со средним образованием, предпочитавшие почему-то факультет «Учитель истории». Посещения института не требовалось, ясак доставляли два раза в год. В Алма-Ате по чину могли обучаться только дети районного начальства.

Смотрю как-то – моя знакомая прапорщица-казашка (к слову, очень толковая и внешне симпатичная, хорошая девка) сидит и учит старославянский.

– Что ты учишь?

– Не пойму, оно и по-русски трудно.

Пальцем водит: «Аз есмь червь».

Она сама – техник связи, пошла традиционным для прапорщика путём. Спирта у неё не было, приходилось сдавать экзамены. Оказалось, в Кзыл-Орде нет факультета казахской филологии. Преподаватели русской – сплошь казахи. Как ссыльные закончились, национальные кадры преподают всё.

Хотел её трахнуть на почве взаимной симпатии, но она не дала:

– Я отдамся только казаху.

– Ты что националистка?

Впоследствии, она стала-таки одним из лидеров национального движения в Ленинске. Я её даже в кабак водил. А что такое повести тогда казашку в кабак? Для этого надо иметь смелость. Бытовой расизм ударяет по обоим. Над русским будут смеяться: «Что тебе русских баб не хватает?» А ей связь с русским офицером грозит тем, что пацаны набьют морду. Замуж не выйдет или отдадут в серую юрту, крытую тентом (приедут вечером, завезут за Джусалы, третьей-четвёртой женой). Власть над ней имеют потому, что она из младшего джуза. На юге казахи куда более эмансипированы. Немцы, греки, татары разложили их полностью. С другой стороны, если бы побывала замужем и слиняла – была бы в моральном плане абсолютно свободна. Могла бы и публичный дом открыть в Тюратаме. Только, как простой казашке разойтись? Она рожает через каждые девять месяцев пятнадцать лет подряд, обвалом. Какой там развод?