"Мемориал" - читать интересную книгу автора (Кром Игорь Юрьевич)

РАННАР МЕМОРИАЛ

1. ПРИБЛИЖЕНИЕ

Да вот она, блестит — Кирпичная дорожка. Ухожена, свежа, Я сам её мостил. Осталось докурить, Заколотить окошко, Завесить зеркала И двинуть в край могил… Санкт-Петербург, 1992 г.

Естественно, первым телефонной трубкой завладел Гоблин. Вцепившись в неё правой рукой, он отчаянно размахивал левой, пытаясь жестами что-то объяснить невидимому собеседнику. Ему одному понятные слова тонули в слуховом отверстии неправильно взятой трубки, поэтому и понадобились дополнительные средства убеждения — он чувствовал, что его не понимают. Полюбовавшись немного, я стащил его с табуретки, невзирая на возмущённый вопль. Тотчас Гоблин побежал ябедничать маме.

— Привет, — сказал я в трубку. Она была липкая от варенья, которым Гоблин самоугощался за несколько минут до звонка.

— Привет, Игорёк. У тебя есть какие-нибудь планы на завтра?

Серёга всегда был дипломатичен. Сразу ясно, что намечается не вечеринка и даже не совместная экспедиция в Институт. Я вздохнул и распрощался с надеждой выспаться.

— Допустим, нет. А у тебя есть предложения?

— Вчера звонил Шамиль. Новая вводная — будем валить деревья на Пискарёвском. Завтра мы с Пашей из бригады Фёдора едем покупать пилу. Купим, привезём на место, прокрутим, Паша мне покажет, как с ней обращаться. А поскольку на Смоленском остаются двое…

Дальнейшие его слова потонули в невообразимом гвалте. По-партизански ко мне подкралась Татка и, ухватившись за штанину, испустила победный клич. Папа был пойман. В это же время в коридоре Гоблин напал на спящую Собаку, которая спросонья не поняла, визжать ей или рычать. Она издала нечто среднее и несуразное, бросилась в комнату и чуть не сбила с ног Бабушку. Бабушка принялась протяжно охать и ругаться. Гоблин залился скрипучим смехом. Я зажал свободное ухо пальцем.

— Шамиль сказал, что кто-то из нас должен на один день подменить Пашу на Смоленском, — терпеливо повторил Серый. — Я подумал, что тебе всё равно надо забирать спецодежду из склепа.

Спецодежда здесь была решительно ни причём. Кроме меня кандидатов на подмену не было, и быть не могло. Серёга создавал передо мной иллюзию выбора и добровольного принятия решения. Но мне совершенно не улыбалась перспектива работать в компании незнакомых мне мужиков. «Учись, студент…»

— Может, хрен с ним? — спросил я, ни на что уже не надеясь. — Обойдутся без меня, а? Что я там буду делать? За водкой для них бегать? Я там никого не знаю…

— Ну, Фёдора-то ты знаешь! А кроме него там будет ещё только один. Так что это не аргумент.

Я и сам знал, что не аргумент. Но уже обрадовался, поскольку придумал более веский. Увы, он тут же вылетел у меня из головы. Убедившись, что попавший в плен папа ну никак не хочет этого обстоятельства заметить, Татка скукожила рожицу, сделав вид, что плачет, а не просто вопит, и пустила лужу прямо на мои ноги в носках. Пришлось взваливать Татку на колени и пытаться одной рукой стащить с неё штанишки, придерживая барахтающегося ребёнка локтем другой.

Думаю, что в подобных обстоятельствах телефонный разговор стал бы любому в тягость.

— Сдаюсь! — сказал я им обоим — Серёге и Татке.

— Тогда подъезжай завтра к одиннадцати к их вагончику.

— Хорошо-хорошо. Пока. Позвони завтра.

— Пока.

Я повесил трубку. Наконец-то можно перехватить вредную девчонку половчее. Страшная месть за невнимание — пописать на ноги обидчику — оборачивается дополнительными неудобствами. Придётся ещё раз испытать процедуру одевания. Татка была догадливой. Она уже знала, что её ждёт, и извивалась у меня подмышкой. Одеваться она не любила больше всего на свете. Почти также сильно, как и спать по ночам.

Мумия жены сидела на кровати, поджав под себя ноги.

— Завтра последний раз выхожу на Смоленское, — сказал я ей. — Ты не знаешь, где сухие Настины штаны?

Наивно было надеяться, что она мне ответит. Если бы это произошло, я мог бы испугаться от неожиданности. «Он шарахнулся в сторону от ожившего монстра, роняя ребёнка на мраморный пол…» Какой к чёрту мраморный пол? Впрочем, уронить Татку на паркет тоже немногим лучше. Я посмотрел на номер страницы раскрытой книги, лежащей перед Светкой. За полчаса она продвинулась на 45 страниц. Значит, живая. Хотя… Ещё надо подумать, может ли это являться объективным критерием.

В гостиной меня подкарауливал улыбающийся Гоблин с пистолетом в руках.

— Папа, пу! — заорал он, едва я переступил порог. — Пу! Папа, пу!

По сценарию мне полагалось грохнуться на пол и умереть в мучениях и судорогах.

— Минуточку, — сказал я, метнулся в свою комнату, подкинул орущую девочку Светке, вернулся на порог гостиной и театрально упал, раскинув руки. Несчастная Собака именно в это время возвращалась на своё место в коридоре. Правда, она успела увернуться, но зрелище падающего замертво хозяина наполнило её душонку неподдельным ужасом и непониманием происходящего, отчего ей пришлось разразиться хриплым лаем с подвыванием. Немедленно отозвалась Бабушка, и ругательства возобновились с новой силой. Естественно, Гоблин оглушительно смеялся и показывал Бабушке пальцем на труп отца. В общей суматохе я не сразу различил крик о помощи. Кричала мумия — Татка каким-то образом сползла с кровати и похитила одну из её книжек с нижней полки. Пришлось оживать. Услужливый Гоблин сунул мне сухие штаны для Татки и застеснялся своего хорошего поступка.

— Сумасшедший дом, прости Господи, — закончила ругаться Бабушка. Собака тявкала, как заведённая механическая игрушка. Я дождался, пока Татка сосредоточенно продефилирует в коридор, и закрыл дверь, отгородившись от ноющей, ругающейся, стреляющей из пистолетов и нападающей из-за угла тесноты нашей убогой хрущёвской квартирки. Облегчённо вздохнув, включил магнитофон и надел наушники, поставив ещё один барьер между собой и царящим здесь Вечным Шухером. Как же мы живём, если тяжёлый рок — успокаивает? Жена что-то беззвучно проговорила, хлопая губами, почесала спину и вновь превратилась в мумию.

Усталость навалилась неожиданно, неумолимым врагом, долго ждавшим своего часа, следившим за каждым моим шагом, чтобы вернее выбрать момент для нанесения удара — оглушить, свалить и растерзать. И нанесла, и совесть свалилась, оглушённая, и я с удивлением услышал её гаснущий голос, говорящий, что в гостиной Бабушка осталась одна против Гоблина, Татки и Собаки, что ей тяжело, что она старенькая, что я должен ей помочь.

— Цыц, — сказал я совести. — Пойди, поболтай со Светкой.

Я расслабился и постарался растянуть каждое мгновение, ведь альбом скоро кончится и я сниму наушники, и уложу спать Гоблина, и заберу Татку у Бабушки, и буду долго её укачивать, чтобы потом лечь в постель самому, почитать немного на сон грядущий, погасить свет и лежать, разглядывая в темноте, как в зеркале, прожитый день, и заснуть, наконец, под аккомпанемент душераздирающих воплей Безумного Кота…


Хмурые облака веером наплывали на сизое низкое небо, сумеречный ветер извивался между виселицами фонарей, цепляясь за ноги редких ошалелых прохожих, хищно свистел, молотил ледяными ладонями в хрупкие окна жилых домов, приглашая их обитателей выйти и померяться с ним силами. Никто не отвечал ему, и он с хохотом уносился прочь, взъерошивая кусты и нападая на деревья. Старая кряжистая берёза, растопырив руки-ветки, поворачивалась направо и налево, отбиваясь от окружившего её вихря. Тщетно! Ветер играл с нею, раскачивая из стороны в сторону, обламывая пальцы-сучки и заставляя трещать позвоночник ствола. Где-то вдали раненым слоном завыла электричка. Со стороны помойки мне наперерез метнулась абсолютно белая кошка с горящими синими глазами, перебежала дорогу по всем правилам дурных примет, словно негатив, потерявший свою киноплёнку. Что-то было в этой кошке, и в этих облаках, и в этом ветре. Что-то ещё, кроме них самих — неотвратимое, тяжёлое, чуждое чувствовалось рядом. Вокруг меня бушевали тени (тени чего?), их гнетущий хоровод обволакивал темнотой, как паутиной. Грязь под ногами плотоядно чавкала. Мостовая таращилась пустыми глазницами открытых люков. В лицо брызнуло чисто питерским месивом из снега и дождя с болотным запахом. Луна моргнула и погасла, задушенная звероподобным облаком. Ночь наступала с катастрофической быстротой.

— Что же это? — спросил я у ветра, но он только швырнул в меня пригоршней дождя, холодного, замерзающего, колючего. Одинокий и растерявшийся я побрёл (куда?) в темноту, хлюпающую и сочащуюся под ногами. Что-то мне нужно было узнать (или сделать?), что-то такое, от чего зависела моя (или чья-нибудь ещё?) жизнь. Надо торопиться. Вдали послышались шаги. Туда, туда, там человек (человек ли?), надо узнать у него, ведь очень важно, как скоро у меня это получится…

— СКОРО …

Вот он идёт навстречу, прохожий, чёрный силуэт согнулся, ветер бьёт его в грудь, вздымает полы плаща, силится сорвать с головы дурацкую широкополую шляпу, сидящую набекрень — не выходит, шляпа каким-то образом держится (привязана? на резинке?), не улетает. Он высок и худ (Костя?) и смутно знаком, подходит ближе, но лица его я не могу разглядеть.

— Ха-ха, — говорит он. — Ха-ха, вот и ты…

— … ТЫ …

Странный человек, странная шляпа. Но это не важно, вернее, важно не это, мне же нужно узнать у него…

— Простите, не подскажете ли, что, собственно, происходит? — вежливо (какая нелепость!) говорю я, но это не мой голос, не могу понять, чей, он тоже смутно знакомый, но не мой.

— Происходит… исходит… исходит… исходит, — эхом откликается незнакомец, и я чувствую (именно чувствую, а не вижу!), что он улыбается. И эта улыбка выводит меня из себя… Я бью его по ногам, и он неуклюже валится в грязь, придерживая рукой свою шляпу.

— Сукин сын! Ты что, будешь издеваться надо мной?

— … БУДЕШЬ …

Он смеётся. Я не слышу его смеха, я чувствую его позвоночником, эта вибрация — его смех, его смех и мой страх. Это очень интересно — смех и страх. Вся разница в том, что… Опять ускользнуло. В чём? Проклятье! Чёрный мерзавец! Отвечай, что со мной? Почему мне страшно смеяться? Почему я должен бояться своего смеха?

— …БОЯТЬСЯ …

Плевать я хотел на тебя. Тьфу! Плевок попал в лицо. Почему же его лицо мне знакомо, хотя я его и не вижу?.. В руках у него пистолет (игрушечный?). Шипящий голос взрывается прямо в голове:

— Папа, пу! Папа, пу! Ха-ха-ха.

Пули пролетают через мою грудь, не причиняя вреда. Где я? Кто я? Кто этот чёрный человек, которого я (лежачего!) пинаю ногами? Я ощущаю себя ржавой консервной банкой, привязанной к хвосту мчащейся в неизвестность собственной мысли.

— …СОБСТВЕННОЙ …

Это неприятно — быть ржавой консервной банкой. Ведь я-то думал, что мысль — это нечто присущее мне и зависящее от меня. Оказывается, наоборот. Это я лишь громыхающий придаток к Свободной Мысли. Как неожиданно! Но что я должен узнать? Кого я должен узнать? Быть может, этого человека в чёрном плаще, стоящего на четвереньках у моих ног? Обеими руками срываю скользкую шляпу и вглядываюсь в его лицо. Его нет. Нет лица, нет головы. В пустом воротнике пляшут тени.

— … ТЕНИ.

Белая кошка сидит напротив. Синие глаза отсвечивают ненавистью. Из точёной маленькой пасти клочками падает красная пена. Кошка выгибается дугой и улицу оглашает вой сирены.Знакомый, тихий вой. Прерывистый. Назойливый. Как электронный будильник.


Предчувствие оказалось верным — никакой работы не получилось. С полчаса я посидел с Фёдором в вагончике, сбегал за водкой и ещё полтора часа наблюдал, как он уничтожает «Пшеничную». Второй мужик, Степаныч, так и не появился. Работать не хотелось никому. И вскоре я сделал Фёдору ручкой и вышел прямо в пургу. Ветер ровно и нудно давил на грудь и голову. Снег валил вовсю, причём был он какого-то жёлтого оттенка, отчего воздух походил на коллоидный раствор глины в воде. Хмурые облака веером наплывали на крошечный кусочек сизого неба на западе.

У самого входа на лютеранский участок толпились зеваки. Нелепо развороченный сбоку, поперёк проезжей части стоял пассажирский микроавтобус, кажется УАЗ. Рядом я увидел чудовищно смятую спереди зелёную «девятку». Рулевая колонка её буквально вонзилась в спинку водительского кресла. Дворничиха в жёлтом ватнике тряпкой на швабре смывала кровь со стены бензоколонки. Сразу три «Скорых», вразвалочку, с какой-то сытой ленцой одна за другой потащились к мостику через Смоленку, надсадно вереща охрипшими сиренами. Мужчина с разбитым лицом что-то кричал молоденькому менту и вырывал у него из рук блокнот. «Это знак, — подумалось мне. — И, несомненно, дурной».

Я не стал присоединяться к толпе любопытствующих и, прошмыгнув мимо крестов и надгробий, направился к склепу графини Чичаговой, переоборудованному под подсобку для кладбищенского персонала.

Ухоженный эрдельтерьер подозрительно оглядел меня с ног до головы, не менее подозрительным взглядом одарила меня его хозяйка. Добрые люди не очень-то жалуют кладбищенских работников. Но не станешь же ей объяснять, что мы не имеем никакого отношения к печально известной похоронной службе, что у нас просто подряд на кое-какие реставрационные работы. Покрасить забор, вымостить плитами несколько тропинок… Мелочь, но мне всегда было приятно осознавать, что я занимаюсь хорошим и благородным делом. Благородным на фоне разграбленных склепов и сломанных крестов, на фоне забытых и затоптанных могил, на фоне добрых людей, спокойно прогуливающихся с детьми и собаками по только что уложенным дорожкам. Вряд ли кто-нибудь из них согласится при жизни, чтобы на его будущую могилу гадили собаки. Но обыденное ежедневное прохождение через кладбище не вызывает у добрых людей никаких эмоций. И это мне кажется самым страшным. Я был уверен, что мёртвые не заслуживают такого пренебрежительного обращения.

Время показало, что я был прав.

В склепе было холоднее, чем на улице. Ежесекундно содрогаясь, я переоделся в уже успевшую отсыреть цивильную одежду и принялся складывать рабочую в рюкзак.

Внезапно сзади послышался осторожный шорох. От неожиданности я вздрогнул и обернулся. Никого — только моя собственная тень, лохматая и зловещая, мрачно уставилась на меня с кирпичной стены.

Погасив свет, я вышел и захлопнул за собой дверь. На душе, что называется, кошки скребли, но я решил, что мне попросту не хочется перебираться отсюда на Пискарёвку. В самом деле, любому было бы грустно покидать обжитой склеп!

Последняя мысль вынудила меня улыбнуться. Я навесил замок, с трудом повернул замёрзшими пальцами ключ, засунул его под крыльцо и быстро зашагал на трамвайную остановку.


Может быть, мне только показалось, что из-за ближайшего надгробия меня провожает пристальным взглядом пара синих глаз?