Минако Оба «Три краба»

Море, окутанное молочно-белым туманом, еще тихо дышало во сне. Но из высокой, похожей на ситник болотной травы уже доносилось хлопанье крыльев и резкие, скрежещущие – будто чем-то острым проводили по стеклу – крики. Это проснулись водяные птицы. Серая, как грязный снег, чайка уставилась на Юри оранжевыми бусинками глаз, поскребла лапкой песок и гордо отвернулась.

Юри шла, сжимая и разжимая пальцы на ногах, словно стараясь сдвинуть в сторону песчинки, набившиеся в порванные чулки. Море было лиловое, с черным отливом, и туман, казалось, плыл над поверхностью воды. У желтого трафарета автобусной остановки стоял только один пассажир – молодой парень в кепке, с брезентовым саквояжем в руках.

– Может быть, сегодня еще будет хорошая погода, если туман разойдется… – сказал он, обращаясь не то к Юри, не то к себе самому.

Юри, продолжая двигать пальцами ног, смотрела на море, лежавшее где-то на самом дне наполненной молочным туманом чаши. Потом взгляд ее скользнул вниз. Совсем близко, у самых носков ее туфель, ползли два краба. Неправильная овальная форма панциря краба всегда напоминала Юри человеческое лицо, и она ничего не могла с собой поделать. Крабы далеко выставили влажные глаза на тоненьких ниточках-ножках. Передвигались они медленно, словно с трудом разгребая лапками песок. Их панцири с заостренными краями были точно такого же цвета, как море – темно-лиловые с черным отливом.

– Автобус! – сказал парень в кепке.

Первый автобус, шедший из пригорода, был почти пустой, всего пять-шесть пассажиров.

– Отчего сегодня такой туман?…

Поток густого тумана падал на плечи, обволакивал шею.

– До города Л., – сказала Юри, открывая молнию сумочки.

– Восемьдесят пять центов, – ответил водитель, он же кондуктор.

В такую даль я забралась, подумала Юри. Мелочи в кошельке не хватало, и Юри порылась в сумочке – там должна быть двадцатидолларовая бумажка. Но бумажка куда-то исчезла. Парень в кепке ждал очереди за спиной Юри.

– Минуточку, я только займу место…

Юри села на свободное переднее сиденье и тщательно осмотрела бумажник. Двадцати долларов не было. Но вчера вечером, уходя из дому, Юри положила их именно в бумажник. Крупные деньги она всегда держит в бумажнике, а мелочь – в кошельке со звонким металлическим замочком. В кошельке было всего шестьдесят пять центов.

Парень в кепке тяжело плюхнулся рядом с Юри.

– Что, потеряли деньги?

– Кажется…

Юри продолжала рыться в сумке – может быть, завалялась где-нибудь мелочь. Пальцы нащупали несколько мелких монет. Собрав их, Юри расплатилась с водителем.

– Есть остановка у парка?

– У какого входа?

– Со стороны оперного театра.

– Значит, у северного?

– Да, кажется, – рассеянно ответила Юри и, найдя в сумке ключ от машины, успокоилась.

– Остановка рядом, – почти одновременно произнесли водитель и парень в кепке.

Юри еще раз тщательно проверила содержимое сумочки. Двадцатидолларового билета не было. В кармашке нашелся только один замусоленный бумажный доллар со следами губной помады.

– Ну и туман… – сказал парень, вновь обращаясь то ли к Юри, то ли к себе самому.

Юри перевела взгляд с изрезавшего в тумане темно-лилового моря на печально подмигивавшую впереди неоновую вывеску «Три краба».

Замешивая тесто для печенья, Юри почувствовала глухую боль под ложечкой. Потом к горлу подступила тошнота. Юри продолжала месить тесто. Разбила яйца, добавила масла, соли, соды.

Риэ взбивала сливки. Конечно, только для того, чтобы потом облизать сбивалку.

– Кто с кем будет? – спросила Риэ, лизнув палец.

– Это не имеет значения. Смотри не болтай лишнего, не рассказывай, как в прошлый раз, Сьюзен, кто с кем из взрослых дружит, кто с кем приходит… – сказала Юри, сдерживая подступающую тошноту.

– Ха!.. – Риэ вскинула брови, широко распахнула глаза.

– Пойми, я далеко не всегда могу говорить при гостях правду, поэтому иногда мне приходится кое-что тебе объяснять заранее, чтобы ты потом не удивлялась, Риэ. Не могу же я, например, при всех заявить, что совершенно не выношу Сашу. Или что меня тошнит от пирожных, до того они мне противны, но готовить их все равно приходится. О таких вещах посторонним не говорят. И ты не говори. А когда я завожу речь о чем-нибудь таком, ты молчи и слушай. Я знаю, ты думаешь, что твоя мама очень глупая. Наверно, так оно и есть, но мама у тебя не только глупая, но и несчастная. PI ты хоть изредка должна быть со мной подобрее.

Размешивая тесто, Юри решила, что сегодня ни за что на свете не будет играть в бридж.

Такэси, снимая с полки бутылку виски, скривил губы.

– Такиа вещи не говорят ребенку. Ты хоть и давно уже взрослая, но понятия не имеешь, что такое выдержка… А ты, Риэ, запомни: выдержка великая вещь.

– Ха! – сказала Риэ и распахнула глаза еще шире.

– Не сердись, но я никуда не гожусь. У меня страшно болит желудок. Так что пригласи для бриджа кого-нибудь еще. Давай сделаем так. Скажем, что у меня срочное дело и я должна уйти. Ведь если сказать, что я больна, гости будут чувствовать себя неловко. И вообще, от меня мало толку, если я даже и останусь. Я ведь играю очень плохо.

– Ради бога, брось свои штучки! Где ты видела партию в бридж без хозяйки дома?!

– Скажи, что я должна встретиться со старшей сестрой, она, мол, будет проездом из Сан-Франциско. Впрочем, не беспокойся, я сама скажу.

– Неужели тебе так хочется сделать мне назло?

– Назло?! С чего ты взял? Я настроена очень миролюбиво. Но пойми, гораздо вежливее удрать, чем заставлять себя терпеть гостей. Сколько бы я ни старалась казаться любезной, я все равно буду отвечать невпопад, ронять и разбивать тарелки…

– Она заставляет себя терпеть гостей! Ну конечно, ты особенная, ты выше всех на свете и тебе, бедной, ужасно трудно снизойти до всякой мелюзги!.. И откуда у тебя такая заносчивость?

– Ха-ха!.. – Риэ снова вскинула брови и скорчила гримасу.

Едва сдерживая готовые брызнуть слезы, Юри произнесла:

– Может быть, я и заносчивая, но лишь в том смысле, что слишком уверена в своей правоте, когда чувствую несоответствие своего настроения настроению других. И это даже не заносчивость, а чувствительность, ранимость. Так уж я устроена, ничего не поделаешь. Я действительно терпеть не могу тех, кого должна ублажать и очаровывать, зная заранее, что они слепы и глухи, как стена. Некоторые из них просто не в состоянии понять тебя, другие понимают, но остаются равнодушными. Зачем же мне лезть из кожи вон, а потом страдать и злиться на себя?

– А-а, поступай как знаешь! – Такэси, потягивая виски, с ненавистью посмотрел на жену.

– Послушайте, мисс Мацуура вполне меня заменит. Умная, талантливая, пользуется успехом у мужчин, умеет поддержать беседу и, кроме того, страшно любит бывать в гостях… Конечно же, мисс Мацуура! Она ведь просто обожает, когда хозяйки нет дома!

Риэ не пропускала ни одного слова. В такие минуты она всей душой была на стороне отца, а к матери испытывала неприязнь. Девятилетняя Риэ была не по возрасту развитой и достаточно хорошо понимала разговоры взрослых.

– …Мацуура-сан?… Да, это я… У меня есть к тебе одно предложение. Извини, пожалуйста, что так внезапно… Приходи сегодня к нам на партию в бридж… Понимаешь, я должна повидаться с сестрой, она будет проездом… Так придешь?… А это не помешает твоим завтрашним занятиям? Нет? Ну и прекрасно! Я тебе очень благодарна, очень, очень!.. Ведь присутствие такой молодой и очаровательной девушки сразу оживит компанию… У меня просто гора с плеч… Ну конечно! Я попрошу Иокота-сан за тобой заехать. Нет, я сама его попрошу… Что? Да, играть будут на двух столах…

После телефонного разговора настроение у Юри поднялось и она подумала, что надо быть поласковее с Такэси.

– Ты не сердись, я действительно никуда не гожусь. У меня, наверно, рак, или я беременна.

Такэси, не отрывая губ от стакана, криво усмехнулся.

– Поздравляю! Наконец-то господь благословил нашу семью! И когда прикажешь ждать?

– Через двенадцать месяцев.

– А может, ограничимся девятью?

– Не торгуйся! Пусть будет через двенадцать, жалко тебе, что ли?

– Послушай, Юри, при ребенке нельзя врать. Например, ты сказала, что из Сан-Франциско приезжает твоя старшая сестра. Но Риэ ведь отлично знает, что никто не приезжает.

– Не беспокойся, Риэ – девочка тонкая, умненькая и прекрасно понимает, что такая невинная ложь не преступление. Мы ведь лжем лишь для того, чтобы не испортить людям настроение… Тра-ла-ла, ла-ла-ла-ла…

– Замолчи, пожалуйста, ты фальшивишь! У меня же хороший слух.

– При ребенке нельзя врать, говорить правду тоже нельзя… Тра-ла-ла… А Мацуура пользуется успехом у мужчин… А наш папуля дружит с Сашей, с женой священника он дружит… А для гостей противных мама пирожных кучу напекла – тра-ла-ла-ла… Ах, если бы в пирожном каждом сидела черная ворона… Ха-ха-ха!.. Тра-ла-ла-ла-ла-ла-ла…

– Давай, давай!.. Может быть, расскажем дочке, что мама изо всех сил старается женить мистера Стейна на Ронде, потому что сама спала с мистером Стейном… Неужели ты не понимаешь, что мы живем в таком мире, где полно условностей, и мы волей-неволей должны им подчиняться. Нельзя же говорить вслух обо всем, что думаешь.

– Ребенка нужно пичкать сладкими сказками… Очаровательная принцесса и прекрасный принц полюбили друг друга, живут в хрустальном замке и с утра до вечера лакомятся воздушными тортами, выпеченными из розовой мечты… Тра-ла-ла, ла-ла-ла-ла…

– Умоляю тебя, прекрати эти тра-ла-ла! Ты, наверное, считаешь себя Кармен, но мне кажется, что ты упражняешься в йодл.[1]

– Какая прелесть! Я швейцарская пастушка, и у меня маленькая хорошенькая хижина в горах… – Юри о грохотом открыла дверцу духовки. – Это печенье – мое фирменное блюдо. Экстра-класс! Единственный в мире рецепт. Если бы ты открыл на Гиндзе кондитерский магазин, сразу бы стал миллионером… И вообще я возлагаю на это печенье большие надежды: пусть Саша и Мацуура едят его каждый день, пусть разжиреют как свиньи и станут сердечницами!

– Ну, чтобы их раскормить до сердечного заболевания, никакого состояния не хватит. Не бывать нам миллионерами!

– Какой ты противный! Ни капли фантазии!..

– У тебя дырка на чулке. Чуть выше колена.

– Ты же говорил, что дырка на чулке выглядит очень пикантно.

– Далеко не всегда. Это зависит от женщины. И на каком месте дырка – это тоже важно. Нельзя же подходить к вопросу формально!

После того как Юри отказалась участвовать в бридже, настроение у нее настолько повысилось, что ей даже захотелось навести красоту.

Когда она в ванной перед зеркалом подводила карандашом глаза, вошла Риэ и, сложив руки за спиной, тоном школьной директрисы сказала:

– Хм… мама хочет казаться молодой.

– Конечно! Каждая женщина хочет казаться молодой.

– Но все равно все знают, что у тебя есть дочка, и никто не поверит, что тебе меньше тридцати.

– Почему? Некоторые женщины рожают в шестнадцать лет.

– Это не женщины, а испорченные девушки!

– Ну как? Можно мне дать двадцать шесть лет?

– Какая ты странная, мама! Я же знаю, сколько тебе лет на самом деле, и не могу вообразить, будто тебе двадцать шесть.

– Критиковать – дурная привычка. Особенно для девочки. Тебя не будут любить. И вообще, что ты здесь торчишь? Шла бы к себе.

– Я сюда пришла по делу.

– Так пожалуйста! Я же не мужчина. Не беспокойся, не буду на тебя смотреть.

– Да ладно, я потом.

Риэ, тряхнув волосами, ушла. А Юри вспомнила себя в ее возрасте. Когда-то она точно такими же глазами смотрела на свою мать.

Юри надела свое любимое платье, зеленоватого оттенка, и ожерелье из черненого серебра. Это ожерелье, в абстрактном стиле, из кусочков серебра неправильной формы, соединенных звеньями, подарил ей на рождение три года назад человек, которого Юри вспоминала до сих пор. Края звеньев, похожих на отростки коралла, были специально оплавлены, но создавалось такое впечатление, будто их обожгло случайно. Зачерненные места искусно чередовались с отшлифованными, и все ожерелье мерцало и переливалось.

В гостиной уже расставили ломберные столы. Такэси, лежа на диване, читал еженедельный журнал, принесенный студентом-японцем.

– Кофе, чай, печенье – все приготовлено, господин хозяин! А что касается коктейлей, то тут вы сами большой мастер. Вот здесь рюмки – для мартини, для вина и коньячные. Салфетки лежат там, где им положено.

– Ты иногда бываешь очень красивой. – Такэси, держа журнал в вытянутой руке, мельком взглянул на Юри и снова начал рассматривать цветную фотографию обнаженной красотки. – Может быть, ты немного задержишься, поговоришь с гостями, а? Вон ведь как нарядилась. И потом, не мастер я врать. Задержалась бы и объяснила им сама.

– Маслин маловато… Ну ничего, когда они кончатся, делай коктейль без маслин, ладно? А если не хватит джина, заменишь его водкой…

Раздался звонок.

– Ну, идут…

– Спрячь, пожалуйста, своих красоток подальше. Японские журналы всем в диковинку, сразу начнут листать и увидят эти противные фото.

– А что тут особенного? В любой стране есть такие журналы, и их всегда с удовольствием смотрят.

– Оставь это удовольствие для мужских вечеринок.

– Какая щепетильность! Женщины сами обожают себя показывать…

Юри открыла входную дверь.

Это был Фрэнк Стейн. В коричневой вельветовой куртке и сапогах со шнуровкой.

– Явился в таком виде, как было приказано. Но вы, Юри, разоделись в пух и прах.

– Понимаете, в чем дело… Очень нескладно все получается… Неожиданно позвонила старшая сестра, она здесь проездом, у нее несколько часов свободного времени. И мне необходимо с ней повидаться. Ничего, что я уйду?

– Как нехорошо! Вы, наверно, хотели пригласить ее сюда…

– Что вы: она ведь не одна, со знакомым. Просто у нее есть пара свободных часов. Она ждет в аэропорту пересадки на другой самолет. И я…

– А как же Такэси?

– Для меня бридж приятнее всех семейных встреч. И кроме того, мне жутко везет, если жены нет рядом.

– Значит, все в порядке! А вы, Фрэнк, садитесь, располагайтесь. Я не очень спешу, поболтаю немного со всеми, а потом уж уйду.

Фрэнк вызывающе взглянул на Юри.

– А Жаль! Ведь сегодня, кажется, будет Ронда…

– Да. И Саша тоже, – сухо сказала Юри. – Я отлично понимаю вас с Такэси, но ничего не могу поделать.

– Ну, Саша-то будет под надзором своего священника, – усмехнулся Фрэнк.

– Говорят, теперь модно отрезать какую-нибудь часть тела вьетконговцев и привозить домой как военный трофей, – произнес Такэси, полностью игнорируя предыдущий разговор.

– Неужели?! Впрочем, очень может быть. Война во все эпохи одинакова. И мужчины одинаковы – им бы насиловать да убивать. Тем более если за это не посадят на электрический стул. Но, Такэси, предупреждаю тебя, если ты заговоришь при своих гостях о Вьетнаме, никто не станет высказывать откровенно свое мнение. Давай будем гадать по выражению лиц, ладно? Хотя тут и гадать нечего – японцы ощетинятся, а американцы замкнутся, уйдут каждый в свою раковину. Один только священник Баранов воспользуется случаем и произнесет длинную речь. У него есть хорошая защита – бог. Что бы он ни говорил, что бы ни думал на самом деле, а бог тут как тут, глаголет устами Баранова – не убий! И никто ничего не сможет возразить. Удобная штука бог! Саша будет слушать священника с усмешкой, вспоминая, каков он был в постели, а потом – приличия ради и вопреки логике заявит, что всегда ненавидела войну… Война… Поди разберись, кто как к ней относится… Взять хотя бы университетских преподавателей. Половина явно сочувствует этой войне. Две трети остальных делают вид, что подобные вопросы вне их компетенции, а одна треть выкрикивает антивоенные лозунги, уподобляясь уродливой девице, которая хватает за ноги удирающего от нее мужчину. А на самом деле большинству на все наплевать – что бы там ни происходило, лишь бы нас не трогали! А если тронут, то есть возьмут в солдаты, что ж, мы постараемся выбирать такие местечки, где пули свистят не так громко…

– Не понимаю, – сказала Юри, – почему вы, американцы, на каждом слове повторяете «…когда мы красиво, с достоинством выйдем из этой войны…». Вы ведь постоянно издеваетесь над высокомерием британцев, а сами никак не можете отделаться от ковбойского самолюбования времен первых поселенцев.

– Наверно, потому, что в нас живет упрямство джентльменов Юга, самоуверенность Дальнего Запада, завистливость северян и эгоизм восточных штатов… А я космополит. Да и вы хоть и японцы, но самые настоящие безродные скитальцы.

– Значит, мы найдем общий язык. И вообще, все, кто тут сегодня соберется: и Саша, и Йокота-сан, и другие – очень похожи друг на друга.

– И все же я бы вам посоветовал не доверять посторонним! – заключил Фрэнк и пронзительным взглядом уставился на Юри.

– Черт знает что! Оказывается, даже мы, иностранцы, подлежим мобилизации по категории С-4.

– Разве? Первый раз слышу. А я – по категории А-5.

– Конечно! У вас всегда и во всем категория А, да еще пятерка вдобавок. Иначе вы не можете, – сказала Юри.

– Это из-за корейской войны. Меня ведь тогда призывали.

– А не слишком ли жирно для вас иметь категорию А-5? Вы ведь даже не женаты.

– Но зато у меня двое детей!

– А ты разве их кормишь? – рассмеялся Такэси.

– Естественно, кормлю! У меня очень развито отцовское чувство.

– Учтите, – сказала Юри, – как только разговор коснется президентских выборов или вьетнамской войны, вечеринке конец.

– А если рассказывать благородно-непристойные анектоды, вечеринка затянется до самого утра, – парировал Такэси.

Фрэнк рассмеялся.

– Такэси, как только ты почувствуешь, что гости тебе осточертели, подними палец, и я заговорю о политике.

Вспомнив наконец о вежливости, подобающей хозяину дома, Такэси спросил:

– Как поживает Ронда? Верно, очень похорошела…

– Лучше скажи, как выгляжу я. Восстановилась ли моя сексуальная привлекательность? – Фрэнк потеребил лацкан вельветовой куртки.

– А разве она у вас была? – насмешливо спросила Юри.

– Вот тебе и на! Неужели не было? А я-то думал, что раньше…

– У вас, видно, плохая память. А у меня память отличная.

– Моя жена в последнее время стала приобретать светскость! – рассмеялся Такэси.

В смехе мужа Юри не почувствовала ничего, кроме безобидного подтрунивания.

– Юри, неужели у вас действительно хорошая память? Что-то не верится. Я ведь человек лирического склада, любитель красивых романов, так что…

Юри попыталась вспомнить, как было, когда она спала с Фрэнком, но не смогла. Во всяком случае, ни романа, ни лирики не было.

– Это ты-то человек лирического склада?! Не смеши! Ты прозаичен и обладаешь объективностью историка, который служит повелителю, находящемуся в зените власти, – сказал Такэси.

– Каждый человек старается осуществить свою мечту. Вот я и пытаюсь быть лиричным.

– Ну, это другое дело! А вы как, мадам? По-моему, одно время вы просто захлебывались от лирики, как истинный поэт, – сказал Такэси, взглянув на жену, и пошел в кухню за вином.

– Оказывается, вы до сих пор влюблены в Такэси, а он в вас.

– Если ваши наблюдения позволяют сделать вам такой вывод, значит, так оно и есть. Вы ведь обладаете объективностью историка, служащего повелителю.

– Вот именно! Оттого и страдаю. По-моему, муж и жена должны иметь убежище для совместного одиночества и свои собственные слова для беседы между собой. Иначе слишком уж все пусто. А меня постоянно вынуждали изъясняться общими фразами, и, когда мое терпение кончилось, я быстренько развелся.

Вернулся Такэси, передал Фрэнку бокал мартини.

– Ну как, я не слишком быстро? Успели объясниться?

– Ты отсутствовал как раз столько, сколько надо.

– А по-моему, слишком мало! – с притворным вздохом сказала Юри.

– Такэси, ты знаешь, заседание ученого совета в нынешнем голу состоится в городе А. Я там побуду подольше, мне обязательно надо повидаться с ребенком. – Фрэнк перевел разговор на детей.

– С каким ребенком?

– Со старшим. Мальчишке уже девять, и он научился говорить довольно горькие вещи.

– Они уж такие, наши дети. Я, например, дочки боюсь гораздо больше жены. Да и Юри тоже боится – заставляет меня считаться с собой, а сама считается только с дочерью.

– Вполне естественно. Риэ – умная девочка, а в последнее время становится очень привлекательной. Вам, должно быть, неспокойно.

– Особенно если в доме такой мужчина, как ты.

– Да что ты! Я ведь теперь паинька.

– Знаешь, у Юри с недавних пор появились какие-то странные ощущения… Она, кажется, беременна.

Фрэнк бросил пытливый взгляд на талию Юри.

– В двадцатом веке беременность уже не является символом счастья. Как раз наоборот – это катастрофа, это шаг к бесплодию. И американская литература так считает, начиная с Фолкнера.

– Наверно. Но нам наплевать на цивилизованные страны. В нашей семье это символ мира.

Юри подмигнула Фрэнку.

– Вы мыслите широкими категориями и заглядываете в будущее, на сто лет вперед. Почему же тогда «символ мира»? Скорее уж, предтеча революции!

– К нам это все равно не относится, – сказал Такэси. – У нас в доме все спокойно.

Фрэнк взглянул на Юри.

– Юри, надеюсь, вы не на свидание идете?

– Я бы попросил не внушать моей жене странных мыслей! – усмехнулся Такэси.

– А ты что, иногда волнуешься? – спросил Фрэнк.

– Да как тебе сказать… Пожалуй, порой и настраиваюсь на волнение. Если Юри ни с того ни с сего становится очень уж оживленной. И потом, надо же иногда говорить жене комплименты. Вот сегодня, например, она с таким рвением пекла печенье, словно собиралась отравить всех гостей.

– Фрэнк, неужели у вас нет ни капли сострадания к женщине, с которой так обращается муж?

– Сострадание растет во мне с каждой секундой. Пожалуй, я не прочь вас утешить.

– Давай, Фрэнк, не стесняйся! Только, прошу вас, не исчезайте вдвоем. А то не хватит партнеров для бриджа. Вы как-нибудь в другой раз, ладно?

– Ронда сказала, что минут на десять опоздает, – переменил тему Фрэнк.

– Сколько раз вы виделись на прошлой неделе?

– Один. У Ронды очень развито чувство собственности, при встречах она совершенно не позволяет отвлекаться…

Это Фрэнк сказал специально для Юри. Юри, подцепив большим пальцем ожерелье, поднесла его к краешку губ и взглянула на Такэси.

– Знаешь, Ронда на прошлой неделе ужинала с одним дорожным инженером, который приехал из Чикаго. Пригласила его к себе. Но к сожалению, никто не видел, когда он от нее ушел.

– Да ну?

Фрэнк, глядя на ожерелье Юри, сказал:

– Значит, я дал маху. Мог бы провести вечерок с Сашей или с Кэйко.

– Только не с Кэйко. Скука будет смертная, ее ведь прямо распирает от чувства собственного достоинства. Саша – другое дело. С ней, пожалуй, можно получить удовольствие, – живо отозвался Такэси, поглядывая на Юри.

– Прошу вас, не забывайте, что сегодня среди гостей будут дамы!

Фрэнк усмехнулся.

– Пока нет посторонних, думаю, нам с Такэси можно поболтать. Вы, Юри, не в счет. Вы же супруга хозяина дома.

– Кажется, да.

Раздался звонок. Юри и Такэси вместе пошли открывать.

Это были супруги Йокота. За их спиной стояла Мацуура.

– Проходите, пожалуйста, прошу вас!.. Наконец-то хоть чуточку посвежело… О-о, Йокота-сан, какая изумительная расцветка! Этот материал, кажется, называется «подсолнечник», да? Просто ослепительно!.. А вы, Кэйко-сан, какая сегодня шикарная!

– Такие комплименты надо уступать мужчинам. Ведь женские комплименты не доставляют женщинам никакого удовольствия, – сказал Такэси.

– Юри не то что ты, она тебя ревнует, – засмеялся Фрэнк. – Поэтому она и старается не дать тебе возможности проявить твои джентльменские качества.

– Добрый вечер, господа, – сказал Йокота. – Духота на улице ужасная.

Его жидкие волосы, зачесанные на лоб, растрепались от ветра, и под ними отчетливо просвечивала лысина.

– Ты бы причесался…

Обворожительная госпожа Йокота бросила на него быстрый взгляд. Она относилась к мужу немного пренебрежительно, считая, что он не пара для такой роскошной женщины, но на людях ей, видно, хотелось скрыть его недостатки.

Мацуура подошла к Фрэнку и села рядом с ним. Она никогда не садилась рядом с женщинами.

– Ну как ваша диссертация? – спросил Фрэнк.

– Еще не совсем готова. Я ее сейчас перечитываю. А когда печатаешь сама, все время хочется править.

Госпожа Йокота смотрела на нее с плохо скрытой не-навистью. Она умела ярко и броско одеваться, но увлечь мужчину беседой не могла.

– Я прочитала в журнале вашу статью о Фолкнере… – с улыбкой продолжала Мацуура. – Наша милая хозяйка всегда говорила, что у вас особый дар иронизировать. И правда, стиль статьи очень своеобразный.

Госпожа Йокота вновь сверкнула глазами. Глаза у нее были большие, красивые, и она это, конечно, прекрасно знала. Но знала и другое: ей не стоит слишком часто улыбаться, потому что зубы у нее слегка выступают вперед и тонкие губы не могут скрыть этого недостатка. А у Мацуура губы полные и улыбка получается очень милой. И болтать она любит, правда порой вдруг начинает шепелявить, словно язык не умещается во рту, но мужчинам это почему-то нравится.

Мацуура действительно ни на секунду не умолкала:

– Мистер Стэйн, говорят, ваши лекции об американской литературе тридцатых годов пользуются потрясающим успехом…

Снова раздался звонок, и Такэси с Юри снова вышли в переднюю. Пришли священник Баранов и Саша.

Саша была в черных сетчатых чулках и вечернем китайском халате из черного атласа, расшитом ослепительно яркими пионами.

– Какая вы парадная! – сказал Фрэнк, одергивая свою вельветовую куртку. – У меня такое впечатление, будто вы где-то далеко, на оперной сцене, а я смотрю на вас из ложи.

– Да что вы! Это всего-навсего ночной халат. – Саша глубоко вздохнула, словно действительно собиралась запеть арию.

– Тем более! – Фрэнк беззвучно усмехнулся.

Господин Йокота, откинув назад аккуратно причесанную голову, тихонько кашлянул. Он от природы был очень восприимчив ко всему эротическому.

– Саша, у меня к вам большая просьба. Научите, пожалуйста, Юри правильно петь «тра-ла-ла» из «Кармен». Знаете, та сцена, где Кармен дразнит Хосе. А то Юри, по-моему, на четверть тона фальшивит.

– Такэси, имей в виду, публичное оскорбление жены отражается на сумме отступного при разводе! – торжественно изрекла Юри.

– А если у мужа не было намерения оскорбить? – спросил Йокота. – Хотелось бы знать на всякий случай.

– Неведение во все времена квалифицировалось как один из тяжких грехов, – сказал Фрэнк.

– А если у меня при этом нет намерения разводиться? – спросил Такэси.

– Если у тебя даже и нет такого намерения, то оскорбление может послужить поводом для развода.

– Это у вас в Америке, Фрэнк. Но если мы будем разводиться – я это к примеру говорю, – наше дело будет слушаться не в американском суде, а в японском. А у нас в Японии законы, как правило, защищают интересы мужчин.

– Ну и здесь то же самое, никакой разницы, – сказала Саша.

– Но для нас здешние законы вполне терпимы, – произнесла госпожа Йокота со скромным кокетством.

У священника Баранова похотливо заблестели глаза. Саша окинула госпожу Йокота презрительным взглядом с головы до ног. Кожа у Саши была жирная, пористая, неровная, как кожура грейпфрута.

– А вы разводились через суд? – спросила Мацуура у Фрэнка.

– Что вы! В ту пору у меня было слишком мало денег, чтобы нанять адвоката.

– Но все же достаточно, чтобы выплатить жене определенную сумму при разводе? – с нескрываемым интересом спросил господин Йокота.

– Нет! К сожалению, я принадлежу к тем мужчинам, которых бросают женщины. Моя жена сама сбежала в чужую постель.

– Почему же к сожалению? По-моему, у вас все сложилось исключительно удачно! – с учтивым поклоном произнес господин Йокота.

– Ты прольешь мартини!

Госпожа Йокота с притворной застенчивостью глянула на мужа и рассмеялась тихим, воркующим смехом. От крыльев ее носа протянулись легкие, едва заметные морщинки.

…Сейчас она очень даже мила, яркий, цвета подсолнуха наряд оригинально сочетается с голубиной кротостью, и это воркование и эти тонюсенькие морщинки работают на нее, подумала Юри. Но к сорока годам воркующая голубка превратится в отвратительную хихикающую обезьяну… Юри понимала, что кроется за таким вот скромным; почти стыдливым женским кокетством: отнюдь не страсть, а жалкое желание. Да, она прекрасно это понимала, потому что сама была женщина, но ей каждый раз становилось противно до настоящей тошноты. И с этим она ничего не могла поделать – ведь яд, вызывавший тошноту, рождался в ее собственном организме. Чтобы избавиться от него, наверно, пришлось бы удалить печень или еще что-нибудь.

– Почему у вас такое скучающее лицо? – спросил ее Фрэнк. – И вообще вы где-то витаете…

– Конечно, я витаю в облаках! Но в облаках совсем не скучно.

Раздался звонок.

– Ронда! – Такэси бросился в переднюю.

Ронда была в черном платье, с букетом цветов в руках. Она обняла Юри, прижалась к ней щекой.

– До чего хороша! Настоящая фея ночного леса, – сказал Такэси.

– Благодарю вас. Вы тоже, как всегда, очень импозантны. – Ронда чмокнула его в щеку. – А у вас, Фрэнк, такое лицо, словно вы считаете себя самым умным человеком на свете. Впрочем, это обычное ваше выражение. – Ронда послала Фрэнку воздушный поцелуй.

– Господин священник, болезнь, именуемая «одиночеством гения», по-видимому, неизлечима? – спросил Йокота Баранова.

– По-видимому…

Священник Баранов пил неразбавленную водку. Нос у него стал красным, как вишня.

– Кстати, как объясняет медицина или физика, что гипноз действует не на всех? – спросил Фрэнк, переводя взгляд с господина Йокоты на Такэси.

Такэси пожал плечами.

– Я ведь гинеколог, так что…

– Тем более! Гипноз в твоей области играет важную роль. Как ты лечишь тех женщин, на которых гипноз не действует?

– Знаешь ли, врачи недолюбливают знакомых, старающихся получить бесплатный рецепт, – усмехнулся Такэси.

– Иу ладно, ладно! – Фрэнк повернулся к Йокоте. – Скажите, физики публикуют материалы на эту тему только в период научных конференций?

– Нет… Зачем ломать голову над проблемами, которые не имеют к нам прямого отношения? Это лишняя умственная нагрузка. – Голос Йокоты звучал уныло.

Саша, сидевшая рядом со священником, громко расхохоталась.

…Да… Порой общественная уборная бывает чище домашней, подумал Фрэнк, глядя на Сашу.

…Как странно. Временами кажется, что влечение к женщине прошло и никогда больше не вернется, подумал Такэси, оглядывая поочередно Сашу, Ронду, госпожу Йокота, Мацуура и Юри.

…Почему она так выпячивает живот, когда смеется?… – подумала Юри, взглянув на смеющуюся Мацуура.

Встретившись глазами с Такэси и одарив искренней улыбкой госпожу Йокота, Юри чуть ли не вплотную придвинулась к господину Йокоте и зашептала по-японски:

– Йокота-сан, в душе вы настоящий поэт. А вот Фрэнк – человек совершенно непоэтичный, хоть и специалист по Фолкнеру… Легко мне живется – я ведь ужасно холодная, мужчины, даже самые привлекательные, меня не волнуют…

Произнося эти бессмысленные слова, Юри почувствовала, как к горлу начала подступать противная тошнота.

Йокота, ничего не ответив на эту тираду, сказал:

– Я слышал, в будущую субботу состоится концерт Саши…

– Мой муж, конечно, пойдет.

Юри посмотрела на Сашино неприятно, как у лягушки, пульсирующее горло.

– На этот раз программа будет более доступной для широкой публики, в ней большое место отводится русским народным песням, – тоном импресарио изрек священник.

– Но надеюсь, Кармен будет?

Такэси стоял рядом с Сашей, едва не касаясь ее.

– Всенепременно! Это же ее коронный номер! – ответил священник, да так громко, словно во рту у него лопнул резиновый мяч.

Такэси и Фрэнк смотрели на священника, оба с одинаково загадочной улыбкой. Йокота, уставившись в потолок бесцветными, как болотные моллюски, глазами, молча потягивал сухой мартини, но слушал все, о чем говорили, не пропуская ни одного слова.

– Йокота-сан, – спросил Такэси, – говорят, вы большой мастер играть на сякухати?

– Что?… Простите, что вы сказали? – переспросил Йокота диким, пронзительным голосом. Таким тоном он обычно говорил в тех случаях, когда слышал особенно отчетливо, о чем речь.

– Хотелось бы вас послушать, – сказал Фрэнк.

Мацуура, нарушая свое правило не делать женщинам комплиментов, произнесла:

– А госпожа Йокота, говорят, прекрасно играет на кото.

– Где вы раздобыли этот китайский халат? – спросил Такэси Сашу.

– Ну я ведь жила в Китае. Целых десять лет. В Шанхае, в Пекине…

– Значит, вы начали свою артистическую карьеру еще в Китае?

– Да… А еще я пела в церквах.

– Но очевидно, не во всех церквах были такие обаятельные священники, как ваш супруг?

– О, для женщин почти каждый мужчина по-своему обаятелен! – Саша громко захохотала, подрагивая пышными плечами. – Кэйко, милочка, правда же – все мужчины прелесть? А что вы, Такэси, думаете о женщинах? Мы для вас загадка… Знаете, вот я, например, сама не могу разобраться в своих чувствах к мужчинам, очень уж это загадочные чувства.

– Церкви страшно повезло, если у нее есть такие очаровательные женщины, как вы. Да и церковные песнопения, наверно, прелестны.

Такэси, о чем-то еще пошептавшись с Сашей, лениво перевел взгляд на Юри.

– Ронда, – сказал Фрэнк, – перестаньте вы подражать модному в последнее время поп-арту. Вам нужно заняться каким-нибудь серьезным делом. Ведь вы имеете право читать лекции в университете.

– Боже, кто мне советует быть серьезной?! Вы?! Ужасно! Как видно, я дошла до последней степени падения.

– Уверенность в себе – хорошее качество, но вы настолько самоуверенны, что это уже граничит с упрямством.

– Ты это говоришь только потому, что сам страдаешь излишней самоуверенностью, – бросил реплику Такэси, занятый Сашей.

– На вас не угодишь, Фрэнк, – вздохнула Ронда. – Если я начинаю писать нежную, спокойную картину, вы с гримасой заявляете, что это похоже на иллюстрацию к «Сентиментальной истории для барышень».

– Йокота-сан, почему вы сегодня такой тихий? – шепнула Юри, почти касаясь губами его уха и одновременно посылая госпоже Йокота полную сестринской любви улыбку.

Госпожа Йокота ответила ей долгим, безмятежно ясным, как у доброй феи, взглядом и осыпала воркующим смехом плечо Баранова.

– Тра-ла-ла, ла-ла-ла-ла. – Саша пропела музыкальную фразу из хабанеры Кармен специально для Такэси, словно отдавая ему долг.

– Ах, какая жалость, мне ведь нужно уходить!..

Все по-разному приняли долгие извинения Юри: госпожа Йокота с явным удовольствием, Мацуура с безразличием, а Фрэнк и господин Йокота с сожалением. И только Ронда пошла ее проводить.

– Мне, право, очень грустно, что вы уходите… Не беспокойтесь, кофе я подам, – сказала Ронда, когда Юри садилась в машину. – Передавайте привет сестре… Завтра я еду в Чикаго. Как вы думаете, может быть, мне остановиться у того дорожного инженера?

– Не знаю, что вам посоветовать. Вы ведь не девушка на выданье, которая расставляет сети каждому мужчине. У вас стабильная жизнь, определенное положение в обществе, их никто и ничто не может разрушить. Если появится настроение, развлекайтесь. И все же, Ронда, каждый роман доставляет больше хлопот, чем удовольствия.

Когда партнер нежный и добрый, нам вроде бы чего-то не хватает, а попадется человек с тяжелым характером – и вовсе трудно вынести…

– Да. Порой какой-нибудь пустячный случай ужасно усложняет отношения между мужчиной и женщиной. Надо стремиться к легкости – сегодня встретились, завтра разошлись. А через недельку можно и вернуться – или с опущенной головой, как нашалившая и раскаившаяся девочка, или в новом элегантном костюме с печатью удовлетворения и грусти на лице. Ха-ха-ха!.. Правильно, Юри? По-моему, в нашем с вами возрасте для развлечения лучше всего подходит такой человек, как Фрэнк…

– Наверно, когда разводишься, потом влюбляешься в мужчину с характером, прямо противоположным характеру бывшего мужа.

– Не знаю, не знаю… Может, и не всегда. Все мы легко ранимы, и мужчины и женщины. И у нас есть отвратительная привычка – ковырять свои раны, чтобы вновь и вновь чувствовать боль. А что в результате? Привкус горечи, и все…

– Можно подумать, что вы все еще очень привязаны к вашему бывшему мужу.

– Ну и что? Пусть привязана. Из этого не следует, что другие мужчины меня не интересуют.

– Ронда, мужчины очень осторожны и расчетливы. Не меньше, чем мы. И они прекрасно в нас разбираются. Не думайте, что прозорливость исключительно женское качество.

– Я знаю это. И все равно еду в Чикаго. А кроме того, там есть покупатель на мои картины.

– Все правильно, Ронда, и ничего в этом нет особенного. Вы – это вы. И ваша жизнь уже сложилась, что бы там ни произошло. Вы можете из Чикаго полететь в Париж и целую неделю предаваться бешеному разгулу. Все равно все останется на месте. И ваши дети, и преподавательская работа, и даже Фрэнк.

Юри завела машину.

– Но ведь грустно! Ужасно грустно, Юри! Но… ничего не поделаешь…

– Конечно, ничего не поделаешь! Ну пока, Ронда. Веселитесь!

Юри вела машину очень медленно и, только заметив сзади хвост из нескольких машин, прибавила скорость.

У перекрестка, к счастью, зажегся красный свет, и она стала раздумывать, куда бы поехать. Никаких определенных планов у нее не было. Увидев на следующем повороте вход на станцию монорельсовой дороги, Юри решила пойти в парк с увеселительными аттракционами. Все уж лучше, чем кино. Поискав место для стоянки, она поставила машину у северного входа в парк, напротив оперного театра.

Вышла из машины, задержалась на секунду перед театральной афишей. «Лебединое озеро» с Магот Фонтень. Рядом была афиша выставки народного творчества индейцев Аляски. Юри пошла в сторону этой выставки. Пошла без всякой цели, просто ноги зашагали в этом направлении. Она шла и на ходу зевала. Совершенно открыто, не пытаясь подавить зевоту. Широко раскрывала рот, словно ловила свежий воздух.

Сейчас, в начале десятого, детей в парке почти не было. Влюбленные бродили парочками, держась за руки, восторженно разглядывая различные аттракционы, подсвеченные неоновыми огнями. У озера с гоночными моторными лодками Юри остановилась. Моторные лодки бороздили воду. В лодках сидели все те же влюбленные и так же восторженно разглядывали фонтаны брызг.

У входа на выставку Юри снова задержалась. Здесь был аттракцион-самолет, по спирали взмывавший вверх вокруг башни. Посмотрев немного на самолет, Юри пошла на выставку, хотя и не испытывала особого желания познакомиться с предметами народного творчества индейцев Аляски.

На выставке было пустынно. В больших, плохо освещенных залах Юри оказалась наедине со странными, причудливыми масками. Собственно, это были не маски, а головные уборы, изображающие морды зверей и птиц. Чудовища смотрели на Юри неподвижными и сверкающими, как у злых духов, глазами. Ее внимание привлекла маска ворона. Глаза огромные, удлиненные, совершенно человеческие, в большом, чуть раскрытом клюве виднеется кроваво-красный язык. Сзади свисает длинная прядь волос. Весь головной убор был искусно выточен из дерева. Поражали удивительно строгие, четкие, почти геометрические линии. Краски, подобранные с большим вкусом, завершали гармонию. Правда, цвета были чистые – красный, желтый, зеленый и черный, – но природные красители, чуть поблекшие под воздействием времени, создавали иллюзию тончайшей гаммы оттенков. Отдельные части этой головы – глаза, веки, длинный рот-клюв – не имели ничего общего с обликом птицы, глаза были даже слишком человеческие, и не только человеческие, но определенно мужские, бесстрашно распахнутые, и все же вся маска в целом являлась искусно выполненным символом человека-ворона. По-видимому, безвестный скульптор воплотил в этом символе веру своего первобытного племени, веру в слияние человека с природой, в неотделимость души человеческой от души животных и птиц, трав и деревьев, гор и долин.

На выставке были и другие головные уборы – с масками сокола, лягушки и разных зверей. Были маски, вырезанные из потемневшего плавуна. Злые и добрые, одна – насмешливая, таившая снисходительную улыбку в глубине глаз, в изломе рта. Были погремушки, какими пользуются шаманы, тоже в виде различных животных, родоначальников племени; были лодки и утварь, украшенные резьбой; одеяла, похожие на пончо, сотканные из шерсти разных зверей. И всюду, на всем – бесконечные звери и птицы. Юри казалось, что в сумрачных залах звучат приглушенные голоса леса, шелестящие, как ветер, молитвы и заклинания.

У выхода со скучающим видом сидел мужчина в розовой рубашке.

– Пора закрывать, – сказал он.

Казалось, он ждал, пока Юри все осмотрит.

От неожиданности Юри вздрогнула, круто повернулась и, пошатнувшись, чуть не села на пол.

Мужчина успел подбежать и подхватить ее под мышки.

– Спасибо! – Юри смущенно покраснела. – У меня что-то с равновесием… Вдруг ни с того ни с сего падаю… Муж ужасно сердится. Особенно если это происходит в публичном месте. В самом деле ужасно неудобно. На этот раз вы меня спасли от позора. Еще раз благодарю. Ну, всего хорошего.

Юри пошла.

– Подождите секундочку, – сказал вдогонку розовый. – У вас что-то пристало к каблуку. Надо снять, а то опять поскользнетесь.

Юри осторожно, чтобы не упасть, одной рукой оперлась о диван, стоявший у выхода, и осмотрела подошву.

– Нет, на левом каблуке.

Набойка на левом каблуке стерлась и висела клочьями.

– Ничего не пристало. Это набойка совсем сносилась. Юри потянула за длинный завернувшийся клочок кожи. Кожа стала рваться под пальцами, как старая тряпка. Обнажился деревянный каблук.

– Ничего не поделаешь, туфли-то старые, – с раздражением сказала Юри. – Не знаю, что делать. Так я всю кожу сорву.

– У меня нож есть.

Розовый вынул из кармана перочинный нож и отрезал разлохматившийся кусок кожи.

– Благодарю вас. Вы очень любезны, – не без иронии сказала Юри.

– Ну что вы! Такой пустяк… – мужчина двусмысленно усмехнулся.

Юри вышла из павильона. Куда же теперь пойти? Она не знала. Остановилась у выхода, прислонилась к стене. Перед павильоном – подсвеченный неоновыми лампами – бисерными брызгами рассыпался фонтан. Рядом, на лужайке – одинокий вяз. Под вязом стояла каменная скамейка. Пока Юри раздумывала сесть или не сесть, скамейку заняла какая-то парочка.

В выставочных павильонах погас свет. Из дверей вышел мужчина в розовой рубашке. И чуть было не налетел на Юри.

– О-о, вы все еще здесь? Как хорошо! Вот, возьмите, пожалуйста. Вы забыли на диване сумочку.

Розовый держал в руках сумочку Юри.

– Оригинальная отделка, – сказал он, протянув ей сумочку, расписанную водорослями и рыбками. – Вы забыли сумочку на диване. Я уж собрался отнести ее в контору…

– Спасибо…

Юри удивилась – как же так, она не заметила, что у нее пустые руки. Наверно, положила сумку на диван, когда розовый срезал лохмотья кожи с каблука.

– Я, должно быть, ужасно рассеянная, – сказала Юри. Рядом с выставкой был тир, где выдавали премии за удачную стрельбу. Лупоглазые смешные куклы, плюшевые, полосатые, как тигры, кошки, лопоухие слоны, выскакивали и скрывались за стойкой. По соседству с тиром находился киоск. Там продавали фруктовые соки. Они били тоненькими фонтанчиками в стеклянных цилиндрах. Пахло кофе.

Юри двинулась дальше. Мужчина в розовой рубашке шел за ней.

– Хотите кофе? – сказал он, позвякивая мелочью в карманах брюк.

Юри ничего не ответила, но продолжала идти перед ним, не сворачивая.

Розовый, поставив локти на прилавок киоска, протянул Юри бумажный стаканчик, над которым поднимался ароматный парок.

– Вы действительно немного рассеянная. Выпейте кофе, это бодрит.

Он почти насильно заставил ее взять стаканчик. У него были черные, очень жесткие волосы с сильной проседью и светло-зеленые глаза.

– Знаете, я на четверть эскимос, на четверть трингитт, на четверть швед, на четверть поляк…

Чудной человек, хоть и седой, но ужасно непосредственный, ребячливый. Взял и сразу отрекомендовался – выложил всю свою родословную.

Он еще видно, молодой, подумала Юри, а седина совсем не показатель возраста.

– Не куришь?

– Да нет… У меня плохое горло. Не знаю, может быть, рак…

– Рак – это плохо. Но ты постарайся, пожалуйста, поживи еще, а там, глядишь, изобретут какое-нибудь средство.

– А во мне нет никакой крови, кроме японской. Ни малейшей примеси, даже на одну шестнадцатую… Хотя, кто знает, может быть, мои предки тоже были эскимосами.

– Вполне возможно. Нет, даже наверняка так и есть. Ведь в древней древности люди запросто топали из Аляски в Сибирь. По льдинам. Значит, и в северную часть Японии могли попасть.

– Наверно…

Он расстегнул верхнюю пуговку розовой рубашки и покрутил головой, словно задыхался от духоты.

– А ты, должно быть, любишь розовое, – сказала Юри.

– Да нет, не то чтобы люблю. Но жена купила, вот и ношу…

– Красивый цвет, – рассеянно сказала Юри, разглядывая обручальное кольцо на пальце розового.

– Быть женой – очень трудная профессия? – спросил он.

– Не труднее, чем быть мужем.

– Легких профессий вообще, значит, не бывает…

– По-видимому, – согласилась Юри и добавила, взглянув на часы: – Мне надо идти.

– К мужу?

– Кажется, да…

Юри пошла; она чувствовала, что мужчина идет за ней, но ей было лень его отогнать.

В пятницу вечером в парке было многолюдно. Юри бездумно смотрела на двух подростков, громко визжавших в огромном крутящемся стакане. Они тесно прижались друг к другу. Мини-юбка девушки задралась, волосы обвили руку юноши. Этот аттракцион назывался «Приглашение на безумный чай». Звучала цирковая музыка. Пахло гамбургскими бифштексами. Юри направилась к ракетам. Когда-то давным-давно они с Такэси мечтали покататься на таких вот ракетах. Было это в Токио, еще до их свадьбы. Они встретились и пошли в парк «Горакуэн». К аттракциону стояла длиннющая очередь, они встали, постояли немного, но у них не хватило терпения дождаться… Вход на монорельсовую дорогу находился рядом с ракетным аттракционом. Вагоны сияли в ярком фиолетовом свете. Юри посмотрела на мужчин и женщин, с криком и визгом взлетавших в ракетах. В такой поздний час детей в парке уже не было. Взять билет, что ли, подумала Юри.

– Прокатимся на ракете? – предложил розовый.

Юри кивнула. Она не привыкла к таким мужчинам, которые оказывались рядом тогда, когда меньше всего о них думаешь.

Протягивая Юри билет, он обнял ее за плечи.

– Я боюсь. Вдруг не выдержу, – сказала Юри.

– Ты когда-нибудь каталась? – спросил он. Теперь он был в пиджаке.

– Н-нет… – покачала головой Юри.

– Ничего, ты держись за меня.

И Юри снова вспомнила парк «Горакуэн», длинную очередь. Тогда они с Такэси так и не покатались.

«Да ну их, эти ракеты! Мы тут целый час прождем!» – сказала тогда Юри. Глаза Такэси затуманились от огорчения. Потом потемнели, когда она сказала, что ей может стать плохо. А потом стали очень мягкими и нежными, когда она сказала, что боится… И она вдруг почувствовала усталость, оттого что так чутко реагировала на незначительные изменения во взгляде мужчины. Сейчас у нее не возникло ни малейшего желания взглянуть в глаза розового. Она молча пропустила мимо ушей поток его слов.

– До чего же интересно, а? Самое интересное, что совершенно не знаешь, как все будет, – сказал розовый, крепче обнимая ее плечи.

Раздался свисток, и ракетолет тронулся. Сначала не очень быстро, но вдруг рванулся вверх по отвесному склону, рухнул в пропасть и снова взмыл, да так высоко и с такой скоростью, что казалось, вот-вот столкнется с ракетолетом, несшимся навстречу. Потом, не снижая скорости, развернулся на крутом вираже и снова вылетел на прямую. Удивительно, как я не вылетела наружу, подумала Юри. Розовый крепко держал Юри, его пальцы впились в ее талию. Она всей тяжестью тела навалилась на мужчину и не могла шевельнуться, когда ее швыряло из стороны в сторону. Перед глазами плясала черно-фиолетовая ночь, далекие городские огни кружились звездным вихрем. Юри иногда тихо вздыхала, но ни веселья, ни страха, чтобы завизжать, не испытывала. Ей вдруг показалось, что она так же одинока, как кошка, которую крутят за хвост. Розовый не выпускал ее из объятий. Когда ракетолет остановился, Юри полулежала, уткнувшись лицом в грудь мужчины. Он поднял ее, поставил на ноги, заглянул в лицо.

– Ну как? Жива?

Она бессильно кивнула и вышла из ракетолета.

Ночной воздух был чистым и холодным. Мужчина остановился, закурил сигарету.

– Тебе, верно, неважно было. Ты сникла, как мертвая птичка.

Высокий, слегка сутуловатый, он наклонился и снова заглянул ей в лицо.

– Покатаемся еще на чем-нибудь?

Юри покачала головой.

– Может, поужинаем?

Юри покачала головой.

– Ну тогда выпьем? Юри покачала головой.

– Сигарету дать? Юри покачала головой.

– Есть не хочешь, выпить не хочешь, закурить не хочешь… Чудная!.. Чего же ты хочешь? Может, пойдем потанцуем.

– А какой танец? – спросила Юри.

– Рок «Гоу-гоу».

– Это я не умею. Я ведь не молоденькая уже и не увлекаюсь модными танцами.

– Медленные любишь? У меня, пожалуй, получится – шаг вперед, шаг в сторону, и все дела… Ладно, пошли танцевать.

– Не знаю…

Юри задумалась. Машинально сделала несколько шагов. Розовый взял ее за руку, и они пошли к фонтану. Струя воды в голубом освещении сверкала как фейерверк. На каменной скамье под огромным вязом лежал забытый кем-то носовой платок.

– Ну так пойдем танцевать?

– Не знаю…

Юри села прямо на носовой платок. Играла музыка, кажется Дебюсси. Где-то неподалеку от фонтана были динамики.

– Это Бетховен, что ли? – спросил розовый.

– Гм… – Юри пристально смотрела на крупные жемчужные брызги. – Наверно…

Из здания оперы вышло человек десять. Все в вечерних туалетах. Спектакль еще не мог кончиться в этот час, очевидно был антракт. Мужчины в черных костюмах, склоняясь над обналиченными плечами дам, что-то шептали.

– Что, концерт какой-нибудь был? – спросил розовый.

– Наверно…

– Музыку я люблю только джазовую. В другой плохо разбираюсь. А оперу терпеть не могу. Как услышу всякие там арии, у меня даже в горле першить начинает. И зевота такая, просто сил нет удержаться.

– От оперы иногда устает голова, – сказала Юри.

– Пошли танцевать!

Розовый потянул ее за руку и заставил встать. Юри отодвинулась от него, сделала несколько шагов в сторону стоянки машин.

– Не хочешь?

– Не то чтобы не хочу… А дансинг близко? У меня здесь машина.

– Я тебя потом провожу до машины.

Они пошли.

– А пешком туда добраться можно? – спросила Юри. – Если можно, тогда пойдем.

– Конечно, можно. Дансинг тут рядом. Но если тебе не хочется, пойдем куда-нибудь еще.

– Пойдем туда, в парк… А вообще, хлопотно все это…

– Какие хлопоты – быстренько доберемся.

Юри остановилась.

– Ладно, пошли на танцплощадку, что в парке.

Они пошли в том направлении, откуда доносились звуки джаза.

Розовый заказал пиво. Прижав стакан к губам, Юри через стекло смотрела, как танцуют «Гоу-гоу». Танец казался удивительно простым. Она подумала, что любой сможет его танцевать – надо только двигаться в ритме музыки.

– Потанцуем! – сказал розовый.

Юри поставила стакан, пошла за ним. Стала произвольно двигаться, вовсе не стараясь точно следовать за мужчиной. Потом они разъединились, каждый танцевал что-то свое. Но все-таки па соответствовали движениям партнера. Действительно, танец оказался несложным, более творческим и свободным, чем старые салонные танцы. Когда музыка смолкла, Юри уже почувствовала себя довольно уверенно.

Розовый не повел ее к столику.

– Давай станцуем еще разок, – сказал он.

Они станцевали три раза подряд. Первый танец был парный, два других совсем вольные. Юри они больше понравились, она чувствовала себя раскованно и, выскользнув из объятий партнера, наслаждалась свободой движения.

– Почему ты не носишь мини-юбку? – спросил розовый, когда они вернулись за столик.

– У меня некрасивые ноги, – холодно сказала Юри.

– Ничего подобного! – Он наклонился.

– Дурачок! – Юри потянула его за ухо.

Он засмеялся, обнял ее и поцеловал в шею. Потом они Молча пили пиво. Юри пила маленькими глотками, словно это был коньяк.

Когда заиграли медленный танец, розовый поднялся и увлек Юри на площадку. Он крепко прижимал ее к себе, и они двигались в такт музыке. Иногда Юри, устав, на секунду отстранялась от него и останавливалась. Вдруг она вспомнила, как в былые времена танцевала с Такэси. Тогда ей ужасно хотелось танцевать хорошо. Напрягшись до предела, она изо всех сил старалась не сбиться с ритма. Розовый нежно улыбнулся ей. Она ответила ему такой же нежной улыбкой. Они снова задвигались под музыку, свободно, бездумно, словно плыли на легком облаке.

– Ты совсем невесомая. Как пушинка, – сказал розовый. – Вот-вот улетишь, если не держать тебя.

Они вернулись за столик и допили пиво. Юри опять пила медленно, маленькими глотками. Она подумала, что это лучше, чем выпить залпом, а потом отказаться от второго стакана.

– Поедем куда-нибудь на машине, – сказал розовый.

– Не знаю… – рассеянно ответила Юри, разглядывая тыльную сторону его кисти, лежавшей на ее руке.

Они поднялись и не спеша пошли к выходу из парка. На аттракционе «Приглашение на безумный чай» снова визжала от страха и восторга какая-то парочка. Юри мельком взглянула на часы. Было одиннадцать. Бридж еще не кончился. У розового был старый «шевроле». Его мотор тарахтел и пыхтел, напоминая то телегу на горной дороге, то паровоз, выпускающий пар во время остановки.

– Куда бы поехать?… – сказал розовый, когда «шевроле» свернул за угол.

Из ночного клуба с неоновой вывеской «Фламинго» вышли мужчина и женщина. Под фонарем, прислонившись к нему спиной, глубоко засунув руки в карманы, стоял негр и смотрел на парочку.

– Почему ты молчишь? – спросил розовый.

– Как почему? Ведь говорить-то не о чем. Юри прислонилась плечом к дверце машины.

– Лучше бы ты ко мне прислонилась, – сказал розовый. – Чудная ты… Когда женщина без умолку болтает, как-то веселей.

– Ну и поищи такую. Останови машину, я тут выйду. – Да ты не сердись! Я же не в таком смысле сказал.

– А я и не сержусь. Но мне правда не о чем говорить. Уличные фонари поредели. Машина, кажется, выехала в пригород.

– Поедем к морю, – сказал розовый.

Потом они очень долго молчали.

– Ты любишь море?

– Иногда люблю, а иногда боюсь, – сказала Юри.

Он открыл окно, запахло свежестью, йодом и солью.

– Слышишь, как шумят волны?

Юри кивнула. Он остановил машину недалеко от воды. Берег здесь зарос высокой, похожей на ситник травой. Море было спокойно, как озеро, и слабо светилось в тумане.

– Залив здесь очень запутанный, – сказал розовый, положив подбородок на руль.

Юри вспомнила свою давнишнюю подругу Эйко. Ее образ всплыл в памяти, словно поднявшись из глубин темного тихого моря. У Эйко были красные, как вишни, губы. Не от природы, а потому, что они постоянно трескались и на них выступала кровь. А кожа у нее была сероватая и прыщавая.

«Я, наверно, произвожу ужасное впечатление. Словно я вся грязная, нечистоплотная…» – говорила Эйко, глядя куда-то в пустоту мрачными, полными отчаяния глазами и прикрывая прыщавые щеки пальцами. А пальцы у нее были тонкие, длинные и безукоризненно чистые.

– А может, поехать куда-нибудь далеко-далеко… – сказал розовый.

Он привлек Юри к себе, отыскал в темноте ее губы. Одна его рука лежала на ее талии, другая на колене. Так делают все мужчины.

Юри и Эйко однажды купались в предрассветном, совершенно темном море. Было это в разгар знойного лета, в День быка – летнего праздника. Тогда в деревнях еще использовали для полевых работ быков. В тот день крестьяне повели быков в море. Кругом простирались песчаные холмы. На холмах – бесчисленные поля морских огурцов. Тех самых морских огурцов, про которые поется:

Юри и Эйко босиком прошли через сосновую рощу, через поле морских огурцов, пересекли ветрозащитную насыпь и оказались на берегу. Теплые волны ласкали их тела, баюкали, качали, несли куда-то. Когда начало светать, Юри и Эйко посмотрели друг на друга и невольно сравнили себя с русалками. Действительно, они были в том возрасте, когда все девушки прекрасны, как русалки.

Бык, которого мыли у кромки воды, смотрел на них маленькими красными глазами. Юри и Эйко вместе учились в университете и жили в общежитии, в одной комнате. В то лето у Юри неудачно закончился ее первый роман и она решила поехать к Эйко, жившей на берегу Японского моря. Потом они обе вышли замуж.

Интересно, какая сейчас Эйко? Может ли она быть другом Юри, как прежде? Или им не о чем будет говорить?… Если я даже и вернусь в Японию, подумала Юри, никого там нет: ни подруг, ни друзей. Подруги живут своей жизнью, мужчины, с которыми она была когда-то знакома, тоже. Пожалуй, с мужчинами дело обстоит еще хуже. Когда-то она издевалась над ними, и они в конце концов теряли терпение и начинали ей платить тем же. Теперь, если бы с ними встретиться, и вспомнить было бы нечего, кроме старых обид. Ей хочется вернуться в Японию, наверно, потому, что она истосковалась по близким. А близких-то и нет. Не найдется человека, с которым можно было бы поговорить по душам. Вряд ли те немногие люди, с которыми она некогда дружила, отнесутся к ней по-прежнему. Большинство японцев не любит своих, вернувшихся из Америки. Она раньше тоже не любила таких. Наверно, и сейчас не любит. Выходит, я не люблю самое себя, подымала Юри.

За высокой травой гасла и зажигалась неоновая вывеска «Три краба». Мужчина не испытывал голода по женщине. Ему было просто приятно. Опустошенность и грусть, жившие в душе мужчины, передались Юри, и между ними установился какой-то нежный контакт.

– Почему ты такая молчаливая? – спросил он.

– Мне нечего говорить, – сказала Юри.

– Пойдем туда, – он кивнул в сторону «Трех крабов».

Машина, словно стареющая женщина, тяжко вздохнула и, как несмазанная колымага, со скрипом покатила по дороге.

– Домой почему-то совсем не тянет, – сказал мужчина. – Хочется еще немного побыть вот так, как сейчас…

Расслабленное тело Юри его успокаивало. Юри, прислонившись щекой к оконному стеклу, смотрела на море. Она вспомнила гладкую кожу и широкие ноздри Фрэнка Стейна, толстые губы Саши, неглубокие морщинки у носа госпожи Йокота и ее похожий, на воркованье говорок. Вспомнила голос Такэси, резкий, словно звон листов алюминия, ударяющихся друг о друга. И голос Риэ, когда она говорила «Это не женщины, а испорченные девушки», тоже резкий, но чуть потише, словно скребут чем-то острым по латуни. У отца и у дочери голоса были металлические.

Небольшая бревенчатая гостиница казалась неотъемлемой частью приморского пейзажа. И заманчиво мерцала вывеска «Три краба». И в окнах горел зеленый свет…