"Кавалер Золотой Звезды" - читать интересную книгу автора (Бабаевский Семен Петрович)

Глава II

Станица Усть-Невинская лежит в верховьях Кубани, на ее левом отлогом берегу. Улицы, узкие и тенистые, с востока подходят к реке, а с запада упираются в подножие горы, похожей на верблюда. Между горбами этого зеленого верблюда проходит дорога. Как только газик выскочил на седловину, Сергей увидел внизу знакомую с детства картину: зеленая шаль садов раскинулась вдоль берега, отчетливо выделялась квадратная площадь, виднелись белые дома, изгородь, серебристо-белые тополя, обступившие высокий, из красного камня собор… Сергей приподнялся, хотел издали увидеть свой дом, но найти не мог: слишком густая и сочная зелень укрывала и улицу и строения. Только уже вблизи, когда машина пронеслась по площади и завернула в переулок, в просвете деревьев Сергей заметил старенькую, изъеденную дождями камышовую крышу, а на гребне ее желтый стебелек сурепки; и гостеприимно раскрытые ворота, сплетенные из хвороста; и две ветвистые белолистки, посаженные еще в ту пору, когда он был ребенком. С их ветвей, как груши, посыпались мальчуганы и побежали навстречу, оглушая станицу звонким криком… У Сергея тревожно забилось сердце, к горлу подступили слезы, и сделалось так радостно, что захотелось соскочить с машины и бежать по улице вместе с детьми.

У двора шофер затормозил. Сергей не помнил, как очутился в объятиях сестры. Взволнованная, раскрасневшаяся Анфиса обнимала брата, прижималась горячими губами к его небритой щеке. «Ой, братушка, какой же ты колючий!» — сквозь радостный смех прошептала она и быстро, словно боясь, что брат это заметит, посмотрела на Семена. Видимо, гость ей чем-то не понравился: на минуту лицо ее сделалось скучным, брови сдвинулись. Она отвернулась и снова смотрела на Сергея своими веселыми, блестящими от слез глазами, как бы спрашивая: не тот ли это танкист, о котором он ей писал с фронта? А Семен, догадавшись, что это и есть сестра Сергея, добродушно улыбнулся и протянул ей руку. Они познакомились. Сергей незаметно подмигнул Семену одним глазом, что означало: «Ну, Семен, какова моя сестренка?» Семен все еще улыбался, не сводил глаз с Анфисы и на его вопрос отвечал также взглядом: «Дескать, погоди, Сережа, я еще не рассмотрел…»

А в это время загремел оркестр. Весь двор и часть улицы были запружены людьми. Тут собрались и старики в старомодных чекменях — стояли они в сторонке, подперев бороды толстыми сучковатыми палками; и молодежь, занявшая большую половину двора и часть сада, где гостей уже дожидались столы, с которых свисали чуть ли не до земли расшитые петухами скатерти; и женщины с детьми, и женщины без детей; и молодые вдовушки, смотревшие на Сергея с грустной радостью; и бывшие фронтовики, еще носившие военную форму, с орденами и медалями на груди…

В этой пестрой и разноликой толпе Сергей сразу отличил одну старушку, с седыми прядями волос, выбившимися из-под чепца. Да и как же можно было не отличить, не выделить из толпы эту маленькую старушку, как можно было не увидеть ее голову, — ведь это же была его мать, Василиса Ниловна. Какими счастливыми и тревожными глазами смотрела она на сына, как бы еще не веря тому, что вот он, веселый и улыбающийся, подходит к ней. Ее добрые, ласковые глаза в мелких морщинках ничего не видели от слез. «Мамо, мамо, как же вы постарели без меня», — подумал Сергей, крепко обнимая ее. Ниловна приникла лицом к его широкой груди, плечи ее мелко вздрагивали, и трудно было понять, плакала она или смеялась.

— Мамаша! Зачем же слезы! — сказал Рубцов-Емницкий, ловко накручивая на палец кончик пояса. — Поздравляю, мамаша! Такой сын! Для ясности, настоящий кавалер Золотой Звезды! Папаша! А вы чего ж стоите?

Тимофей Ильич Тутаринов, мужчина высокий и сухой, похожий на старого пастуха, видавшего за свой век виды, стоял в кругу стариков, щурился и дрожащей рукой поглаживал седые, куцо подстриженные усы. Он ждал, чтобы сын сам к нему подошел, и поэтому сердился на жену: уж очень она долго, как ему казалось, держала возле себя Сергея.

— Ниловна! — крикнул он. — И чего ты к нему прилипла! Дай хоть на него людям посмотреть!

Сергей подошел к отцу.

— Ну здравствуй, сыну! — Тимофей Ильич строго и ласково обмерял сына взглядом. — А! Подрос на войне, слава богу, с отцом поравнялся… И со Звездой! Молодец, сыну, молодец… Кто ж вручал? Михайло Иванович? И про батьку небось распытывал?

Медаль «Золотая Звезда» и орден Ленина Сергей получал под Сталинградом, в перерыве между боями, и он помнит хорошо, что во время торжественного вручения наград об отце его никто не спрашивал, но сказать сейчас об этом не решался, боясь обидеть старика.

— Моя биография, батя, всем известна, — пробормотал Сергей. — Даже в газетах была напечатана.

Такой ответ хоть и не удовлетворил Тимофея Ильича, но он одобрительно кивнул головой, надеясь еще поговорить об этом с сыном наедине. Теперь же было не до расспросов! К Сергею подходили то тетушки, жившие где-то на хуторах, то двоюродные братья — все в один голос поздравляли его с приездом, обнимали и целовали; то окружали станичные парубки, одногодки и друзья детства. Смущенно смотрели они друг на друга: «Ого-го-го! Как мы подросли!» — говорили их удивленные взгляды… А в сторонке стояли девушки и смотрели на Сергея с нескрываемым любопытством…

Сквозь гущу народа протискался Федор Лукич Хохлаков — председатель здешнего райисполкома, рослый и толстый, эдак пудов на шесть, казачина, в просторном военном костюме, с седой, стриженной под ежика, головой носивший добротные сапоги с таким поразительным скрипом, точно под подошвами у него всегда были рассыпаны мелкие жареные орехи. С таким скрипом он и подошел к Сергею. Так как Федор Лукич был на торжествах лицо официальное, то тетушки, двоюродные братья, парубки и мальчуганы уступили ему место.

Федор Лукич заслонил Сергея своей богатырской фигурой молча обнял, точно хотел померяться с ним силой так же молча троекратно поцеловал и только тогда произнес краткое приветствие голосом ласковым, иногда даже трогательно ласковым. Сперва он похвалил «нашу военную молодежь» и тут же, как бы между прочим, упомянул о кочубеевской коннице и о своей собственной молодости, знавшей, «что есть такое кочубеевский рейд по кубанской земле»; после этого стал восхвалять кубанское казачество, «каковые традиции живут в сердце вот такого молодца…»

Речь свою Федор Лукич продолжил за столом, когда были наполнены вином первые стаканы и нужно было произнести здравицу в честь долгожданного гостя. Где бы ни выступал Федор Лукич, его излюбленной темой всегда было казачество. А сегодня, в такой торжественный момент да еще в присутствии молодого казака-героя он и вовсе не мог удержаться: решительно оседлал своего надежного конька и от Запорожской Сечи провел прямую дорогу к кочубеевским походам. Затем обратился к Отечественной войне, перебрал по памяти все казачьи полки и всех казачьих генералов, поругал своих сыновей, не захотевших служить в кавалерии, пожурил и Сергея опять же за то, что тот был танкистом, а не конником…

— Какие там теперь из наших детей казаки, — заговорил Тимофей Ильич, чокнувшись с Федором Лукичом. — Да они и коня как следует подседлать не могут. Машину им подавай — тут они мастера… Эх, нема, нема, тех казаков!

— Ой, господи, — вмешалась в разговор Ниловна, — и на что Сереже твое казачество! Ему теперь надо подобрать женушку по сердцу, а мне, старой, дождаться внучат… А о казачестве плакать нечего.

Стаканы в который раз наполнялись вином, сходились и расходились над столом; две молодайки не поспевали приносить из хаты и ставить на столы то жареную картошку со свининой, то сметану в глубоких чашках, такую густую, что поверни раз-два ложкой и увидишь масло, то ломти вареной баранины…

В другом конце сдвинутых столов поднялся Рубцов-Емницкий. Потное, умиленно-радостное лицо его лоснилось. Он начал речь таким торжественным тоном, что даже рука его, державшая стакан с вином, дрогнула, — казалось, он не говорил, а сладко пел, и из этой песни можно было понять лишь одно: все на этой земле устроено удивительно хорошо и нет границ людским радостям. Когда он сказал, что «… вот в эту незабываемую минуту мы поем славу нашим победителям…», там, где сидели изрядно подвыпившие старики, возникла песня. Старики, видимо, вспомнили свою молодость, ибо песня их была невеселая и всеми давно забытая. Рубцов-Емницкий умолк, выпил вино и, подцепив вилкой чуть не половину гусака, сел на свое место.

Только теперь, когда за столами разговаривали все и каждый был доволен самим собой и своим соседом, Сергей вдруг заметил, что Семен, сидевший с ним рядом, куда-то исчез. «Наверно, Анфиса его к себе приворожила», — подумал Сергей, вылезая из-за стола.

Он прошел в глубь сада и увидел трогательную картину: Семен и в самом деле был «приворожен» Анфисой. Взобравшись на самую высокую черешню, он рвал крупные спелые ягоды, а внизу стояла Анфиса и держала, как сито, фартук. Семен бросал черешни ей в фартук, и они падали мимо и разбивались о землю. Анфиса заливалась смехом.

— Эй, сестренка, куда это ты запрятала моего друга?

— Нахожусь в секрете, — отозвался Семен. — Превосходный пункт для наблюдений…

— Так, Семен, делать не годится, — с нарочитой серьезностью сказал Сергей. — Сидишь себе на ветке, как коршун, а меня одного оставил старикам на расправу. А ну, слезай!

— Убери преграду, тогда слезу, — ответил Семен, намекая на Анфису, но слезать с дерева и не собирался.

— Да забери ты его, братушка, — краснея, заговорила Анфиса. — Он совсем не умеет бросать черешни. Все летят мимо…

Семен неохотно слез с дерева, и друзья пошли к столам.

Обед в саду затянулся. Солнце скрылось за деревьями, отблески заката дрожали на листьях, а за столами все еще гудел оживленный говор. В этом общем разноголосом хоре слышался то хриповатый бас: «А силища каковая! Откель она? Ага! Не знаешь? А я тебе скажу, откель она есть…», то визгливый женский голос: «А что? Разве красавиц у нас мало? Да ты заходи в любую хату!»

Стемнело. Федор Лукич Хохлаков, поскрипывая сапогами, вышел из-за стола, распрощался, пообещал на этой неделе взять с собой в поездку по району «дорогого гостюшку» и пошел к машине, где его дожидался белоголовый шофер. Усевшись в машину, он сказал:

— А ну, белая голова, пришпорь…

Машина вихрем пронеслась по темным улицам, осветив фарами Верблюд-гору… После отъезда Федора Лукича гости еще долго не расходились, одна песня сменялась другой, и в этих старинных напевах Сергею слышалось что-то давно забытое и радостное. Он вслушивался в голоса поющих, и на душе у него было так спокойно, как бывало когда-то в детстве, когда он на заре уходил с отцом на Кубань трусить верши и кубаря… Он размечтался и не слышал, как к нему подсел Рубцов-Емницкий и спросил:

— Скучаете?

В сумерках его маленькие глаза были чуть заметны, как точечки на желтой бумаге.

— А вы, Сергей Тимофеевич, не скучайте, — заговорил он негромко и почему-то таинственно. — На вас мы возлагаем большие надежды. Теперь мы будем смело выдвигать район в шеренгу передовых.

— Почему теперь?

— И раньше старались, но ты понимаешь, — он перешел на «ты» и заговорил с Сергеем, как с давним приятелем, — мы теперь имеем в твоем лице, для ясности, авторитет во всесоюзном масштабе… Мы можем смело ставить любой вопрос и в крае и даже в центре…

— Разве вам запрещалось это делать?

— Ах, дорогой мой, жизнь — штука трудная… И люди, кадры, ты сам это знаешь, решают все… А взять нашего Федора Лукича — ты с ним познакомился. Милейший человек, душа района, местный беломечетинский казак. Добряк, романтик — все о казачестве печалится. Но он уже старик, к тому же больной сердцем. С ним в вышестоящих организациях мало считаются… Секретарь райкома Кондратьев — ах, как жаль, что он не мог приехать! Чудесный человек, большая умница, превосходный организатор. Но в районе он совсем недавно, да и не его дело, как политического руководителя, заниматься вопросами, грубо говоря, нашей советской коммерции… С тобой же, Тимофеич, с твоим авторитетом мы бы смогли такое завернуть! И вот, готовясь к встрече, мы посоветовались и пришли к решению: взять тебя, для ясности, на руководящую работу в район.

— Почему «для ясности»?

— Поговорка, еще с детства. — Рубцов-Емницкий засмеялся. — Ты представляешь, как было бы здорово!

— Что же я буду делать в районе? — спросил Сергей, еще толком не понимая, к чему затеян этот разговор.

— Дорогой мой, дело даже не в конкретной должности, — все с той же таинственностью продолжал Рубцов-Емницкий. — Важно твое имя, авторитет… Если же говорить о должности, то лучше всего тебе быть моим заместителем… Я отделаю тебе кабинет, но дело опять-таки не в кабинете.

— Такая должность мне не подойдет. Да к тому же я только с месяц или два поживу с родными, а потом уеду учиться.

— И пожалуйста, ради бога, и отдыхай и готовься ехать на учебу… Важно, чтобы ты числился нашим работником.

— Нет, нет! — решительно заявил Сергей. — Об этом и думать не надо.