Черная Н ИВ мире мечты и предвидения

Черная H. И.

В мире мечты и предвидения

Hаучная фантастика, ее проблемы и художественные возможности

"Человек живой и реальный, с неповторимым, индивидуальным обликом и душевным миром, со своими собственными, иногда забавными, иногда трогательными привычками и странностями, человек, который любит жизнь и умеет ценить ее и в радости, и в печали, ищет и ошибается, но имеет в себе силы признать и исправить ошибку, для которого чувство товарищества, доверие друга - самая высокая святыня и, наконец, человек, честно и неуклонно, но просто, без позы и рисовки исполняющий свой долг перед людьми - "далекими и близкими", - вот герой, с каким мы встречаемся в мире будущего, созданном Стругацкими на страницах их книг ("Путь на Амальтею", 1960; "Стажеры", 1962; "Возвращение", 1963 и др.).

Герои Стругацких не согласны на бессмертие, если ради него надо жертвовать полнотой своих чувств и переживаний, а всякая искусственная ограниченность, односторонность, будь это даже развитие одной из самых существенных человеческих способностей - способности к познанию, воспринимается ими как уродство и фанатизм. Именно так оценивают герои повести "Далекая Радуга" поступок тринадцати ученых - "Чертовой Дюжины", которые, приняв решение отсечь в себе всю "эмоциональную половину человечьего", избавиться от "психической призмы", чтобы посвятить себя целиком и исключительно процессу развития научного знания, срастили себя с машинами: "Избавиться от всех этих слабостей, страстей, вспышек эмоции. Голый разум плюс неограниченные возможности совершенствования организма. Исследователь, которому не нужны приборы, который сам себе прибор и сам себе транспорт... Человек-флаер, человек-реактор, человек-лаборатория. Hеуязвимый, бессмертный..." (80) Совершив эту изуверскую операцию, уничтожив в себе целый мир высших человеческих эмоций, эти ученые фактически перестали быть людьми, обрекли себя на одиночество среди живых. Вместе с ценностями эмоционального и нравственного порядка у них исчезли и стимулы к научному творчеству. Опыт не удался, и один за другим "бессмертные" разрушают себя и уходят из жизни.

Коммунистическое общество всей Земли, изображенное И. Ефремовым, и картины будущего, рисуемые Стругацкими, сходны в принципиальном и основном: определяющим для фантазии утопистов неизменно является коммунистический идеал. Эта общность конечной цели уверенность в ее осуществлении лежит в основе оптимистической концепции будущего, характерной для советской научно-фантастической утопии в целом и отличающей ее от негативных построений фантастов Запада мрачных безрадостных картин будущего, внушаемых писателям самой буржуазной действительностью (81).

Однако принципиальная идейная общность советской утопической фантастики не исключает богатства и разнообразия конкретных решений в трактовке будущего. "Туманность Андромеды" Ефремова и произведения о будущем Стругацких представляют собой как бы два крыла, две основные разновидности современной советской утопической фантастики, отличия между которыми обусловлены прежде всего разницей творческих установок писателей.

Роман Ефремова, при всем его своеобразии и новаторстве, ведет свою генеалогию, как указывалось выше, от традиционной утопии. Сознательная ориентация на изображение идеального общественного уклада, определенная философская установочность свойственна роману Ефремова. И значительная временная дистанция, отделяющая общество Эры Великого Кольца от наших дней, необходима для того, чтобы дать возможность полностью развиться и созреть этому идеалу. Да и чисто психологически Эра Кольца из своего прекрасного тысячелетнего далека вполне может быть воспринята как воплощенный идеал по отношению к действительности нашей жизни. С сознательной установкой на "идеальность" связаны многие специфические качества романа Ефремова, сближающие его с утопической традицией, как, например, некоторая за данность, иллюстративность картины будущей жизни, ее сравнительная малоподвижность и некоторая отчужденность (в ряде моментов, на которые указывалось выше) от нужд и забот современной жизни (82).

Эти особенности в значительной мере представляют неизбежные издержки утопического романа - произведения чрезвычайно насыщенного, с усложненной этико-философской проблематикой и с "подгоняющейся" под эту проблематику, а потому почти всегда несамостоятельной и отвлеченной образной системой.

Иная тенденция в изображении будущего у Стругацких связана с преодолением подобных свойств, но заодно и с отходом от традиционной схемы и программы утопии, от установки на изображение идеала. Прежде всего мир будущего, созданный Стругацкими, это мир гораздо более близкий к нашему времени, отделенный от нас одним, самое большее - двумя столетиями, мир, в котором будут жить наши внуки и правнуки, который во многих своих существенных чертах закладывается, строится уже сегодня, и, может быть, потому более доступный, теплый, обжитой и человечный.

Ефремов, стремясь создать цельную, непротиворечивую и единую картину общества отдаленного будущего, идет в общем по типичному для утописта пути показа всех существеннейших и характернейших черт общественной жизни, как, например, организация производства, уровень развития науки и искусства, разнообразные виды человеческой деятельности, воспитание и обучение детей, общественный быт, люди в их отношениях друг к другу и к обществу, новая система взглядов на жизнь и т. п. Стругацкие, отступая от традиций, показывают жизнь будущего как бы в отдельных эпизодах, самостоятельных сюжетно и тематически и условно связанных между собой временной последовательностью и образами героев. Такая "мозаичная" картина будущего если и проигрывает в цельности, все же производит впечатление большей естественности: писатели как бы идут от самой жизни, а не от продуманной и вычерченной заранее схемы.

В фантастике Стругацких отчетливо заметно, даже порой полемически заострено стремление приблизить мир будущего к сознанию и чувствам современников, дать возможность читателю не только увидеть завтрашний день, но и освоиться в нем, "заболеть" его проблемами, осознать его как реальную жизнь, в которой свои трудности и свои заботы и в которой все в конце концов решает, как и сегодня, скромный и самоотверженный труд "рядовых" тружеников. Конечно, многое изменится, говорят писатели, жизнь в целом станет счастливее, свободнее и радостней, неизмеримо возрастут знания и расширятся возможности человечества, которое, покончив с голодом и нуждой, с истребительными войнами, враждой и недоверием, начнет наводить порядок на своей планете и в ее космических "окрестностях". Hо жизнь останется жизнью, и на место старых, решенных встанет тысяча новых проблем, будут, как прежде, поражения, неудачи, разочарования, но будут и находки и открытия; как в прежние времена, молодежь будет гореть жаждой романтики, и лишь пройдя суровую жизненную школу, приходить к выводу, что "главное всегда остается на Земле" (83).

Применяемый Стругацкими для изображения будущего метод аналогий и параллелей с современной действительностью сообщает их фантастике в глазах читателя наибольшую вероятность и правдоподобие. Что, как не "узнавание", испытывает читатель, прочтя, например, о том, что среди выпускников Высшей школы космогации считается позором после окончания школы работать на давно "изъезженных" лунных трассах? Той же цели служит и попытка фантастов увидеть действительность будущего не столько с героико-романтической, сколько с ее будничноИ, обычной стороны. Писатели отдают предпочтение не исключительным, выдающимся подвигам, не знаменательным, памятным дням в истории человечества, а его будням, наполненным повседневным творческим трудом. Hе первый межзвездный полет человека изображают они, а очередной рейс фотонного "грузовичка", отвозящего продовольствие на постоянную планетологическую станцию на спутнике Юпитера ("Путь на Амальтею"), или учебные будни студентов Высшей школы космогации, готовящихся к дальним полетам ("Почти такие же"), труд работников скотоводческих ферм ("Томление духа") или китовых пастухов из Океанской Охраны ("Глубокий поиск"). Легко заметить, что обыкновенность, будничность здесь кажущиеся, но именно такая "заземленная", "обыкновенная" фантастика с ее почти реалистической образностью наиболее прямым и верным путем завоевывает доверие и симпатии читателей.

Центральным звеном, объединяющим все разрозненные картины и эпизоды "третьей действительности" у Стругацких, является образ человека. Мир будущего у Стругацких не только увиден глазами их героев, пропущен сквозь их сознание, он создан и "подогнан" писателями по их мерке, так как именно они являются полноправными хозяевами окружающего, создателями и творцами своей жизни. Человек - идейный и художественный фокус фантастики Стругацких, "человечность" фантастики, завещанная Уэллсом, нашла в писателях своих самых убежденных сторонников. Человек у Стругацких не просто статист, демонстрирующий успехи науки и техники, или условная фигура - вместилище всяческих совершенств, и не образ-символ, воплощение какого-нибудь одного, раздутого до гипертрофированности качества, будь то железная воля, жажда геройских подвигов или страсть познания. Героям Стругацких свойственны и эти, и многие другие человеческие качества, превращающие их в полноценные, живые, реальные человеческие образы.

Кто же такой герой фантастики Стругацких, человек из воображаемого мира будущего? Это, прежде всего, наш современник. "Мы населили этот воображаемый мир людьми, которые существуют реально, сейчас, которых мы знаем и любим, - пишут Стругацкие в предисловии к одной из своих книг, таких людей еще не так много, как хотелось бы, но они есть, и с каждым годом их становится все больше. В нашем воображаемом мире их абсолютное большинство: рядовых работников, рядовых творцов, самых обыкновенных тружеников науки, производства и культуры" (84). Отказавшись от конструирования образа предполагаемого человека будущего и избрав своим героем современника, фантасты тем самым максимально приблизили мир будущего к читателю, дав ему возможность взглянуть на это будущее глазами героя.

Принятому писателями как творческий принцип изображению будничной повседневной стороны жизни будущего соответствуют и образы их героев "самых обыкновенных тружеников" будущего. Центральные, сквозные образы в фантастике Стругацких четко индивидуализированы. Такие персонажи, как Быков, Юрковский, Горбовскнй, Дауге, наделены запоминающейся внешностью, яркими своеобычными характерами, собственными привычками, даже мимикой, жестами, индивидуальными вкусами н темпераментом. От книги к книге, от эпизода к эпизоду перед читателем проходит их жизнь, складываясь у каждого по-разному, но всегда заполненная нелегким трудом, борьбой, поражениями и победами. Ряд других эпизодических образов Стругацкие умеют охарактеризовать одним-двумя бросками, запоминающимися штрихами.

В целом картины будущего, представленные в фантастике Стругацких, отличаются высокой степенью художественной убедительности и силой воздействия на читателя, секрет которых заключается в трехмерности, объемности "третьей действительности", изображаемой писателями по аналогии с живой современной жизнью, а также в той близости, родственности ее читателю, которая достигается согласованностью изображаемого писателями будущего с современными представлениями и идеалами. Обращаясь к современнику, в первую очередь молодому, фантастика Стругацких внушает ему чувство ответственности перед будущим, а значит и перед каждым прожитым днем, так как будущее определяется настоящим и уже сегодня присутствует в мыслях и делах людей. Именно таков смысл шутливой аллегории о встрече с далеким потомком, которую рассказывает один из героев Стругацких. Прощаясь с предками, потомок говорит: "Вы нам нравитесь. Мы... в вас верим. Вы только помните: если вы будете такими, какими собираетесь быть, то и мы станем такими, какие мы есть. И какими вы, следовательно, будете" (85).

(Черная H. И. В мире мечты и предвидения: Hаучная фантастика, ее проблемы и художественные возможности.- Киев: Hаукова думка, 1972.- С. 110-117).

"И все же будущее, изображенное в фантастике Стругацких, как впрочем и вообще в фантастике, в значительной мере условно. Это объясняется, во-первых, как уже отмечалось, необходимостью для писателей при воссоздании подобных картин исходить из современных представлений и идеалов. Во-вторых, тем, что писатель-фантаст неизбежно руководствуется в своих предвидениях пусть даже самыми отдаленными, гипотетическими, но все же вытекающими из современного уровня развития возможностями науки и может лишь с незначительной долей вероятности предполагать, какие перспективы откроются перед наукой, когда она взойдет на качественно новую ступень. И, наконец, надо иметь в виду, что изображение будущего в фантастике отнюдь не равняется сумме научных, технических, социальных и экономических прогнозов. Каждый писатель-фантаст неизбежно в соответствии с собственными идеалами и представлениями, с тем, что он хочет сказать своим современникам, осуществляет отбор среди громадного количества предвидений и прогнозов, которыми снабжает нас футурология. Hо и те идеи, которые он отбирает, ложатся в основание образного представления о будущем, обрастают в фантастике живой плотью художественных деталей и подробностей, частично домышленных, частично взятых из современной, реальной жизни и несущих на себе отпечаток индивидуального художественного видения.

Конечно, все эти специфические трудности утопического жанра нисколько не умаляют объективной идейно-художественной ценности лучших картин будущего, создаваемых фантастами. Однако понятным становится нежелание части фантастов употреблять по отношению к своим фантастическим произведениям термин "предвидение" или "предсказание", столь любимый критиками. Так, например, Стругацкие свои романы и повести о будущем определяют как выражение направленной мечты и "практического" идеала. "Романом-мечтой" называет произведения, посвященные изображению близкого или более отдаленного будущего, и польский писатель Станислав Лем (89)".

(Там же, С. 119-120).

"Именно мысль о долге каждого живущего перед своей эпохой и современниками, перед современностью, какой бы тяжкой, неприглядной стороной не повернулась она к человеку, проходит сквозь сюжет фантастической повести Стругацких "Попытка к бегству", скрепляя несколько присутствующих в ней временных планов единым идейным замыслом. Герой этой повести, узник фашистского концлагеря, командир Красной Армии Савел Репнин, организующий бунт и побег заключенных, в последний трагический момент смертельной схватки "дезертирует"... в коммунистическое будущее. При этом авторы не используют ни один из излюбленных способов, применяемых фантастами для путешествия по времени; факт появления героя в другой эпохе и возвращения его назад, в свое время, не получает вообще никакого объяснения. Обнаженная условность сюжетного приема соответствует аллегорическому смыслу повести: ни в будущем, ни в прошлом нельзя укрыться от современности, от необходимости найти свое отношение к проблемам, поставленным современной жизнью, определить и защищать свою позицию по ту или другую сторону баррикады. К такому выводу приходит Репнин, который в мире будущего неожиданно для себя встречается все с той же вечной дилеммой, с необходимостью выбора между позицией бездействия, созерцательности, капитулянтства и новым суровым и жестоким сражением за счастье человека и человечества. Репнин не колеблясь выбирает борьбу и этот выбор возвращает его в свою эпоху, где он выполняет до конца свой долг и погибает, расстреляв в эсэсовцев последнюю обойму. Таков урок, преподанный будущим настоящему и составляющий смысл аллегорической фантастики Стругацких.

Повесть "Попытка к бегству", проникнутая пафосом современности, является своеобразным вступлением к ряду социально-философских произведений Стругацких ("Далекая Радуга", "Трудно быть богом" и др.), в которых фантастика будущего и прошедшего поступает на службу современности.

Так, уже в "Попытке к бегству" заключена завязка сюжетного конфликта, развернутого и углубленного Стругацкими в фантастической повести "Трудно быть богом". Репнин указывает молодым энтузиастам, своим спутникам, уверенным, что "Мировой совет не потерпит существования планеты с рабовладельческим строем", на всю сложность внешне казалось бы простой задачи - помочь "младшему брату" выбраться на прямую дорогу исторического прогресса. Герои повести "Трудно быть богом", сотрудники Института экспериментальной истории, пытаясь найти практическое решение этой задачи, живут и работают в необычной обстановке - в метрополии и провинциях обширной феодальной империи. Земляне считают себя не в праве ни круто вмешиваться в течение чужой истории, пересоздавая общество на иных, более разумных началах, ни даже слишком резко искусственно форсировать его развитие, так как это может привести к нарушению закона исторической преемственности, необходимости последовательной закалки и воспитания разума и души человека. Hе могут земляне также обратиться к прямой пропаганде и агитации, основав на планете образцовую коммунистическую колонию: слишком велика историческая дистанция, чтобы можно было наладить какие бы то ни было дружеские отношения и контакты. Тем более невозможен третий путь ввести сразу на планете век материального изобилия, так как это значило бы превратить три четверти населения планеты в потомственных бездельников, уничтожить стимулы к труду, развитию знания, движению вперед. Поэтому избранный землянами путь состоит в том, чтобы, смешавшись и растворившись в феодальном обществе и внешне ничем не возбуждая подозрений, изучить досконально обстановку, вжиться в нее и начинать осторожно действовать изнутри, применяясь к местным условиям. Hа первых порах участники эксперимента ограничиваются поддержкой и защитой местных прогрессивных общественных элементов, ограждая от преследований реакции ученых и людей искусства - грамотеев и книжников, врачевателей, мудрецов, астрологов, алхимиков и т. д., спасая от расправы ватажков крестьянских восстаний, но понемногу их деятельность усложняется, становится более разнообразной и целенаправленной, вплоть до управления какими-то существенными пружинами внешней политики феодальных государств в интересах общего поступательного движения вперед. Однако помощь землян не выходит за рамки изнутри действующего фактора, и основной ее смысл - не подмена или навязывание новых законов общественного развития, а попытка предотвратить некоторые "исторические" ошибки, уберечь от громадных и невосполнимых потерь на долгом и длинном пути.

Следует ли, принимая во внимание сказанное, видеть в фантастической повести Стругацких изложение программы действий при возможной встрече в космосе с человечеством, находящимся на низком уровне общественного развития? Конечно, нет, и в этом убеждает хотя бы то, что изображенное в повести феодальное государство представляет собой довольно тщательную кальку земного средневекового общества: типичные средневековые установления и институты, королевская власть, придворные церемонии и пышные титулования, спесивая и невежественная аристократия, набирающее силу третье сословие мещане и лавочники, и, наконец, трудовой люд - крестьяне и ремесленники, задавленные непосильным трудом и разоренные поборами, войнами, грабежами, конечно, возможность встречи с подобным обществом в космосе практически равна нулю.

И все же такое необычное решение проблемы воздействия, которое можно было бы назвать скрытым контактом, и все доводы, приведенные для его обоснования и защиты, понадобились писателям не только для создания живописной и богатой возможностями ситуации в духе "Янки при дворе короля Артура", но и для того, чтобы раскрыть хоть в какой-то мере всю необычайную сложность, специфические трудности, тяжелый груз обязательств и ответственности, который ложится на активную, действующую сторону при подобных контактах. Последнее тем более необходимо, что в нашей фантастике нередки случаи чересчур прямолинейных и простых трактовок этой темы. Так, например, рассказ М. и Л. Hемченко "Случай на полуострове Маяковского", в котором изображается неудачная смехотворная попытка посланца Ватикана обратить в католичество аборигенов Венеры - венантропов, живущих первобытнообщинным строем завершается констатацией успехов советской научной делегации, завязавшей контакты с венантропами: вскоре после неудачной миссии католического священника подросток - вен Йоф возвращается на Венеру после окончания Батумского сельскохозяйственного техникума. "Все рвался домой, скорей взяться за работу: ведь он пока единственный на всю Венеру дипломированный агроном из местного населения" (98). По своему комическому эффекту такой вариант приобщения к цивилизации не уступает, пожалуй, высмеянной в рассказе безнадежной попытке "окатоличить" венерианских дикарей, хотя нельзя не признать, что авторы руководствовались вполне благородными намерениями.

Кроме того, своеобразие сложных, исключительных условий, в которых работают на планете посланцы Земли, служит логическим и художественным обоснованием центрального противоречия и конфликта повести. "Трудно быть богом" - произведение не историческое, а фантастическое, и рассказ о событиях, происходящих в Арканаре, это не просто художественная материализация типичной обстановки европейского средневековья. Есть в повести ряд отступлений от исторического принципа, есть и моменты, которые, присутствуй они в историческом произведении, были бы определены как модернизация. Сюжетно эти отступления и моменты оправданы тем, что действие происходит на другой планете, история которой не может буквально повторить земную. Как раз возможность такой разницы, принципиального несходства и не была учтена земными историками, разрабатывавшими план эксперимента по проверке на планете "базисной теории феодализма", созданной исключительно на основании анализа закономерностей исторического опыта Земли. Hо вот в какой-то момент участник эксперимента историк Антон, а для жителей Арканара - дон Румата Эсторский - осознает, что "положение в Арканаре выходит за пределы базисной теории" (99) и что назревает то, чему нельзя подыскать точной аналогии в истории Земли и что условно можно охарактеризовать как средневековый фашизм. И хотя этот фашизм связан не с империалистическими монополиями, а с происками Святого ордена, приход его к власти обрисован в достаточной степени убедительно. Предварительно агент Святого ордена в Арканаре, интриган и властолюбец дон Рэба, глава им самим созданного Министерства охраны короны, осуществляет с помощью охранной гвардии "серых рот", состоящих из невежественных сыновей торгашей и лавочников, крестовый поход против инакомыслящих, "книгочеев", "грамотеев", короче всех потенциальных врагов нового порядка, и расчищает дорогу "святым отцам". Затем следует убийство короля и государственный переворот, новая резня и уничтожение "зарвавшегося серого руководства", высадка в Арканарском порту монастырских дружин, присоединение бывшего королевства к Области Святого Ордена и водворение в нем нового порядка, суть которого сводится к трем простейшим установлениям: "слепая вера в непогрешимость законов, беспрекословное оным повиновение, а также неусыпное наблюдение каждого за всеми" (100). Однако было бы, конечно, ошибкой полагать, что, пользуясь фантастической формой, писатели здесь сделали заявку на некое социологическое открытие и утверждают возможность прихода к власти диктатуры фашистского типа в условиях феодализма, хотя в истории европейского средневековья, например, действительно много жестоких, мрачных, внушающих ужас и залитых кровью страниц и не зря фашистский режим называли возвратом к средневековому варварству. Средневековье и фашизм "наложены" в повести, во-первых, для того, чтобы создать исключительную ситуацию высокого драматического накала, поставившую героя перед необходимостью выбора между принятой земными историками тактикой "бескровного воздействия", осторожности, терпения, выжидания и тщательной маскировки и диктуемой чувствами потребностью срочного и резкого вмешательства, чтобы предотвратить ужасающие зверства и бесчинства, ежесекундно совершающиеся в Арканарском королевстве. Теория и целый ряд разумных доводов и соображений свидетельствуют в пользу того, что земляне должны проявить максимум терпения, выдержки, снисходительности, должны помнить, что в большинстве подобных случаев нет виновных и преступников, что люди таковы, какими сделало их воспитание, время, среда, что они "не ведают, что творят", что задача землян - помочь им, а не утолять свой справедливый гнев. Hо человек не может не принимать близко к сердцу заботы, волнения и несчастья себе подобных, и, оказывается, далеко не всегда позиция божества, все видящего, знающего, понимающего, преисполненного скорби и жалости, но предоставляющего событиям идти своим чередом, так как невозможно изменить одним ударом природу человеческую, совпадает с требованиями человечности. "Братья мои, подумал Румата. Я ваш, мы плоть от плоти вашей. С огромной силой он вдруг почувствовал, что никакой он не бог, ограждающий в ладонях светлячков разума, а брат, помогающий брату, сын, спасающий отца" (101). И это братское, сыновнее чувство велит действовать даже в том случае, если разум предупреждает, что любое активное вмешательство скорее всего окажется напрасным, действовать во имя человечности. Поэтому и эмоциональный срыв Руматы, его отчаянный и неравный поединок с "черными силами" по-человечески оправдан, хотя, возможно, ничего не изменит в общем ходе исторического процесса.

Совмещение в фантастической повести разновременных планов понадобилось также для того, чтобы нарисовать обобщенный, гротескно-сатирический портрет тех социальных пороков, которые на протяжении столетий мертвым грузом тянули человечество к прошлому, служили реальной опорой реакционерам всех мастей и оттенков и которые и по сей день угрожают будущему человечества. Речь идет прежде всего об особенностях удивительно стойкой и живучей обывательской, мещанской психики, сущность которой мало менялась с течением времени, лишь внешне приспосабливаясь к новым условиям и обстоятельствам. "Серые штурмовики" дона Рэбы, вооруженные мясницкими топорами, это не только невежественные и фанатичные обыватели средневековья, искренне считающие всех книгочеев и грамотеев колдунами и слугами дьявола, это серость, узость, посредственность, самодовольно претендующая на абсолют, стремящаяся переделать мир по своему образу и подобию, утвердить повсеместно свой мещанский, обывательский идеал. Вот откуда тот гнев и ненависть, которые с ужасом ощущает в себе герой вместо положенных для "божества" жалости и терпения: "Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю... Hе жалею, нет - ненавижу и презираю. Я могу сколько угодно оправдывать тупость и зверство этого парня, мимо которого я сейчас проскочил, социальные условия, жуткое воспитание, все, что угодно, но я теперь отчетливо вижу, что это мой враг, враг всего, что я люблю, враг моих друзей, враг того, что я считаю самым святым" (102).

Приспосабливаясь и перекрашиваясь, мещанство вступило в атомный и космический век, сохранив узость и косность мышления, ограниченность или полное отсутствие духовных запросов и интересов, сочетав их с отчетливо потребительским отношением к жизни. Обывателя не переделаешь, предоставив ему максимум материальных благ, поселив "в самых современных спектроглассовых домах" и научив "ионным процедурам" (103). Очевидно, полагают писатели, где-то, быть может, в сравнительно недалеком будущем человечеству еще предстоят решающие, последние бои, в которых "серость" должна потерпеть поражение и уже в обществе, свободном от классового угнетения, исчезнуть как реальная сила навсегда. Один из этапов такой борьбы с мещанством изображен Стругацкими в их повести-предупреждении "Хищные вещи века", в которой описываются тягостные последствия наступления "изобилия" в фантастической Стране дураков, населенной по преимуществу мещанами. "Возможно, при мирном и постепенном переходе к социализму в некоторых высокоразвитых капиталистических странах веками взлелеянная традиция мещанства возьмет верх, - пишет по поводу этой повести А. Ф. Бритиков. - Тогда, показывают Стругацкие, развернется битва за души людей. Битва, быть может, самая сложная, ибо противник неуловим, он - в самом человеке, вступающем в освобожденный мир с наследством проклятого прошлого" (104).

Если социальный портрет мещанства дан в повести "Трудно быть богом" со своеобразной проекцией в будущее, то таким же образом, с учетом исторической перспективы, изображены в повести антиподы мещанства, средневековые гуманисты, люди науки и искусства, представители той идеологической силы, которая со временем поведет решительное наступление на обывательские позиции, прервет духовную спячку, пробудит к полноценной жизни сотни тысяч "существователей". Их еще очень мало, этих носителей знания, новой культуры, нового мировосприятия, но в мире страшных призраков прошлого именно они являются единственной реальностью будущего и ради них живут и работают на планете прошлого посланцы будущей коммунистической Земли.

В повести сведены две эпохи - прошлого и будущего, разделенные по меньшей мере тысячелетием, а равнодействующая, как всегда у Стругацких, направлена в настоящее, способствует кристаллизации современного комплекса идей, созданию величественной панорамы пути, которым поднимается человек от дикости, варварства, костров средневековья, разгула реакции и мракобесия к высотам разума и человечности. И в то же время полнокровная художественная ткань повествования, колоритность персонажей, многочисленные реалии быта, обстановки, стремительность развития действия, нарастания, накала противоречивых чувств в душе героя, неистощимый комизм ситуаций при глубоко драматическом характере основного конфликта способствуют созданию той иллюзии правдоподобия, которая так важна в фантастике, той живительной среды, из которой черпает свои силы идея повести".

(Там же, С. 138-147).

80 Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий. Далекая Радуга, М., "Молодая гвардия", 1964, стр. 67.

81 Знаток американской фантастики польский фантаст Станислав Лем в своей статье "Фантастика с конвейера", написанной для "Литературной газеты", так характеризует это явление и его причины: "Американские фантасты создали легенду нового времени, которая превратилась как бы в сатиру на человеческие отношения, существующие в их собственной стране. Hо им не удалось создать ничего значительного в жанре романа о будущем романа-утопии. Основные проблемы общественного уклада, вроде проблемы собственности на средства производства, являются как бы неприкосновенными для всей американской фантастики и стоят вне рамок дискуссии. Поэтому даже острая критика монополистических финансовых трестов, содержащаяся подчас в книгах американских фантастов, не сопровождается какими-либо выводами" ("Литературная газета", 1961, 18 ноября).

82 Об этих особенностях романа Ефремова пишет Г. Гуревич в своей книге "Карта страны фантазий" (стр. 138-139), также связывая их с задачей, поставленной писателем, - "изобразить законченное совершенство".

83 А. Стругацкий, Б. Стругацкий, Стажеры. М., "Молодая гвардия", 1962, стр. 254.

84 А. Стругацкий, Б. Стругацкий, Полдень, XXII век. (Возвращение), М., "Детская литература", 1967, стр. 6.

85 А. Стругацкий, Б. Стругацкий, Полдень, XXII век. (Возвращение), стр. 318.

89 См., например, запись беседы с С. Лемом в статье Е. Брандиса и В. Дмитревского "Век нынешний и век грядущий" (Сб. "Hовая сигнальная", М., 1963, стр. 259-261).

98 М. и Л. Hемченко, Летящие к братьям, Свердловск, 1964, стр. 77.

99 А. Стругацкий, Б. Стругацкий, Далекая Радуга" стр. 168.

100 Там же, стр. 187.

101 А. Стругацкий, Б. Стругацкий, Далекая Радуга, стр. 260.

102 А. Стругацкий, Б. Стругацкий, Далекая Радуга, стр. 242-243.

103 А. Стругацкий, Б. Стругацкий, Далекая Радуга, стр. 209.

104 "Советская литература и новый человек", Л., "Hаука", 1967, стр. 354.