"Эльфийский Камень Сна" - читать интересную книгу автора (Черри Кэролайн)

VIII. Удача Нэаля Кервалена

Времена года сменяли друг друга. Долго, уже очень долго царил мир, ибо юный король, по слухам, жил в холмах, и хоть люди и хорошо отзывались о нем, его день еще не настал. И старели предатели, на которых лежала вина, и верные воины тоже старели.

— Ты должен будешь сделать то, что я не могу, — говорил Нэаль Эвальду, потомку королей, и вливал в него надежду, и учил его военному искусству. — Он — твой двоюродный брат, — говорил Нэаль. — И ты поможешь ему взойти на трон. Как помог бы я.

Но любая война, в которой Нэаль не будет первым, казалось очень далекой Эвальду, ибо с самого его детства этот человек, хоть и седой, а потом и вовсе побелевший, был сильным; как ураган, он очищал свои владения от всякой несправедливости, которую встречал, а временами совершал вылазки, чтобы напомнить своим врагам, кто правит в долине Кера. И Эвальд, который знал лишь боль до прихода этого человека, принявшего его к сердцу, считал, что эти времена никогда не кончатся. Но они подходили к концу, хотя сначала он и не понимал еще этого — первым ушел Кэвин, затем Дру вернулся в свои горы, и Скага взял на себя объезд границ, пока Нэаль оставался дома. Так старость накатила на него. Так пришло время беседы — уже не первого откровенного разговора, но самого серьезного.

— Придет день, когда меня не станет, — сказал Нэаль, — и люди начнут сплетничать, но ты помни, сын, я люблю тебя. Хоть ты действительно мне сын лишь по любви, а не по крови. Ты — двоюродный брат короля и никогда не забывай об этом. Но мне ты племянник. Есть надежные люди, которые будут с тобой — ты знаешь их имена. Но другие будут шептаться и пытаться свергнуть тебя — таковы люди.

— Тогда я буду драться с ними, — ответил Эвальд. — И ты не умрешь. Никогда не говори об этом.

— Молчать об этом не было бы мудрым, — Нэаль взял кувшин и налил себе в чашу вина, вторую чашу он наполнил для Эвальда. — А потом я задумал твой брак.

Краска залила лицо Эвальда. Он поднял чашу. Ему было шестнадцать, и он был мальчишкой со всеми мальчишескими помыслами об охоте и играх, и будущей славе в сражениях с Ан Бегом; но сейчас он делил вино с отцом — редкая честь, и потому чуть слышно спросил:

— С кем?

— С дочерью Дру.

— Дру!

— Я сказал — с его дочерью, а не с ним.

— Но Дру…

— …не самый веселый человек из моих друзей. Но самый молодой, и судьба одарила его сыновьями — отважная семья. Он имеет единственную дочь, любезную его сердцу. А сыновья его имеют единственную сестру. И они позаботятся о своем. Мне не найти надежнее людей, чем клан Дру, чтоб защитить тебя. И я не буду тревожиться.

— Потому что человек, зачавший меня, был убийцей короля, — и Эвальд опустил голову. Он никогда не говорил об этом, но он это знал.

— Потому что ты мой наследник, — сурово возразил Нэаль и добавил более мягко: — Я не хочу видеть, как выбранные мною союзники покинут тебя. Дру я верю, и сыновьям его я буду верить, если ты свяжешь себя с ними узами. Ее зовут Мередифь.

— А что говорит мама?

— Что это самое разумное.

— А что считает Дру?

— Его еще предстоит об этом спросить. Сначала мне надо было спросить своего сына.

— Что ж, — с неловкостью промолвил Эвальд. — Пусть будет так. Если так надо. — Это было бы нечестно. Не было такого на свете, в чем он отказал бы Нэалю. Ради любви к Нэалю и матери он готов был броситься на копья и мечтал о подобной судьбе — умереть, защищая Кер Велл. Он никогда и не думал, что существуют другие пути. И это пугало его больше, чем орды врагов — то, что ему внезапно предстоит стать мужчиной во всех отношениях, и быть мудрым, и иметь своих детей.

— В этом году, — сказал Нэаль.

— Так скоро.

— Я не могу исчислять оставшееся мне время в годах.

— Господин…

— Это принесет покой и мне, и твоей матери. Я думаю о ней. Ради нее я хочу, чтобы у тебя были сильнейшие союзники, когда меня не станет.

— Она всегда будет в безопасности.

— Конечно, так. — Нэаль выпил, и повеселел, и улыбнулся Эвальду. Его улыбка напоминала улыбку камня — таким иссохшим и суровым было его лицо.

Но Эвальду было страшно, когда он взглянул на него, ибо он впервые понял, как тот стар, и что выезжать ему из замка становится все тяжелее, и члены его утратили былую силу. Так было и с Банен — она стала худеть и стала костлявой в коленках, и молодость иссякла в ней, и ее увели в холмы. Эвальд не верил сказкам: Банен умерла, как умер этой весной его пони, надорвав сердца его сестрам — он не питал иллюзий.

«Но почему все должно умирать? — думал он. — Или стареть?» И он с ужасом понял, что и на нем лежит проклятье, и что сейчас он должен стать мужчиной и научиться говорить в советах, ибо борьба за короля может оказаться не столь уж победоносной, но затяжной войной, которая потребует всей жизни, как у Нэаля.

Его будут называть сыном Эвальда, и без поддержки материнской крови и союзников Кервалена никто не станет доверять ему. Он распростился со своим детством, думая об этом, и понял в глубине своего сердца то, чего всегда боялся: что он может потерять Кервалена и соскользнуть обратно в тот мрак, из которого Кервален вызволил его. Песни воспевали Кервалена и кровавый Эшфорд, отвагу и хитрость, и благородство — и этот человек спас его и защитил их с матерью, что было не легко, как он был в состоянии понять. Он помнил арфиста, хоть и смутно — золотое видение и светлые песни; от своего настоящего отца он помнил лишь боль — кровь и страдания, и хриплый громкий голос; и ночь сверкавшего металла и окровавленных тел всех тех, кто когда-либо обижал его мать. В ту ночь она смеялась, и с тех пор к ней вернулась улыбка, и Нэаль никогда не позволял крови приближаться к ней — вернувшись после битвы на границе, он мылся и следил, чтобы все оружие и военные принадлежности были убраны, ибо Кер Велл — говорил Нэаль — не разбойничий притон, как Ан Бег. И этим же словам он выучил своих людей.

Но то было много лет тому назад. Еще до того, как поднялась башня.

«Это ради меня, — думал Эвальд, полный мрачных предчувствий, и смотрел на каменные укрепления с острыми зубцами, врезавшимися в небо. — Он строит это для меня, а не для себя». И тогда он понял, что это последнее слово Нэаля.

«Я не могу исчислять свое время в годах», — сказал он.

И так этим летом месяц за месяцем башня вздымалась все выше, а Нэаль выезжал все реже и мучился болями по ночам. Мера нежно ухаживала за ним, и Эвальд замечал, как и ее волосы тронула седина и как она надрывается в заботах о его слабеющем отце. Но Нэаль улыбался, и она отвечала ему улыбкой. Но большей частью у Меры был встревоженный вид.

Месяц за месяцем к Дру уходили и от Дру приходили посланцы, и наконец появился он сам, тоже седой, в окружении сухопарых юношей, которые немногим отличались от разбойников — то были его сыновья.

— Ну что ж, — промолвил Дру, оглядев Эвальда с головы до пят, — у меня есть свои доносчики, они хорошо отзываются о мальчике.

— Мой отец тоже хорошо отзывается о тебе, — промолвил Эвальд с дерзостью, заставившей горного господина нахмуриться и окинуть его еще одним холодным взглядом.

— Который отец? — поинтересовался Дру, и Нэаль присутствовал при этом.

— Тот самый, что называет тебя другом, — резко выпалил Эвальд, — и чьи суждения о людях я ценю.

Это понравилось Дру и заставило его рассмеяться сухим и леденящим смехом и похлопать Нэаля по плечу.

— А он парень — не промах, — заметил Дру. И Дру и Нэаль отослали его прочь и уселись обговаривать детали, как два фермера, торгующиеся из-за овец.

И так дело было сделано, и Нэаль считал, что лучшего и желать нельзя. «Весной, — пообещал Дру. — Мередифь приедет весной». И Дру с сыновьями уехал домой, спеша добраться до зимних снегов, и Эвальд бродил по замку с убитым видом, который появился у него со дня разговора с Нэалем. «Но это было хорошо и правильно сделано», — повторял про себя Нэаль, и Мера говорила о том же вслух. «Ибо, — говорила Мера, — теперь с одной стороны он имеет мою родню, а с другой — твоих друзей».

«И еще у него есть Скага, — добавлял Нэаль. — У него есть Скага, надежнейший и вернейший», — и сердце Нэаля таяло при этой мысли.

И это вдобавок к башне казалось ему достаточным. Ему уже трудно было облачаться в тяжелые одежды и скакать по осенней стуже — приятнее было оставаться у очага. Многие свои обязанности он передал в более молодые руки, хотя временами думал, как хорошо, когда ляжет снег, оседлать лошадь и скакать, слушая хруст снега под копытами, и видеть пар дыхания и чувствовать лезвие студеного ветра на лице. Но уже нет Банен. А объезжать другую лошадь казалось ему бессмысленным, да еще нужно брать свиту с собой на случай встречи с неприятелем, которая в лучшем случае могла надеяться на кружку с бодрящим напитком на какой-нибудь ферме — и все это заставляло его задуматься о многих других потерях. Так, он считал, что многие вещи он никогда не разлюбит: и желание казалось ему большей радостью, чем действие. Так что лучше всего было оставаться у очага и слушать арфиста, пришедшего к нему в замок (хоть он даже отдаленно не напоминал Фиана Финвара — и эта радость поблекла). По крайней мере, оставалось тепло очага, не дающее холоду сковать его члены, и добрая еда, и доброта Меры и его людей. Он увядал — вот и все, то было мирное угасание — он усыхал.

— Я дождусь весны, — сказал он Мере. — Столько я проживу, — он имел в виду, что дождется свадьбы своего сына, но такое обещание сулило слишком мрачный подарок к торжеству: и Мера покачала головой, и заплакала, и, наконец, стала подшучивать над ним, что всегда успокаивало Нэаля — и он улыбнулся, чтобы доставить ей удовольствие. Все утомляло его, и ему казалось, что с него довольно зимы. Ему снился хутор меж холмов — пустые зимние сады, путешествия к амбару по колено в снегу и запах хлеба на пути домой.

Он стал обузой, а этого он боялся больше всего. По большей части он лежал в зале. Его сыновья и дочери ухаживали за ним — ибо своих дочерей он тоже намеревался выдать замуж, несмотря на их юный возраст, и уже разослал посланцев: одну он предполагал отдать в Бан, а младшую выдать за одного из мрачных сыновей Дру — о лучших партиях он и не мечтал. Так что даже в угасании его забота простиралась далеко, на много лет вперед. И Мера изумляла его своей привязанностью, ибо, казалось, она никогда не любила его и была ему женой по привычке; ведь и его нежность была лишь привычкой. Единственное, что печалило его, что он всегда был в разъездах, занимаясь то тем, то сем ради нее и детей, и так и не узнал такой простейшей вещи.

Любил ли он ее? Он не был уверен, что вообще что-либо любил, он просто исполнял свой долг, за исключением короткого рывка — всего лишь нескольких лет, прожитых им для себя. К ним-то и возвращался он памятью, ища защиты. Но ему страшно повезло, что он снискал столько любви к себе, выполняя свой долг.

В его памяти мало что осталось от жизни на хуторе. Весь хутор ему казался сном, а воспоминания об Эшфорде и вовсе потускнели, как и Дун-на-Хейвин, да и стены самого Кер Велла. Единственной реальностью казались костер и рыба и тень меж дубами; и, как ни странно, ему не было страшно на этот раз. И сморщенное коричневое личико с глазами, как стоячая вода, не пугало его.

«О человек, — говорило оно, — о человек, возвращайся».

Нэаль Кервален умирал. И больше это было не скрыть. Ан Бег совершил набег на границы, но преждевременно — Скага изгнал их прочь и преследовал до их собственных владений, пока горе и тревога не заставили его повернуть назад. Ибо Скага проводил в зале дни и ночи, расставив по всей стране вооруженных людей и приказав фермерам жечь костры, если кто-нибудь их потревожит.

И Эвальд видел, что все было сделано верно, как если бы распорядился сам Нэаль, а может, это и были его приказы, которые он отдавал, приходя в себя, считавшемуся его правой рукой и даже душой.

Тогда приехал Дру, хоть и стояла еще зима, и морозы были еще слишком крепки, чтобы появиться зелени. Он поднимался вверх по Керберну с таким количеством воинов, которое могло отразить при случае любое нападение — как холодный ветер обрушился он с южных высот, так что патрульные посты, не узнав его, сначала подали сигнал тревоги. Но со стен разглядели его знамена — синие с белым, и крики радости впервые за много дней заполнили Кер Велл.

Эвальд сверху смотрел, как они въезжают в ворота. Он знал, что его отец не ошибся в Дру — тот не стал тратить время на гонцов, и впервые он ощутил нежность к этому костлявому безумцу. Они пришли со звоном оружия и блеском копий и ожидали приема; но среди них вышагивал пони с заплетенной лентами гривой, на котором ехала девушка, завернутая в плащ.

— Мередифь, — прошептал Эвальд и бросился вниз со стены, словно увидел нечто такое, о чем лучше забыть. Душа его не лежала к свадьбе. Только не сейчас, сейчас — ни за что.

Но «да» сказал его отец, когда Дру вошел в зал.

— Да, спасибо, старый друг, — и сознание его было прозрачно, по крайней мере, в этот вечер.

И Эвальд познакомился со своей невестой — худенькой девочкой, одежда на которой висела, а глаза испуганно оглядывали его. Мера, занятая своими мыслями, не могла уделить ей времени, и Эвальду пришлось занимать ее и нашептывать ей любезности. Но он был благодарен уж за то, что она привезла с собой свою кормилицу, чтоб та заботилась о ней.

— Жаль, — прошептала Мередифь, как мышка, — жаль, что не успели дошить мое лучшее платье. Ведь это мне не идет.

Но все это было слишком далеко от Эвальда, хотя он увидел, как она покраснела, и то, как она юна.

— Как хорошо, что ты приехала раньше, чем обещала, — промолвил он. — Это самое важное.

Мередифь подняла голову и с признательностью взглянула на него.

Она не была похожа на его мечту, но в ней не было и ничего такого, чего он страшился, это была смышленая девочка. И вправду, она быстро подняла наверх свой багаж и прибрала свою комнату, и спустилась вниз, чтобы помочь устроить своего отца, и бегала туда и обратно то с тем, то с другим, помогая прислуге и отдавая распоряжения так ловко, что вся свита была накормлена, в то время как его мать воспользовалась предоставленной ей передышкой и просто сидела у изголовья отца.

И Эвальд пробыл с ними сколько мог, но Нэаль не шевельнулся за весь вечер — он спал, и, казалось, крепче, чем обычно.

— Ступай, — сказала ему Мера. — Дру сказал, что завтра свадьба. И отец будет рад узнать об этом. Она славная девочка, правда?

— Славная для нас, — ответил Эвальд, душа которого как будто занемела, но Мередифь уже завладела его мыслями, как она завладела замком, потому что так должно было быть. — Да, славная, — он не спускал глаз с лица Нэаля. Потом он повернулся и пошел к дверям, где, суровый и осунувшийся, неотлучно стоял Скага.

— Он спит, — сказал он Скаге.

— Пусть так, — ответил Скага. И ни слова больше.

И Эвальду что-то подсказывало, что он не должен уходить сегодня.

Он спустился в оружейную, где горел очаг, и постоял там в ночной темноте, глядя на угасающий огонь. Из двора и бараков, где устроились люди Дру, почти не доносилось никаких звуков — вокруг стояла тишина.

Лишь цокот копыт у стены чуть слышно раздавался в темноте — так тихо, что можно было подумать, это снится ему, если бы глаза у него не были открыты. Волосы встали у Эвальда дыбом, и такая тяжесть навалилась на него, что сбросить ее было невозможно.

Затем послышалось царапанье по камню, и это было уже слишком. Он встал и, завернувшись в плащ, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить покой, вышел. Он вышел на стену, ступая как можно тише и все еще сомневаясь, не сыграл ли шутку с ним его слух.

И вдруг темный комок вспрыгнул на стену — волосатое существо с огромными руками и глазами. Он вскрикнул, приглушенно вскрикнул, и оно спрыгнуло вниз.

— Кервален, — пропело оно. — Я пришел за Керваленом.

Эвальд кинулся за ним, но оно было слишком ловким и отскочило в сторону, но Эвальд бросил нож ему вслед. Раздался вой, и существо нырнуло через стену, и тут же отовсюду раздались крики «огня! огня!».

Но Скага, скатившись по лестнице, первым добрался до Эвальда.

— Какое-то волосатое существо, — воскликнул Эвальд, — что-то темное явилось за Керваленом; оно сказало, что пришло за ним. Я бросил нож в него, и оно спрыгнуло вниз.

— О нет, — вскричал Скага. И больше ничего, ибо бегом Скага бросился к лестнице, но это «нет» прозвучало с такой болью и с таким ужасом, словно ему была известна природа этого существа. Эвальд поспешил вслед за ним, но Скага крикнул: — Оставайся со своим отцом, — и исчез.

Эвальд замер на лестнице. Он услышал, как открылись малые ворота, услышал удаляющийся цокот копыт и ринулся к стене, чтоб посмотреть. То была пегая кобыла с кем-то на спине, за ними к реке, меж деревьями мчался Скага.

— Дру! — закричал Эвальд во двор. — Дру!

Оно остановилось, маленькое и беззащитное. Кобыла убежала неведомо куда. И Скага, переводя дыхание, опустился на корточки рядом.

— Железо, — плакало оно, — жестокое железо. Я истекаю кровью.

— Ступай назад, — промолвил Скага. — Ты приходил за ним? Возьми его с собой.

В ответ тот покачал косматой головой и вздрогнул всем телом в смутном лунном свете, льющемся сквозь листья.

— Граги жалеет его. Жалеет тебя. О, поздно, слишком поздно. Его удача иссякла. О, горькое железо.

Скага оглядел себя, свое оружие и отложил меч.

— Это был его сын. Он не понял, он никогда не видел тебя. О Граги!

— Он ушел, — промолвил Граги, — ушел, ушел, ушел…

— Нет, не говори так! — воскликнул Скага. — Да будешь проклят ты за эти слова!

— И Скага облачен в железо. О, Скага, бойся леса, бойся леса. Граги уходит туда, куда и ты мог бы пойти, но никогда не пойдешь. Бойся встречи. Ты никогда не был таким, как твой господин. Элд убьет тебя в день встречи. О, Скага, Скага, Скага, как они оплакивали твой уход. И Граги плачет, но он не может оставаться здесь.

И все исчезло — ни тени, ни колебания ветки, лишь лунные блики на реке.

И Скага побежал со всех ног, помчался к Кер Веллу.

— Он умер, — сказал ему Эвальд, когда он вошел в замок. И Скага, войдя в зал, склонился и зарыдал.

И настало время похорон и траура, и Дру оставался в замке, охраняя Кер Велл от врагов. Эвальд с неотлучным Скагой вершил суд, приказывал сделать то и это в близлежащих землях, выставлял посты и охрану и принимал присягу от приходящих.

Даже от древнего Талли пришло послание, которое лишь Дру смог объяснить.

— Король, — удрученно сказал Дру, и лицо его еще больше помрачнело, — эта смерть отняла у нас время. Если б твой отец был жив и силен, но его нет. Обеты верности должны быть снова подтверждены.

— Отошли гонца, — ответил Эвальд, — и скажи, что я сын Кервалена и госпожи Меры и никого другого.

— Так я и сделал, — сказал Дру.

И в другой раз Эвальд сказал:

— Ты не можешь вернуться в свои земли, не сдержав обещания, данного моему отцу. И я буду рад твоей дочери.

И это была правда, ибо Мередифь обосновалась в самом сердце Кер Велла, став утешением его матери и ему самому, и если это была не любовь, то, по крайней мере, сильнейшая нужда. И если бы ему пришлось на коленях молить о руке Мередифи, он был готов и на это; к тому же, это было волей отца, которую он стремился выполнить во всем.

— Да, близится время, — сказал Дру.

И так Кер Велл отложил свой траур по весне. Все было так же — высились камни, и росла трава, и цвели цветы — фиалка и рута.

И плющ сплетался в лесу, меж забытыми костями.