"Урман" - читать интересную книгу автора (Чешко Федор)

5

Долгонько в тот год собиралась с духом весна. Но когда она наконец-то решилась взяться за дело всерьез, все окончилось в считанные по-настоящему теплые дни. Речная вода проглотила лепящиеся к берегам закраины черного льда, вознадеявшиеся было дожить до будущей осени; из лесу сгинули остатки снега; сквозь бурую свалявшуюся шерсть мертвой травы и палого листа пробилась веселая новорожденная трава, замешанная на россыпи голубых, фиолетовых и белых цветов… Кустарники, березняки, осинники облила покуда еще прозрачная зелень стремительно набухающих почек. Лишь дубы оставались в лесу последним прибежищем зимнего оцепенения, но и этому прибежищу судился близкий конец.

Для земледельца такая пора означает начало тяжкого труда — Чернобай с сынами да захребетниками перепахивал расчищенные поляны, чтобы Хорс-Теплодаритель успел прогреть землю перед близящимся посевом.

Бортники и углежоги радовались скорому окончанию зимнего вынужденного безделья; охотники просили богов об удаче вешнего промысла, который начинался с легких да малохлопотных дел: охоты на пролетную, а чуть позже — на линялую птицу.

Даже огородившая себя непролазными топями (непролазными — это для тех, кому неведомы потаенные тропки) кузнечная слобода оживилась, вновь марала небесную синь видимыми даже с градского тына ржавыми дымами домниц-плавилен. Теперь-то уж нечего скаредничать над остатками заготовленных с осени припасов угля и руды.

Радостное время, веселое. Правда, после осенних ненастий родовичи вот так же будут радоваться первому снегу, но ведь то еще когда!..

Да, радостная пора.

Всегда была радостной.

Только не в тот год.

Наверное, никто из видевших жуть, которой оборвалось гадание Белоконя, не позволил себе пугать родню да соседей подробностями случившегося в общинной избе. Наверное, и Яромировы бабы не смогли рассказать ничего путного о страшном отказе духов-хранителей от предложенной жертвы — даже если женщины осмелились подглядывать, вряд ли хоть одна из них сумела до конца понять, что к чему.

Так что доподлинными сведениями о тяжком знамении обладали немногие. Вместо сведений кусючими гадами расползлись по общине мутные слухи.

Община ждала плохого.

Впрочем, время шло, а никаких бед пока не случалось. Град жил, как живал каждый год об этой поре. Разбредались по озерцам, болотинам да проглоченным разлившейся Истрой луговинам ватаги молодых охотников — подстерегать опускающиеся для отдыха пролетные стаи водолюбивой птицы.

Родовичи поопытней дегтярили да конопатили большие челны-дальноплавы, отбирали и готовили предназначенную для торга долю общинного достояния…

Скоро осыпятся, облетят метелями белоснежных лепестков хрупкие цветы — несказанная красота, каждую весну на несколько дней рождаемая хищными ветвями терна… Скоро, очень скоро плыть на торг общинным челнам — как только развернутся в крохотные липкие листья набухшие, уже успевшие треснуть почки берез…

Белоконь обещал беды до первой листвы. Не бывало такого, чтобы Белоконево обещание не сбылось.

Кудеслав ждал старейшину. Утром на Велимиров двор примчался взъерошенный босоногий (вот она, главная примета настоящей весны!) малец и прокричал, что Яромир требует к себе Мечника — не так чтобы прямо бегом, но поскорее. Кудеслав (он в это время колол щепу для растопки) промедлил самую малость — только докончил полешко. Но когда он явился к общинной избе, оказалось, что Яромира дома нет: старикам примерещилась в назначенных для торга мехах какая-то порча, и родовому главе пришлось идти разбираться.

Хранилище запасов мягкой рухляди стояло в самом сухом месте града, близ лесных ворот — лесной конец заметно выше речного. Идти туда Кудеславу не хотелось: старейшина ведь не на бездельные посиделки пошел, так и нечего толочься над душой у занятого человека. Мечник уселся, на завалинку под стеной общинной избы и принялся ждать.

Ждать пришлось долго. Он успел озябнуть — все-таки еще холодновато было в тени, особенно если сидеть неподвижно; да и Кудеславова одежда (мешковатая рубаха и штаны из тонкой некрашеной кожи) не очень-то подходила для подобного ожидания. Он ведь так и пошел, как был, даже не подпоясался. Впрочем, что там кожаная рубаха — ноги в сапогах и то озябли.

Мечник, однако, неудобством не озабочивался. Кудеславовы мысли витали далеко от заклякшего в неподвижности тела, и были они, мысли то есть, не шибко веселыми.

С Векшей ему так и не выпало перемолвиться: не то что о главном, наиважнейшем — даже единого словечка сказать не удалось.

Он ушел в ночную сторожу сразу, как только очнулся Белоконь, а очнулся тот очень быстро. Только и успели Яромир с Мечником доволочь обмякшего, грузного волхва до полатей да кое-как уложить его; только и успел Кудеслав убедиться, что хранильников обморок не опасен, и, оглянувшись, заметить спину ускользающей обратно за полог Векши; только и успел Яромир скоренько выпроводить гостей, наказав каждому не болтать понапрасну (Звану старейшина предложил остаться, но тот, поблагодарив с поклоном, сказал, что не хочет стеснять, перебудется у Шалая)… Когда же Яромир и Мечник вновь обернулись к полатям, волхв уже сидел, упираясь ладонями в колени. Выглядел он почти как обычно, только время от времени встряхивал головой да тихонько мычал, словно похмельем мучился.

Первые тогдашние слова Белоконя предназначались Кудеславу:

— Ты вроде говорил, будто этой ночью место твое в охороне? Ладно, ступай. Извиняй, что не дали толком отдохнуть перед бессоньем.

Мечник не помнил, когда это он говорил такое. Думал — это было, но чтобы вслух… Неужели мысли с этакой ясностью могут обозначивать себя на лице? Вряд ли… А хоть бы и могли — хранильник-то хоть и рядом сидел, а в Кудеславово лицо не заглядывал.

Уже в сенях, накидывая полушубок, он услыхал, что между волхвом и старейшиной затеялся негромкий разговор. Мечник не вслушивался: раз отпустили, значит, беседа не для его ушей. Ну и ладно — Кудеславу без того хватало всяческих впечатлений. Даже через край.

А утром — восток только-только начал сереть — сторожам пришлось отворять для волхва лесные ворота. Для волхва и для Векши.

Кудеслав тогда не спустился с тына, остался на скрипучем настиле рядом с Кощеем и еще двумя поленившимися слазить вниз мужиками. Ночь-то к концу, а тут слазь да снова залазь — ну его; небось те трое, что спрыгнули первыми, сами управятся. Мечник очень старался убедить себя, что именно так он и думает, а сам глядел, как тяжкая воротина нехотя уступает людским рукам, отваливается в сторону; как выезжает за тын хранильник — весь в белом, на статном белом жеребце…

Векша замешкалась. Она вновь была одета парнишкой (Кудеслав так и не понял, почему Белоконь, беря ее с собою, не приказал одеться по-правильному), и кто-то из отворявших ворота сердито буркнул ей: «Ну, чего уставился? На мне, чай, узоров нет!», а другой добавил: «Ехай давай, неча ворота без толку держать нараспашку!». Но она все мешкала, вглядываясь в стоящих возле отворенного выхода, потом — в смутно темнеющие на тыне фигуры…

Ну конечно же, она высматривала Кудеслава. А тот маялся наверху, не зная, спрыгнуть ему туда, к ней, или спрятаться. Очень уж не хотелось учинять развлечение для дуреющих от скуки мужиков-охоронников, и еще меньше хотелось выслушивать потом их подначки. Хорошо, если доморгаются-таки, что Векша не парень, а то начнется: вот, дескать, почему здоровый мужик Кудеслав до этаких лет без единой жены живет! И станет в общине одним извергом больше — за изувечение сородича… нет, сородичей.

В руках у Кощея чадил догорающий факел, но все равно снизу вряд ли можно было доподлинно разглядеть лица стоящих на тынном настиле (Кудеслав небось и Кощееву-то скуластую образину распознавал с трудом — чахлый, мечущийся на ветру свет не помогал, а мешал). И все же Векша как-то исхитрилась высмотреть Мечника; во всяком случае, именно на него она глядела дольше, чем на прочих.

Дурень ты — лицо, лицо… А меч на поясе?!

Кудеслав совсем уже собрался помахать ей рукой, но тут снаружи донесся недовольный окрик волхва.

Кобыла под Векшей встрепенулась, прянула на хозяйский голос…

Вот так и вышло: был рядом, а не подошел, не кивнул даже. Вряд ли она правильно поняла почему. А хоть бы и поняла… Мечник Кудеслав, как сопливый пащенок-недоросток, убоялся чужих смешков. Дурень ты, дурень!

Он все-таки помахал вслед: примерещилось, будто Векша, уже отъехав от тына, на миг сдержала лошадь и оглянулась. А может, и нет — было еще слишком темно, чтобы разглядеть такое наверняка.

Больше они не виделись. Кудеслав несколько раз давал себе слово съездить к Белоконю, но дел по хозяйству накопилось немало, да и Яромир велел подбирать мужиков для охраны общинных челнов — ведь скоро на торг.

Впрочем, Мечник прекрасно понимал, что это лишь отговорки, а подлинная причина одна: боязнь. Боязнь надокучить Белоконю (ведь все уже сговорено, и срок назначен: «Как сводишь челны на Торжище»)… А главное, боязнь того, что Векша примет происходящее за уже привычную ей смену владельцев. Да, Кудеслав был уверен, что эта строптивая рыжая ильменка — последняя его надежда на свет в судьбе. Но так он не согласился бы и под ножом.

Всякое бывало у него в жизни; случалось знаться и с девками, и с чужими мужними женами — здешними да иноязыкими; сходился легко и легко забывал после двух-трех шалых ночей. А тут… Крепче крепкого засел в Кудеславовой душе страх: не слишком ли все хорошо? Не чересчур ли хорошо, чтобы сбыться?

А еще пугало то, что как-то помимо его воли все слаживается. Вот и старейшина поговорил-таки с Лисовином сам, даже не позвал на тот разговор Кудесла-ва. Велимир потом пересказал Мечнику их беседу. Конечно же, названый Кудеславов родитель не вздумал перечить воле старейшины и волхва; наоборот, кажется, он даже обрадовался. Ну и хвала Навьим.

Успокоить, разрешить сомнения мог бы один-единственный разговор с Векшей, но…

Разрешить сомнения можно двояко: словом «да» или словом «нет». Словом «люб» или словом «не-люб». Словом «хочу» или словом «стерплю». Или еще того хуже: «все равно». После такого сомнений уже не станет. Но станет ли тебе лучше?

— Уснул, что ли?

Несколько мгновений Кудеслав рассматривал нависшего над ним Яромира, пытаясь понять, откуда тот взялся. Вроде бы только что не было… Неужто впрямь сморило Мечника? Или до того задумался, что забыл, где он и для чего?

— Да ты не примерз ли к стене в самом-то деле? — Старейшина нагнулся и тронул Кудеслава за плечо: — Случилось что? Заболел?

Мечник тряхнул головой и поднялся. Только теперь он почувствовал, что и в самом деле чуть не примерз к месту. Мельком подумалось: как бы не заскрипели, разгибаясь, сведенные холодом и долгой неподвижностью колени да поясница.

Никакого скрипа, конечно, не было, но из горла вместо приветствия вырвалось какое-то невнятное сипение. Пришлось откашляться и повторить.

Яромир пожевал губами (наверное, так следовало понимать энергичное шевеление его бороды и усов), ответил на приветствие; потом вроде бы хотел о чем-то спросить, но передумал.

— Пошли-ка на солнышко, а то вконец задубеешь.

На солнышко так на солнышко.

Выйдя из тени избы, Кудеслав как в теплую воду окунулся. День выдался ясный; Хоре будто бы спешил поскорей растратить поднакопившиеся за время зимнего безделия силы, и Мечника мгновенно перестало знобить. Яромиру же, обряженному и вовсе чуть ли не по-летнему (тонкая холстина, мягкие кожаные постолы, обутые без онуч, прямо на голые ноги), похоже, было все равно, где стоять — на солнце или в тени. Родового старейшину и настоящий мороз пробирал с немалым трудом.

Видя, что Кудеслав очнулся от оцепенения и вполне способен слушать да понимать, Яромир раскрыл было рот, да так и замер, оторопело уставясь на появившегося вблизи них человека.

Нет, человек этот вовсе не из-под земли вырос и не с неба свалился, а просто-напросто вышел на площадь со стороны лесных ворот, что, конечно же, никак не могло показаться странным. Одежда его — в точности как у самого Яромира, только на ногах онучи да плетеные лапти — тоже вряд ли могла вызвать удивление: все знали, что Белоконь (а это был он) холода боится еще меньше, чем старейшина, и в самые лютые морозы купается в проруби. Так чего это у старейшины глаза полезли на лоб?

— Ты что же, от самого своего подворья пешком идешь? — хрипло спросил Яромир, когда волхв приблизился. — Или…

Старейшина смолк, помрачнел, и Кудеслав догадался: если хранильник по какому-то делу приехал в град (а без дела он наезжает редко) и остановился не в общинной избе, это родовому голове немалая обида — вроде как не посчитали его за голову.

— А что, здравствоваться в этой любимой богами общине уже не почитается нужным? — ехидно проговорил волхв, останавливаясь подле Яромира и Мечника в любимой позе: обеими руками и подбородком опершись на посох. — Вот, это дело другое. И вы будьте, и всем родовичам вашим здравствовать… А что до пешей ходьбы… — Он усмехнулся. — Там на поляне Боженовы мальцы кобылу пасут. Так мой Белян как ее углядел, напрочь лишился ума и воспитания. Чуть меня на землю не стряхнул, стервец похотливый! На дыбы взвивается, храпит, из ноздрей пена… Ну, я уж не стал власть свою показывать, пускай его. Веришь ли, он даже расседлать себя не позволил — это мне-то! Ну, ничего — возьмет свое и угомонится. Опять же и Божену не худо получится, как-никак прибыль в хозяйстве… А мальцам я велел Беляна потом к тебе привести.

Посмеялись.

И вдруг волхв, мгновенно посерьезнев, негромко сказал:

— Слышь, старейшина… К нынешней вечерней поре жди еще трех гостей. Тех, обещанных. Помнишь?

— Помню. — Яромир с силой потер ладонью лицо. — Такое, пожалуй, забудешь… А откуда ты?..

Он осекся, увидев хмурую улыбку собеседника.

— На то я и волхв-хранильник, чтобы знать обо всем наперед, — проворчал Белоконь.

Яромир снова потер лицо, спросил:

— Так что, кликнуть на завтрашнее утро стариков?

— Нет, — сказал Белоконь жестко. — Сперва сами поговорим. Приезжие, ты да я. И вот он, — мотнул волхв головой, указывая на Кудеслава. — Разговор пойдет о таких делах, которые он знает куда лучше, чем все ваши старики, взятые вместе. И куда лучше нас с тобою.

Волхв примолк на пару мгновений, потом заговорил опять — непривычно, просительно, едва ли не со слезой:

— Только очень я вас прошу, мужики: вы прежде, чем сказать что-либо, трижды по трижды подумайте. Слушайте в оба уха, а языки до поры держите на крепкой привязи. Понадобится спросить или ответить — лучше уж я.

Хранильник точно предсказал время приезда гостей, он только в числе их ошибся. Впрочем, ошибся ли?

Усталый Хорсов лик уже опускался к бурой хребтине чащи, когда из-за ближней речной излучины выпятился острый нос челна, идущего вверх по течению. Мерно и трудно взмахивая шестью плавниками весел (по три с каждого боку), челн не то важно, не то устало выволок свое длинное смоленое тело на стрежень и стал забирать правее, явно выгребая к градским причальным мосткам.

Хоть время было позднее (скоро сумерки, а там и пора закрывать ворота на ночь), возле причала мгновенно собралась немаленькая, быстро растекающаяся вдоль берега толпа. Шутка ли — приезжие, да по всему видать, что не из ближних краев! Такое развлечение пропустить — долго будешь локти грызть от досады.

В толпе гомонили, обсуждая, кто бы это, откуда и чего ради. Мокшане, что ли? Вроде нет («Дурья башка, нешто мордва на таких челнах плавает?! У мордовских-то носы выгнуты круче, а на самой кичке лосиный череп али еще какая уродина!»). А тогда кто?

Челн был во всем подобен тем, которые в общине готовили к пути на Торжище. Острые нос да корма приподняты и перекрыты дощатыми настилами; гребцы же сидят, будто в яме, над самой водой, в затылок друг дружке, и каждый гребет одним веслом. А на корме сидит еще один человек да правит: покрикивает, с какого бока челна загребать сильнее. Судя по пронзительному, издали слышному визгу стертых уключин, челн пригреб издалека. Не своего ли корня люди пожаловали — из той ближней вятичской общины, что нынче от Яромирова града куда дальше некоторых иноплеменных?

Мечник тоже пришел на берег, однако в толпу не затерся, встал осторонь. Это на всякий случай, чтоб, если приключится досадная неожиданность, не попасть под ноги разбегающимся и сохранить свободу движений. На всякий же случай он и нож за голенище заткнул, и меч к поясу привесил, прежде чем поспешить на берег вслед за Лисовином и его сыновьями.

Проходя мимо общинной избы, Мечник видел Яромира, втолковывавшего десятку мужиков с луками да рогатинами, кому из них надлежит быть на тыне, кому возле речных ворот, а кому у самой воды. Похоже, старейшина опасался, что к граду могут подобраться безвестно высадившиеся ниже по течению соплеменники неведомых людей, как бы не нарочно приковавших всеобщее внимание к реке да к своему челну.

А еще, приостановившись вблизи Яромира (может, тот и ему даст какое-нибудь поручение?), Кудеслав явственно расслышал слова Белоконя, которые среди толкотни да горячечной суеты резанули слух вялым спокойствием. Волхв сидел на крыльце общинной избы и казался недовольным и сонным — будто бы его разбудили, причем из-за ерундового дела.

— Ты их отпусти, — сказал хранильник, сумрачно глядя на возбужденно переминающихся оружных мужиков. — Пришлые все на виду, никакой свары не будет. Нынче не будет, у берега.

— А когда? И где? — отрывисто спросил Яромир.

— Завтрашним утром в твоей избе. — Волхв зевнул и поднялся нарочито небрежно и грузно. — Только в той сваре оружие да многолюдство нам не станут подмогой.

Да, похоже было, что гости, как и выбежавшие глазеть на них общинники, вели свой род от Вятка. Челн приблизился к мосткам, гребцы часто и коротко замахали веслами, удерживая его на месте. Стало хорошо видно, что гребцы и кормщик ни обличьем, ни одеждой не отличаются от стоящего на берегу люда — вот разве только обряжены челновые были гораздо зажиточней, чем можно было бы ожидать. Беленая тонкая холстина; рубахи, взмокревшие на плечах и спинах, подпоясаны цветными шнурами; груди, вороты и запястья расшиты красным узором; головы покрыты малоношеными бобровыми да куньими шапками, а у кормщика на плечи наброшен куний же полушубок. Многим из градских (правда, из тех, что куда степенней да старше этих вот гребцов, которые вшестером наберут прожитых лет ненамного больше, чем, скажем, Зван в одиночку) тоже бы по достатку так одеваться, но не для гребли же! Это ж изорвешь, смолой измараешь… Такое на празднике уместно либо на погосте — из уважения к усопшим предкам. Можно, конечно, и собираясь в чужой род взять с собою красную одежду, чтобы хозяев почествовать, но переодеться не поздно и наземь сойдя!

Однако же, как ни привлекало глаз одеяние гребцов, еще страннее и непривычней смотрелась троица, кучно да бездельно сидящая перед носовым настилом челна. Два белобородых старца в собольих шапках и лисьих шубах, а с ними высокий молодец лет тридцати или даже младше — с непокрытой русой головой, бритый (лишь короткие светлые усы оставлены на лице), серые глаза пронзительностью и кажущейся (только кажущейся!) отрешенностью взгляда напоминают ястреба или слободского главу Огнелюба…

Молодец вдруг встал на ноги, придерживаясь за плечо одного из старцев (многих на берегу при виде этого передернуло — куда уместнее было бы дряхлому старику опереться на молодого верзилу). Встал, утвердился, вскинул руку над головой, не то приветствуя, не то прося тишины, — от этого движения с его плеч упал небрежно накинутый овчинный полушубок, а под ним… Куда там гребцам! Ярко-красная, шитая серебром рубаха из неведомой ткани; оксамитовый пояс; широкие, как бабий подол, зеленые штаны заправлены в узорчатые сафьяновые сапожки… Одет, как хазарин из каганского причта. Но не хазарин — вятича выдают в нем и лицо, и акающая речь.

— Во здравии да благополучии пребывать вам и потомкам вашим до скончанья веков! Да благоволят к вам пресветлейший Род со стрыем своим, всемогущим Сварогом-Небом! Да не устанут радеть о вашем достатке Макошь Плододарящая, Белес и Даждь-Дающий! Да пребудут с вами мир и всякие радости! — Он перевел дух, отер ладонью раскрасневшееся от крика лицо. — Дозволите ли нам очалиться, на ваш берег сойти?

Толпа гудела. Общинникам не понравилось, что старые молчат, а молодой говорит — будто он над всеми приезжими голова.

Мало-помалу толпа раздалась в стороны; перед мостками и удерживающимся близ них челном остались лишь Яромир и Белоконь. Кудеслав не углядел, когда те успели прийти на берег и затереться среди общинников; общинники поди тоже не вдруг углядели — иначе не позволили бы затереться. Но теперь, когда понадобилось что-то решать, сразу и сами приметили старейшину да премудрого волхва, и гостям их показали: вот, дескать, ответчики на все ваши здравствования да просьбы.

Через миг-другой тишины волхв, переглянувшись с Яромиром, сказал — не слишком громко и без особой приветливости:

— Мы также желаем всяческих благ вам и всем вашим. Что до позволенья сойти на берег — не нас бы вам об этом просить. Над водой и землей властны не люди — боги.

Снова молчание, даже толпа почти затихла («почти», потому что толпы не умеют быть вовсе безмолвными).

Кудеслав поймал себя на том, что мысленно примеривает к себе необычного предводителя необычных людей. Даже если бы не висел на боку у обряженного по-хазарски молодца богато изукрашенный меч, наметаный глаз с первого взгляда распознал бы в этом человеке воина. Высок — на полголовы выше Кудеслава; шире в плечах, хоть и не намного; длиннорук… Вроде тяжеловат малость и не слишком ловок, но о таком трудно судить, ежели человеку приходится стоять в раскачивающемся челне, да еще в тесноте. Нет, не слаб приезжий, вовсе не слаб. С таким, пожалуй, долгонько провозишься, ежели придется…

Тем временем приезжий обдумал Белоконевы слова и решил, что на отказ они похожи все-таки меньше, чем на приглашение.

Короткий отмах мозолистой широкой ладони (холодной алостью полыхнуло в закатном свете серебряное шитье рукава); хриплый, похожий на испуганное карканье выкрик встрепенувшегося кормщика, и челн, будто пришпоренный, рванулся вверх по течению. Он проскользнул мимо мостков, круто разворотившись, сунулся носом к берегу, и тут гребцы подняли весла. Вышло так, что по-весеннему норовистая, перепившаяся мутными талыми водами Истра сама поднесла челн к мосткам и накрепко притиснула бортом к осклизлым, позеленевшим сваям.

Толпа на берегу ахнула. Нет, общинники не восхитились ловкостью кормщика да гребцов. Свои-то могли бы сделать не хуже, только никогда не делали: никто не позволил бы полноводной реке нанести этакий тяжелый челн на причал, да еще и бортом.

От вроде бы плавного, смягченного руками гребцов прикосновения мостки шатнулись с натужным визгливым скрипом. Вдоль обращенного навстречу течению борта вздулся желтоватый пенный бурун; скрип не прекращался — наоборот, будто бы даже крепчал, перерастал в пугающее потрескивание… Конечно, мостки давно следовало подновить, уже года два старики говорили, что пора менять расшатанные ледоходами сваи. Хоть причал и устроен в мелководной широкой заводи, хоть и стараются родовичи загодя обкалывать лед возле бревенчатых опор — все равно после каждого ледохода представляется дивом каким-то или же особой милостью к общине речного Ящера, что мостки выстояли, не рухнули.

И вот — на тебе! Конечно, пришлым, поди, ни на миг не закралась в голову мысль: как бы это осторожней подойти, бережней?.. Не свое же, так и пускай себе трещит да шатается! Неужели трудно было задуматься, отчего все здешние большие челны на берегу, а у причала лишь несколько лодочек (да и те все с проточной стороны, на вольных привязях)? Или трудно понять, что если мостки рухнут, то и навалившемуся челну не поздоровится?

К чести пришлых следует все-таки сказать: если, чалясь, они и не понимали, чем может вывернуться их затея, то, причалившись, поняли это мгновенно. Молодой предводитель длинным прыжком вымахнул на кренящиеся мостки и сбежал на берег. Ни голосом, ни жестом он не отдал никаких приказаний, но именно тогда, когда было нужно, в руки ему полетела привязанная к носу челна веревка; гребцы и кормщик невесть когда успели попрыгать в воду — над бортами виднелись только их головы… Казалось, мига не прошло, как челн был вытащен на сухое, лишь о корму его разбивались частые и мелкие речные волны.

Кудеславу уже случалось видеть если не такое, то очень похожее. А хоть бы и не случалось… Даже непривычному, но внимательному глазу лихость и слаженность сделанного гостями с головою бы выдала, что они не просто так себе гребцы, да кормщик, да еще невесть кто с ними, а пусть малая, но тертая и бывалая во всяческих былях дружинка. Такая дружинка, что каждый без намека и слова узнаёт помыслы верховоды едва ли не прежде его самого. Крепкий восьмипалый кулак. Нет, хуже — чудище. Одноглавое чудище о шестнадцати руках и стольких же ногах. Опасное даже для десятикратно превосходящего числом врага, у которого нет вот этакой слитности поступков да помыслов.

Ай да гости нынче в общину пожаловали!

Тем временем мокрые, перемаранные илом да тиной гребцы помогли выбраться из челна старикам (те, похоже, так и не успели разобраться в произошедшем). Одетый по-хазарски молодец подошел к седобородым, и между ними вроде затеялся короткий, неслышный для окружающих спор.

А Белоконь озирался по сторонам, будто бы высматривал кого-то в толпе. Кудеслав понял — кого.

Стараясь меньше привлекать к себе внимание и не поднимать шум (насколько это возможно, проталкиваясь меж любопытными), Мечник полез в толпу. Дело оказалось отнюдь не простым. Родовичи не глядя отпихивали его локтями, огрызались вполголоса: дескать, ежели такая охота поглядеть да послушать, то раньше надо было спешить; а теперь вот расторопные, которым и без того тесно, еще и должны обеспокоивать себя, вовсе в листики распластываться ради заспавшегося копуши…

Так что и нашуметь пришлось изрядно, и даже пару раз двинуть кулаком под ребра особо вздорных упрямцев, а главное — пришлось потерять чересчур много времени.

Когда Кудеслав добрался до первых рядов толпы, молодец в хазарской одежде и его седобородые спутники уже подходили к Яромиру и Белоконю.

Вот так, вблизи, лицо одного из стариков показалось Мечнику вроде бы когда-то уже виданным. Именно этот старец дернул за подол рубахи своего молодого спутника, вознамерившегося отдать первый поклон хранильнику, — дернул и указал глазами на подлинного старейшину.

Наверное, Яромир все это заметил; да и поклон главы приезжих был недостаточно почтительным (едва ли не кивок у него получился вместо поклона). Градской же старейшина в ответ лишь бороду вздернул, да так и остался стоять, глядя куда-то гораздо выше макушки дерзкого молодца, — как ни статен был ряженный в хазарское парень, а все же близ Яромира он гляделся щупловатым да недорослым.

Встреча получилась не шибко хорошей. На месте приезжих после этаких вот поклонов оставалось либо молча поворачивать восвояси, либо, уж коль начали дерзить, продолжать в том же духе и затевать серьезную свару.

Возможно, этим последним дело бы и закончилось.

Кудеслав разглядел, как темнеет лицо челнового верховоды (будто бы это не он миг назад обидел здешнего главу!), как пальцы его, явно покуда еще неосознанно, перемещаются ближе к рукояти меча. Гребцы, напряженно следя за происходящим, сгрудились возле борта; можно было клясться, что они готовы в единый миг повыхватывать нечто, спрятанное в челне, причем это «нечто» — отнюдь не весла и не дарственные приношения.

Нет, в этот вечер боги не допустили наихудшего.

Старик, казавшийся Мечнику знакомым, выступил вперед и низко поклонился сперва Яромиру, потом Белоконю, а потом — на три стороны — толпе. Второй приезжий старец сделал то же; через мгновение и ряженный по-хазарски молодец, отвердев скулами и едва ль не зажмурясь, последовал примеру своих седобородых сопутников.

Яромир хмыкнул и отдал поклон. Белоконь тоже (правда, без хмыканья).

Взбурлившая было толпа притихла. Гребцы обмякли, хоть настороженность из их глаз не исчезла.

— Будь здрав и благополучен, старейшина, — громко заговорил виденный уже когда-то Кудеславом (и не только им) старец. — Будь здрав и благополучен, хранильник священного погоста! Здравья и благополучия всем вам, поросль Вяткова корня!

— Того же и тебе, Гроза, — прогудел Яромир. — Сказывай: с чем пожаловал, кого с собою привез?

Значит, Гроза. Вот, значит, откуда знакомо лицо: ближней к своему граду общины никак не минуешь, плавая на торг да с торга. Многим родовичам случалось и в лицо тамошнего старейшину повидать, и имя его услышать. Да ему и самому, поди, многие из местных знакомы.

— С чем пожаловал — то я тебе, брат голова, завтра поведаю. Утро-то вечера куда как разумней. — Гроза улыбнулся. — Ас кем пожаловал… Это вот перед тобою стоит Волк…

— Правильное имечко у сопливого стервеца, — негромко, но весьма явственно вымолвил кто-то над самым Кудеславовым ухом. — Волчина и есть!

А Гроза продолжал:

— …Волк — сын и воевода старейшины над старейшинами всех родов-племен вятичских…

Яромир вздрогнул, будто его ударили; переглянулся с волхвом. Толпа затаила дыхание.

— А это… — Гроза указал на второго старца. — Это Волков премудрый советчик; имя ему Толстой.

Будь на месте Грозы могучий ведун-потворник, захоти он оборотить стоящих на берегу в бессловесные каменья — и то вряд ли толпа сделалась бы безмолвнее, чем после краткой речи чужого старейшины. Несколько долгих мгновений был слышен лишь мягкий плеск волн, облизывающих пологий речной берег.

Наконец Яромир выговорил неестественно спокойно и ровно:

— Старейшина над старейшинами всех родов-племен вятичских… Что-то я прежде не слыхивал о таком.

Белоконь, Кудеслав и еще несколько бывших в толпе мужиков знали, что Яромир слегка покривил душой. Слухи о чем-то подобном бродили по Торжищу еще с запрошлой осени и исправно пересказывались родовому голове. Правда, были они (слухи то есть) смутны да невнятны, однако же они все-таки были.

— Ну что ж. — Яромир покосился на будто бы вновь собравшегося спать Белоконя, слегка пожал плечами. — Путь ваш был неблизким да тяжким, а время и вправду позднее… Пожалуйте-ка в град. Угощенья нашего отведайте, отдохните, а с разговором повременим до утра…

— Благодарствую. — Волк раздраженно отмахнулся от дергающих его за рубаху седобородых, — Благодарствую за радушие и великую честь, но мы не намерены стеснять здешнее общество. До утра перебудем на берегу, нам такое не вновь.

Он коротко поклонился, глядя куда-то между Яромиром и Белоконем, резко повернулся и зашагал к своему челну. Гроза с Толстым пробормотали нечто малоразборчивое (то ли извинялись они, то ли прощались на ночь, а верней, что и то и другое), после чего едва ли не бегом кинулись вслед за Волком.

Яромир шумно набрал в грудь воздуху, собираясь что-то сказать, но так и не собрался — хранильник предостерегающе тронул его за плечо, тихонько шепнул:

— Не при всех. Позже.

А потом Белоконь обернулся к толпе, выискал взглядом Мечника и сказал:

— Подойди.

Чтоб всех Яромировых баб лихоманка поскручивала — неужели этим дурам трудно было поставить на стол хоть один ковш простой холодной воды?!

Никогда еще Кудеславу так не хотелось пить. Отпугивающее сон травяное зелье, которое перед рассветом дал ему Белоконь, на вкус было сущей дрянью; горькую сухость во рту не удавалось перебить ни медом, ни брагой. Правда, Мечник успел выхлебать пару пригоршней из корчаги, что стояла в сенях общинной избы, но этого хватило ненадолго. Через несколько мгновений жажда навалилась лютее прежнего — пакостный привкус ведовского снадобья был живуч, как хорек (все-таки правильно говорят, будто мысли никогда не ходят прямо и лишь одною тропой: из всех трудноубиваемых тварей почему-то припомнился именно хорек, а слово «живуч» больно уж похоже на «вонюч»).

И вот теперь, когда бы следовало даже про дыхание позабыть, ловя каждое произнесенное за столом слово, никак не удается думать о чем-либо, кроме хоть одного-единственного ковша воды. Чистой воды, прозрачной-прозрачной, холодной… Проклятье! Все-таки бабы дуры. Аж пять их живет при Яромире — три жены да вдовая сестра со своей почти уже взрослой дочерью, — а соображения у всех пятерых меньше, чем полагалось бы иметь одной. Небось хмельного целых два жбана выставили (этого шестерым застолыцикам не то что упиться в лежку — утопиться хватит!) и наедков всяких без счета и меры; про такую же малость, как вода, позабыли напрочь. И поправить это упущение им уже не удастся: Яромир, садясь за стол, всех баб угнал к своему старшему сыну, причем настрого запретил возвращаться: понадобитесь — кликну, а самочинно чтоб ни ногой.

Старейшина, конечно, прав. Бабий язык — что гад ползучий: длинен, извивист, ядовито кусюч и преград для себя не знает. Бабы способны в единый миг весь род замутить рассказами об услышанном (а слышат они порой даже то, чего вовсе не было сказано). Впрочем, «в единый миг» — это если все-таки станут сдерживаться; если же сдерживаться не станут, то гораздо скорее. Так что прав Яромир — не родилась еще баба, которую можно было бы оставить в избе, затевая этакие беседы. Разве только Векшу, но ведь она сейчас далеко…

Да, Яромир прав, но исправить бабью оплошку некому, и нельзя ни слова упустить из ведущихся меж старейшиной да Волком лукавоумных речей, а то бы Кудеслав встал себе потихоньку, вышел в сени и так присосался к корчаге — враз бы выхлебал до самого зеленого мха, который на донышке! На корчажном донышке мох, это верно, а стенки изнутри подернуты зеленой слизью — она всегда заводится в деревянной посуде, в которой долго держат воду. Воду. Много воды. Прозрачной, выстудившейся за ночь, вкусной… Да за что же такое мучение?!

Это Белоконь виноват. «Ночь без сна; внимание твое порастрачено, а оно тебе еще ой как надобно будет… Отведай — голова вмиг прояснеет!». Вот и прояснела, в болото бы хранильника с такой помощью… Тьфу, пропасть: «в болото» — снова о воде…

Кабы не Белоконь, а кто другой стал Мечнику это зелье совать, тот бы не на шутку обиделся. Будто Кудеславову вниманию одна бессонная ночь уж такая злая помеха! Вон хоть с людоедом-то — не после одной, после двух бессонных ночей, а совладал же!

Правда, и то надо сказать, что таких ночей, как нынешняя, Мечнику давно уже не выпадало.

Когда старшины приезжих, то ли поссорившись, то ли не поссорившись с Яромиром, ушли к своему челну, Белоконь велел Мечнику еще некоторое время побыть возле берега да последить за ними, а на ночь стать в охорону над речными воротами и снова следить. Яромир пообещал прислать Кудеславу в подмогу нескольких сноровистых лучников (дескать, мало ли что!), после чего старейшина и хранильник ушли в град. Толпа потянулась за ними.

Вне градского тына остались лишь пятеро или семеро не то особо любопытных, не то по-тихому наущенных Яромиром (опять-таки мало ли что). Последнее правдоподобней, потому что были это как на подбор дюжие парни лет двадцати, и поглядывали они больше не на приезжих, а на Кудеслава: ты, мол, только прикажи, мы их враз… Что драка этих верзил с челновыми, если затеется, окончится именно «враз», Мечник не сомневался (чей выйдет верх, он не сомневался тоже), а потому нарочито расслабленно полуулегся на землю; еще и глаза прикрыл.

Челновые, кстати, тоже поглядывали на него, причем в открытую, не таясь. Конечно, их внимание привлек меч. Да и Кудеславова повадка, наверное, отличала его от других родовичей. Ничего, пускай. Пускай видят, что здесь и такие есть. Хотя уж Гроза-то не мог этого не знать заранее. И что есть здесь не «такие», а «такой» — это Гроза тоже знает.

Пристанище гости для себя обустроили ловко да споро — видать было, что впрямь им не впервой. Связали три весла; получившуюся балку уложили одним концом на кормовой настил челна, другим — на носовой; сверху набросили полог, края которого закрепили вдоль бортов…

Кудеслав решил, что это убежище предназначено для гребцов, и не ошибся. Вскоре рядом с челном возник еще и шатер вроде тех, какие Мечник видел у степняков-скотоводов. Гроза и Толстой мгновенно нырнули под занавесившую вход кошму; чуть позже к ним присоединился и Волк. Впрочем, молодой воевода задержался в шатре ненадолго, и Кудеславу подумалось, что сын «старейшины над старейшинами» непременно заночует со своими дружинниками, в челне. Сам Кудеслав именно так поступил бы на его месте (хоть и само место, и тот, кому оно принадлежало, Мечнику определенно не нравились).

Хорс-Светодарец укрылся за дальними чащами, уступив небо черноте и ледяному мерцанию бесчисленных звезд. С реки потянуло промозглой сыростью. Между челном и шатром затеплился то и дело перекрываемый движущимися человеческими тенями огонек. Похоже, дров у приезжих не густо: больно уж маленький костер они разожгли. Что ж, пусть благодарствуют своему молодому дерзецу воеводе. Веди он себя как подобает, ночевали бы по теплым избам или возле большого огня — при всем хорошем Яромир бы уж расстарался и угощения, и дровишек прислать гостям.

Хороводившиеся вокруг Кудеслава парни все нетерпеливее поглядывали то на него, то на покуда еще распахнутые градские ворота. Однако на самочинный уход никто из них не решился, что лишний раз показало: оставались они тут не своей волей, а Яромировой. Это старейшина зря удумал; в случае чего от этакой подмоги вышла бы не польза, а немалый вред. Кажется, сами парни тоже поняли это. Во всяком случае, с наступлением сумерек их задор быстро пошел на убыль. Ну так и нечего зря толочься на виду у приезжих да зря держать ворота открытыми (опять-таки на виду у приезжих — какая-то умная голова додумалась еще и костер запалить чуть ли не в самом проеме). Кудеслав встал, потянулся с громким беспечным зевком, рассеянно глянул на небо, на отражающиеся в реке звезды, а потом вразвалочку отправился к градским воротам.

Некоторое время пришлось растранжирить на то, чтобы заставить ночных охоронников загасить костер, который те намеревались поддерживать всю ночь, сбрасывая в него хворост с верхушки тына. Яромир сдержал обещание назначить в ночную охорону лучников умелых — а следовательно, пожилых. Каждый из них годился Кудеславу в отцы, а потому без спора не обошлось. Мечник чуть не утратил самообладание. Больно уж вздорной казалась ему необходимость втолковывать кряжистым мужикам с рябыми от седины бородами очевиднейшие вещи: что хищный человек резко отличен повадкой от хищного зверя; что охоронники своим костром лишь сами себя слепят, а больше от него никакого проку… Спасибо, хоть бывший меж сторожами Велимир почти сразу взял Кудеславову сторону — оказывается, это лестно, когда твой сын (пускай и названый) затыкает за опояску твоих же сверстников (если, конечно, вместе со сверстниками за сыновой опояской не оказываешься и ты).

Потом пришлось тратить время на молодых. Видя, что даже бывалые седые охотники в конце концов признали над собою верх Мечника, парни передумали расходиться по избам. Сбившись в кучку да миг-другой пошептавшись о чем-то, они вытолкнули ближе к Кудеславу одного с предложением этой же ночью напасть на приезжих. Чтоб, стало быть, научить «разряженного, словно девка на выданье, облома почтению к нашему голове». Вот уж тут Мечник сорвался:

— На плечах у вас пни трухлявые, а в задницах шилья — так, что ли? — Кудеслав не слишком повысил голос, но парень мигом шарахнулся от него, вдавливаясь спиной в плотную кучку приятелей. — Своевольничать вздумали? Обидели чужие старейшину или нет — то лишь сам старейшина решить может! Велит он мне — пойду да проучу (только не с этакими сопливыми дурнями); не велит — пальцем не двину! Обиды они высматривают! А ваше самовольство не обида родовому главе? Так, может, прежде всего надобно вас самих научить почтению к старшим?!

Он хотел добавить еще кой-чего, но не успел. В этот раз все пожилые охоронники оказались на его стороне; только они были гораздо опытнее в усмирении молодых строптивцев, а потому, не расходуя лишних слов, прогнали парней тумаками.

Когда Мечнику удалось наконец подняться на тын, оказалось, что возле причальных мостков многое успело перемениться.

Приезжие зажгли еще три костра. Костры эти горели ярким высоким пламенем (куда там первому чахлому костерку!), причем горели они не рядом со станом гостей, а на изрядном отлете. Стан тонул в потемках; подобраться же к челну или к шатру, минуя полосу света, можно было разве что вплавь. Вот так-то. Либо потихоньку разбирают да жгут причальные мостки (вряд ли — это уж было бы чересчур), либо пустили в костры весла и части челна (тем более вряд ли), либо…

Либо привезли с собою запас дров.

Собираясь в гости, заранее знали, что поссорятся с хозяевами?

Или при любом исходе не хотели ночевать в граде?

Что этак, что так — одно и то же.

Костры приезжих горели всю ночь. И всю ночь то возле огня, то на мостках, то у самой воды мелькал их охранник — при копье, в железном шлеме и кудлатом меховом плаще.

Мечник не понял, один ли страж всю ночь пробродил вокруг стана гостей, или Волковы дружинники сменяли друг друга. Зато в краткие мгновенья, когда норовивший держаться в темноте охранник вынужден был все-таки подходить к кострам (поправлять да подбрасывать дрова), Кудеслав сумел разглядеть более важные вещи.

Шлем у стража был с наглазниками, наушниками и назатыльником. А один раз, когда охоронник нагнулся к огню, между раздвинувшимися полами плаща блеснула его рука, от плеча до запястья одетая плетением железных колец.

И у хазар, и у драчливых урманов даже среди опытнейших дружинников подобные шлемы и длиннорукавые кольчуги — редкость. Так что же, «старейшина над старейшинами всех вятичских родов» снаряжает своих ратников лучше, чем хазарский каган да скандийские ярлы? Или эти вот челновые не просто дружинники, а отборнейшие из отборнейших? Вторая догадка больше похожа на правду.

Значит, получается так: гости не верят общине и загодя готовились к худшему.

Стало быть, и община верить им не должна.

Когда оксамитовая чернота ночного неба подернулась предрассветной бледностью, настил градского частокола вдруг зашелся пронзительным жалобным скрипом. Кое-кто из общинной сторожи, приладившейся было вздремнуть (чего ж всем-то мучиться — Кудеслав небось поднимет, ежели что!..), едва не свалился с заходившего ходуном трухлявого жердяного плетения. Мечник, безотрывно следивший за стоянкой приезжих, отвалился от зубчатой верхушки тына и мимо воли схватился за оружие. Нет, клинок он все-таки не оголил, опомнился: если бы это и впрямь было нападение Волковых дружинников, то единственное, что удалось бы расслышать, — хруст собственной гортани под острием чьего-то ножа.

Оглянувшись и увидав поблизости смутно белеющую впотьмах огромную кряжистую фигуру, Кудеслав про себя нехорошо помянул Белоконя — спал бы себе, так нет же, неймется ему…

«Про себя» не помогло. С обычной своей доброжелательностью (бывало, впрочем, что от этой доброжелательности хоть в землю зарывайся, хоть подранком кричи) волхв сказал негромко:

— Ну, будет тебе! Чем костерить безответного да немощного старика, лучше на себя погляди! Хороша же у здешнего рода-племени охорона! А ежели б не я, да не этаким медведем — ежели бы вороги подобрались?

— Тоже мне выискался безответный да немощный! — буркнул Кудеслав. — Кобылу без приступки… Зерно без песта да ступки… Знаешь такую поговорку? Еще б не знал — про тебя ведь.

Несколько мгновений волхв молчал, размышляя, потом признался:

— Я про кобылу не понял.

— Не понял? — изумился Кудеслав. — Удивительно. Какой же ты после этого Бело—КОНЬ?

— Благодарствую, теперь уразумел. Уразумел, что кой-кто здесь напрашивается на затрещину. Уж не ты ли? — Хранильник медленно придвинулся к Мечнику, засучивая правый рукав.

— Вот, теперь вижу, что впрямь ты безответный. Только немощность свою на мне не испытывай — очень уж еще пожить хочется.

— Тьфу на тебя! — Волхв отвернулся и принялся с нарочитым вниманием разглядывать трепетную световую изгородь вокруг походного стана гостей.

Тем временем мужики-охоронники (кроме двоих, успевших заснуть по-настоящему) предпочли убраться. Все-таки неправильно, когда неженатый, успевший дожить лишь до средины четвертого десятка, этак вот на равной ноге с премудрым, всеми почитаемым старцем. И старец тоже хорош: ему бы прирявкнуть, а он… В общем, ну их обоих.

Кудеслав искоса поглядывал на волхва: уж не обиделся ли в самом-то деле? По лицу судить, так вроде бы нет; да только Белоконь лицу своему хозяин…

— Что до охороны, — Мечник сглотнул слюну, неслышно переступил по шатким жердям, — эти, Волковы, себя-то кострами обезопасили, а только им ведь и самим незаметно за костры не выбраться. Вот я и следил: не мелькнет ли?

— А ежели они вплавь? — спросил хранильник. Кудеслав пожал плечами:

— Могут, конечно… Только не просто это: вода-то еще холодна; опять же, в железе не поплывешь, а голыми биться ввосьмером против целого рода даже они вряд ли посмеют. Значит, брони вздевать уже на берегу придется, а за этаким занятием легче легкого нашуметь, выдать себя…

Он примолк, потом заговорил увереннее:

— Вообще-то сдается мне, что они покуда не помышляют затевать драку. Иначе бы не явились таким малым числом.

— Малым? — Белоконь хмыкнул. — А ежели к этим восьмерым в подмогу дать еще четыре десятка — тоже будет мало?

— Четыре десятка воев, хоть вполовину таких, как эти, нам не осилить, — медленно сказал Кудеслав.

Белоконь покосился на него и.опять хмыкнул.

— Так вот: с Волком да этим… Толстым в род Грозы пришли пять десятков ратных, — мрачно сказал хранильник. — Еще зимой, по крепкому суходольному пути. Пришли не просто гостеваний ради, а чтобы звать под руку «старейшины над старейшинами». Звали-то вроде добром, но намекнули: у Волкова родителя ратный счет на пяти десятках не кончается. А хоть бы и кончался — с вас, мол, и вот этих хватит. Созвал Гроза сход, погомонили его родовичи, поплескали в языки, и… И. Десница-то железная перед глазами, так чего ж нарываться, ежели она покуда не бьет, а вроде бы гладит? Теперь Гроза приехал пособлять нас уламывать.

— Что ж Волк к нам всех своих с собою не взял? — тихо спросил Кудеслав.

Волхв пожал плечами:

— А может, и взял. Может, они где-нибудь ниже по течению на берег сошли, а вот аккурат об этой поре готовы приступать к вашему граду…

— Что ж ты раньше-то?! — Мечников взгляд затравленно метнулся по градским кровлям, по черноте ближней лесной опушки…

Хранильник коснулся Кудеславова плеча:

— Да не дергайся ты, я ж сказал: «может». Сдается мне, будто настоящая голова над посланными не Волк, а Толстой. И эта самая голова наверняка понимает, что ваша община особая, отлетная, крайняя. Вашим мужикам опасно кулак показывать: могут, конечно, и убояться, как Грозовы родовичи, но могут и зубами в него вцепиться. А примучивать силой свой же корень-язык «старейшине над старейшинами» покуда нельзя — слаба еще его власть, она еще не вошла в привычку. Глядишь, и те, кто уже стал под его руку, могут разбежаться, коль с этой руки закапает красное. Опять же, если каждый град ломить под себя оружною силой, так и править-то некем будет… Да и из общины Грозы нельзя уводить дружину. Вятской мужик забывчив: пока острастка перед глазами — боится; уберешь острастку-то — как бы не передумал!

Волхв примолк и вдруг почти выкрикнул со злыми слезами в голосе:

— Ты, Кудеслав, Волка да дружину его не бойся; ты бойся сородичей! Чтоб они распрями да бранью промеж себя пришлым не помогли — вот чего бояться-то надобно пуще вражьих мечей! Еще хорошо будет, если под руку своего же Вяткова корня идти придется…

Светало. Занимающийся восток отразился в реке, и Мечнику примерещилось, будто бы Истра вместо воды наполнилась кровью. Видение под стать разговору…

— Ладно! — Волхв тряхнул головой, и заплетенные косицами усы громко хлестнули его по животу.

Кудеслав передернул плечами — словечко хранильника немилосердно резануло слух. Уж чего тут ладного при таких-то делах?!

Белоконь словно бы не заметил Мечникова дергания, повторил:

— Ладно.

И через миг:

— На вот. — Он ткнул в ладонь Кудеславу невесть откуда взявшийся крохотный берестяной туесок. Ткнул и сказал непонятно: — Это тебе вместо сна.

Мечник взял туесок неохотней, чем взял бы живую гадюку, а волхв, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Утром, когда Хорсов лик поднимется на полвершка выше заречного леса, Яромир пригласит Грозу, Толстого да Волка этого к себе на угощение. Пойдешь вслед за ними — старейшина и тебя ждет. А пока рассказывай-ка: удалось ли высмотреть что-нибудь важное?

Кудеслав рассказал.

Потом они с Белоконем немного поспорили из-за бодрящего зелья — Мечнику почему#8209;то очень не хотелось пробовать эту полужидкую кашицу с резким и не шибко приятным запахом. Но хранильник, естественно, настоял на своем.

Потом, спросив, не Велимир ли это храпит, развалившись на настиле в нескольких шагах от них, и получив утвердительный ответ, волхв оставил в покое Кудеслава и отправился тормошить его названого родителя.

Наливающиеся светом розоватые сумерки не мешали Мечнику видеть, как Белоконь растолкал Лисовина, как, присев на корточки, принялся что-то втолковывать ему (Велимир яростно тер глаза и часто-часто кивал)…

Отступив подальше (волхв говорит вполголоса, значит, его слова не для третьих ушей), Кудеслав раздумывал: спросить или не спросить хранильника, откуда ему ведомо про число Волковой дружины да про то, как все было в общине, над которой старшинствует Гроза. Поразмыслив, решил не спрашивать. Мало ли откуда может Белоконь узнавать новости! Может, боги рассказали. А может, и не боги — шесть дней пути не шибко далекое расстояние.

Тем временем волхв, очевидно, сказав все, что ему хотелось, оперся ладонью о край настила и спрыгнул наземь. А и да старец! Велимир вон небось не решился последовать его примеру — слез по вкопанному близ ворот бревну с зарубками.

Кудеслав все сделал так, как велел хранильник. К сожалению, он и зелья волховского отведал. Да, к сожалению. Боги бы с ней, с этой бессонной ночью; уж лучше бы позевывать в кулак, чем не уметь заставить себя думать о чем-либо, кроме воды, — как сейчас.

А ведь надо, надо, надо заставить себя слушать ведущиеся за столом общинной избы хитромудрые речи; надо вдумываться в скрытый смысл каждого слова, произнесенного Толстым, Грозой или Волком (да и Яромир с Белоконем нынче тоже горазды на труднопонимаемые иносказанья). Хоть бы уже скорее все это кончилось! Но на близкое завершение разговора, одинаково тягостного для всех его участников, надежды нет. Слова нижутся друг на друга, сплетаются, льются, как вода, — звонкая прозрачная вода, крупными каплями срывающаяся с весенних сосулек… Можно подставить горсть, и она будет медленно тяжелеть, наполняясь чистой, почти невидимой влагой…

Да что же это за проклятье такое?!

Белоконь, что ли, перепутал снадобья? Как бы не так — он скорее полночь с ясным днем перепутает…

Может, случайно, а может, и нет именно в тот миг, когда Кудеслав мысленно помянул хранильника, тот вдруг сказал, перебив страстно втолковывающего что-то Грозу:

— Ой, люди честные, как бы не чересчур мы все горячимся! Охолонуть бы нам, успокоиться — нынешней нашей беседе хмельная горячность враг. А то у одного язык против хозяйской воли выпихнет неосмотрительное словцо, другой ответит с сердцем вместо ума, и получится вовсе худое. Слышь, Яромир! Помнишь, ты давеча при таких же делах велел хмельное со стола прибрать? Давай-ка мы и теперь этак-то: я меды в сторонку удвину, а ты уж, будь добр, принеси хороший жбанчик воды, да чтоб похолоднее, чтоб враз хмель вышибла! Ничего, гости не обидятся — они к нам небось не ради пьянства пожаловали.

Кудеслав едва удержался от земного поклона хранильнику-избавителю, сумевшему распознать его мечту. Или волхв действительно дал Мечнику не то снадобье, ошибся и лишь сейчас понял свою ошибку? Или он что-то другое понял?

Неважно.

Как бы то ни было, все равно пускай Белоконя ныне и впредь боги спасают от всяческих, даже самых малых, напастей. Втройне помогает тот, кто помогает непрошено. И вообще… Ишь вон как волхв с чужими-то: «к нам», «у нас», «наша община»… Со своими небось «вы» да «вы»; и правильно: святилище — оно общее, оно в здешних краях стояло, сказывают, еще до прихода основавших град прапрадедов; хранильник — он над родами да языками, ему всякий человек, поклоняющийся славянским богам, — свой… Но все же, чуя такую угрозу здешнему роду-племени, не отстранился, взял его сторону и гостям это сразу же показал. А ведь его чтут, Белоконя-то, его даже иноязыкие чтут, как могучего ведуна-чародея; люди же своего корня знают о нем и в самой отдаленной округе. И то, что он взял сторону здешней общины, заставит крепко призадуматься посланцев «старейшины над старейшинами».

Подобные мысли не помешали Кудеславу на краткий миг опередить поднявшегося волхва, прежде него ухватиться за тяжкий и склизкий жбан с брагой. Головы Белоконя и Мечника сблизились, и волхв тихонько шепнул:

— Обмакни в воду хлебную корку да пососи. Отпустит.

Появился Яромир с полным жбаном воды. Белоконева внезапная затея явно поразила гостей: переглядывались они, пожимали плечами в недоумении, однако ни обиду выказывать, ни — тем более! — протестовать не стали. Волхв — он на то и волхв. Он с богами да Навьими говорить умеет. Ему виднее.

Непереносимая Мечникова жажда как-то сразу подрастеряла силу да ярость, едва лишь появилась возможность ее — жажду — утолить. Спокойно, без нетерпения дождался Кудеслав своей очереди, хоть и был его черед пить последним. Волк, кстати, и тут высунулся перед всеми. Оно, конечно, главному из гостей всюду отдается первенство. А только будь Волк мудрее да гибче, так непременно поступился бы тому же Толстому. Ведь и слепцу видно: Яромиру против шерсти верховодство молодого над двумя старцами. Получается, что ласковыми речами приезжий воевода манит старейшину под властную руку своего родителя, делами же рушит собственные уговоры.

Не нарочно ли он этак-то?

Нет, вряд ли. Просто играет в нем неперегоревший щенячий задор.

Да, задор-то щенячий, но сила да отвага как у матерого волка — хуже такого сочетания мало что можно себе представить.

Мечник, конечно же, внял хранильникову совету про корку. Только сперва он все-таки опростал полный ковш воды — мелкими глотками, обстоятельно и без спешки. И вот ведь диво какое: после питья жажда взъярилась пуще прежнего, а мокрая корка оставила от нее лишь малую чуточку — ровно столько оставила, чтоб не позволить забыть о миновавших мучениях.

Кудеслав удивленно покосился на Белоконя, и тот ответил ему настороженным, едва ли не испуганным взором. Боги, Навьи, да что же все-таки происходит?!

Впрочем, размышлять о собственных неприятностях времени уже не было. Беседа потянулась своим чередом, и вроде бы уже ничто не мешало слушать и вдумываться.

— Да полно тебе, старейшина, неужто ты такой скаред? — Волк, развалясь, рассеянно водил ладонью по дочиста выскобленным доскам стола, и при каждом движении в глубине огромного анфракса, украшающего перстень на указательном пальце воеводы, вспыхивали и меркли багряные искры. — Вон хоть Грозу спроси, брата своего во старейшинстве родовом: по три белки с каждого двора или по одной кунице с двух соседских дворов — нешто оскудеет твоя вервь-община от такой дани? А получите вы куда больше, чем станете отдавать.

— Три белки — в день? — вкрадчиво спросил Яромир.

— Нет, — осклабился Волк. — В год.

— В год — это хорошо. — Яромир задумчиво огладил бороду. — Пока хорошо. А что будет потом? — Он вдруг резко обернулся к Грозе, прищурился. — Ты уверен, что дань не будет расти? Можешь ли ты хоть в чем-нибудь быть уверен?

Гроза молча потупился. С самого утра он говорил почти не переставая, пытаясь убедить своего брата во старейшинстве признать над собою руку Волкова отца (или убеждая себя в правильности собственного решения?). Теперь он устал. Пускай говорят другие.

Яромир вновь оборотился к снисходительно ухмыляющемуся воеводе:

— Видишь, молчит. Не знает. А что скажешь ты?

Волк продолжал водить рукой по столу, словно бы гладил не доски, а нечто живое.

— Грядущее могут ведать лишь боги, и то не всегда, — лениво промолвил он. — Но вот что я знаю наверняка: самим по себе вам все равно не быть, больно уж лакомы ваши угодья. Меха, мед, вощина… Железо… На все это найдется много охотников, да таких, что без подмоги вам не отбиться. Так, может, лучше собственной волей принять защиту своего же корня, чем в конце концов сломиться под вовсе иноязыких? Думай, старейшина, думай!

Яромир криво усмехнулся:

— Дивлюсь я на твои слова, воевода! Вот сам же ты давеча кровную родовую общину вервью назвал. Правильно, вервь и есть. Один волос из конской гривы легче легкого хоть разорвать, хоть ножом разрезать. Но ежели несколько таких волос сплести в вервие, то даже тебе, удальцу могучему, такое вервие не порвать. Так неужто ты думаешь, будто я, хоть ради каких ни на есть лестных твоих посулов, соглашусь нашу вервь расплести? Сам же говоришь: много вокруг несытых да алчных!

Волк собирался ответить, но не успел — его опередил Толстой:

— Либо ты недопонял, либо же с умыслом тщишься извратить слова да намерения наши! — Старик истово притиснул кулаки к узкой костлявой груди (когда воеводин советник скинул шубу, оставшись в полотняной одеже, прозвание его стало казаться едва ли не издевательским). — Вовсе в уме у нас не было и нет расплетать верви! Наоборот! Представь, какая крепость получится, когда воедино сплетутся не тонкие волосины, а множество крепких общин!

Он перевел дух, отхлебнул воды из украшенного затейливой резьбою ковша и заговорил спокойнее, с меньшей горячностью:

— Вот сказывали нам, будто изверги тебя донимают. — («Кто сказывал?!»—вскинулся Белоконь, но Толстой будто бы не расслышал). — Предайтесь под руку того, кто глаголет тебе нашими устами… хочешь, хаканом его назови, хочешь — так, как зовут люди близкого нам языка: кнежем… только кем его ни нарекай, а он и его нарочитые старцы да ратные мужи все, как и вы, вятского корня, вятского воспитания; все они вятскому обычаю и извечному укладу, от Вятка ведущемуся, крепкая оборона. И тебе против извергов-самочинцев будет от них опора и подмога…

— А не самочинцам ли против общины выйдет эта подмога? — нехорошо оскалился Яромир.

— Да леший с ними, с извергами вашими, — торопливо перехватил разговор Волк. — Вот в запрошлом году была вам обида от мокшан. Была ведь? Была. И в прошлом году могло повториться такое, и в этом может. Так ты, старейшина, хоть сей же миг единое слово скажи! Кликну два-три десятка своих воев, что нынче в Грозовой верви гостюют, — поверишь ли, трех дней не минует, как от мокшанского логова останутся лишь уголья да три столба дыма. Это вам, мирным охотникам, ратное дело не в привычку, а мне да моим возни на единый чох. Я ведь видывал град этой самой мордвы, как к вам добирался, — малый он, малосильный. Точнехонько как ваш. На одну ладонь положить, другой хлопнуть — всего и дела…

Мечник, до этого мгновения изображавший, будто слушает он малопонятные разговоры умудренных людей рассеянно, лишь из вежливости не позволяя себе задремать от скуки, при этих словах воеводы вздрогнул и выпрямился.

Уговоры окончились.

Начались угрозы.

Яромир же коротко переглянулся с волхвом, скользнул усмешливым взором по насупленному лицу Грозы и проговорил с показной раздумчивостью:

— Э, не скажи, воевода! Не все так получается, как мнится после первого взгляда… Вот давай-ка Мечника нашего спросим — он воинское дело понимает не хуже тебя и твоих, с разными языками бился и с мокшей тоже… Слышь, Кудеслав! Как думаешь, легко ли мордовский град дымом пустить?

Кудеслав кашлянул в ладонь, отер усы, неспешно изобразил на лице раздумчивость под стать Яромировой. Смотрел Мечник в противоположную стену, но чувствовал, что глаза всех присутствующих устремлены на него. А еще, как бывало в тех редких несуетных поединках, когда нет нужды опасаться помехи от вражьих либо своих соратников, он даже не глядя чувствовал Волка — его заинтересованность, возрастающее нетерпение… Так и не взглянув на сына «старейшины над старейшинами», Кудеслав ухитрился заговорить именно в то мгновение, когда прискучивший ожиданием Волк сам собрался что-то сказать.

— Сдается мне, будто ты погорячился, брат-воевода. — Против ожидания, такое обращение не покоробило Волка; даже наоборот — он, кажется, еле заметно кивнул. — Да, погорячился, — продолжал Мечник. — В земле урманов довелось мне услышать быль о том, как ярл Фрод Златоусый ходил на лийвинов — отмщаться за взятую ими отцову жизнь. Ярл Фрод был молод — вроде тебя, воевода; дружины у него было не то четыре, не то пять десятков — как у тебя. А лийвьское селище стояло (да, верно, и поныне стоит) на берегу лесной реки, вокруг же лежали топи, — слушая, я, помнится, подумал тогда: ну прямо будто про наш… то есть про мокшанский град эта быль.

Кудеслав впервые глянул в прозрачные, не выдающие ни мысли, ни чувств Волковы глаза и продолжал:

— Ярл Фрод вел свою дружину речным путем, на больших челнах. И вот аккурат за день пути до селища лийвьского начали твориться чудные дела. К примеру, на один челн сухая сосна упала да и загорелась ни с того ни с сего… Много чего всякого тогда приключалось. Фрод Златоусый уж и по реке, и берегом пробовал подобраться — нашелся вроде бы кто-то, знавший тропу через топи…

— Ты чего это покраснел, Гроза? — вдруг участливо спросил Яромир. — Подавился? Давай по спине похлопаю.

А Мечник рассказывал как ни в чем не бывало:

— Ничто не помогло ярлу Фроду. Ушел он с пятью десятками дружинников, а вернулся с четырьмя. Не с четырьмя десятками — просто с четырьмя. Ни одного же лийвина так и не повидал. Только и видел, что стрелы лийвинской работы — в своих мертвых воях.

Вот я и думаю… Мокшане ведь не глупей тех лийвинов! Будь, скажем, я мордвином, и доведись мне свой град оборонять от, к примеру, тебя, воевода, выслал бы я ватаги умелых лучников на речные берега да на суходольную тропу (она ведь здесь одна, ты, поди, знаешь)… Глядишь, и с тобой было бы как с ярлом Златоусым. Опять же, если бы удалось втолковать соседям — муроме, мерянам, всяким другим, — что ворог, нас одолев, за них примется… я говорю, если бы мордва сумела это им втолковать… так они помогли бы, хоть и чужого языка… для мордвы, конечно…

Кудеслав смолк и оглядел сидящих за столом. У Грозы, похоже, застрял-таки в горле недожеванный кусок, но глава соседней общины упорно не позволял Яромиру похлопать себя по спине. Белоконь и Толстой невозмутимо занимались съестным. А Волк вдруг сказал, глядя в Мечниковы глаза:

— Слышь-ка, брат-друг… Возле тебя кабанье стегно лежит. Отрежь-ка мне кусок!

Приезжий воевода коротко взмахнул до сих пор прятавшейся под столом левой рукой, что-то стремительно мелькнуло в воздухе…

Мечник успел перехватить это перед самым лицом — брошенный рукоятью вперед нож с коротким, хищно изогнутым клинком.

Пару мгновений Волк и Кудеслав испытующе разглядывали друг друга. Потом Мечник отвернулся к блюду с печеным мясом. Отрезав небольшой кусок, Кудеслав наколол его на светлое железное лезвие… И вдруг Волково оружие будто само собой вспорхнуло, взмыло над головой сидящего между Мечником и воеводой Белоконя. Нож с нанизанным на него куском мяса кувыркался в воздухе несколько тягучих мгновений, и Волк вполне успел бы сдернуть со стола правую руку. Успел бы. Но не захотел. И железное острие с тупым стуком воткнулось в скобленое дерево между не слишком-то широко раздвинутыми указательным и средним пальцами воеводы. На какой-то миг все будто оцепенели. И пришлых стариков, и хозяев больше всего поразило не опасное перебрасывание ножом, а то, что Волк, оказывается, счел возможным быть при оружии близ Родового Огнища. А ведь знал же, что это означает — во всех Вятковых племенах обычай один… Ножик-то, конечно, махонький — лезвие длиною всего лишь в ладонь, но его плавный и какой-то очень злой выгиб не позволил обмануться этой малостью даже плоховато сведущему в ратных игрушках Яромиру. Такой нож мог иметь лишь одно назначение: убивать.

Выходка Волка казалась до того возмутительной, что именно возмутиться-то никому и в голову не пришло.

А сын «старейшины над старейшинами» как ни в чем не бывало сказал:

— Благодарствую.

Он выдернул нож из стола, повертел его в пальцах и хитро скосился на Кудеслава:

— Скажи, друг-брат, а не скучновато ли ты нынче живешь? Не хочешь ли жизни повеселее?

— Нет. — Мечник вновь сгорбатился над столом.

— Ну, гляди. Но если вдруг захочешь… — Не договорив, Волк набил рот кабаньим мясом.

Затеявшуюся было молчанку прервал Яромир.

— Видишь, воевода, — сказал он усмешливо, — не так-то, оказывается, легко совладать с мокшанской общиной. Да вроде сейчас это и ни к чему. Была у нас с ними распря, правда твоя, да ведь помирились же, рассудили меж собою по справедливости! Так что благодарю за бескорыстную заботу, но от помощи твоей позволь отказаться. И за будущее наше злой тревогой не изводись: уж если кто нас обидит, мы как-нибудь сумеем дать окорот. Даже если ворог окажется пострашнее мокшан — и то совладаем. Как эти… ну, Мечник, скажи!

— Лийвь, — буркнул Мечник.

— Во-во, как она самая. — Яромир удовлетворенно вздохнул.

Толстой выжидательно покосился на Волка и, видя, что тот не собирается отвечать, заговорил сам:

— Ну, хорошо. Беседовали мы долго, пространно, даже урманскую быль (или небыль?) успели послушать… — Голос тщедушного на вид старика резал слух этаким железным позвякиванием. — Ты, старейшина, понял нас, мы поняли тебя. Хорошо. Но не думаешь ли ты, что в делах, касаемых будущего всей верви, решать должен общинный сход?

Яромир сощурился:

— Больно уж неудачную пору выбрали вы для вашего гостевания. Многие охотники ушли на весенние промыслы, многие бортники да углежоги уже в чащу-матушку забрались. Кого же мне на сход кликать? Ребятишек да баб? Снова же таки не сегодня-завтра челнам придет срок на торг отправляться… Нет, нынче нам не до схода. Вот, может быть, ближе к лету…

— Добро, — с неожиданной охотой вдруг согласился Волк.

Он встал и поклонился сперва Родовому Огнищу, потом Белоконю, Яромиру и Кудеславу. Толстой и Гроза торопливо последовали его примеру.

Старейшина, волхв и Мечник поднялись и отдали поклоны.

— Благодарствуем кров сей за ласку да угощение, — сказал Волк, — однако же нам пора в обратный путь. А ты думай, старейшина. Наше дело соловьиное: мы свое просвистали, а там уж тебе решать, ночь на дворе или что. Ежели чего надумаешь аль надобность какая во мне возникнет — дай знать. Я у Грозы еще долгонько буду гостить.

Он повернулся и пошел к двери. Проходя мимо Кудеслава, воевода легонько задел его локтем, шепнул: «Ты тоже думай!»

Когда хлопнула, закрываясь за вышедшими гостями, дверь общинной избы, Мечник тяжело опустился на скамью. Жажда снова вернулась, но у Кудеслава не было сил не только дотянуться до жбана с водой — даже просто рукой шевельнуть казалось немыслимым. Перед глазами клубился желтоватый туман, лицо и спина взмокли, все тело сотрясала мелкая частая дрожь… Он почувствовал на лбу чью-то ладонь, показавшуюся сперва куском мягкого талого льда; сквозь застившую взор муть разглядел внимательно-хмурые глаза Белоконя и будто откуда-то издалека услыхал его голос — очевидно, ответ на Яромиров вопрос:

— Плохие дела. У него лихоманка — и как только он умудрился подцепить об этой поре… Да еще я, старый дурень, со своим зельем… Но кто же мог знать, что он хворый… Смочи-ка водой какую-нибудь холстину и дай мне… Знаешь, старейшина, боюсь, что не вести ему нынешней весной челны на Торжище.

Яромир сунул в руку волхву мокрую, капающую водой тряпицу. Белоконь отер ею лицо Кудеслава, и тому вроде полегчало — во всяком случае, видеть и слышать он стал гораздо лучше. Например, Мечник расслышал угрюмое сопение Яромира, его тяжкие, но негромкие шаги (мягкие постолы по утоптанной земле)…

Кудеслав видел, как старейшина сдвинул занавес, отгораживающий женскую половину, и там вдруг обнаружились Велимир, Божен и медвежатник Путята, снаряженные так, будто прямо нынче же они собирались в лес, — с котомками на спинах, при рогатинах, луках…

— Все слыхали? — мрачно спросил их Яромир.

В ответ послышалось разнообразное мдаканье и угуканье.

— Ну, ступайте. Кудлай с конями ждет за лесными воротами. До мордовской поляны проследите, и назад. Если что важное, пускай кто-нибудь один сразу обратно. Буду спать — пусть поднимет. Мокшан стерегитесь, а то еще вообразят, что это вы за ними подглядываете… И еще помните: кто из вас тем, на челне, себя выдаст, тот своему роду сделает плохое. Запомнили? Ладно, ступайте, и пусть боги вас охранят!

Охотники вышли.

Несколько мгновений Яромир сумрачно глядел на неплотно прикрытую ими дверь, потом обернулся к волхву:

— Слышь… Он долго будет хворать?

— Боюсь, что да, — сказал волхв, вновь отирая мокрой тряпицей Мечниково лицо. — Ежели бы только одна лихоманка! А то я ему перед рассветом еще и бодрящего зелья дал… При этой хвори оно почти что яд. Но разве ж мог я знать?!

— Ты постарайся его дня за три на ноги поставить, а? — Такого Яромира (растерянного, почти умоляющего) Кудеслав еще не видывал. — Некого, кроме него, с челнами послать, понимаешь? Вовсе некого. При этаких делах, как нынешние, обязательно именно он должен быть при общинном товаре.

— Попробую, — сухо промолвил волхв. Кудеслав хотел было сказать, что он уже завтра будет здоровей здорового — тем более если за изгнание невесть откуда взявшейся хвори возьмется сам Белоконь, но из терзаемого жаждой горла выдавилось нечто вовсе не похожее на людскую речь.

Потом вокруг внезапно потемнело — вроде бы всего лишь на краткий миг, однако, когда к Мечнику вернулась способность чувствовать, видеть и понимать, выяснилось, что он лежит на полатях, укрытый тяжкой медвежьей шкурой, рядом стоит волхв все с той же тряпицей в руке, а Яромир сидит за неприбранным столом и рассматривает свои изломанные черные ногти.

Так Мечник и остался в общинной избе. Дрожь и жажда то проходили, то накатывали вновь; сознание время от времени меркло, но всякий раз возвращалось. Хранильник обнаруживался то рядом, то за столом, то не обнаруживался вообще; Яромир то бродил из угла в угол, то вдруг оказывался возле окна… Один раз очнувшийся Мечник не нашел вблизи ни волхва, ни старейшины, зато рядом с полатями словно бы из-под пола возникла Яромирова жена, тут же сунувшая под нос Кудеславу полный ковш какого-то горячего терпкого варева.

А потом в избе стало совсем темно, и Мечник понял, что это не новая шалость зрения, а настоящая ночная темень: оконца были затворены ставнями, и на столе метался коптящий огонек каганца. За столом сидели волхв и старейшина, а перед ними стоял Велимир. Стоял и говорил:

— …когда закат уже в полнеба алел. Сидели долго у костра, гомонили о чем-то по-доброму, смеялись, а после — бражничали. Потом улеглись спать — вперемешку: и те, которые с челна, и те, которые их там дожидались.

— Да вы из тех, что дожидались челна, хоть кого-нибудь распознали? — нетерпеливо спросил Яромир.

— Один вроде бы Чернобай; четверо совсем незнакомые…

— А шестой? — понукнул старейшина мнущегося Лисовина. — Да говори уж!

Лисовин поскреб бороду и вздохнул:

— Смеркалось уже. А он далеко от костра сидел. Мы с Путятой не разглядели. Но… — Названый Кудеславов родитель снова замялся.

— Да не мытарь же ты душу! — простонал Яромир.

Велимир неохотно выговорил:

— Путята клялся всеми богами, отцовым семенем и собственной кровью, будто в шестом узнал Огнелюба.