"Елена" - читать интересную книгу автора (Во Ивлин)

7 ВТОРАЯ ВЕСНА

Прошло четыре года. Криспа вызвали в штаб-квартиру отца, и он с радостью отправился туда. Минервина вышла замуж за честолюбивого молодого бельга и утратила интерес к Высшей Философии. Индийская обезьяна преждевременно состарилась, занемогла, не перенеся холодных речных туманов, и умерла. А Константин, дождавшись наконец подходящего момента, вступил со своим войском в Италию.

Слухи о происшедшем достигли Трира одновременно с курьером из Рима. Жители города были вне себя от волнения — все, кроме Вдовствующей Императрицы: за свою жизнь она не раз получала подобные известия. Одной победой больше, одним императором меньше; еще одна сделка между победителями, скрепленная еще одним браком без любви, — все это она видела снова и снова. Разделение сфер влияния, начало новых интриг и заговоров — все это без конца повторялось, следуя своим причудливым законам.

В Трире был объявлен Миланский эдикт, провозглашавший терпимость к христианам.

— К чему такие восторги? — говорила Елена. — Здесь никто не трогал христиан еще во времена моего мужа. Ты, Лактанций, уже не первую неделю ходишь с таким видом, словно тебя посетило божественное видение. Ты же историк, ты должен мыслить веками!

— Как историк, царица, я считаю, что мы живем в неповторимое время. Это не такое уж примечательное сражение у Мульвинского моста [23] когда-нибудь будет стоять наравне с Фермопилами и Акциумом.

— Я пошутила, Лактанций. Конечно, я знаю, почему это вас всех так волнует. Признаюсь, мне тоже немного не по себе. Особенно из-за этих слухов, будто мой мальчик обратился в христианство. Это правда?

— Не совсем, царица, насколько мы знаем. Но он поручил себя покровительству Христа.

— Ну почему никто никогда не говорит со мной просто и ясно? Неужели я настолько глупа? Я всю жизнь просила только об одном — чтобы на мои простые вопросы мне давали простые ответы, но никогда их не получала. Был в небе крест или нет? Видел его мой сын или нет? Откуда там взялся крест? И если крест был и он его видел, то как он узнал, что этот крест означает? Я не хочу сказать, что много понимаю в знамениях, но, по-моему, это могло предвещать только несчастье. Я прошу лишь об одном — чтобы мне сказали правду. Почему ты не отвечаешь?

Немного помолчав, Лактанций сказал:

— Может быть, потому, что я слишком много читал. Я не тот человек, царица, которому стоит задавать простые вопросы. Ответов на них я не знаю. Есть люди, которые их знают, — они остались на Востоке. Их теперь выпустят из тюрем — тех, кто еще жив. Они смогут тебе ответить, хотя вряд ли так просто и ясно, как тебе хотелось бы. Возможно, все так и было, как говорят. Такие вещи действительно случаются. Каждому из нас временами выпадает возможность избрать истинный путь, и, когда такая возможность предоставляется не простому человеку, а императору, это должно происходить, наверное, особенно эффектно. Мы знаем только одно — император ведет себя так, словно действительно видел знамение. Ты же знаешь, он разрешил Церкви выйти из подполья.

— И встать рядом с Юпитером, Изидой и Венерой Фригийской.

— Христианство — не такая религия, царица. Она не может делить место ни с кем. Став свободной, она победит.

— Тогда, может быть, в гонениях на нее был свой смысл?

— Кровь мучеников — это семя, из которого вырастает Церковь.

— Значит, получается, что вы в любом случае в выигрыше?

— В любом. Нам это обещано, царица.

— Вот всегда этим кончается, Лактанций, когда мы с тобой говорим о религии. Ты никогда не отвечаешь толком на мои вопросы, но у меня часто остается такое чувство, будто ответ был совсем близок и нам надо было всего лишь приложить еще немного усилий, чтобы до него добраться. Сначала все понятно — до какого-то места, и дальше — тоже. Но вот миновать это место никак не получается. Что ж, я уже старая женщина, мне меняться поздно.

Но в эту неповторимую пору весеннего обновления не меняться было невозможно — даже в таком терпимом городе, как Трир, даже такому замкнутому в себе человеку, каким была Елена. Безграничная скука, бравшая начало в мертвом сердце Диоклетиана, пронизавшая и опутавшая паутиной безумия все вокруг, исчезла бесследно, словно кончился некий мор. Из щелей каменной кладки, из вытоптанной догола земли повсюду показывались молодые зеленые ростки с распускавшимися на них листочками. В такое рассветное время, размышлял Лактанций, быть старым — просто счастье. Прожить всю жизнь надеждой, теплившейся вопреки разуму — или, вернее, порожденной только разумом и чувством и никак не вытекающей из жизненного опыта или холодного расчета, — и увидеть, как эта надежда повсюду воплощается в жизнь, приобретая зримые, обыденные формы, — словно вдруг поднимается туман, и мореплаватели видят, что их корабль, без всякой заслуги с их стороны, оказался у входа в тихую, безопасную гавань; уловить проблеск простоты в мире, который казался сложнейшим сплетением превратностей, — все это, размышлял Лактанций, по своему великолепию не уступает сошествию Святого Духа.

Кому, как не ему, следовало бы ясно понимать, что происходит вокруг, — но он, ошеломленный, чувствовал, что не поспевает за временем, ему впервые не хватало слов, и в голову приходили только избитые фразы придворных панегириков. События громоздились одно на другое, нарушив свой привычный неспешный ход. Повсюду следствия не соответствовали причинам, действия — побуждениям, энергия движения неизмеримо превосходила силу исходного толчка. Все было как во сне, когда всадник видит перед собой непреодолимое препятствие, но вдруг у его коня вырастают крылья и он взмывает высоко вверх, или когда человек пытается сдвинуть скалу и вдруг обнаруживает, что она невесома. Лактанций так и не научился обуздывать свои симпатии, как рекомендовали ему критики. Что ему оставалось теперь, как не прекратить попытки проникнуть в тайну происходящего и не начать прославлять его непосредственную причину — далекого, загадочного императора?

Если исходить из установленных исторических фактов, то Константин сделал не так уж много. В большей части Западной Римской империи Миланский эдикт всего лишь упорядочил уже существовавшую практику; на Востоке же он представлял собой хрупкое перемирие, вскоре нарушенное. Высшее Божество, которое признал Константин, далеко не соответствовало христианской Троице; лабарум [24] представлял собой всего лишь геральдически стилизованное изображение креста, на котором казнили мучеников. Все это было очень туманно и слишком явно рассчитано на то, чтобы всем угодить, — счастливая идея, пришедшая в голову человеку, слишком занятому, чтобы углубляться во всякие тонкости. Константин вступил в соглашение с союзником, сила которого была ему неизвестна, а окончательное решение всех проблем отложил на будущее. Так могло показаться стратегам Востока, скрупулезно подсчитывавшим возможности сторон — легион за легионом, житницу за житницей; может быть, так казалось и самому Константину. Но когда весть об этом разнеслась по всему христианскому миру, с каждого алтаря повеял свежий ветер молитвы, который, крепчая, достиг такой силы, что снес весь приземистый и душный купол Старого Мира, как вихрь срывает соломенную крышу с сарая, и перед людьми открылась блистающая даль безбрежного пространства.

А цезари с их короткой памятью все сражались. Они переходили границы, заключали союзы и разрывали их, распоряжались браками, разводами и усыновлениями незаконных детей, казнили пленников, предавали союзников, бросали на произвол судьбы свои погибающие армии, хвастались и предавались отчаянию, закалывались собственным мечом или молили о пощаде. Все крохотные колесики власти вертелись точно так же, как прежде, словно в часах, которые продолжают тикать на руке покойника.

А далеко в тылу дамы царственного рода коротали время со своими евнухами и исповедниками, и выписанные из Африки обаятельные молодые священники, прекрасно воспитанные и образованные, излагали им всевозможные варианты ортодоксальной веры: сегодня они толковали о Донате, завтра об Арии [25].

Все удавалось Константину, и в конце концов он от всей души поверил, что непобедим. Время от времени среди мирской суеты мелькала еще более яркая фигура — молодой Крисп, воплощение отваги и верности, последний продолжатель высоких воинских традиций Рима, на чьем щите люди, наделенные воображением, видели давно забытые геральдические эмблемы Гектора. Вести о нем доходили до Елены, как когда-то — вести о его отце, и она встречала их с такой же радостью. Его имя всегда упоминалось во время служб в ее дворцовой церкви. Ибо Елена крестилась.

Никто не знает, когда и где это произошло. Никаких записей об этом событии не осталось. Никакой храм не был построен или заложен. Никакого пышного празднования не было. Скромно, без шума, как и тысячи других, вступила она в купель и вышла из нее другим человеком. Испытывала ли она сожаление, расставаясь с прежними верованиями? Пришлось ли убеждать ее шаг за шагом? Или она, просто решив последовать моде, открыла свою душу Божественной Благодати и, сама об этом не догадываясь, стала ее щедрым источником? Ничего этого мы не знаем. Она была всего лишь одним из зернышек обильного посева.

Наверное, теперь Елена хотела провести последние оставшиеся ей годы в покое? Неугомонный, пытливый дух нашел то, что искал, изгнанник обрел свой дом, империя, вновь объединенная, наслаждалась миром, вера упрочилась, и Вдовствующая Императрица могла теперь уютно возлежать на лаврах, окруженная всеобщим уважением, и готовиться к тому дню, когда будет призвана на небеса и принята там по-царски?

Те, кто так говорил, не знали новой Елены. Ей было уже за семьдесят, когда Константин прислал ей приглашение на празднование своего юбилея в Риме. И она сразу же, не задумываясь, отправилась туда, где ей до тех пор так и не удалось побывать.