"Мое кино" - читать интересную книгу автора (Чухрай Григорий Наумович)СобеседованиеЗа длинным столом, по одну его сторону, сидели преподаватели. Все с любопытством смотрели на меня. В центре восседал мастер – Сергей Осипович Юткевич. На нем был необыкновенный, явно заграничный, серый пиджак и яркий плетеный галстук; на глазах – черные очки. Тогда у нас еще не носили черных очков, и на меня они произвели почти мистическое впечатление. – Подойдите сюда, – подозвал меня какой-то старик. Он сидел в конце стола, перед ним были разложены открытки с репродукциями картин различных художников. – Что это? – Он указал на одну из открыток. Врать и вывертываться было бесполезно. – Не знаю, – признался я. – А это? – Тоже не знаю. – Как же вы идете в наш институт, если вы ничего не знаете? – удивился старик. Мне стало не по себе. Я разозлился на свое незнание, на старика и на все на свете. – Я хочу поступить в ваш институт вовсе не потому, что все знаю. Я хочу учиться! Вы меня научите, и я буду все это знать! Не велика премудрость! – Вы чем-то недовольны, молодой человек? – спросил строго Юткевич. – Ну-ка, подойдите сюда. Я подошел. Черные очки уставились на меня, как мне показалось, враждебно. – Чем вы недовольны? – повторил он свой вопрос. – Собой. Своим незнанием... Юткевич посмотрел в какой-то список. – Вы были офицером? – Да. Сперва солдатом, потом офицером. – А не кажется ли вам, что то, чем вы занимались в армии, и то, чем хотите заниматься в искусстве, – слишком разные вещи? «Не примет», – подумал я, и, решив, что теперь терять нечего, дерзко ответил. – Не кажется. – Интересно... – сказал Юткевич. – Объясните. – Если кто-нибудь в бою не оправдывал наших надежд, – сказал я, – то не потому, что не знал приемов боя или обращения с оружием, а потому, что в критический момент ему не хватило чувства долга и собственного достоинства. Я старался поддерживать эти чувства. В искусстве буду делать то же. – Я не лукавил. В экстремальных обстоятельствах мысль работает особенно четко. Я до сих пор удивляюсь, как смог так точно сформулировать то, что действительно было, но о чем раньше я не задумывался. Юткевич уставился на меня сквозь темные очки. – А что это у вас за значок? Орденов я не носил (надевать ордена на экзамены было стыдно), но с этим значком не расставался. Он приносил мне удачу. – Значок парашютиста, – ответил я. Юткевич заинтересовался. – Вы были парашютистом? – Да. – И прыгали в тыл врага? – Да. Юткевич улыбнулся: – Перед нами положительный диверсант. Все засмеялись шутке, и мне стало немного спокойнее. – А что вам в искусстве нравится? – поинтересовался он. – Природу вы любите? – Конечно. Но главное, по-моему, – человек. – Тогда возьмите бумагу, сядьте за тот столик и напишите новеллу, в которой будет природа и человек. – Новеллу не смогу. – Почему? – Новелла – один из самых трудных жанров литературы, а я никогда не мыслил себя писателем. – Литературного произведения от вас не требуется. Напишите как умеете. Я сел к столику, и тема, как бы сама, сразу пришла мне в голову. Я был в том редком настроении, когда все ладится. Я вспомнил апрельское утро в Венгрии. Нас, раненых, вынесли на носилках на двор, чтобы отправить в город Веспрем, где был госпиталь. Ярко светило солнце. Весело звенела весенняя капель, чирикали воробьи. Раненый, когда прошел раневой шок, начинает выздоравливать и видит мир по-новому. Все, что его окружает, кажется ему чрезвычайно ярким, все волнует и радует. Мне нравились венгерские волы, каких я видал раньше только на картинках, и повозки с бортами, похожими на примитивные лестницы, в которые нас положили. У раненого, лежащего рядом со мной, толстая повязка из марли и ваты закрывала глаза. Втягивая ноздрями весенний воздух, он промолвил: – Как хорошо! – Прислушался к весенним звукам и снова повторил: – Хорошо! Весна! А потом говорил, что ему нужно срочно попасть в Москву, что его дед – знаменитый профессор и что он восстановит ему зрение. А я знал, что у парня совсем нет глаз... Пока я писал, комиссия занималась другими абитуриентами. Я подал свои листки. – Можете идти, – сказал Юткевич и передал написанное пожилой женщине, сидевшей рядом с ним. Я направился к двери, но не вышел. – Вы меня принимаете? – спросил я, набравшись смелости. – Идите. Мы подумаем, – сказал Юткевич. Я вышел. На душе было неспокойно: примут или нет, правильно ли я себя вел? Ни в чем уверенности не было. Из аудитории вышла женщина, та самая, что сидела рядом с Юткевичем. Подошла ко мне и сказала тихо, чтобы не слышали другие. – Все в порядке – вы приняты. Меня обдала горячая волна радости. Не помню, как я слетел с лестницы. Я еще ходил с палкой: рана напоминала о себе болью, но в тот момент я не чувствовал боли. Я был счастлив! |
||
|