Юрий Антропов Самосожжение

Сначала он расплескал бензин вокруг себя, по асфальту. Он сделал это быстро и даже сноровисто, но совсем не лихорадочно, без нервозности, которая говорила бы о том, что человек не в своем уме.

За ним наблюдали телезрители многих стран.

Правда, люди глазели на экран, скорее всего, от нечего делать. Последние минуты перед сном. Только что закончилась передача на политические темы, по каналу интервидения опять обсуждали проблему «звездных войн», веселого Мало, и тут возник человек с канистрой, скучный тип, и обыватели, в том числе, возможно, и президенты, без интереса подумали, что тип этот будет что-то рекламировать.

Персонаж в кадре был на редкость угрюмый, не в стиле рекламы, когда лоснящиеся манекены с наклеенными улыбками лопаются от счастья, если показывают, например, новейший эликсир для устранения прыщей или суперсовременное предохранительное средство. Но тут возник взволнованный голос за кадром:

— Внимание! Сейчас вы будете участниками чрезвычайного акта!.. Перед вами некто Гей, житель нашей замечательной страны, он предпочел не называть свою фамилию, сказал только, что женат, имеет двоих детей, в настоящий момент не является безработным, здоров, ему сорок шесть лет… — Репортер помолчал, как бы подыскивая небанальный поворот. — Следовательно, Гей старше Христа на тринадцать лет, и складывается впечатление, что современный мессия в джинсах, пуловере и кроссовках несколько запоздал в своем появлении… Внимание! Гей обливает бензином самого себя!..

Волнение в голосе репортера было натуральным.

Если это и реклама, то весьма оригинальная.

Гей плеснул из канистры прямо на кроссовки.

Крупный план.

Кроссовки, судя по всему, были вполне приличные.

Интересно, что за фирма?

Ага, Adidas!

Затем он облил бензином джинсы.

Фирма Levy Strauss, джинсы тоже в порядке.

А теперь он добрался и до пуловера.

Конечно, вещь не из магазина Marcus, но пуловер был симпатичный, цвета сливочного мороженого, и от бензина он потемнел, естественно.

Любопытно, что этот Гей собирается рекламировать? Может быть, какую-то несгораемую кожу, ткань и шерсть? Уж не униформу ли для будущих участников «звездных войн»? Тогда бы надо изобрести и скафандр — антиядерный, антилазерный, какой там еще?

Он отшвырнул канистру. С металлическим звуком пустая посудина ударилась о треногу юпитера. Оператор, выгадывая несколько секунд, успел схватить крупным планом название фирмы на яркой наклейке. Ого! В канистре была весьма эффективная начинка, совсем не фруктовый сироп.

— Внимание! — воскликнул репортер. — У Гея в руках спички!..

И оператор стремительно перевел камеру.

Крупный план.

Руки Гея были тоже облиты адской жидкостью, и он, как иллюзионист, чиркнул спичкой один раз, второй, третий…

Это было что-то новенькое!

Руки Гея, похоже, слегка дрожали.

Да, это была занятная реклама. Вероломный ход конкурентов. «Не покупайте спички фирмы…» В самом деле, какая же фирма производила это дерьмо?

Гей не то волновался, не то злился. Вторая спичка просто-напросто сломалась. Он в ярости бросил ее под ноги. И можно себе представить, какое оживление началось у экранов телевизоров!

Ну что ж, это был неплохой рекламный ролик. Видимо, сейчас этот Гей, арлекин XX века, достанет из кармана второй коробок спичек, который выпускает другая фирма, его и нанявшая, а может, будет рекламировать новую зажигалку. Язычок пламени возникнет в то же мгновение, едва лишь палец коснется кнопки. И лицо новоявленного мессии станет рекламно счастливым. А потом весь экран заполнят броские буквы — название фирмы. И жизнерадостный голос обладателя суперзажигалки возвестит миру о том, что для счастья нужно совсем немного…

Теперь можно было и не смотреть до конца эту рекламу.

Однако Гей, этот мессия, черт бы его побрал, взял спичку из того же коробка и чиркнул еще раз.

И тотчас вспыхнул!

Он вспыхнул от головы до ног!

— Гей поджег себя!.. — истерично крикнул репортер.

По континентам пронесся рев.

Это был крик азарта и ужаса одновременно.

Такие звуки может издавать лишь человек, высшее существо наивысшей цивилизации.

Но кричали не только репортер и оператор, — наверно, еще и телезрители.

А может, и сам Гей.

Он метался по асфальту.

Вместо живого человека был огромный факел.

Позже я узнал, что, когда вспыхнул Гей, один из телезрителей пустил хронометр. Он сказал мне, что бег секундной стрелки отдавался у него в висках ударами колокола. И он вспомнил слова Джона Донна, английского поэта XVI века: «Ни один человек не есть остров. Любой человек есть часть континента… Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе».

— Я ждал какого-то чуда, — усмехнулся этот человек с хронометром. — И чем сильнее звонил колокол, тем больше было надежды на чудо.

Он помнит, что в тот момент, когда я сказал: «Вместо живого человека был огромный факел», — прошло уже пять секунд, а может, и шесть, семь. Вполне достаточно, чтобы каждый успел осознать, что самосожжение связано с политикой. А то Гей подыскал бы для самоубийства другое местечко, укромное, например собственную кухню, как сделала жена его соседа, которая повесилась на газовой трубе по-домашнему скромно, без телекамер и света юпитеров.

— И этих секунд было вполне достаточно, чтобы спасти человека, — сказал мне тот, с хронометром. — Для этого политикам стоило только нажать клавишу чрезвычайной президентской связи…

— Это фантастика, — пожал я плечами, — такой клавиши нет.

— Это вовсе не фантастика! — взвился он. — Стоимость системы чепээс, которая могла бы совмещаться с каналом интервидения, как подсчитал мой знакомый, рядовой инженер одного московского института, не превышает расходов на создание нескольких суперсовременных ракет с ядерными боеголовками, например МХ. Значит, взнос в общий пай по созданию всемирной чрезвычайной президентской связи составляет по одной ракете на президента. Баш на баш. Вместо ракеты — клавишу с буквами ЧПС.

Признаться, крыть мне было нечем. Логика, что и говорить, здравая. Дело, конечно, не в деньгах и уж отнюдь не в технических трудностях.

— Проблема куда более сложная, — сказал человек с хронометром. — Идеологическая. И теперь ясно каждому, что империализм сделал идеологию своей политикой. — Он помолчал и добавил: — И однажды кончится тем, что судьбу нашей планеты решат компьютеры, и президентов уже не хватит на то, чтобы вовремя нажать на клавишу чепээс, даже если она будет у них под рукой. Такие дела…

А между тем горящий Гей метался в горящем круге.

Репортер и оператор даже не пытались помочь ему.

И вокруг — ни души.

Обыватели сидели у телевизоров.

Тихо было, как на пустой планете.

Только потрескивало пламя.

А горел уже не только Гей, но и асфальт вокруг него.

Телевизионщики были, наверно, в шоке.

Поначалу они, вероятно, думали, что это нечто вроде шантажа. Хотя самосожжение в последнее время случалось частенько. В отличие от XVI века, когда подобные костры разводила святая инквизиция. Но тогда, как это ни парадоксально, человечеству не угрожала гибель. Впрочем, обо всем этом в роковую для Гея минуту не рассуждал, пожалуй, ни один телезритель в мире. За исключением того, кто стоял у экрана с хронометром в руках.

Гей горел уже шестьдесят секунд.

Обыватели в азарте и ужасе замерли у телевизоров.

Как замерли бы они и в момент старта ракет перед началом третьей мировой войны, если бы этот старт показать по программе интервидения.

Кстати заметить, порядковый номер этой последней в истории человечества войны можно и не писать, потому что изучать ее историю будет уже некому.

Интересно, а что делали в эту минуту президенты? Особенно те, которые любят порассуждать о правах человека, о самой передовой системе в мире, ну и так далее. Неужели ни одного из них не вывело из шока даже то обстоятельство, что самосожжение человека на площади публично опровергало предвыборные декларации президента, в которых, как водится на Западе, велеречиво говорилось о том, что высшей целью служения президента на этом высочайшем посту является благо народа? Лозунги были стереотипные. В единстве с народом — сила президента. В единстве с президентом — сила народа. Нечто подобное говаривал еще в тридцатые годы главный герой романа Роберта Пена Уоррена «Вся королевская рать», губернатор одного из штатов Америки, потенциальный кандидат в президенты. То есть у этих лозунгов традиция была давняя, стойкая, будто перераставшая в социально-общественную потребность; она заключала в себе некую психологическую тайну извечной попытки единения не только президента и народа, но и народа с президентом, что как бы даже осуществлялось уже в период избирательной кампании, а также позднее — в моменты всевозможных парадных мероприятий. И вот на тебе! Вдруг выходит на площадь человек из народа и сжигает себя на глазах президента! Брешь в единстве, да еще какая…

Между прочим, самосожжение Гея видно было и в космосе. Два космонавта, мужчина и женщина, позднее докладывали в центр управления космическими полетами, что самосожжение человека на Земле выглядело, наверно, куда более зрелищно, нежели костер инквизиции. Ведь колдун или колдунья оставались привязанными к горящему кресту, а Гей как живой факел метался в центре огненного кольца. Это был не самый худший цирковой номер человечества, как мог бы отметить бог, если бы он и впрямь находился на седьмом небе.

Но спасли Гея не президенты, не космонавты и не бог. На экране телевизора появилась машина. Кажется, марка «Лада».

За рулем была женщина.

С огнетушителем в руках она метнулась за горящий круг и направила пенную струю на безумный факел.

Может быть, это была жена Гея?

Акт милосердия, за который теперь ему предстояло платить смертью не менее мучительной — уже в больнице.

И человек с хронометром сказал мне, что он все же представил себе, как на экранах телевизоров замерцала, запульсировала звезда — символ пяти континентов.

Сигнал чрезвычайной президентской связи, совмещенной с каналом интервидения.

В апартаментах звонившего, главы одного из ведущих государств, чье название вместе с именем президента обозначилось на экране, как бы появился его старый коллега, лидер другой могучей державы, в которой произошло самосожжение человека.

Президенты сидели в креслах лицом друг к другу. Между ними пылал камин — будто один на двоих. Программа подобных диалогов предусматривала показ того или иного антуража, что вызывало у телезрителей ощущение реальности происходящего на экране. Увы, человек всегда хочет верить в реальность происходящего. Особенно когда дело касается политики. Поэтому нелишне теперь указать, что президенты были в халатах, какие надевают по вечерам простые смертные, и этот странный на первый взгляд внешний вид глав крупнейших государств, которые, казалось, даже спать должны в парадных костюмах и при галстуках, нисколько не противоречил протоколу телевизионного паблисити в чрезвычайной ситуации, более того, эти дополнительные бытовые реалии говорили о том, что самосожжение Гея было воспринято президентами — во всяком случае, тем, который первым нажал клавишу ЧПС, — как событие экстраординарное. Тут уж даже самому отсталому телезрителю из какой-нибудь страны так называемого третьего мира становилось понятно, что человеческая жизнь, точнее, жизнь любого индивидуума homo sapiens значительно подорожала со времен инквизиции, когда объятый пламенем гражданин привлекал внимание королей лишь как наглядное доказательство отлаженности государственного механизма.

— Сэр! Этот человек сделал заявление перед самосожжением? — была первая президентская фраза.

Произнес ее молодой президент, который первым нажал клавишу ЧПС. Он задал этот вопрос без ненужного в данной ситуации традиционного приветствия, спросил с тревогой, сохраняя, однако, безупречную вежливость в голосе, чтобы сцена не напоминала допрос.

— Пока я не знаю, — откровенно признался старый президент. — Но оперативное расследование уже началось… — На экране было видно, как президент нажал клавишу маленького селектора. — Вы установили телесвязь с репортером? — спросил он своих невидимых помощников.

— Да, сэр! — был ему мгновенный ответ. — Но только с оператором. Репортер находится в обмороке.

— Вот как! — Старый президент заметно смешался. — Пусть говорит оператор… Дайте голос! — быстро добавил он, сообразив, что растерянный вид оператора может произвести на телезрителей удручающее впечатление, которое смазало бы восприятие широкой публикой этого момента чрезвычайного паблисити, о чем растрезвонят завтрашние газеты.

И те, кому следовало понять президента, поняли его без лишних слов. За кадром возник лишь дрожащий голос оператора, а изображения его не было.

— Этот Гей заявил, что хочет сжечь себя в знак протеста против гонки ядерного вооружения, против милитаризации космоса…

Президенты посмотрели друг на друга.

— Разве нельзя было остановить этого человека? — спросил молодой президент, спросил, разумеется, своего коллегу, старого президента.

— Наверно, можно было, — неохотно или устало, но еще и с плохо скрытой иронией ответил старый президент.

— Почему же это не было сделано? — Голос молодого президента выказывал не только крайнюю озабоченность, но и, как прежде, полную доброжелательность по отношению к своему собеседнику.

— Для этого нам нужно было всем сразу свернуть свои ядерные силы, — словно забыв, где он находится, не без сарказма сказал старый президент, пожав плечами.

Этот президент, как было известно всему миру, придерживался самой крайней позиции в вопросах сохранения мира. Он полагал, что человечество можно уберечь от ядерной войны и связанной с нею глобальной, планетарной катастрофы лишь с помощью ядерного оружия, причем самого разрушительного, самого варварского, хотя, по сути дела, любое ядерное оружие, как, впрочем, оружие вообще, является сугубо варварским по своей изначальной цели. Это был печально знаменитый парадокс старого президента одной из самых сильных стран мира. И этот парадокс вдруг оказался в центре паблисити, чего никак не ожидал старый президент.

— Я имел в виду… — теперь в замешательстве был молодой президент. — Разве репортер и оператор не могли сообщить о предстоящем акте самосожжения?

— У нас абсолютная свобода, сэр… — Старый президент сказал это опять не без иронии, но тонкой, которая допускала разночтение: то ли он имел в виду свободу как социальную и политическую категорию, то ли просто-напросто недостаточную осведомленность своего молодого коллеги.

Но тут отличился помощник президента. Он успел выведать кое-что у оператора и теперь зачастил, смягчая то невыгодное впечатление, которое старый президент произвел на своего коллегу последней фразой насчет абсолютной свободы.

— Сэр! Оператор сказал, что этот Гей позвонил на телевидение примерно за два часа до того, как чиркнул спичкой. Редакция сообщила об этом директору, программы новостей. Директор позвонил в комиссариат, как положено по закону, а репортеру и оператору велел на всякий случай приехать на площадь и включить аппаратуру.

— Мы думали, — вдруг опять проклюнулся голос оператора, — что дело ограничится каким-то частным заявлением…

— Но вы же видели, что он обливает себя бензином! — Голос помощника старого президента гремел по всей планете, ретивый помощник был похож на того судью, который заранее уверен в виновности подсудимого.

— Да, мы видели… И все-таки не думали, что он подожжет себя… — вяло защищался оператор.

— Но потом он поджег себя!

Такая напористость помощника, который невольно делал чуть ли не главным элементом паблисити этот диалог с оператором, вынуждала телекомпанию показать на экране своего сотрудника, а стало быть, и сцену самосожжения, точнее, все то, что осталось от нее.

Над камином, уменьшенное в несколько раз, появилось изображение площади, где огня уже не было. Только шевелящаяся пена. Как адовый кипяток. Гея, скорее всего, уже вынесли из этой пены. Машина «Скорой помощи» только что вышла из кадра. Остались машины пожарников и полиции. Свет от мигалок, пульсируя, резал глаза. Студийная передвижка работала в автоматическом режиме, и было видно теперь оператора — растерянный парень лет двадцати восьми, в наушниках.

— Да, потом он поджег себя, — оператор повторил слова помощника президента. И посмотрел на пену. — И я снимал. Машинально. А Боб упал в обморок. — И оператор опять посмотрел на пену, будто недоумевая, куда же девался горящий Гей. — А потом, когда я опомнился…

— Вам нужно было восемьдесят две секунды, чтобы опомниться! — В голосе ретивого помощника сквозила неприязнь к оператору.

— А вам сколько нужно было? — вдруг спросил оператор.

Президенты переглянулись.

— Довольно, — сказал своему помощнику старый президент.

Он щелкнул клавишей селектора.

Теперь на экране телевизора остались только изображения президентов да камина между ними. Было видно, что они уже хорошо владеют собой.

Все это делало президентам честь. Точнее, являлось прелюдией к президентской чести, каковая должна была слагаться из конкретных дел не только на благо отечества, но и на благо всего человечества, которому прежде всего надо было гарантировать право на существование.

Неведомые великим королям минувших эпох обязанности.

Хотя, прямо сказать, тут и президентам пока что нечем было похвастать.

Именно в этот момент, когда президенты должны были порассуждать на политические темы, как бы снимая напряжение телезрителей, оставшееся от сцены самосожжения Гея, человек с хронометром выключил звук телевизора.

Президенты, будто немые, открывали и закрывали рты. И камин горел все так же ровно, как символ покоя, уюта и умиротворения. И огонь, который только что сжег человека, теперь гарантировал человечеству несколько минут относительной безопасности — пока президенты, владеющие ядерным оружием, будут принародно вести мирные беседы. Впрочем, судьбу человечества, не говоря уже о судьбе президентов, могут решить компьютеры именно сейчас, пока президенты открывали и закрывали рты.

Человек с хронометром знал, что рассуждения президентов будут слишком общими и необязательными, как телевизионное шоу во время предвыборной кампании. А в конце их диалога даже возникнет ощущение, что никакого самосожжения и не было.

Он подождал, пока президенты закроют рты, чтобы уже не открывать их до конца передачи, и вытащил из приставки к телевизору видеокассету.

Итак, имя — Гей, возраст — сорок шесть лет, имеет семью, работу, ну и так далее.

Зрелый опыт, максимальная дееспособность. Как говорят и пишут, время расцвета личности. Но человек взял и сознательно сжег себя. Чтобы миллионы других людей, все человечество, планета Земля продолжали существовать как уникальное явление Вселенной.

Такие дела…

Кстати заметить, Геем звали и человека с хронометром. Его возраст и другие анкетные данные тоже совпадали. За исключением национальности и гражданства. Он был русским, советским подданным. Впрочем, разве это имеет значение, когда речь идет о судьбе всего человечества? Ведь само по себе совпадение, даже абсолютное, еще ни о чем не говорит. Мало ли в наше время двойников, стереотипов?

Стоя возле телевизора, Гей задумчиво вертел в руках видеокассету с записью сцены самосожжения и диалога президентов. Судя по всему, его подмывало все-таки дослушать до конца рассуждения президентов. Гей хотел теперь узнать, был ли акт самосожжения Гея венцом победы человека над бездуховностью, разобщенностью, отчужденностью, ну и так далее, или же это стало символом его поражения?

Хотя, наверно, ответ на этот вопрос надо было искать не только в речах президентов.

Гей подумал, что сцену самосожжения Гея могла смотреть и его жена.

Допустим, родителей у него уже не было, не исключено, что давно. Дети? Старший сын мог находиться в армии, где-нибудь на Гренаде, а в казарме вряд ли ему удалось посмотреть телевизор. Хотя Гошка, тоже солдат, говорил, что программу «Время» они смотрят каждый вечер, даже в обязательном порядке. Младший сын, скорее всего, уже спал. Правда, Юрик далеко не сразу угомонится после передачи «Спокойной ночи, малыши!», но восьмилетнему ребенку в любом случае мать не позволила бы смотреть сцену самосожжения отца. Алина тотчас прогнала бы Юрика за дверь. Но в какой момент? Когда Гей уже запалил бы себя? Да, но Алина в этот момент была далеко от дома…

Достоверно известно, что сгоревшего Гея пыталась спасти именно женщина. Возможно, это была его жена, которую звали, допустим, Алиной. У нее хватило мужества сесть в машину и примчаться на площадь. Браво! Акт милосердия, за который теперь Гею придется расплачиваться смертью не менее мучительной. Хотя, скорее всего, жена Гея все это время находилась перед телевизором. Интересно, был ли в ее глазах акт самосожжения мужа венцом победы человека над бездуховностью, безнравственностью, развращенностью, ну и так далее, или же это стало символом его поражения? Может быть, жена Гея тоже не стала слушать диалог президентов, и теперь она думает, что он сжег себя в знак протеста против так называемой внутривидовой борьбы, которая полыхает в иных семьях, особенно там, у них, на Западе?

Да, жена Гея в этот вечер смотрела телевизор.

Вначале она поглядывала на экран, листая последний номер журнала «Burda», который позаимствовала у своей переводчицы. Вначале шла передача на политические темы, в зубах навязли эти нескончаемые разговоры мужчин о политике, о ядерных бомбах, о космосе, Алине хотелось бы думать, напротив, о чем-то спокойном, прекрасном, хотя бы вот об этих роскошных платьях, костюм на мужчине тоже сидел превосходно, а вот он целует ее, поцелуй отнюдь не целомудренный, и его рука лежит на ее оголенной ноге, и она закрыла в истоме глаза, такие вставки с невинными, в общем-то, сценами даются в каждом номере «Burdak», для оживления интереса читательниц наверно, а после программы интервидения будет многосерийный фильм про Адама и Еву, на современный лад, конечно, с пикантными сценами, так сказал сегодня Гей, вот она и ждала начала фильма.

И вдруг на экране возник человек, глянув на которого мельком, когда перелистывала страницу журнала, она тотчас забыла про моды. Человек этот был похож на ее мужа. Не просто похож — вылитый Гей! Даже поворот головы такой же резкий, как если бы он почувствовал за спиной врага, и взгляд прямой, немигающий, чуть исподлобья…

Алина замерла, соображая, что бы это значило — такое полное сходство. Совпадало даже имя! Хотя имя у мужа было редкое, необычное.

Гей…

Как бы пытаясь отстраниться сейчас от всего того, что происходило на экране, Алина заставила себя сосредоточиться на имени мужа. Не Гей он был вовсе! Георгий. Но много лет все его звали Геем. В том числе и сама Алина. Это усеченное имя она сама же и дала мужу. На полного Георгия, сказала она вначале со смехом, в шутку, ты не тянешь. Георгий — это победоносец. Как, например, твой друг, который все время звонит по телефону, с которым ты советуешься по любому поводу. Вот он — Георгий! А ты всего лишь Гей. Серединка на половинку… С тех пор так и пошло. Гей да Гей. Даже Юрик, уже с легкой руки старшего брата Гошки, иначе и не звал отца, и тот откликался.

Такие дела…

Алина усмехнулась, вспомнив, что так обычно говорил Гей, а после того, как он прочитал книгу одного американского писателя о бомбардировке американцами Дрездена, к этим двум словам Гей мрачно добавлял еще три слова, первое из которых означало охранный знак, а два последних — имя автора.

Такие дела. Копирайт. Курт Воннегут.

Шутник этот Гей. А может, напротив, человек чересчур серьезный. Алина частенько и сама не понимала его толком. Вот, например, что за комедию ломал он теперь перед камерой телевидения?

Конечно, по роду своей работы социолога Гей появлялся иногда на экране телевизора, но о каждом таком появлении было известно заранее, как водится, а тут был какой-то экспромт, не свойственный его профессии. Хотя какой уж тут может быть экспромт с участием Гея в программе, которая шла по каналу отнюдь не дружественной страны! Тем более что Гей считался командированным за рубеж совсем по другой тематике.

На всякий случай Алина покрутила ручки телевизора, как бы прогоняя наваждение, но еще четче, еще рельефнее стало изображение человека, похожего как две капли воды на ее мужа.

Жаль, что в эту минуту Алина была одна. И не дома, где можно было позвать, разбудить младшего сына, потому что старший был в армии; наконец, кинуться к соседям — чего в любой другой ситуации она не делала, — чтобы сообща пережить это странное, тревожное совпадение или же на людях увидеть все в истинном свете, без мистики.

В этот вечер Алина сидела в отеле «Девиц», в своем номере. Два дня назад она прилетела с Геём в Братиславу из Москвы. Это была ее первая поездка за границу, которую Алина ждала, казалось, всю свою жизнь. И надо же так случиться, что именно в этот вечер Гея не было рядом с нею — он еще утром уехал в Татры. У него там было дело. Разумеется, творческое. Гей собирал материал для новой статьи, очерка ли, его интересовала жизнь Ленина в Татрах накануне первой мировой войны.

— Внимание! В руках у Гея спички!..

Предчувствие неминуемой беды овладело ею, а вместе с тем и состояние беспомощности. Как во сне, когда бесконечно долго падаешь куда-то, падаешь…

Вспышку пламени на экране телевизора Алина увидела сквозь сомкнутые веки.

Она вскрикнула и зажала рот рукой, впилась зубами в ладонь, не чувствуя боли.

Потом она вскочила и метнулась к телевизору, словно от этого ее движения зависела сейчас жизнь Гея.

На экране был мятущийся факел.

— Господи, что же это такое?! — придушенно произнесла она, все так же зажимая ладонью рот.

Ее бил озноб.

Потом она как-то странно стихла.

Она оцепенела. Только глаза ее, расширившиеся от ужаса и жившие как бы отдельно, двигались из стороны в сторону, следя за перемещениями факела по экрану.

Когда горящего, упавшего на асфальт Гея залили пеной огнетушителя, Алина болезненно зажмурилась, лицо ее исказилось, она сжалась, будто силясь закричать, но открытый рот оставался беззвучным.

Слезы, плач — вот что могло ее вывести из шока.

Но слез не было.

Это была, сказал бы Гей, лучшая сцена женского отчаяния, никакая Анна Маньяни не смогла бы сыграть ее на таком уровне.

Но Гей сгорел.

Вместо него на экране была шевелящаяся пена.

Ну что же, диалог президентов был теперь записан, Гей еще успеет его прослушать. А жена? Что думает она об акте самосожжения Гея? Судя по всему, Алина пока что не в состоянии ответить на этот вопрос.

А Бээн? — вдруг спросил себя Гей. Что думает Бээн, большой начальник из Сибири, большой друг не только Георгия, но и других социологов из Москвы, — что думает об акте самосожжения Борис Николаевич?

Тут гадать и мудрить, пожалуй, не стоило. Ответы Бээна, чего бы вопросы ни касались, были универсальными и в то же время абсолютно точными.

Ответ первый: ДИАЛЕКТИКА ЖИЗНИ.

Ответ второй: БАРДАК.

Но какой из этих двух ответов Бээн дал бы теперь, Гей не знал, хотя и догадывался.

Начался ночной телефильм «Адам и Ева».

Трансляция не то из ФРГ, не то из Австрии, Гей не обратил внимания на титры, он смотрел в это время на церковь за окном отеля, как раз возник звук церковного колокола, звук был недолгий, ночь как будто глушила его, а крест на куполе в свете луны казался золотым.

Однажды он видел этот фильм. Впрочем, фильм был жизненно достоверным настолько, что у Гея сложилось впечатление, будто он смотрел его постоянно, куда бы ни забрасывала его судьба. И теперь Гей не без удовольствия прослушал вступительный монолог ведущего, он почему-то представил себе, что это известный актер кукольного театра Зиновий Гердт, такие же иронические интонации Гей слышал в «Божественной комедии», человек за кадром говорил о том, что это будет фильм о любви, о зарождении ее, величайшего из всех человеческих чувств, о расцвете и угасании, а потом снова о рождении, точнее, о возрождении любви, сказал ведущий с особым оттенком, и эта возрожденная любовь, добавил он, спасет мир, который сегодня находится в состоянии распада…

Гей увидел, что к церкви идут молодожены, невеста была в белом длинном платье и фате, а следом за ними тянулась довольно большая свадебная компания.

Вот он, сказал себе Гей, один из тех сокровенных моментов, когда величайшее из всех человеческих чувств либо только еще зародилось, либо уже расцвело, а может, успело и погаснуть.

Такие дела.

Он подошел к столу.

Весь вечер его тянуло сесть за работу. Он перелистывал теперь свою записную книжку, вспоминал подробности встречи с краеведом Иваном Богушем в музее Ломницы, где удалось найти новые сведения о жизни Ленина в Татрах, и наспех набрасывал черновой вариант очерка.

Собственно, часть материала была уже опубликована в советской прессе и за рубежом под названием «Портрет на вершине». Существовала романтическая легенда, будто Ленин поднимался на одну из татранских гор, якобы на Рысы, и там, уже в наше время, выложили из камня его портрет. Гей разыскивал тех людей, которые хоть что-то знали об этом, а может, и сами побывали на Рысы или мечтали побывать. Материала, как говорят газетчики, набралось так много, что вместо очерка получалась книга, и Гей хотел, чтобы она стала антивоенной. Декрет о мире был первым декретом Ленина. Гей теперь понимал, что сцена самосожжения Гея, которую только что показали по телевидению, должна была стать своего рода ключом этой книги.

Гей пытался представить себе, как Владимир Ильич воспринял бы сцену самосожжения Гея.

Ленин был противником жестокости во всех мыслимых ее формах. Правда, иной раз его вынуждали прибегнуть к крайним мерам объективные законы революции.

Может быть, все-таки стоит прослушать до конца диалог президентов?

Гей взял со стола видеокассету с записью.

Между тем на экране телевизора под музыку показывалась тайная загадочная жизнь людей.

Впрочем, жизнь Адама и Евы уже давно перестала быть загадкой, еще раньше утратив, само собой разумеется, и всякую тайну.

Гей понимал, что в его книге рано или поздно должен был возникнуть вопрос уже как бы философского характера:

С ЧЕГО ЖЕ ВСЕ НАЧАЛОСЬ?

Его частенько подмывало задать этот вопрос Бээну, своему Большому Недругу, можно даже сказать — Большому Неприятелю, хотя сам Бээн, Борис Николаевич, называл себя чуть ли не самым большим другом Гея, земляком, соратником, ну и так далее. Конечно, когда бывал в особом настроении, состоянии ли, как лучше сказать…

Но Гей все откладывал, временил, не спрашивал Бээна о том, с чего же, по его мнению, началось это напряженное положение в мире, свистопляска эта. Вопрос, в общем-то, был риторическим. Каждому советскому человеку ясно, что все началось с того, что американцы объявили нам сначала войну холодную, идеологическую, а теперь грозятся войной звездной, физической, последней в истории человечества. И Бээн вправе был выбрать ответ самый короткий…

Впрочем, каждый мог ответить на этот вопрос по-своему.

Адам, например, был уверен, что все началось с бездуховности. Точнее, с постепенной потери духовности Евы, а может, и самого Адама, они оба, скорее всего, стали вести бездуховный образ жизни, они слишком долго боролись за право жить по-человечески, а потом сломались — и теперь уже боролись не с каким-то реальным социальным злом, которое не давало им возможности жить по-человечески, а грызлись между собой, как говорил их младший сынишка, — собачились, но считалось, что каждый из них утверждает свое собственное Я и этот процесс имеет как бы духовную основу, и Адам как ученый называл все это внутривидовой борьбой. На самом же деле все обстояло куда как просто. Ева роман завела. Именно так это называется. Как, скажем, купила щенка. Причем купить даже плохонького щенка нынче гораздо труднее, чем завести роман, пусть даже хороший.

И создатели фильма «Адам и Ева», желая как можно скорее приучить к этой прогрессивной мысли самого отсталого в духовном развитии зрителя сразу же дали роскошную сцену встречи любовников.

Бедный Шекспир! Знаток интимной жизни своих современников, он думал, наверно, что показывает ее в гениальных пьесах во всей мыслимой полноте.

Гей выключил телевизор и бегом спустился в холл.

— Мне нужно срочно позвонить в Братиславу!..

Портье отметил, конечно, возбуждение Гея, но отнес это, возможно, к эмоциональному воздействию местных достопримечательностей. Днем портье дал ключ от номера этому вежливому, прилично одетому советскому туристу, и турист был тих и спокоен, только немного как бы рассеян, однако поблагодарил портье кивком и улыбкой. А к вечеру, стало быть, местные достопримечательности сделали свое доброе дело. И теперь портье, как бы деликатно не замечая возбужденного состояния гостя, одетого в джинсы и пуловер, ответил по-русски, но предельно доброжелательно, как может ответить портье «Гранд-отеля» в Высоких Татрах:

— Очень сожалею, пан, но связи с Братиславой не будет до утра. Говорят, повреждение на линии. — И, помолчав, глядя на столбенеющего Гея, портье добавил еще мягче и сердечнее: — От имени фирмы «Чедок» приношу пану извинения…

Как потом выяснилось, портье не лгал. Телефонной связи в тот час действительно не было.

Другой на месте Гея отнес бы и этот момент, как и сцену самосожжения, к странной игре неких мистических сил, как если бы они существовали на самом деле, но Гей всегда был реалистом, социологом.

Неожиданно для себя Гей направился вслед за новобрачными в маленькую деревянную церковь, стоявшую вблизи «Гранд-отеля».

Нельзя сказать, чтобы Гей был верующим человеком. То есть он считал себя в определенном смысле верующим, но отнюдь не набожным, конечно. Верующим, как говорил он Алине, в разум, добро, надежду. И что-то подействовало на него во время обряда венчания. То ли отрешенно-вдохновенные лица Адама и Евы, как назвал он мысленно жениха и невесту, то ли чинная торжественность их родственников и друзей, а может, бесхитростные, но такие сердечные слова пастыря, речитативом обращенные к новобрачным под аккорды органа.

Как ни странно, молодожены оказались не такими уж молодыми, возможно, одного возраста с Геем и Алиной, ему — за сорок, ей — около сорока, и Гей вдруг представил себе, что венчают его с Алиной. Ситуация, конечно, нелепая, но у Гея комок подкатил к горлу, когда новобрачные опустились на колени и вслед за пастырем стали повторять слова клятвы. Они клялись быть друг с другом и в благоденствии, и в несчастье…

Неужели и после этой клятвы, подумал Гей, торжественной благородной клятвы, исполненной любви друг к другу, Адам и Ева, народив детей, придут к тому же, к чему рано или поздно приходят, как он знал по своей работе, едва ли не большинство современных Адамов и Ев, и кто-то из них далеко не в прекрасный момент скажет как бы уже и не в сердцах, а вполне осмысленно, решение: «Иди оно все к черту!..» — неужели скажет?

Стоя у входа в церковь, Гей размышлял о том, что даже угроза ядерного уничтожения всей жизни на земле, вероятность которого возрастает с каждым годом, не делает иных людей умнее. Семьи, хорошие семьи преждевременно умирают не столько от быта, как считали иные социологи, сколько от внутривидовой борьбы, как называл Гей этот странный и страшный процесс, который был столь же необратимым, как и распад ядерной энергии.

Ему стало тревожно.

Нельзя сказать, что это было редкое для него состояние, но там, в церкви, чувство тревоги возникло так внезапно и сильно, более того, настолько не вязалось с умиротворенным обрядом венчания, что Гей невольно оглянулся, как бы отыскивая причину этой тревоги прямо здесь же, в церкви.

Возле двери, за его спиной, стояла какая-то шатенка в розовом платье. И смотрела на него. То есть в этом ничего странного не было, она могла посмотреть на него в тот момент, когда он обернулся, но Гею показалось, что эта молодая женщина смотрела ему в затылок уже давно, с самого начала обряда венчания.

Впрочем, Гей входил в церковь последним и встал позади всех.

Откуда и когда она тут появилась, эта шатенка в розовом?

Бог ты мой, прошептал Гей, как же она похожа на Алину…

Теперь уже все, что происходило возле алтаря, привлекало внимание Гея куда меньше, чем шатенка в розовом у входных дверей.

Гея подмывало подойти к ней и спросить хоть о чем-нибудь, чтобы еще и голос услышать — наверно, мягкий, грудной, ласковый. И увидеть ее глаза совсем близко. И понять, может быть, отчего ему вдруг тревожно стало в самый неподходящий для тревоги момент.

Да, он размышлял отнюдь не о веселом — в частности, о скоротечности современных брачных союзов, от чего страдают не только дети. Однако мысли эти были для него совсем не новые, он уже как бы давно к ним привык, и они вызывали, скорее всего, чувство боли — застарелой, непроходящей, самой неприятной.

Что же встревожило его теперь?

Гей уже совсем было решился подойти к шатенке в розовом, даже предлог нашел — спросить о том, первым ли браком венчаются жених и невеста, — но, обернувшись, увидел, что возле двери шатенки нет.

Куда она девалась? Не могла же она выйти из церкви, не дождавшись конца обряда венчания!

Между прочим, сказал себе Гей трезво, по другую сторону двери, как бы охраняя шатенку в розовом, кажется, только что стоял усатый угрюмый мужчина, тоже будто наблюдавший со стороны обряд венчания.

Куда он-то исчез?

Ушел вместе с шатенкой?

Может, и ему вдруг тоже тревожно стало и он решил заглянуть близко в глаза незнакомец красивой женщине, чтобы еще и голос ее услышать, возможно, мягкий, грудной, ласковый?

Гей вернулся в отель.

По привычке, как это бывало дома, он от порога прошел к телевизору и включил его, а сам сел за стол, спиной к экрану.

Дома старый «Рекорд», который они с Алиной купили в шестьдесят восьмом году, нагревался, оживал бесконечно долго, и Гей обычно успевал забыть про него к тому моменту, когда возникал звук и что-то появлялось на экране. Сидя за столом, спиной к телевизору, он перебирал исчерканные страницы своих рукописей и вроде не прислушивался к тому, что происходило на экране, но вдруг резко вставал и выключал телевизор, даже не глянув на экран, а бывало, что тут же бросал работу, поворачивался вместе со стулом и прикипал взглядом к экрану. Его особенно волновали репортажи из Никарагуа, ЮАР, Афганистана… да мало ли нынче было так называемых горячих точек! Их правильнее было бы называть горящими. Но, разумеется, Гея не только политика интересовала. Иной раз и фильм хороший покажут. Может быть, и о любви. Как говорилось в начале этого фильма про Адама и Еву, о величайшем из всех человеческих чувств, которое тоже создает немало точек, не только горячих, но и, увы, горящих.

Как раз такая сцена и была. Экран телевизора «Сони», стоящего в номере «Гранд-отеля», засветился моментально, и Гей не успел написать ни строчки.

Это был артиллерийский дуэт.

Именно так сказал бы Гошка, вернее, написал бы из армии, применяя к гражданской жизни военные термины.

Гей сразу понял, что этот Адам был уже не тот незаконный Адам, то есть любовник, хахаль, который участвовал в сцене полового акта в начале фильма, а вполне законный Адам, то есть муж Евы.

Поэтому они выясняли свои отношения довольно грубо, будто новобранцы, как написал бы Гошка.

Точнее, Адам вел дознание, как сказалась на их отношениях перемена цвета волос у Евы.

— Когда я впервые встретил тебя, ты была блондинкой, — взволнованно говорил этот законный Адам, интуитивно чувствуя, что вокруг него творится полное беззаконие. — Я отчетливо помню, что полюбил блондинку! А теперь ты стала фиолетовой! И все почему? Да потому, что Эндэа сказал однажды, что тебе пошел бы фиолетовый цвет волос. Я сам, своими ушами слышал! — сорвался Адам на фальцет.

— Какая чепуха! — снисходительно сказала Ева, накручивая волосы на бигуди, похожие на портативные реактивные установки. — Стала бы я из-за мужчины перекрашиваться…

Ева была, судя по всему, убежденной феминисткой, достигнувшей многого на поприще эмансипации женщин.

А Эндэа, как нетрудно понять, был Незаменимый Друг Адама, то есть друг всей его семьи. Этого незаменимого друга так и звали. Сокращенно. Для удобства произношения. И вот этот самый Эндэа и был тот незаконный Адам, который участвовал в сцене полового акта — не как статист, разумеется, а как главное действующее лицо.

— Интересно получается! — кипятился законный Адам. — Я тебе говорю: «Не люблю крашеных, просто терпеть не могу!» — но ты как ни в чем не бывало изменяешь свой цвет волос. Будто нарочно. При этом заявляешь, что я разлюбил тебя.

— Господи, ну при чем здесь волосы?! — патетически воскликнула Ева, блеснув бигуди, будто выстреливая в Адама из своих портативных реактивных установок.

— Да? — не поверил ей Адам. — А если я пойду сейчас в парикмахерскую и постригусь наголо, обреюсь под Тараса Бульбу, что ты мне скажешь?

— Ничего.

— И сбрею усы!

— Ради бога.

— Но ты же говорила, что с усами я тебе нравлюсь больше… — совсем упал он духом.

— Я тебе этого не говорила. Ты меня с кем-то путаешь.

Потрясенный Адам некоторое время молчал, но открывал и закрывал рот, как после контузии, а затем, признав свое поражение, предпринял последнюю попытку вернуть себе если и не высоту в квадрате Супружества, как сказал бы Гошка, то хотя бы маленький окопчик под этой высотой, где можно было бы отсидеться до нового штурма.

— Хорошо, — сказал Адам как бы смиренно, — представь себе такую ситуацию… Сейчас вот я тоже наведу марафет, — он сделал рукой замысловатое движение, которое должно было имитировать подготовку Евы к тайному рандеву, — и уеду этак денька на два к Бобу Растиньянцу, на взморье, там у него вилла, корт, бассейн… он давно меня зовет, хочет отыграться в теннис… Естественно, компания соберется, конец недели, уик-энд, гёрлс, у него всегда, говорят, навалом девочек… выпивка, танцульки, то-се… и как тебе это понравится?

Он замер, полагая, что Ева сражена теперь наповал.

Наконец-то одумается!

Представит себе хоть раз, что творится с ним, ее законным Адамом.

И пусть не упадет ему в ноги — он противник такого средневекового ритуала! — но ласково попросит прощения за то… за что же именно?

Адам готов был проявить известную деликатность… достаточно и того, если Ева просто-напросто скажет ему, что теперь они снова будут вместе повсюду, как прежде.

Ева накинула на голову косынку, будто накрыла чехлом свои портативные реактивные установки.

Это был долгожданный мир!

И Ева сказала великодушно:

— Пожалуйста! Можешь ехать на взморье к Бобу Растиньянцу. И вообще куда угодно. — И тут, презрительно глянув на Адама, она поняла, что переборщила. — Конечно, если ты будешь себя вести точно так же, как и я… — добавила она снисходительно. — То есть безупречно!

И Адаму, кажется, плохо стало.

Как и всякому тяжелораненому.

И режиссер, тоже великодушно, сделал затемнение кадра, посредине которого были рыбьи, навыкате, глаза Адама.

Но если быть исторически точным, сказал себе Гей, то ВСЕ НАЧАЛОСЬ с безумной идеи одного маньяка, шизофреника, параноика, ну и так далее.

Впрочем, современная история знала множество маньяков, шизофреников, параноиков, ну и так далее.

Март 1948 года. США. Правительство Трумэна — президента, отдавшего приказ об атомной бомбардировке Японии. Меморандум № 7 Совета национальной безопасности:

Разгром сил мирового коммунизма, руководимого Советами, имеет жизненно важное значение для безопасности Соединенных Штатов.

Соединенные Штаты уже в конце 1945 года имели 196 атомных бомб. 196 Хиросим!.. Советский Союз в это время еще не сделал свою атомную бомбу.

3 сентября 1949 года. Советский Союз провел испытание атомного оружия.

31 января 1950 года. США, Заявление президента Трумэна:

Я предписал Комиссии по атомной энергии продолжать работу над всеми видами атомного оружия, включая водородное.

1 ноября 1952 года. Атолл Эниветок в Тихом океане. США осуществили испытание водородного устройства.

20 августа 1953 года. Сообщение ТАСС:

Мнение консультантов из Комиссии по атомной энергии США: «Советский Союз взорвал не громоздкое экспериментальное устройство, а транспортабельную водородную бомбу».

США. Решение правительства форсировать разработку межконтинентальных баллистических ракет.

СССР, 4 октября 1957 года. Осуществлен запуск первого в мире искусственного спутника Земли.

Ну и так далее.

Гей проследил ход событий вплоть до наших дней, когда президент США Рональд Рейган, не без участия атомного маньяка, шизофреника, параноика Эдварда Теллера, принял «Программу «звездных войн». Об этой «стратегической космической оборонной инициативе» стало известно 23 марта 1983 года.

Такие дела.

Гей перелистывал свои записи, выдержки из газет и журналов и наспех набрасывал черновой вариант книги.

Оборонная инициатива…

Гей подумал, что ничего более чудовищного по каннибальской казуистике невозможно себе представить.

Он решил использовать слово инициатива при составлении своих таблиц, которые разоблачали бы, естественно, американский империализм.

Гей все же решил досмотреть видеозапись.

Президенты сидели по обе стороны от камина.

Огонь горел ровно, как символ покоя, ну и так далее.

Огонь, который только что сжег человека, теперь как бы гарантировал человечеству несколько минут относительной безопасности…

— Мы были бы не правы, — задумчиво произнес молодой президент, — если бы во всем обвинили только оператора с репортером или комиссариат, который почему-то не среагировал на уведомление директора программы новостей.

— Да, пожалуй, — без охоты согласился старый президент.

Молодой президент сказал с пафосом:

— Но представьте себе, что вместо одного человека сгорят, причем почти мгновенно, миллионы людей! Дети, женщины, старики… А миллионы других людей при этом будут обречены на мучительную медленную смерть, такую же, какая ждет, вероятно, Гея.

Старый президент увел взгляд в сторону. Возможно, он спрашивал себя, достаточно ли надежны те убежища, которые были сооружены в его стране. Старый президент, хотя и прожил долгую жизнь и видел многое, впервые волей-неволей смотрел сегодня, как горит живой человек. Признаться, это было страшно. Но куда страшнее было представить себе ядерную войну, которая, как знать, покончит со всякой цивилизацией человечества, а может, и с человечеством вообще.

В глубине души старый президент не раз ужасался, мысленно представляя себе такую картину, но тем не менее он был ярым сторонником невиданного по своим масштабам ядерного вооружения. Никто, ни один президент его страны не отличался такой противоестественной, казалось бы, одержимостью. Однако старый президент говорил везде и всюду, что он является противником ядерной войны, как, впрочем, и всякой.

— И я спрашиваю теперь самого себя, — произнес в это время молодой президент, — где же логика нашей мировой политики? Неужели мы и в самом деле уверены, что сохранить мир, не допустить ядерную катастрофу можно только с помощью супермощных ядерных средств массового уничтожения людей?

— Да, но как тогда защитить нашу социальную систему? — спросил старый президент как бы самого себя. — Идейные противники стремятся навязать нам свое представление о человеческом обществе…

— Нельзя навязать то, что не имеет жизненной основы.

— Навязать можно с помощью силы.

— Кажется, для наших стран такой угрозы нет…

— Только потому, что мы сильны!

— Мы… — повторил молодой президент. — Кто именно? Лидеры, которых поддерживает мощный государственный аппарат, или народ?

— Все вместе.

— Позвольте усомниться… Сегодняшний случай доказывает как раз обратное. Народ выражает нам свой протест. В самом деле, все ли мы знаем о воле народа, который представляем?

— Воля народов проявляется во время голосования. Народ знает программу будущего лидера.

— Голосование, увы, подчас ни о чем не говорит. Сказываются известные манипуляции. Демагогия и заданность предвыборных мероприятий, например. Традиционная инертность избирателей, наконец. Невозможность выбора действительно достойного кандидата, который бы устраивал большинство народа.

— Это намек?

— Нет. Общее рассуждение. Которое годится, возможно, не для всех стран.

Старый президент посмотрел на часы:

— К сожалению, время уже позднее. Благодарю вас за сегодняшний звонок. Надеюсь, в следующий раз мы продолжим нашу беседу.

— Будем надеяться, — сказал молодой президент, — что поводом к ней послужит случай не такой экстремальный.

И президенты пожелали друг другу спокойной ночи.

Нет, в глазах президентов акт самосожжения Гея не стал венцом победы над человеческой глупостью и политическим эгоцентризмом, который называют еще и гегемонизмом.

Ибо в мире не произошло никаких существенных изменений.

Впрочем, такая оценка была бы неточна. Изменения, и вполне определенные, произошли даже во время этого короткого диалога президентов. Обе страны, которые они возглавляли, успели за считанные минуты обзавестись новыми ядерными средствами, именно так это называется.

Он решил написать Алине письмо, хотя знал, что письмо придет в Братиславу позже, чем он сам туда вернется, поэтому в почтовый ящик его и бросать не стоило, а, следовательно, и писать.

И тем не менее Гей сел за письмо.

«Так с чего же все началось?» — написал Гей без всякого обращения, будто вовсе и не Алину имел в виду, а одну из социологических проблем.

И до того назревшей, по его мнению, была эта проблема, так хотелось ему рассказать о ней Алине, которая была первым читателем всех его социологических опусов, что он и не заметил, как расправился с этой проблемой на двух страничках. Получилась аннотация будущей книги.

Однако последняя, заключительная, фраза вдруг ускользнула от него. Все никак не давалась ему. Точнее, фраза эта представлялась какой-то сложной, тоже чуть ли не философской, и Гей решил, что сейчас, в таком тревожном состоянии, за эту фразу лучше и не браться, да и все равно она повиснет в воздухе, потому что письмо не дойдет вовремя до адресата.

Злясь на себя, Гей спустился в ресторан и в пустом зале, хотя и уютном, освещенном ровным неярким светом старых канделябров, сидел как на иголках, не понимая, зачем он здесь, и настороженно поглядывал на дверь, будто поджидая кого-то, но отнюдь не переводчицу.

Впрочем, он уже знал, что ему хочется еще раз увидеть шатенку в розовом.

Скорее всего, именно в этом зале, в дальнем углу, в нише, где стояли на столах незажженные свечи, и будет свадебное застолье.

Гей вздрогнул, когда к нему подошла официантка, по сути дела, почти тотчас, едва лишь он сел за стол.

— Просим пана…

Она с вежливым вниманием уставилась на него, приготовив блокнот. И Гей, уводя взгляд в сторону, тихо попросил принести стакан кефира, заранее переживая тайные насмешки и полагая, что ему откажут, как водится в наших ресторанах и кафе, хотя и предельно вежливо, скорее всего, как водится в ресторанах здешних.

Однако официантка с бесстрастным видом черкнула карандашом в своем блокноте и чинно ушла, будто унесла самый крупный заказ за всю историю ресторана, и вернулась почти сразу же, изящным жестом поставив перед Геем стакан с кефиром, как если бы это был не кефир, а фирменный дорогой напиток, который держали сто лот в подвалах «Гранд-отеля» для такого редкого случая, как посещение отеля самим Геем.

Он посмеялся над собой и выпил кефир маленькими глотками, все так же напряженно поглядывая на входную дверь.

Увы, свадебная компания не появлялась.

Гей поставил на стол пустой стакан, и официантка дала ему счет — невероятно ничтожный для роскошного ресторана вечерний счет, а потом, разумеется, вполне натурально и даже с улыбкой поблагодарила пана, хотя пан, уже от растерянности, не дал ей на чай ни одной монетки достоинством пусть бы в пять или десять геллеров, на которые, впрочем, не купишь и спичечный коробок.

Гей был зол на себя пуще прежнего.

Но и в холле никого не было, кроме портье и швейцара.

И Гей решил постучаться к переводчице, чтобы, соблюдая обычай, утвердившийся во время поездок наших людей за рубеж, в братские, разумеется, страны, пригласить ее на чашку растворимого кофе, к себе в номер, от чего, пожалуй, она не откажется.

Однако уже возле двери номера, в котором остановилась переводчица, Гея потянуло за стол, и, хотя очерк не был его профессиональным жанром, он как бы даже с нетерпением пошел в свой номер, чтобы еще раз полистать блокнот с последними записями, а заодно и письмо Алине перечитать.

Ему хотелось прикинуть, как же все-таки будет выстраиваться очерк, точнее, книга. Он пытался представить себе, как было дело много лет назад, еще до первой мировой войны, когда Ленин частенько бывал в Татрах и размышлял — впрочем, он всегда об этом размышлял — о революции в России и последующих за ней событиях.

И стоило Гею войти в свой номер и увидеть на столе разбросанные странички, как он тотчас же понял, какой должна быть концовка письма Алине.

Торопливо, стоя, словно боясь, что его перебьют, он черкнул всего одну фразу:

«И чем же все это кончится?..»

Кавычек в письме, естественно, не было, но многоточие — было.

Уж не в нем ли и ключ? — с усмешкой подумал Гей.

Настроение у него опять изменилось.

Даже эмблема отеля, желтовато-зеленая гряда Высоких Татр, которая была на бумаге, использованной Геем для письма, вдруг стала казаться ему зловещей.

Нагромождение неведомого, безрадостного.

Горы становятся вдруг раскаленно-красными, потом черными, серыми…

Цвет пепла.

Такого цвета была Хиросима, когда стихли пожары.

Как в насмешку над всем живым, первую атомную бомбу американцы назвали ласково, будто ребенка:

Гей дорого бы дал за возможность узнать, что сейчас происходит с Алиной.

Его жестокое любопытство?

Нет, конечно, не праздного интереса ради хотел он знать, что творится теперь с Алиной.

Ему казалось, что он смог бы понять, каким будет, хотя и частичный, наверно, далеко не полный, ответ на сакраментальный вопрос: «Чем же все это кончится?» — ибо любой ответ на вопрос «С чего же все началось? «"уже не играл, пожалуй, практической роли.

Гей сел к столу и долго был неподвижен, глядя на странички письма в желтом круге света от настольной лампы.

Но он видел нечто такое, чего не было в этом письме, адресованном Алине.

Итак, человек сжег себя.

Как говорят и пишут, ушел из жизни.

Чтобы миллионы других людей продолжали существовать.

В сущности, этот человек мог бы еще жить и жить, ничто ему пока не угрожало, а если бы однажды, далеко не в прекрасный момент, он сгорел бы в ядерном, пепле вместе с миллионами других людей, то это было бы для него куда менее мучительно.

Может быть, он сгорел бы во сне, даже не успев открыть глаза.

Лежал человек в постели, возможно, и не спал вовсе, не видел какие-то тревожные сновидения, от которых даже у спящего болит сердце, а, напротив, бодрствовал, занимался любовью с любимой женщиной и в безмятежном, расслабленном, счастливейшем, как говорят и пишут, состоянии, откинувшись на руку любимой, вдруг перестал существовать, моментально испарился в полном смысле этого слова, даже не успев осознать, что над ночным спящим городом взорвалась ядерная бомба.

Может, он и успел бы отметить ярчайшую небесную вспышку, пробившую плотные шторы, но ни догадаться, что это ядерный взрыв, ни почувствовать, что в мгновение ока стал слепым, ни ужаснуться тому, что радиация уже обрекла его на гибель, человек никак не успел бы.

Потому что в следующий миг адское пекло, хлынувшее с небес на землю, превратило его в невидимые атомы и молекулы.

Ничто не исчезает бесследно, учат нас великие законы физики, а только переходит из одних видов материи в другие.

Сначала, еще до царя Гороха, появилась материя в виде человека.

Точнее, если быть последовательным в полном соответствии с миром природы, то надо сказать, что материя в виде человека появилась далеко не сразу.

Тут можно было бы долго рассуждать об эволюции, особо остановившись на отряде приматов, то есть обезьян.

Которые до атомной бомбы, естественно, не додумались.

Потому что обезьяны знать не знали и ведать не ведали о великих законах физики, точнее, о политике.

И вот когда эта самая эволюция, помноженная на цивилизацию, достигла своих вершин, когда человек вроде бы перестал быть обезьяной и постиг наконец-то разные великие законы, став богом и царем над самим собой, он вдруг начал творить элементарное беззаконие, овладев самой непостижимой и самой разрушительной материей — ядерной бомбой.

Которая должна перевести материю человека в другой вид, тоже непостижимый, хотя и как будто изначальный. В атомы и молекулы. Такие дела.

Стало быть, круг замыкается.

С чего природа начала, тем и заканчивает, норовя превратить цветущую в результате эволюции Землю — как говорят и пишут — в покрытую пеплом безжизненную планету вроде Луны.

Веселенькая метаморфоза!

Человек только что дал жизнь плоти, новому человеку от желанной женщины, может быть, даже успел осознать это историческое, как знать, событие, момент зачатия будущего гения — музыканта, художника, изобретателя, и тотчас перешел в своеобразное состояние, в неведомый род материи, превратился в некие атомы и молекулы, компанию которым составили другие неосязаемые атомы и молекулы, только что имевшие облик прелестной женщины, которая приняла в себя семя новой жизни.

Ум отказывался воспринимать этот закономерный переход одних видов материи в другие.

Лучше и не ведать об этом чудесном явлении физики.

И впрямь сатанинская расправа над человеком, даже над тем, который еще не стал и младенцем, а был во чреве матери в зачаточном состоянии.

Нет, пожалуй, даже сатана, рогатый, хвостатый черт, самое коварное и жестокое в мире природы, познанной и непознанной, даже дьявол из преисподней выглядит милосерднее, чем Президент Великой Страны, который считает возможным из чувства мести отдать приказ о ядерной бомбежке другой страны.

Гей подошел к окну и глянул на церковь, где он был на венчании.

В лунном свете мерцал ее крест. Раздался звон колокола.

Показалось ли ему, что шатенка в розовом на Алину была похожа, или это и в самом деле так?..

Они с Алиной конечно же не венчались.

Да и были, ясное дело, неверующими.

Зато старый воинствующий Президент ходил в церковь как образцовый прихожанин.

Ага, усмехнулся Гей, может быть, атомы и молекулы, в которые человек превращается с помощью ядерного взрыва, это всего-навсего новый, неведомый ранее даже богу вид человеческой души, которая испокон века отлетала от бренного тела, безмятежно помахивая крылышками?

Предельно компактная форма, ничего не скажешь.

И никаких транспортных проблем при так называемом переселении душ.

Кроме того, модная ныне гипотеза о повторяемости, чрезвычайно обнадеживающая, что и говорить, становится как бы аксиомой.

Более того, возникает уникальная возможность заменить произвольную повторяемость, цикличность которой, наверно, растягивается на века, прогрессивной поточной технологией повторяемости принудительной с помощью соответствующих сугубо материалистических, отнюдь не метафизических сил.

Причем будто ненароком слегка сортируются, перемешиваются если уж не атомы, то молекулы во всяком случае, и повторение индивида, оставаясь как бы природным даром, становится строго контролируемым и, соответственно, планируемым процессом.

О чем давно мечтали лучшие умы человечества.

Но куда при этом денется все то, спросил себя Гей, что составляет сейчас в нашей жизни ее сущность?

Надежда и отчаяние.

Вера и неверие.

Радость и горе.

Совесть и бесстыдство.

Мужество и трусость.

Милосердие и жестокость.

Честь и бесчестие.

Любовь и измена.

Правда и ложь…

Боже мой, прошептал Гей, неужели бесследно канет все то, что было в моей жизни, и снова повторится все то, что было в моей жизни?

Собственно говоря, тревожно ему было всегда.

Хотя иной раз Гей не отдавал себе отчета, почему именно было ему тревожно.

Когда в минуту откровения он сказал об этом Алине, она вздохнула и, помолчав, посоветовала ему поменьше думать о том, о чем думать бессмысленно.

— Например, о чем? — уточнил Гей.

Он смотрел, как Юрик и Гошка едят яичницу. Гошке повезло. Из-за аварии, в которую попали Гей, Юрик и Алина, когда ездили на своей машине к нему в часть, Гошку отпустили домой на одни сутки. И вот он ест яичницу.

— Так о чем бессмысленно думать? — повторил Гей.

— Ну, например, о войне. — Алина была серьезна, она гладила Гошке гимнастерку на краю кухонного стола, сдвинув посуду к тому краю, где сидел Гей.

— Даже о ядерной? — удивился он.

— Даже о ядерной.

— Но как же об этом не думать, если ты знаешь, умом своим понимаешь, что через каких-то полчаса от всего этого… — он посмотрел сначала на Юрика и Гошку, потом обвел взглядом стены кухни, которая была частью их семейной крепости, как говорят англичане, хотя и весьма тесной, малометражной, затем Гей уставился в окно, где цвели три липы, в чьих кронах чирикали воробьи. — От всего этого не останется и следа через каких-то полчаса!

Гей в ужасе посмотрел на Алину.

— Через шесть минут, — сказала она, переворачивая гимнастерку.

— Через шесть?! Откуда ты взяла?!

— Из газет. Официальная информация. — Алина, казалось, была невозмутима. — Первые «Першинги» уже стоят в Европе на старте.

Это она говорит ему… Да ведь сколько раз Гей укорял Алину за то, что она порой не читает газет!

Гошка хмыкнул, сочувственно глядя на отца.

Отставив утюг, Алина ушла в прихожую и тотчас вернулась с газетой.

— Это что — свежая?

Гей смотрел на Алину с недоверием.

— Я ходила за хлебом и купила в киоске «Правду».

— Батоны и «Першинги»… — мрачно сказал Гей. Он долго шелестел газетой, а потом, уходя в свою комнатку, спросил Алину: — И ты считаешь, что даже теперь нет смысла тревожиться о войне?

Алина вздохнула:

— Я же не дурочка… Тревожиться надо. Но какой прок от того, что ты думаешь об этом все время? Работу забросил…

— Наоборот. Теперь моя работа как раз об этом.

— Да разве же в твоих силах что-нибудь изменить?

— Если бы парни всей земли… — усмехнулся Гошка.

— Копирайт, — сказал Гей, — слова Евтушенко.

— Хватит вам собачиться, — строго заявил тут Юрик и ловко сунул карамельку отцу в рот. — Закрой глаза и думай, что ты живешь на Северном полюсе. И тогда тебе станет весело.

— Почему на Северном полюсе? Уже так далеко?! — Гей чуть не подавился карамелькой.

— Это единственное место на глобусе, где нет войны, — сказал Юрик, выбираясь из-за стола.

— А еще в Антарктиде, — напомнил ему старший брат.

Юрик дал и ему конфетку.

— А еще в Антарктиде, — Юрик в упор посмотрел на отца, дожидаясь, как видно, когда тому станет весело.

Но Гей, как ни странно, сидел все такой же хмурый.

— Видишь ли, Юрик, — сказал он, — я совсем не уверен, что на Северном полюсе и в Антарктиде но будет войны.

Юрик глянул на Гошку.

Тот лишь пожал плечами.

— Ладно, — сказал Юрик отцу, — тогда еще раз прочитай в газете, как сделать свое, домашнее бомбоубежище. Помнишь, ты читал вслух? Может быть, мы сами сделаем. На Истре. И тогда не надо ехать на Северный полюс или в Антарктиду.

Юрик еще не ходил в школу.

Поэтому он был оптимистом.

И тем не менее Гей, как и подобает родителю, точнее, гражданину, которому не чуждо чувство гордости за свою отчизну, назидательно произнес:

— Юра, оставь эти глупые разговоры! Хм, собственное бомбоубежище… Зачем оно нам?! Ах, на случай войны… Так вот, заруби себе на носу. Если враг развяжет против нас войну, наша Советская Армия сумеет защитить всех нас! Ты что же, в брата Гошку не веришь? Ведь Гошка и есть солдат.

— Он чернопогонник.

— Это еще что такое?!

— Он служит в стройбате. А у них черные погоны. И вместо автоматов им дают лопаты. Чтобы копали и строили.

Гей переглянулся с Гошкой.

Старший сын пожал плечами.

— Ну, когда надо будет, — сказал отец, — всем дадут автоматы.

— И мне?! — Юрик не то обрадовался, не то не поверил.

— Ты еще маленький.

— Ну а куда же вы меня денете, если у нас не будет бомбоубежища, а война вдруг начнется и всем взрослым дадут автоматы, а что делать маленьким?

Гей увидел, что Алина, отвернувшись к окну, беззвучно плачет.

Он сидел теперь в номере за столом и смотрел на последнюю строчку письма.

«И чем же все это кончится?..»

Кавычек в письме, естественно, не было, но многоточие — было.

Уж не в нем ли и ключ? — с усмешкой подумал Гей.

Дети — вот кто был главной причиной его тревоги.

Разве можно себе представить, что дети тоже исчезнут, превратятся в некие атомы и молекулы?

На всем земном шаре не будет ни одного ребенка.

Думал ли об этом президент США господин Трумэн, когда отдавал приказ об атомной бомбардировке Японии?

Гей хотел бы назвать свою работу просто и ясно:

Так получилось, что все материалы для этой книги лежали в канцелярской папке красного цвета. Обычная папка. За шестьдесят копеек. Ее можно купить где угодно, но Гею она досталась даром. Бээн подарил. Как бы в память о знакомстве. А было это в Сибири десять лет назад. Гею сейчас не хотелось вспоминать, что за случай тогда свел его с Бээном, и я хорошо понимаю Гея, дела давно минувших дней, но, с другой стороны, это десятилетнее знакомство с Бээном открыло Гею глаза на многое — например, на природу так называемых неплановых строек, решительно теперь осужденных. Конечно, Гей бы и сам повзрослел за эти десять лет, как и всякий человек, стал бы умнее и без Бээна, хотя, на мой взгляд, Гею не удалось бы понять природу бездуховности так полно и глубоко, как он понял ее с дружеской помощью Бээна, и все же Гею не хотелось теперь думать об этом, он просто-напросто взял со стола красную папку и стал просматривать кое-какие материалы, а это уж я сам стал вспоминать про то, как папка досталась Гею и что вообще было связано в его жизни с дарителем. Рановато стал вспоминать, тут Гей прав. Надо было сказать лишь о том, что Бээн тогда, десять лет назад, провидцем оказался, нюх у него на таланты, сам говорил, и он сразу же понял, что этот заезжий социолог, Тихомиров Георгий, будет книгу писать — про него, про Бээна. И он тут же подарил Гею обложку будущей книги, а заодно — и название.

Как в воду глядел Бээн.

Гей тогда же, десять лет назад, положил в красную папку фотографию Бээна — словно заранее проиллюстрировал книгу, которую еще предстояло ему написать. А потом постепенно и другие материалы стали накапливаться. И ценность их, по мнению Гея, была так велика, что незаметно для себя он сделал эту красную папку как бы частью своего туалета. Всегда она при нем была. Под мышкой. Куда бы Гей ни шел, куда бы он ни ехал. Даже когда в ресторан спускался кефир пить. Правда, на этот раз часть материалов почему-то осталась на столе. То самое, ради чего он ехал сюда! Блокнот с последними записями… Видно, самосожжение Гея сбило Гея с толку. А может, что и другое. О шатенке в розовом думал он теперь гораздо больше, чем следовало. Интересно, что бы она сказала, увидев его в ресторане с этой нелепой канцелярской папкой?

Да что ресторан! Там он мог сойти, например, за ревизора. Или, на худой конец, за бедного писателя, который строчит свои шедевры за казенным столом. Гей умудрился приносить красную папку и не в такие места. Кстати, по этой папке его и можно узнать, даже если вы совершенно с ним незнакомы. Допустим, вы приходите в оперу или в консерваторию, а там по фойе разгуливает человек с красной папкой под мышкой, типичной канцелярской папкой, которых полным-полно в любой конторе. Значит, это и есть Гей. Хотя, разумеется, конторским человеком назвать его никак нельзя. Точно так же Гея можно было узнать на пляже. И только когда он входил в море, красная папка оставалась на камешках, на виду. Как лежала она и на корте, прямо возле сетки, у левого железного столбика, пока Гей лупцевал ракеткой по мячу. Возможно, кое-кто думал, что это своеобразный талисман такой. Нечто вроде ритуальной маски жителя джунглей. Но спросить Гея никто не решался. Только Бээн при встречах интересовался всякий раз, кивая на красную папку: «Ну, чего там теперь у тебя?» И вопрос этот в том смысле понимать надо было, что Бээна волновало, скоро ли КРАСНАЯ ПАПКА превратится в КРАСНУЮ КНИГУ. Именно поэтому, уважая внимание Бээна к подаренной им красной папке, Гей в письмах Бээну всегда упоминал о ней как о книге, употребляя прописные буквы. Он писал, например, так:

Не стану скрывать, Борис Николаевич, что во время моих поездок в вашу область я видел немало случаев бездушного, варварского отношения к природе. И это несмотря на Закон об охране природы!.. Уж не говорю о лесорубах, но что делают сотрудники вашего Комбината, когда на машинах и лодках устремляются в конце недели на лоно природы? Ну да Вы и сами все это знаете… Я написал статью, отправил ее в газету и Вам экземпляр, а копию положил в Красную Папку. Мне кажется, Борис Николаевич, что в наше время все, как ни крути, имеет отношение к теме моей будущей КРАСНОЙ КНИГИ. Добро и зло. Правда и ложь. Ну и так далее…

Гей снова подошел к окну.

И вдруг лупа скрылась за тучей.

Стало так темно, что церковь за окном, такая рельефная, объемная, искрящаяся, которую словно подсвечивали невидимые софиты, как бы исчезла, испарилась, перестала существовать.

Превратилась в атомы и молекулы.

Цепенея от ужаса, Гей напряг зрение.

У него побежали мурашки по спине.

Церкви не было.

Гей хотел уже открыть окно — и тут она вспыхнула!

Вся осветилась разом.

Туча сошла с луны.

Церковь стояла живая, невредимая.

Чудо гения человеческого.

Гей вздохнул облегченно.

Проклятая туча!

И будь проклята ядерная бомба!

И будь проклята цивилизация, следствием которой эта бомба является!..

Гей задернул штору и вернулся к столу.

Так чем же все это кончится?

Он вспомнил теперь, как во время обряда венчания представлял себе, что над Татрами, быть может как раз над Рысы, взорвалась ядерная бомба.

Именно в тот момент, когда новобрачные произнесли слова священной клятвы: «Быть друг с другом в благоденствии», — их не стало.

Они мгновенно превратились в атомы и молекулы.

Вместе с церковью.

Вместе с шатенкой в розовом.

Гей должен был их увидеть!

Точнее, шатенку в розовом.

Он резко отдернул штору.

Церковь стояла целехонькая.

Золотой крест на церкви, матово облитый лунным светом, впечатался в темное окно его номера.

И ударил колокол…

Как раз в это время появилась компания свадебная. Без шума. Без гама. Торжественно.

Жизнь пока что продолжалась.

И он увидел шатенку в розовом. В свете фонарей у подъезда высветилось именно розовое как бы даже заметнее, чем все остальное.

Она держалась особнячком, как и в церкви.

Впрочем, тот усатый мужчина находился опять неподалеку от нее, и был он к ней ближе всех не просто случайно, а намеренно, чтобы не то подойти к ней в любое мгновение, не то отпугнуть кого-то третьего. Ясно, что усатый опекал шатенку. Причем пристально. Хотя издалека.

Тоже признак внутривидовой борьбы? — подумал Гей.

Может быть, сказал он себе, стоит снова спуститься в ресторан. Там наверняка будут свободные места.

Но Алине, пожалуй, вряд ли понравился бы этот эксперимент.

А разве иные женщины не проводят иногда подобные эксперименты?

Причем отнюдь не в творческих целях.

Алина лежала ничком без всяких, казалось, признаков жизни.

За темным, сизо мерцающим в свете фонарей окном, выходящим к набережной Дуная, с ревом проносились автобусы, перекрывая звуки телевизора.

На экране под музыку показывалась тайная, сокровенная жизнь людей. Правда, Алина уже знала, что жизнь Адама и Евы давно перестала быть всякой тайной, еще раньше утратив, само собой разумеется, и всякую сокровенность.

Однако мертвое — мертвым, живое — живым.

Кто первым произнес эти вроде как библейские слова?

В конце концов, это было не столь важно.

В абстрактных словах заключалась, увы, реальная формула жизни.

Но кто диктовал ее — уж не сама ли природа человека?

А может, природа управляла только слабым человеком, лишая его подчас даже памяти о прошлом, связано ли оно с живым или с мертвым?

Алина зашевелилась, глубоко вздохнула и тяжело поднялась с кровати.

Вид ее был ужасен. Волосы утратили всякое подобие прически. Лицо помято, мешки под глазами. Размазанная тушь.

Покачиваясь, убирая с лица пряди волос, Алина почти вслепую пошла в ванную.

Из-за двери донесся шум воды, похожий на всхлипы.

Нет, всхлипов больше не было.

Шум воды, если угодно, служил своеобразным аккомпанементом той музыке, под которую на экране телевизора Ева совокуплялась с незаконным Адамом, то есть с Эндэа.

Наивный Юрик!

Он мечтал построить на Истре собственное бомбоубежище. Вместо грядок с луком, петрушкой, салатом… чем там еще?

Гею наконец-то дали на Истре участок. Шесть соток. Он был счастливчик.

Счастливчик Гей…

Хорошо звучит!

Он был одним из ста счастливчиков.

А другая сотня, которой соток не хватило, ждала второй очереди, и Гей говорил Алине, что ждать им этой второй очереди придется до скончания века.

Вот почему вторая сотня люто завидовала теперь сотне первой.

Счастливчик Гей…

Несколько лет назад будущий счастливчик Гей по своей инициативе создал так называемую инициативную группу. Из одного человека. То есть из самого себя. Группу по выбиванию резолюций, то есть по выбиванию счастья.

Впрочем, для создания так называемой инициативной группы тоже нужна была если не резолюция, то устная инициатива начальства.

И Гей предварительно получил ее.

Один высокий начальник из конторы социологов, которому до Гея, в сущности, не было никакого дела, потому что все, чего не было у Гея, у этого начальника давно было, как-то мимоходом, но вроде бы доверительно сказал Гею, что научные работники, в том числе и социологи, тоже имеют право на приусадебный участок.

Этой грошовой информацией, с одной стороны, начальник будто выказывал Гею свое особое расположение, с другой стороны — раз и навсегда отбояривался от Гея.

Начальник был ушлый, он по глазам Гея тотчас понял, что сей рядовой социолог, про которого можно было, пожалуй, сказать, что этот человек — вещь в себе, не то чтобы совсем уж решился попросить, но только собирался попросить, точнее, еще только думал о том, а не попросить ли ему в аренду, хотя бы на время, две маленьких комнатки в Дедове, загородном семейном пансионате для научных работников, поскольку у Гея большая по нынешним временам семья, и было им тесно в двух маленьких московских комнатках, а эти загородные комнатки в Дедове порой занимали, то есть арендовали, но не занимали, это ведь не одно и то же, совершенно одинокие социологи, у которых было где развернуться и в московских квартирах, отнюдь не однокомнатных, причем эти совершенно одинокие социологи не могли развернуться только на страницах своих статей и даже диссертаций, поэтому им хотелось развернуться хотя бы в семейном пансионате научных работников, но, поскольку и там надо было тоже творить, и как следует, эти совершенно одинокие творцы и творчихи не жили и не работали в Дедове, хотя, разумеется, арендовали его, что как бы автоматически повышало престиж этих совершенно одиноких творцов и творчих, вводя в круг наиболее деятельных, стало быть, научных, работников, ради которых государство и создало замечательный загородный семейный пансионат творческого типа.

Словом, нечто подобное прочитал ушлый начальник в глазах Гея, который был вещью в себе, хотя, скорее всего, Гей ни за что не сказал бы всего этого вслух, тем более начальнику, он бы и про свою просьбу об аренде, пожалуй, не заикнулся в тот раз, но мог заикнуться при следующей встрече, и начальник на всякий случай дал Гею грошовую и вместе с тем как бы весомую закрытую информацию, каковой, стало быть, отбоярился от Гея раз и навсегда.

И Гей как глава большой семьи с легкой руки этого высокого начальника превратился, значит, в инициативную группу по созданию приусадебного участка, точнее, по оформлению бумаги для создания приусадебного участка, где Гей собирался на лоне природы заниматься научными социологическими исследованиями.

Словом, несколько лет спустя на слегка пожелтевшей от времени бумаге красовалось ровно двадцать две резолюции «у самых разных инстанций, которые то ли не препятствовали инициативе, то ли как бы даже способствовали заходу инициатора в еще более высокие инстанции.

Кстати, инициативная группа за это время разрослась с одного человека до нескольких, а потом, в один прекрасный момент, превратилась в правление садово-огородного товарищества.

То есть, если быть юридически точным, это случилось лишь после получения двадцать второй резолюции, которая вдруг оказалась последней.

И потом была жеребьевка.

И две сотни социологов, подпиравших к этому времени инициативную группу, разбились на две отдельные, а потому открыто враждующие сотни, потому что земли хватало только на одну сотню.

Гей говорил Алине, что совершенно неожиданно был получен еще один убедительный аргумент в пользу тезиса о слиянии города и деревни в нашу эпоху.

И в данном случае к этому слиянию стремилось не крестьянство, как было в прошлых десятилетиях, а городская интеллигенция, что придавало аргументу особый смысл.

И вот счастливчик Гей, привыкая к мысли, что теперь творческий процесс будет сопряжен с посадкой лука и редиски, ибо так предписывал статус этого самого товарищества, то и дело прикидывал, где он грядку разобьет, а где лунку выкопает.

Но тут вдруг возникла странная метаморфоза: каждый раз вместо мини-парника для огурчиков, накрытого целлофановой пленкой, — Гей видел такие у частников, нередко почти промышленных масштабов, например по Курской железной дороге недалеко от Москвы, — на месте матово-опалового шатра с золотистым огуречным цветом, пробивавшимся изнутри, возникало видение бетонного куба, зарытого в землю.

Бред, конечно.

Где он достанет столько дефицитного дорогого бетона?

Тут и двадцати двух резолюции не хватит.

И Гей брал из Красной Папки газетную вырезку, где воспроизводился мудрый совет помощника шефа Пентагона Т. Джонса:

— Выройте яму, накройте ее парочкой досок, а потом набросайте три фута земли. Если хватит лопат, каждый сможет сделать это.

Следовательно, все дело в лопатах.

Только от них и зависит, быть нам живыми или не быть, как считает господин Т. Джонс.

И Гей стащил на стройке лопату.

Лопата стояла теперь на балконе его дома в Архангельском переулке как гарант безопасности всей семьи.

Гей представил, как такая же лопата стоит на балконе дома, где еще сегодня жил Гей, который сжег себя вечером.

Наверно, купил он ее в скобяной лавке на углу какой-нибудь стрит.

А может, и на стройке стащил, как знать.

Впрочем, у них там на стройке, говорят, стащить ничего нельзя.

Но даже не в этом была великая разница между ними.

Между счастливчиком Геем и Геем обычным.

У того Гея, который сжег себя вечером, не было шести соток земли в садово-огородном товариществе, тут и гадать нечего.

Это было благо, которое давал только зрелый социализм.

А где же тому, обычному Гею было рыть яму, господин Джонс?

Кругом городской асфальт.

Разве что на помпезном газоне перед роскошным домом на соседней стрит, где жили чиновники какого-то ведомства.

Но об этом, конечно, нечего было и думать. Страж порядка, охранявший денно и нощно парадный подъезд, отберет немедля лопату. Да еще и неприятностей не оберешься.

Бог ты мой, думал тот, обычный Гей, что сжег себя вечером, ну кто же мог знать из тех деятелей, которые завоевали стране свободу, что земля недоступна теперь не только живому, но и мертвому!

Три фута своей земли — предел мечтаний.

Адам тоже был социологом, как ни странно.

Впрочем, ничего странного в этом не было. Социология ныне стала не только широко распространенной обычной профессией, как, скажем, профессия математика или физика, но и модной наукой. Может, как раз потому, что социолог мог заниматься чем угодно. Даже проблемой моды в науке.

И вот Адам, бывший журналист, социолог по призванию, а не по веянию времени, доказывал свою серьезность как ученого уже хотя бы потому, что творил не в семейном загородном пансионате научных работников, а в городской тесной квартире, причем в коротких паузах между руганью с Евой.

И эти паузы были тем длиннее, чем дольше Ева лежала в постели с Эндэа.

Что, разумеется, не способствовало научной работе Адама.

Очередной парадокс, за пределами которого таилось, вероятно, очередное великое открытие науки.

Кстати, Адам размышлял в своей диссертации о том, как прекратить внутривидовую войну, которая полыхает во многих семьях Западной Европы и Америки не первый год.

Адам полагал, что знает, как ее прекратить, а может, он и правда знал, хотя не только не мог прекратить даже в своей семье эту войну, но знанием истины вольно-невольно разжигал ее.

Такие дела.

Любопытно, что свои теоретические изыскания он строил главным образом вокруг вопросов, которые Гей до последней минуты считал собственной научной находкой.

«С чего же все началось?» и «Чем же все закончится?» — то и дело риторически повторял Адам, нервно ломая свои пальцы.

Впрочем, эти сакраментальные вопросы носили теперь, пожалуй, вселенский характер.

Они были актуальны, видимо, и для так называемых третьих стран.

Разумеется, текст диссертации Адама на экране телевизора не показывали, до такого формального приема еще не додумались ни вечно юные корифеи, ни бывалые новички телевизионных авгиевых конюшен, и поэтому Гей не ведал, было или нет в конце второго вопроса многоточие.

Возможно, что и не было.

И в этом состояла, как знать, одна из методологических ошибок Адама, ибо он явно переоценивал свои взаимоотношения с Евой.

Но больше всего изумило Гея то, что Адам тоже размышлял о переходе одних видов материи в другие!

Конечно, он был образованный человек и знал элементарные законы физики, и все-таки…

Ведь и политики, надо полагать, знают элементарные законы физики, а вот поди же ты!

Впрочем, история знавала политиков, которые не имели понятия не только об элементарных законах физики, но и о самой истории.

Адам был, конечно, хорош!

Кажется, он и впрямь верил в то, что будущее можно воссоздать из атомов и молекул, на которые распадается настоящее и прошлое в результате не только ядерной войны, а и внутривидовой борьбы — тоже.

Причем, хотя в последнее время Ева наставила ему столько рогов, что и шапкой не прикрыть, Адам все равно пытался воссоздать их семейное будущее из атомов и молекул исключительно розового цвета.

— Цветные атомы? Ё-моё! Люди разного цвета — это я знаю. Или даже один и тот же человек бывает в разные моменты разного цвета. Вернее, какая-то часть его тела. Например, нос… А чтобы розовые атомы… Да чтобы еще человека из них воссоздать!.. Да тут сам-то себя из самого себя по кусочкам, можно сказать, воссоздаешь и на цвет вообще не реагируешь, если с вечера переберешь как следует… А ты говоришь, из атомов и молекул, да еще розового цвета чтобы…

Копирайт. Монолог в Клубе социологов, который задушевно, а вместе с тем не без юродства произнес один из обитателей пансионата семейных научных работников, известный в просвещенной среде под ласковым псевдонимом Шурик из Дедова, заядлый, кровожадный собачник, охотник, рыбак, грибник, ягодник, бывший бабник, уже сдавший, и вообще первоклассный эгоцентрик и чудный утонченный графоман. Аминь.

А вот Адам, хотя и был всего-навсего рядовым социологом, сразу же поверил в модную ныне гипотезу о самоповторяемости, чрезвычайно обнадеживающую, что и говорить, ставшую как бы аксиомой.

Более того, он поверил в уникальную возможность замены произвольной самоповторяемости, цикличность которой растягивается на века, а может, и тысячелетия, если уж не прогрессивной поточной технологией, то хорошо контролируемым индивидуальным — пусть и кустарным — способом принудительной повторяемости.

Разумеется, с помощью соответствующих сугубо материалистических, отнюдь не метафизических сил.

При этом, рассуждал он, будут слегка сортироваться, перемешиваться если уже не атомы, то молекулы во всяком случае, чтобы повторение индивида, оставаясь как бы природным божественным даром, стало строго управляемым и, соответственно, планируемым процессом.

О чем давно мечтали лучшие умы человечества.

О чем не далее как сегодня думал и сам Гей.

Наиболее эффективной материалистической силой — сугубо материалистической, отнюдь не метафизической! — для Адама было телевидение.

Экран показывал то, о чем мечтали если уж не лучшие умы человечества, то сам Адам.

На экране была Ева в розовом платье.

Такое платье у нее было давным-давно.

Целая вечность прошла, почти четверть века…

Ева была в этом платье в тот вечер, когда Адам впервые увидел ее.

Она стояла на балконе.

Это был странный балкон — нечто вроде амфитеатра над пятачком дансинга, где по вечерам собиралась молодежь одного из кварталов Лансинга, штат Мичиган. Пробиться в дансинг было делом весьма нелегким, у билетной кассы завязывались настоящие сражения. Никаких дискотек и в помине тогда не существовало, свет клином сошелся на единственном дансинге…

Боже мой!

Гей закрыл глаза…

Ему казалось, что он видел сейчас тот самый город, где он родился и долго жил, то место, которое принято называть малой родиной.

Лунинск…

Так назывался этот город на востоке.

Наверно, сказал себе Гей, воссоздание будущего из атомов и молекул надо было начинать не с танцев, которые проходили в местном Доме культуры, а с чего-то другого, вящего.

Однако, увы, Адам воссоздавал сейчас именно танцульки.

На экране телевизора была Ева в розовом платье.

Она стояла на балконе дансинга.

Как ни странно, и Алина тоже была в розовом платье в тот вечер более двадцати лет назад, когда Гей познакомился с нею в Лунинске.

Впрочем, ничего странного тут нет.

Тысячи, миллионы девушек, а может, и женщин появляются в розовых платьях перед парнями и мужчинами.

И если каждый Адам будет воссоздавать этот момент, точнее, розовую фею с помощью атомов и молекул исключительно розового цвета, тотчас возникнет небывалый дефицит.

Придется запрашивать лимиты в главке Минхимпрома, или как там это называется.

А без толкача тут не обойтись.

Гей знал это по опыту с Истринским садово-огородным товариществом.

Сам он, увы, не годился на роль толкача.

Да и что он мог предложить в обмен товарищам из главка?

Несколько брошюрок своих социологических изысканий…

Кому нужен такой дефицит!

Директор семейного загородного пансионата научных работников сетовал, что без обменного эквивалента — именно так это называется — он не может достать социологам даже туалетную бумагу.

Такие дела.

В какой-то момент Гею стало казаться, что все происходящее на экране телевизора — только то, разумеется, что было связано с воссозданием Адамом своего будущего из атомов и молекул, только это! — было похоже на то будущее Гея, которое он хотел бы в свою очередь видеть воссозданным из атомов и молекул после ядерного взрыва, — гипотетически, конечно, гипотетически…

Никакой мистики, господа!

Лунинск!..

При воспоминании об этом городе, об этой милой своей родине, Гею стало еще тревожнее.

Он представил, как и над Лунинском тоже взорвалась ядерная бомба.

От города останется только портрет Ленина, выложенный из камня на высокой горе, которая маячила над Лунинском.

Кстати, этот портрет был создан по личному указанию Бээна, как руководителя крупного комбината в Лунинске.

Во всяком случае, по его инициативе.

Он сам и выбрал место для портрета.

Ленина должно быть видно с любой точки Лунинска, говорил на планерках Бээн.

Позже кто-то из наших туристов доложил Бээну, что в Татрах, на Рысы, выложили точно такой же портрет Ленина.

— А из «Гранд-отеля» его видно? — спросил Бээн.

— Из «Гранд-отеля» его не видно, — был ответ.

— Значит, не такой, как у нас, — произнес Бээн не то горделиво, не то озабоченно.

И как бы наказал Гею, хотя Гей не был его подчиненным, при случае съездите в Татры, сходить на Рысы и посмотреть, сравнить, что и как.

Гей завтра же так и сделает.

Гей всегда делал так, как говорил Бээн, хотя в душе не согласен был с Бээном почти всегда, — возможно, из духа противоречия, а может, и по здравому смыслу.

Но Гей вовсе не был двурушником!

Просто Гей не мог не сделать так, как говорил Бээн.

Итак, думал Гей, никто достоверно не знает, поднимался ли Владимир Ильич на вершину горы Рысы.

Самая высшая точка в округе.

Надо посмотреть по карте.

Может, и не самая высшая точка, но достаточно высокая.

Со своим символом, главное.

Словаки считают, что на эту вершину совершал восхождения, и не один раз, их просветитель Штурт, национальный герой.

Может, поэтому кое-кто полагал, что Ленин обязательно должен был побывать на Рысы?

Что касается Гея, он был просто убежден в этом!

Границы как таковой между Польшей и Австро-Венгерской монархией, в состав которой входила Словакия, здесь, в Татрах, в те времена практически не было. То есть граница, наверно, была — не было пограничников. Ленин жил в Польше, а ездил, когда хотел, — без всякой, конечно, визы, — в словацкий город Кежмарок. Ездил то ли на лошадях, то ли на велосипеде.

В Кежмароке, маленьком татранском городке, была уникальная даже по нынешним временам библиотека. Она расположена в здании бывшего лицея. Десятки тысяч редчайших изданий. Разных веков. Разных стран. И это была всего-навсего лицейская библиотека.

Уму непостижимо!

Гей спросил, нет ли на каких-то книгах пометок, которые могли быть сделаны рукой Ленина?

Никто этого не знал. Во всяком случае, сведений нет.

Какие же именно книги могли интересовать Ленина?

С тех пор прошло семьдесят лет.

Неужели в этих книгах, собравших многовековой опыт человечества, не было ответов на те вопросы, с которыми человечество столкнулось теперь, в конце XX века? И Ленин, вероятно, предвидел эти вопросы. Должен был предвидеть. Образованнейший человек, Ленин знал наверняка, с чего же все начинается, и уж не мог не знать, чем же всё кончается.

Эксперты стран — членов ООН (Англии, Индии, СССР, США, Японии, Канады, Мексики, Нигерии, Норвегии, Польши, Франции, Швеции) представили этот доклад У Тану 6 октября 1967 года.

Гей знал, хотя и не был экспертом, что страны обоих лагерей, именно так это называется, обзавелись теперь и более мощными современными бомбами — до 50 мегатонн.

Вероятно, это был не предел.

В этом смысле современная цивилизация предела не знала.

Следовательно, после взрыва современной ядерной бомбы на месте Хиросимы не было бы ни моста Айон с человеческими тенями на каменных плитах, ни остатков стен здания универмага Факуя и оголенного купола торгово-промышленной палаты, ни развалин вообще, ни пепла даже…

Только огромный кратер.

Страшно было себе представить, что эта библиотека в Кежмароке будет уничтожена в ядерной войне. Книги сами по себе не восстановятся из атомов и молекул.

Гей подумал, что если бы Ева, которая тайно звонила незаконному Адаму из автомата за углом дома, где она жила и где в эту минуту ее законный Адам корпел над своей диссертацией, посвященной, как понял Гей, чрезвычайно злободневной, актуальной теме, — если бы Ева смогла увидеть эту лицейскую библиотеку в Кежмароке, она по-новому бы стала, пожалуй, смотреть на скучную работу своего законного Адама, а заодно и на него самого, ученого сухаря.

Впрочем, еще совсем недавно она смотрела на его работу именно так, как и нужно смотреть на работу, если только, разумеется, работа эта настоящая.

Кстати заметить, в глубине души Адам надеялся, что его работа как раз настоящая. У нее и название было тоже чрезвычайно злободневное, актуальное: Homo prekatastrofilis, то есть ЧЕЛОВЕК ДОКАТАСТРОФИЧЕСКИЙ.

Такая метаморфоза Евы, подумал Гей, была следствием внутривидовой борьбы, этого странного и страшного процесса, который, как считал Гей, был так же необратим, как и распад ядерной энергии.

Внизу, в преисподней, вдруг раздались звуки музыки.

В ресторане?

Кажется, там не было никакого оркестра, когда Гей пил кефир.

Как жаль, усмехнулся он, что в здешнем роскошном ресторане ему подали кефир не под звуки эстрадного оркестра.

Интересно, а что пьет шатенка в розовом?

Алина, в сущности, не любила спиртное. Так только — за компанию. Легкий вермут с лимоном и льдом. Но теперь, сказала она перед отъездом в Братиславу, будем и вовсе пить лишь чай да настои разных трав, например, мяты и зверобоя.

Пора подумать о душе, сказала она с улыбкой, но и как бы с намеком.

Одну из газетных вырезок в Красную Папку положила сама Алина. Разумеется, она знала о содержании Красной Папки. Правда, эту заметку, о которой Гей вспомнил теперь, она положила в Красную Папку совсем недавно, а было бы лучше, если бы она положила ее туда несколько лет назад, когда, например, Гошку взяли в армию, но и сейчас еще было не поздно! Поэтому когда она принесла ему газетную вырезку и сказала: «Это как раз то, что нужно», — Гей впервые подумал, что любовь может спасти мир.

Но не только эти строки потрясли Гея.

Собственно, тут не было для него ничего нового.

Федоровская говорит в своей статье о любви как о силе «социально индифферентной».

Новый взгляд на это самое древнее человеческое чувство!

Нынче, как никогда прежде, пишет Федоровская, возникла острая «потребность осмыслить природу любви в новом мировоззренческом измерении».

И женщина тревожится:

«Тотальное измельчание любви подтачивает и общую прочность бытия».

И женщина ищет опору:

«Разве любовь с ее полнотой чувств не противостоит душевному оскудению, равнодушной инертности?»

И женщина обретает надежду:

«Жизнь отдает себя под защиту любви…»

Ай да женщина! — воскликнул Гей.

— А зачем бывает война? — спросил однажды Юрик.

— Ну… — замялся Гей. — Вообще-то война — это самая великая глупость на земле.

Юрик во всем доискивался логики.

— Если война — это глупость, тогда почему воюют?

Ах, Юрик, Юрик…

Война и логика были понятиями несовместимыми.

Несовместимыми настолько, что стыдно было говорить даже ребенку про эту абсурдную несовместимость.

Видя замешательство отца, Юрик зашел с другой стороны:

— А у нас, в Москве, будет война?

— Я надеюсь, что нет, — поспешно сказал Гей.

— Почему только надеешься?

— Ну… потому что наши враги вообще-то нам угрожают…

— А враги — это кто? — спросил Юрик напрямую.

«Империалисты», — чуть было не брякнул Гей, но вовремя спохватился. Юрик немедля спросит: «А империалисты — это кто?»

— Они зеленые или синие? — уточнил свой вопрос Юрик, приходя на помощь отцу, который что-то замешкался с ответом. — Мы красные, это я знаю, мне Гошка говорил, а вот наш враг — он какого цвета?

— Серо-буро-малинового… — смутился Гей. — Дело не в цвете, Юра.

И он долго объяснял сыну, кто же это такой, наш враг.

Юрик неглупый был мальчишка, но тут что-то никак до него не доходило.

— Но если дело не в цвете, — напоследок спросил он, — то почему тогда этот враг стал нашим врагом и хочет напасть на нас?

Гей понял, что нужна соответствующая идейно-политическая работа. Начиная с детсадовского возраста.

Тут Гею снова тревожно стало, точнее, тревожнее, чем прежде, и он вдруг решил, что это Георгий дал о себе знать. Тот самый Георгий, про которого Алина вспомнила, назвав его не то победителем, не то победоносцем, ну и так далее.

То есть сказать, что Георгий позвонил по телефону, в дверь ли постучал — и Гей не мог не откликнуться на знакомый, характерный стук! — значит, ничего не сказать.

Ведь в конце концов и трубку можно не снимать, и дверь не открывать.

Дело в том, что эти превентивные, как говорят и пишут, меры, то есть меры, опережающие события, — имея в виду внезапный ядерный удар, который, как бы это деликатнее выразиться, почти языком современной дипломатии, таким образом опережает жизнь как самое естественнейшее событие на земле, — эти недоброжелательные, негостеприимные жесты Гея не оградили бы его от Георгия, отнюдь!

Георгий, считал Гей, возникал как демон.

Помните альтиста Данилова?

Так называемого демона на договоре.

Он куда хотел, туда и летел, хотя бы и в Испанию, и в Анды, где шуры-муры крутил с демонической женщиной Химеко, made in Japan, и никаких виз, никаких проблем с валютой!

А уж про свое отечество и говорить нечего. Альтист Данилов, то есть демон, за версту был способен услышать и увидеть, тогда как рядовой москвич, не демон, услышать и увидеть не мог чисто физически, не говоря уже о нравственной стороне этого дела, как бы смахивающего на печально известную уотергейтскую историю.

Впрочем, надо признать, что альтист Данилов был человек порядочный и свои демонические способности во вред рядовому москвичу он сроду не использовал, упаси боже!

Так вот это же самое можно и нужно сказать про Георгия.

И уж коли мое отступление затягивается — пока Гей не вступил еще с Георгием в контакт, именно так это называется, — есть смысл дать этому демону, впрочем, не столь уж редкому в нашей жизни, по возможности более полное определение.

Да, Георгий был человеком порядочным. Хотя весьма и весьма странным. Но так бывает, и тоже нередко. Более того, иные вообще склонны считать, что порядочность как состояние человеческого духа есть нечто до такой степени странное, что даже как бы реликтовое. Гей с этим был не согласен, разумеется. Впрочем, как и я. Порядочных — пруд пруди! Непонятно только, откуда непорядочные берутся, которых тоже, увы, на целый пруд хватит, может, куда больший по объему. Вопрос, разумеется, спорный. Да и не о том речь. Про Георгия мы заговорили. Что, значит, будучи весьма и весьма странным, он зла прямого тому же Гею не сделал, разве что косвенное, косвенное…

Но как бы там ни было, а Георгий ни разу не предал Гея. Как и Гей ни разу не предал Георгия. Это было совершенно исключено из практики их взаимоотношений, ну и, разумеется, никто из них не сказал кому-то третьему ничего такого, что можно было бы при желании рассматривать если и не как ябедничество, то как невольное проявление болтливости, чем, надо признать, грешат некоторые из нас, разве не правда?

И тем не менее каждый из них, если быть откровенным до конца, не только не любил другого, но даже не уважал, причем до того открыто, что можно было подумать: это заклятые враги, два антипода.

Как я сказал?

Два антипода?

Это было бы куда как просто. Нечто вроде внутреннего второго голоса. Будто второе Я. Разумеется, с большой буквы. Дескать, тоже личность. Как и основное Я, официальное, с гражданским паспортом.

Следовательно, это были вовсе не антиподы. Ибо временами Гей как бы по воле обстоятельств становился Георгием, а Георгий словно по не зависящим от него причинам превращался в Гея — конечно, весьма ненадолго.

Так случается, когда несходные по характерам люди не могут быть друг без друга.

Вот, собственно, почему я затрудняюсь сказать, кто же из них был мне более приятелем.

Ибо по временам я принимал то одну сторону, то другую.

Во всяком случае, так было до того, пока я не сел за эту книгу…

Такие дела.

А теперь пора вернуться к тому моменту, когда Гею, как я уже говорил, снова тревожно стало, точнее, тревожнее, чем прежде, и он вдруг решил, что это Георгий дал о себе знать.

И все дальнейшее происходило так.

Гей начал ходить из угла в угол!

И временами Гей жестикулировал при этом, не говоря уж о том, что и гримасничал, а порой даже голос подавал.

— А-а!.. — произносил он иной раз и рукой махал, то ли говоря Георгию, что все то, о чем сказал ему Георгии, он и без него знает и знал давно, то ли просто-напросто он посылал куда-то Георгия, сами знаете куда.

Такие дела.

Но, разумеется, Гей был в своем уме, в своем! И в этом вы еще убедитесь, если уже не убедились.

И надо еще отметить — прежде чем дать содержание сегодняшней беседы Гея с Георгием, — что если в такие минуты кто-то мешал Гею поговорить с Георгием, который дало себе знать, то Гей просто снимал телефонную трубку и набирал номер Георгия, где бы Гей ни находился в это время, хотя бы и за границей. Тут уж воспитанный человек оставлял Гея в покое, пусть и на несколько минут.

Но попадались, надо сказать, и такие люди, которые, может, были и воспитанными с точки зрения нашего всеобщего воспитания, но при этом как бы и невоспитанные с точки зрения не всеобщей.

Именно такой человек и вошел к Гею в номер в тот момент, когда Гей жестикулировал, не говоря уж о том, что и гримасничал, а порой даже голос подавал.

Без стука вошел этот человек.

Тоже будто демон.

Вошел и сказал:

— Привет вам! — Так здоровался обычно Бээн, однако это был не Бээн, и Гей замер.

Он бы и в любом случае замер, если бы в номер к нему вошел совсем другой человек, например горничная, но тут он замер совсем по-другому, он замер, мгновенно узнав этого человека, который вошел к нему тоже будто демон.

Перед Геем стоял здоровенный мужик — как говорят, верзила, амбал, бугай, ну и так далее, — в серой велюровой шляпе и черном габардиновом плаще, застегнутом на все пуговицы. И мужик этот смотрел на Гея с выражением как бы веселого ужаса, с каким смотрит на свою жертву во время игры в прятки тот игрок, которому выпало кого-то разыскивать.

И вместо того чтобы сломя голову броситься от Гея к некоему условному месту, где по правилам игры нужно застукать, то есть обозначить, засвидетельствовать, что этот незадачливый игрок обнаружен, мужик в шляпе просветленно улыбнулся, словно был свой в чужом стане, и раскинул руки в стороны — не то для объятия, не то чтобы дорогу преградить Гею к тому дьявольскому месту, где и сам Гей, будь он проворнее, шустрее, ловчее, ну и так далее, мог застукать этого мужика в шляпе, который бы оказался тогда в проигрыше.

Но у Гея и теперь не изменилось выражение на лице, означавшее нечто среднее между крайней степенью изумления и страхом. И тогда человек в шляпе, не опуская своих распростертых рук, насмешливо сказал Гею:

— Не узнаешь Мээна, что ли?

— Здрасьте… Матвей Николаевич… — по частям пролепетал Гей, наконец опомнившись, и даже с ответной улыбкой справился.

И кинулся к телефону!

— Мне позвонить надо…

— Уж не Георгию ли? — засмеялся Мээн. — Я буду вместо него! — И положил свою лапищу на телефон. — Да ты, я вижу, не рад земляку?

— Почему это не рад… Просто не ожидал.

— А я, думаешь, ожидал? Как всегда, подхожу к портье и спрашиваю: «Эт уич хоутэл а дэ гэстс фром дэ соувьет юньен стэйинг?»

Мээн произнес эту английскую фразу так, словно был уроженцем аристократического района Лондона. Тем более что под шляпой, которую он положил на письменный стол, накрыв ею бумаги Гея, обнаружился великолепный боковой пробор на гладко прилизанной голове, остриженной на затылке короче и ровнее, чем у самого родовитого лорда, то есть под «нулевку», машинкой, работа люкс районного парикмахера, прическа «полубокс», нашлепка на макушке с чубчиком, предмет восхищения Гея, универсальная прическа, позволявшая всюду быть своим человеком, в Лунинске-чубчик, в загранпоездке — боковой зачес, набриолиненный, с пробором.

— Перевести на наш родимый, что ли? — засмеялся Мээн, довольный тем, что произвел должный эффект: Гей стоял, не моргая, с полуоткрытым ртом. — Я спрашиваю у портье: «Где тут у вас остановились гости из Советского Союза?»

— Без «тут»… По-русски вы, конечно, изъясняетесь не столь изящно.

В другом случае Гей спросил бы прежде всего: «Какими судьбами?» В самом деле, вдруг встретить своего земляка за тысячи километров от родины, да не где-нибудь, а за границей, — и чтобы не удивиться?! Но Гей уже привык к тому, что Мээн появлялся в его московской квартире всегда внезапно. Никаких телеграмм, никаких телефонных звонков. Более того, Мээн являлся именно в тот момент, когда самого хозяина не было дома. Слава богу, Мээн предпочитал не ночное, допетушиное время, а раннее утро, когда, по его представлениям, Гей уже проснулся, но еще не успел убежать по своим делам. В худшем случае Гей совершал, как он оправдывался потом перед Мээном, утренний моцион — к газетному киоску на проспекте Мира и обратно. Или за хлебом, за молоком посылала его жена. А в минувшем учебном, как говорят и пишут, году Гей возил Юрика в школу.

Словом, всегда повторялось одно и то же!

Своим ключом Гей открывал дверь и замирал на пороге: свет горит в прихожей, серая шляпа лежит на комодике, габардиновый черный плащ висит на крючке…

Хоть зима, хоть лето — Мээн являлся всегда в одном и том же. Там, в Сибири, он переодевался в аэропорту — вместо дубленки и ондатровой шапки надевал плащ и шляпу, на случай московской капризной погоды.

Полдня вылетало у Гей в трубу!

Правда, зато Гей узнавал самые свежие новости с родины — что и как там, в Сибири, какие успехи на Комбинате, как поживает общий друг московских артистов, поэтов и социологов — шеф Комбината, гостеприимный, как меценат, Бээн…

— Кстати, насчет Бээна, — сказал тут Мээн без всякого перехода, едва лишь Гей закончил свою фразу, напомню; какую: «По-русски, вы, конечно, изъясняетесь не столь изящно».

— Что насчет Бээна… — повторил Гей, будто под гипнозом. И вдруг быстро спросил: — Почему это — кстати?

Мээн усмехнулся и аккуратно повесил плащ на гвоздь, на котором, как теперь казалось Гею, до прихода Мээна висел эстамп с видом на Австрию вроде, а может, и на ФРГ.

— Да я по тебе вижу! Как открыл дверь — так сразу все и увидел. Торчишь в номере, бабы нет, один, бумаги на столе… Творишь! И физиономия поэтому опрокинутая. Не раз про Бээна вспомнил небось… Иначе бы зачем тебе Георгий?

— Да, — сказал Гей виновато.

— Хочешь писать о Бээне?

— Да…

Мээн достал из кармана очки, надел их и посмотрел на Гея поверх стекол.

Так делал обычно Бээн…

— Писать про Бориса Николаевича, конечно, можно, — сказал Мээн, — правда, смотря что…

— В прошлый раз я ездил к нему, чтобы узнать, какого он мнения о новом ядерно-лазерном оружии Эдварда Теллера.

— Такого оружия еще нет, — сказал Мээн. — Это фантастика!

— Увы, Матвей Николаевич, такое оружие разрабатывают Ливерморские лаборатории в Калифорнии. Теллер запросил на эти исследования двести миллионов долларов.

— Откуда тебе известно?

— Из газет.

— Из наших?

— Да. Смотри, например, «Литературную газету» от четвертого мая тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.

— Странно, что я пропустил… — Мээн быстро сменил тему. — Но я тебя спрашиваю о Борисе Николаевиче!

— Я же говорю, что ездил к нему в Лунинск, чтобы, во-первых, узнать его мнение об этом…

— А во-вторых? — перебил Мээн.

— А во-вторых, я хотел спросить его о том, с чего же все началось и чем все закончится.

— Ну, ты даешь! — Мээн снисходительно хмыкнул. — Опять женский вопрос? Я понимаю, ты социолог, но…

— Да как вам сказать… Меня интересует соотношение духовного и бездуховного в человеке.

— Идентичность личности? — Мээн любил при случае щегольнуть своей начитанностью.

— Пожалуй. Но мне хотелось бы понять, как бездуховность сказывается на внутривидовой борьбе…

— Такого явления нет и быть не может в нашей действительности! — перебил Мээн.

— …а также понять, в какой степени бездуховность как состояние человека зависит от социальных причин…

— Социальных причин для бездуховности у нас нет и быть не может!

— …и наконец, как все это взаимосвязано с политикой, с проблемой войны и мира.

Мээн помолчал, все так же глядя на Гея поверх очков.

— Эк тебя занесло… — произнес он с печальным сочувствием. — Кстати, там, внизу, в вестибюле отеля, маскарад какой-то я видел. Это уж не твоих ли рук дело?

— Какой маскарад?

— Бабы и мужики похожи друг на друга. Прямо как маски! — Мээн ударение сделал. — Фантомы!..

— Современный стереотип… — Гей смутился.

— Я так и знал! — Мээн был горд тем, что он такой догадливый. — Не удивлюсь теперь, если ты скажешь, что и зовут их всех одинаково…

Гей смутился еще больше.

— Но если бы даже и так, — вроде как стал он оправдываться, — то это лишь сильнее бы обозначило бездуховность многих и многих людей! Как напишут потом рецензенты: «Ужас ядерной катастрофы подчеркивается хаосом самого приема…», «Автор делает героев похожими внешне и даже называет их одними именами…»

— Диана? — многозначительно спросил Мээн, в глубине души мечтавший, как видно, тоже быть меценатом, пусть и рангом пониже Бээна, само собой разумеется. — И, конечно, Ольга?

Гей промолчал, умея хранить редакционную тайну, которая, как правило, известна бывает всем клеркам издательства еще до того, как тайной станет.

— Признаться, — пробормотал Мээн, — я не думал, что на сей раз мне придется быть твоим духовником… Там, в Лунинске, я сам, бывало, тебе исповедовался… даже Бээна критиковал! — он как бы восхитился своей смелостью.

— Заглазно.

— В то время — да!

— А теперь?

— О, теперь!..

— Что же случилось с Бээном теперь?

Мээн, однако, не ответил, а только опять посмотрел на Гея поверх очков.

— Значит, маек и… — вдруг сказал он. — И что же потом будет?

— Не опережайте события… — уклончиво ответил Гей.

— Ты прав! Тем более что нынче события идут густо, одно за другим.

— Но в отличие от прошлого теперь можно предугадать, каким будет очередное событие.

— Ты так думаешь? — усомнился Мээн. Он был битый волк, осторожный.

Однако их разговор затягивался, и мне было понятно беспокойство Гея: происходил сбой романного действия.

— Мне вниз пора, — сказал Гей, не боясь показаться неучтивым.

— Уж не на свидание ли? — Мээн расплылся в улыбке, которая выдавала человека, способного понять чью-то слабость.

— Да, — твердо сказал Гей.

— Ну, ты даешь!

Мээн снял очки, прошелся по номеру, заглянул в холодильник.

— Доставать можно только фанту и кефир! — предупредил Гей.

— Но здесь имеется не только фанта и кефир… — озадаченно пробормотал Мээн.

— Это дело администрации отеля, — сухо ответил Гей. — А мы должны соответствовать.

— А! Понимаю… Исключается даже упоминание… — Мээн стал тоже серьезен. И тут же изобразил недоумение на своем сытом, гладком, хорошо выбритом лице. — Но я же человек непьющий, ты ведь знаешь! Сухое вино по случаю, в кои веки…

Гей молчал.

Мээн захлопнул дверцу холодильника.

— Перегибают, — сказал он мрачно, — как и всегда, самые низшие эшелоны. А потому извращают и дискредитируют!

— Мне пора! — сказал Гей.

Мээн взял плащ и шляпу. И уже от двери посмотрел на Гея исподлобья — так, как если бы на носу были очки.

— А если кто-то из этих масок, — спросил он с иронией, — окажется Геем и Алиной, что тогда?

— Тем интереснее.

— Тем запутаннее!

— Как напишет потом рецензент: «Семьи зеркальны, имена и судьбы тоже, и из этой мозаики складывается атмосфера неуверенности в завтрашнем, неустроенности, страха, бездуховности, то есть плодов ожидаемой ядерной катастрофы…»

— Чингиз?

Гей промолчал.

— Признаться, — пробормотал Мээн, — я не думал, что мне придется тут быть твоим духовником… Приехал, можно сказать, отвлечься, отдохнуть, санаторий тут неплохой — и вдруг на тебе!

— Да вы не огорчайтесь, — смутился Гей, — я уж как-нибудь сам.

— Ну да! Бээн… маски… и чтобы все это пустить на самотек?!

— Нет, — сказал Гей твердо, я так не думал. Я приехал сюда работать над очерком о Ленине. Так что все под этим углом зрения.

Мээн перестал смотреть на Гея исподлобья.

— То-то, — сказал он, как бы осененный догадкой, — когда ты приехал к нам в Лунинск, ты все в музей ходил, в наш, краеведческий, где большой раздел посвящен Ленину…

— Да, мне хотелось понять все то, что происходит в Лунинске, на Комбинате, и вообще.

— И ты понял?

— Да!

Мээн поспешно отвел взгляд.

И лишь теперь он обратил внимание на экран телевизора, где все это время шла немая, даже без музыки, сцена. Ну да вы знаете какая. Создатели фильма то ли чувство меры утратили, то ли, напротив, хотели подчеркнуть, что животное начало в иных семьях задавило начало духовное.

И Мээн остолбенел, уставившись на экран.

— Вот это да!.. — вздохнул он в конце этой сцены не то осуждающе, не то с завистью. — А ведь они, эти Адам и Ева, он кивнул на экран, — тоже похожи на тех фантомов, которых я внизу увидел! Кстати… он перевел взгляд несколько раз с Гея на экран, где было в это время изображение Адама крупным планом, — он же вылитый ты…

— А может, я вылитый он? — усмехнулся Гей.

«Сказать Мээну или не говорить о самосожжении Гея? — подумал он. — Я бы мог и пленку прокрутить…»

Но Мээн уже спасовал.

— Сам разбирайся! — Он махнул рукой. — У меня и своих забот полно. Я ведь уже сказал тебе, что приехал отвлечься, отдохнуть, санаторий тут неплохой. И вообще. — Мээн вздохнул. — Я ведь всего лишь маленький начальник. Одно слово — Мээн…

Они условились созвониться.

Внизу, в ресторане, музыка становилась все жарче.

Интересно, а танцует ли шатенка в розовом и с кем именно?

Неужели с тем усатым?

Или он по-прежнему в роли тайного телохранителя?

Как ни странно, ресторан, который находится в цоколе, может уцелеть после взрыва ядерной бомбы.

Конечно, если «Гранд-отель» не окажется в эпицентре взрыва.

Но если бомба взорвется, например, над вершиной Рысы, то ресторан уцелеет наверняка.

Верхнюю часть отеля сметет взрывной волной.

Там, внизу, может быть, сразу и не поймут, что же произошло.

Какое-то время, скажем несколько секунд, оркестр будет играть, но уже не ту мелодию, а танцевальные пары в момент грохота прижмутся друг к другу еще теснее.

Потом поднимется паника.

Дамы бросят своих кавалеров, а кавалеры бросят своих дам, хотя они были в розовых платьях.

И все устремятся наверх.

Давя друг друга.

Хотя наверх-то как раз подниматься не следует…

А может, усатый догадается увести шатенку в розовом куда-нибудь в глубину кухни, в бетонные глухие каморки, где хранятся продукты.

Впрочем, и там им не уцелеть.

Радиация найдет их везде.

Гею стало жаль шатенку в розовом, словно это была Алина.

На столе в номере Гея среди материалов к очерку о Ленине лежал глянцево-роскошный журнал, на обложке которого было изображение Президента.

Гей вспомнил слова одного из президентов, сказанные им во время паблисити:

«Неужели мы и в самом деле уверены, что сохранить мир, не допустить ядерную катастрофу можно только с помощью супермощных ядерных средств массового уничтожения людей?»

Не сказал — спросил.

Но другой президент, судя по всему, в этом был уверен.

Гей открыл журнал как раз на той странице, где рассказывалось, как президент этой страны проводит свой рабочий день. От подъема до отбоя.

Ну конечно же обывателю интересно узнать, что во время завтрака президент съел пончик с черничным вареньем и выпил кофе без кофеина. Светская хроника? Тут же как бы между прочим сообщалось, что президент попросил конгрессменов, присутствующих на завтраке, поддержать его экономическую программу, которая, как известно, строилась в расчете на новые виды оружия массового уничтожения людей…

Пончики в виде бомб…

Интересно, подумал Гей, а где президент станет брать чернику, если начнется ядерная война?

Впрочем, такая война будет скоротечной.

Ракеты достигают любой точки на другом континенте за считанные минуты.

Космические спутники противной стороны дадут сигнал об их старте почти мгновенно.

И тут же поднимется в воздух встречная стая.

И две стальные жуткие стаи пересекут океан почти одновременно.

И за каких-то полчаса от начала безумия, когда человеком — не богом и не дьяволом! — будет нажата первая кнопка, наступит конец света.

Увы, почти в полном соответствии с библейским предсказанием, над которым Гей как коммунист потешался в свое время не раз и не два.

Ах, господин президент! В бункере вам станет не до черничного варенья. Не забудьте запастись банальным цианистым калием.

Может быть, спросил себя Гей, этот журнал тоже следует поместить в Красную Папку?

Очевидцы, к сожалению, не указывают в своих воспоминаниях о том, что ел и пил Владимир Ильич в тот или иной момент своей жизни.

Президент предпочитает кофе без кофеина, а пил ли кофе Ленин и какой именно? Этого Гей не знал.

Зато он вычитал, что Ильич никогда не курил.

Не употреблял спиртного.

И не позволял себе никаких излишеств.

А черничное, именно черничное варенье — к этому президентскому лакомству как относился?

И вообще у него не было ранчо, как у президента, и многого другого, что есть у президента, в частности выездных лошадей, собак, джинсов, ковбойских сапог и персонального бомбоубежища.

Ленин и в Горках-то, в этом барском особняке, поселился уже смертельно больным, после покушения на него. Хотя и там он продолжал работать, много думал и говорил о мире.

Он всегда думал о мире…

«Мир — главное», — писал Владимир Ильич 22 февраля 1918 года.

Декрет о мире был первым декретом Страны Советов.

В 1922 году, в Генуе, советская делегация внесла детально разработанное предложение о всеобщем и полном разоружении, выступила с призывом осудить войну как средство решения международных проблем.

Шестьдесят лет назад.

Рональд Рейган заглянул в будущее ядерного оружия и увидел там «войну звезд». По его словам, американская технология способна создать систему космического «оборони тельного оружия». «Мы приложим усилия, цель которых — изменить ход истории», — заявил президент США.

Слабым местом диссертации Адама, как сказали бы некоторые оппоненты, местом, пожалуй, самым слабым, предопределившим явную и полную неудачу этого во многом интересного научного труда, ахиллесовой пятой этой обширной монографии господина Адама является ее методологическая ущербность, которая, во-первых, проявилась в гипертрофированном внимании автора к теме второстепенной, а может, и надуманной, заданной, а именно к теме внутривидовой борьбы, а во-вторых, сказалась в игнорировании автором темы первостепенной, актуальной, злободневной, а именно темы ядерной войны.

Впрочем, сказали бы эти оппоненты, тема ядерной войны, увы, не может являться предметом глубоко научных и глубоко содержательных изысканий социологии, ибо это прерогатива политиков и, в крайнем случае, историков.

Социолог не может в этой теме не проявить своего безусловного дилетантства.

Что само по себе говорит в пользу изначального вывода о методологической ошибке диссертанта.

Этой ошибки хотел избежать Гей.

Иногда он помещал в Красную Папку ту или иную газетную заметку целиком.

Шатенке в розовом было столько же лот, наверно, сколько и Алине.

Немного больше семнадцати, как шутила Алина.

Ну уж сам Гей знал, сколько лет было его жене!

Прекрасный возраст для женщины, как считал социолог Адам.

Но бедолага Адам, обжегшись на молоке, дул теперь на воду. Он думал еще и о том, что этот прекрасный возраст был и сложным по-своему.

Одна из глав его диссертации называлась так:

Кстати, это сказал Эндэа.

Незаменимого, лучшего своего друга цитировал теперь Адам.

Алина вышла из ванной причесанная и умытая.

Теперь казалось, что после стресса, какой Алина испытала во время самосожжения Гея, она изменилась даже к лучшему.

Ее лицо стало строже, хотя и не утратило напряженного выражения.

— Впрочем, это было совсем другое напряжение, связанное с недавним переживанием, а не такое, какое бывает иной раз у хорошеньких зрелых женщин, чаще всего уже слегка поблекших, которым кажется, что каждый встречный-поперечный заглядывается на нее, а стало быть, еще ничего не потеряно, более того, при случае можно начать все сначала, хотя при этом и не всегда понятно, что именно потеряно и что же начать сначала.

Изменилась и прическа Алины. Волосы гладко назад зачесаны, маленький узел схвачен приколкой. Белой. Гей всегда говорил, что Алине идет именно такая бесхитростная укладка. Хотя она, как и подобает женщине, порой была иного мнения.

И косметику не нанесла, что уж и вовсе казалось редкостью.

Словом, это была как бы совсем другая Алина.

Неужели для того, чтобы жена стала снова такой, какой она была много лет назад, возможно в пору медового месяца, мужу требуется как минимум сжечь себя на костре?

Но это уже была научная проблема социолога Адама.

Между тем Алина вошла в комнату и остановилась.

Похоже, она не знала, что ей теперь делать.

На телевизор она не обращала как будто ни малейшего внимания.

Гей взял в руки журнал.

Итак, спросил он президента, неужели умный нормальный человек может считать, что сохранить мир, не допустить ядерную катастрофу удастся лишь с помощью супермощных ядерных средств массового уничтожения людей?

Это абсурд, господин президент!

Провокация ядерной войны.

CASUS BELLI.

Раздался звон церковного колокола.

Гей всегда отмечал этот звон и любил его.

Уезжая куда-то, он думал о том, что снова услышит звон колокола.

Но теперь этот звон показался ему как бы печальным…

А между тем на экране телевизора было перемирие Адама и Евы.

Точнее, передышка между их баталиями.

Которую бедный Адам принимал за долгожданный мир.

И когда Адаму стало казаться, что это не просто долгожданный мир, а мир вечный, прочный, жена поцеловала его в щеку и сварила ему геркулесовую кашу.

С пенкой.

Чтобы не болел желудок, забарахливший от окопной жизни.

И когда Адаму стало казаться, что он уже не в госпитале, где залечивал военные раны, а в санатории на юге, нет, просто в роскошном отеле «Хилтон» с видом на море, где ему удалось побывать вместе с Евой во время свадебного путешествия, — словом, когда Адам расслабился до того, что попросил Еву надеть его любимый пеньюар и потанцевать с ним любимое танго их молодости. Ева тут возьми и скажи как бы с облегченным, точнее, освобождающим душу вздохом:

— Надо просто жить…

Адам не понял.

И тогда она в доступной, но все же как бы философской форме объяснила ему свой неожиданный постулат.

И Адам, как ни силился, сумел схватить во всем этом стройном новом учении Евы только три слова:

НАДО

ПРОСТО

ЖИТЬ

Видимо, сказалась контузия Адама во время баталий, которые, напротив, способствовали кристаллизации мысли Евы.

Позднее Адам в своей диссертации пытался установить взаимосвязь этой бесподобной формулы жены с глобальными, как он считал, вопросами эволюции homo sapiens.

Ему казалось, что такая связь прослеживается даже при неглубоком анализе, без использования алгоритма АТАМХОТЬТРАВАНЕРАСТИ, ставшего, как он полагал, ключом к пониманию некоторых особенностей современности, но при этом смущало то, что сама Ева, как он знал достоверно, то есть по совместному с нею опыту жизни, не то чтобы не имела о глобальных вопросах эволюции ни малейшего понятия, но принципиально не задумывалась над ними, хотя была далеко не дура, что и позволило ей вывести столь изящное в своей краткости учение, ставшее как бы ее вероисповеданием.

НАДО ПРОСТО ЖИТЬ? — вслух повторил Гей.

Его глаза, обращенные к экрану, будто остекленели.

НАДОПРОСТОЖИТЬ

Неологизм новейшего времени?

Ага! Вот и текст диссертации Адама, как наглядное пособие, возник на экране. Авторы фильма дали столбиком формулу Евы — как бы для глухонемых.

НАДО ПРОСТО ЖИТЬ

ЖИТЬ НАДО ПРОСТО

ПРОСТО ЖИТЬ НАДО

Ну и так далее.

Прием был заимствованный. A la Julian Semenov. Информация для размышления.

Гей сунул Красную Папку под мышку и вышел из номера.

Ему нужно было зайти к переводчице, чтобы уточнить программу на завтра.

Предстоял подъем на вершину Рысы.

Он остановился возле ее двери. Мымра! Из-за нее Алина осталась в Братиславе. И теперь, хочешь не хочешь, надо идти в ресторан. Чтобы увидеть шатенку в розовом.

Гей постучал в дверь, но тут же шмыгнул на лестничную площадку и, как мальчишка, сбежал вниз, в холл, что было несолидно для претенциозного «Гранд-отеля».

Телевизор, оказывается, стоял в холле отеля.

Портье и швейцар как бы вполглаза смотрели на экран.

В поздний час внизу почти никого не было, и служащие отеля позволили себе это субботнее удовольствие — ночной фильм западной телестанции.

История Евы и Адама волновала, похоже, и портье и швейцара.

Второй раз в течение вечера он спускается в ресторан, куда обычно, бывая за границей в братских странах, наведывается лишь по утрам, чтобы взять на талоны отеля, которые входят в стоимость номера, чаще всего одну и ту же еду, ставшую как бы интернациональной: хэм энд эгс, масло, джем, рогалик и чай.

Все дело в том, что завтракал Гей, не дожидаясь переводчицы. И на первых порах его вполне устраивала яичница с ветчиной.

Хэм энд эгс. Произносится слитно, как одно слово.

И одного этого слова было достаточно, чтобы пообщаться с официантом. Рогалики, масло и джем лежат по утрам на столе, кофе Гей почти не пил, а как называется чай по-английски, он знал, разумеется.

Тии.

В конце долгий звук «и».

Уж это слово официанты понимали. Хотя чаще всего — если иметь в виду братские страны Западной Европы — они хорошо владели немецким языком. Близость Австрии, ФРГ…

И, едва лишь открыв дверь в зал, Гей увидел, что свадебная компания сидела в нише, как он и предполагал.

Точнее сказать, Гей сначала увидел шатенку в розовом, которая сидела в нише как бы совсем одна, и только уже потом, когда он примостился напротив, неподалеку, все так же держа Красную Папку под мышкой, Гей осознал, что шатенка в розовом была частью компании.

Они сидели там при свечах.

Кстати, усатый тип сидел рядом с шатенкой в розовом.

Но все эти подробности явились к Гею уже после того, как он увидел, что шатенка в розовом тотчас заметила его, едва лишь он вошел в ресторан.

И теперь она не спускала с него взгляда!

Как же она была похожа на Алину…

Гей в смятении отвернулся.

И получилось так, что он посмотрел на экран телевизора.

Как это Гей не заметил его в первый раз?

Кстати, из ниши экран было тоже видно.

И шатенка в розовом, наблюдая за Геем, на минуту задержала свой взгляд на экране.

Адам и Ева только что закончили очередной раунд переговоров, своей бесплодностью напоминающих разные дебаты европейских политиков о мирном сосуществовании.

И на экране возникли кадры того будущего из прошлого, которое воссоздавал Адам с помощью атомов и молекул.

Преимущественно розового цвета.

Но тогда, более двадцати лет назад, Алина смотрела не на него.

Она смотрела с балкона вниз, на танцующих, смотрела вроде без любопытства, как бы даже снисходительно.

Однако, если припомнить хорошенько, смотрела и не без ожидания.

Разумеется, в тот момент Гей не знал, как зовут это небесное создание.

Фею в розовом платье.

Она тоже была шатенкой.

Гей глядел на балкон как на седьмое небо.

Шатенка в розовом платье парила в раю, а внизу, где стоял Гей, был сущий ад.

В городе, куда Гея отправили по распределению после университета, этот самый дэка, то есть Дом культуры, был единственным местом, если не считать маленького читального зала в бывшем купеческом особняке, куда можно было пойти вечером.

Можно-то можно, да нельзя.

Молодые специалисты, как Гей, в лучшем случае попадали в дэка с боем. Никаких молодежных клубов, кафе не было и в помине. Впрочем, только два раза в неделю молодежь валом валила в дэка — в субботу и воскресенье.

Когда были танцы.

Администратор дэка сказал однажды, что вообще бы не следовало устраивать никаких танцев, заменив их целенаправленными мероприятиями — именно так это называется, но горел финансовый план дэка, а танцы давали большой сбор.

Кстати заметить, сказал себе Гей, на воссоздание в будущем даже такого нецеленаправленного мероприятия, как танцы в дэка, придется затратить немало атомов и молекул самого; разного цвета.

Про эти танцы ни словом сказать, ни пером описать невозможно.

И Гей не собирался этого делать.

То есть сами танцы не столь уж замысловаты были. В моду входили твист и шейк. Точнее, в Лунинск доходили отголоски этой моды. Но моду эту встречали в штыки. И вот время от времени, как бы украдкой, кто-нибудь из молодых спецов, по студенческой памяти, начинал эти крамольные танцы, и музыканты из местного училища охотно меняли ритм, и городская шпана, уже не травившая приезжих стиляг, но еще не захватившая дэка, поначалу готова была даже опекать ученых смельчаков любопытства ради, пока не появлялся в сопровождении дружинников, естественно, властный администратор, называвшийся культработником, точнее, культурником, еще точнее, своеобразным вышибалой дэка, после чего танец возвращался в лоно утвержденной нравственности, а злостный нарушитель, если он был схвачен прямо на месте преступления, торжественно выдворялся из Дома культуры.

Так вот с балкона дэка удобнее всего, то есть безопаснее, было наблюдать за этим действом.

За танцами.

Так позднее сказала Алина, которая на эти танцы попадала как бы случайно — после репетиции в народном, то есть самодеятельном, ансамбле «Сибирские зори», где Алина была одной из ведущих танцовщиц.

Впрочем, на этом самом балконе дэка обычно стояли те, кто выбирал партнершу, или те, кто ждал приглашения.

Но об этом Алина могла и не знать, вернее, не думать.

Итак, более двадцати лет назад шатенка в розовом смотрела вниз, но отнюдь не на Гея.

И не знала о том, что Гей, кого она, может, вообще не видела еще ни разу, не имея о нем никакого понятия, не сводил с нее взгляда.

Она не знала и знать еще не могла, что понравилась ему.

Пожалуй, даже больше чем понравилась.

Гей испытывал новое для себя состояние.

Он теперь не видел никого, кроме этой шатенки в розовом.

Никто другой в этом дэка, во всем Лунинске, в целом свете, никто, кроме нее, как думал он тогда, ему был не нужен.

Такие дела.

Но куда она девалась уже в следующее мгновение, пока он поднимался на балкон по лестнице, еще не зная, что предпримет и хватит ли у него духа что-нибудь предпринять?

Она будто испарилась.

Превратилась в атомы и молекулы?

Если бы Гей не встретил ее там же, в дэка, через несколько дней и не встретил бы вообще, он бы и теперь, возможно, временами думал о ней, что это было привидение.

Образ мечты, сам по себе достаточно неопределенный.

Конечно, он бы ругал себя, что не успел подойти к этому привидению, чтобы заговорить, познакомиться, хотя никогда не умел этого делать.

Гей ругал бы себя долго, может, и до сих пор и всю жизнь.

Даже если бы его судьба сложилась удачно — в том смысле, в каком это бывает, когда женятся по любви и думают, что это была та самая единственная любовь, которая как бы на роду написана, а стало быть, жалеть вообще не о чем. И он бы не жалел. Первое время. До первой серьезной размолвки. А потом вдруг вспомнил бы незнакомку в розовом платье, привидение, образ неясной мечты, и стал бы вспоминать ее затем все чаще, и ругал бы себя за нерешительность, потому что, как знать, это и была та самая единственная… ну и так далее и тому подобное.

Увы, разве мы не сохраняем в памяти на всю жизнь какие-то мимолетные случайные встречи, хотя не слышали даже голоса, а может, и встречного взгляда не видели?

Более того, мнится порой, что именно тот человек, с которым лицом к лицу ты ехал в метро три остановки бог знает сколько лет назад, и был твоей судьбой, и тебе следовало, бросив все, идти за этим человеком куда бы то ни было, даже если пришлось бы воевать из-за него с кем угодно.

К 1962 году, когда Гей только-только познакомился с Алиной, водородная бомба, как известно, была уже изобретена и хорошенько опробована.

Правда, пока еще не на людях.

Газеты всего мира писали, что это чудо науки превзошло все ожидания.

Водородная бомба оказалась во много раз мощнее бомбы атомной, что было наглядным свидетельством прогресса мировой науки.

Для сравнения американцы брали, естественно, американские же атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, что было само по себе противоестественно, хотя об этом никто вслух не говорил.

И ученые люди очень детально, живописно себе представляли, что же это такое, их новое чудо науки, ибо атомная бомба не так давно была хорошенько опробована в частности на людях.

Одним словом, к этому времени самых разных бомб, опробованных уже хорошенько и пока еще недостаточно хорошо, было накоплено в мире вполне достаточно, чтобы от мира ничего не осталось.

Значит, на воссоздание в будущем этого момента из прошлого потребуются атомы и молекулы отнюдь не розового цвета, а самого мрачного, жуткого.

Такие дела.

Но миру, казалось, всерьез ничто не угрожает.

Более того, примерно в это же время новоявленный лидер одной из стран заявил, что очень скоро часть человечества будет жить в невиданных социальных условиях — имелось в виду, конечно, положительных, потому что отрицательными уже никого нельзя было удивить.

Трудно сказать, что думала об этом та часть человечества, которую ожидала столь завидная доля, но что касается Гея, то в ту пору он думал только о том, что любит Алину, и пока еще не спрашивал себя, чем же все это кончится, как, впрочем, не задавал себе и другого вопроса — с чего же все началось.

То ли потому, что в это время почти никто не допускал и мысли о реальной возможности ядерной войны, то ли оттого, что заверения лидера сильно подействовали тогда на Гея, а может, просто-напросто потому, что он сразу же безоглядно поверил в Алину, ибо ему хотелось в кого-то верить, — воспоминание о той поре, как ни странно, возникало преимущественно в розовом цвете.

Точнее будто бы с розовой подсветкой.

Волнуясь, он машинально заказал той же официантке, что и в прошлый раз, два стакана кефира.

Сразу два!

Чтобы не мелочиться.

Гулять так гулять, посмеялся Гей над собой, не спуская с шатенки взгляда.

И вот прошло много лет.

Пророчество красноречивого лидера, как и следовало ожидать, не сбылось.

Мир капитализма, как говорят и пишут, наглядно проявил все свои язвы: кризис экономики стал глобальным, структурным; процесс инфляции стал необратимым; рост безработицы стал чудовищным; дороговизна жизни стала вопиющей…

Зато водородных бомб, которые стали скромно именовать ядерными устройствами, будто имелось в виду нечто для научных целей, накопилось в мире столько, что можно было запросто уничтожить дотла абсолютно все существующие в мире социальные системы — от самой высокоразвитой до первобытнообщинной, которую недавно обнаружили где-то в джунглях.

И чем же это кончится? — спрашивал себя Гей.

И однажды он все-таки задал этот вопрос Бээну.

Во время последней поездки в Лунинск…

Между тем в нише при свечах пили отнюдь не кефир. Наверно, квас «Коллекционный». Хотя и не орали при этом «горько». В моду входил новый свадебный обряд.

Шатенка в розовом неотрывно смотрела на него.

Бээн появился в Лунинске вскоре после второй мировой войны, которая разделила Европу на два лагеря.

Именно так это называется.

Всю войну Бээн провел в Сибири, он что-то строил там и стал как бы сибиряком. При случае он заявлял:

— Со мной связаны многие страницы Сибири.

Конечно, это было его неофициальное высказывание, для узкого круга.

Гей полагал, естественно, что правильнее было бы сказать: «С моим именем связаны…» — если уж нельзя умолчать об этом. И он каждый раз с трудом сдерживал себя, чтобы вроде как ненароком не отредактировать вслух это высказывание Бээна. Точнее, не сам себя сдерживал, а Георгий тотчас осаживал Гея — да так, чтобы этого не заметил Бээн, разумеется.

Не дай бог, втихомолку отчитывал Георгий, чтобы наш Борис Николаевич услышал твои слова! А то он скажет, не долго думая, что с твоим именем вообще ничего не связано, кроме жалких статей, которые, пожалуй, никто не читает, и никогда не будет связано, даже если ты проведешь в Сибири всю свою жизнь.

Гей помнил, как познакомился с Бээном — во время одного планового мероприятия, именно так это называется. Там, в Лунинске, разумеется, в цехах, точнее, в коллективах элкапэ, то есть Лунинского комбината полиметаллов, ЛКП, которым руководил Бээн. Какое-то всесоюзное совещание там происходило. Гей теперь уж и не помнил какое.

Но сблизился Гей с Бээном в краеведческом музее, точнее, в отделе, посвященном Ленину. Это Гей помнил. И возле музея на фоне горы с портретом Ленина, видимым издали, местный фотограф быткомхоза сфотографировал их — для современного отдела музея. Неожиданно для себя Гей как бы попал в историю.

И поскольку Гей родился в Лунинске, Бээн при случае, будто снисходя, называл его своим земляком, то есть великодушно причислял к замечательному обширному клану сибиряков, что всякий раз обновляло чувство Гея к этому клану.

Как вскоре выяснилось, негаданное землячество с Бээном придало некую официальность частным поездкам Гея в Лунинск, на родину, к истинным землякам, не говоря уже о родственниках.

Более того, поскольку Гей встречался в Лунинске не только с друзьями, но и с Бээном, хотя поначалу это были всего-навсего визиты вежливости, его поездки, как бы с легкой руки самого Бээна, стали называться творческими командировками.

Следовательно, это вынуждало Гея оформлять поездки в своей московской конторе соответствующим образом, что, с одной стороны, избавляло его от обычных трудностей частного путешествия, а с другой стороны — обязывало всякий раз испрашивать по телефону у самого Бээна своеобразное разрешение на поездку в Лунинск, вроде как визу получать, ибо ему, занятому большому начальнику, было сподручнее заранее планировать — именно так это называется — сроки встречи с залетным научным работником, которому, может, вообще больше делать нечего, кроме как разъезжать туда-сюда.

Далее выяснилось также, что, поскольку Гей приезжал в Лунинск не как частное лицо, а как вполне официальное, направленное в творческую командировку, причем лицо, непосредственно связанное с Бээном, коллеги Бээна, точнее, его подчиненные стали, естественно, ожидать от Гея соответствующей творческой отдачи — именно так это называется.

Отдачи в виде статьи хотя бы, если уж не серии статей.

О Бээне, разумеется.

Логично, черт побери!

Ведь если ты летаешь к нему на край земли в творческие командировки, значит, именно Бээн до зарезу нужен тебе для научного творчества.

Как герой статьи.

Герой безусловно положительный.

Потому что, во-первых, герой безусловно отрицательный был бы давно снят с такого большого поста — именно так это называется, а во-вторых, к отрицательному герою не стоит ехать в такую даль, их и в Москве пруд пруди.

Ну разве же не логично?

И тут же, как только стаканы с кефиром торжественно приплыли к нему на подносе, Гей увидел, что шатенка в розовом встала из-за свадебного стола в нише и прямиком пошла… пошла… уж не к нему ли она пошла?

Гей замер.

А потом, когда понял, что она идет и в самом деле к нему, оробел.

И поднялся навстречу.

В последний момент.

Держа Красную Папку под мышкой.

Он и сам себе не мог бы объяснить, как именно догадался, что она идет к нему, не к кому-то другому.

Правда, в той части зала, где находился его столик, не было ни души, и тем не менее…

— Добрый вечер, — сказала она по-русски.

Гей близко увидел ее глаза и голос услышал, грудной, мягкий, ласковый и такой знакомый, родной.

И он выдохнул еле слышно:

— Ты?!

— Наверное, вы путаете меня с кем-то, — сказала она, присаживаясь, хотя Гей не успел еще предложить ей присесть.

Он словно лишился дара речи.

Однако видел уже отчетливо, что это конечно же не Алина, хотя очень похожа на нее.

— Прошу вас, — произнесла она с улыбкой, — сядьте! И дайте мне, пожалуйста, если вам не жалко, стакан кефира. Это как раз то, чего мне хочется весь вечер.

Он опомнился, сел на стул будто подкошенный и торопливо придвинул ей стакан с кефиром, боясь, что она передумает пить, посмеется над ним и встанет, уйдет, оставив его в дурацком состоянии.

Она сделала глоток и вздохнула, как бы освобождаясь от чего-то.

— Ну вот, слава богу! — сказала она и откинулась на спинку стула, всем своим видом говоря, что отнюдь не собирается уходить. — Я вам не помешала?

— Что вы! Нет, конечно…

— Благодарю вас.

Это «благодарю вас» тотчас ему сказало, что она вовсе не соотечественница и уж точно не русская.

— Извините меня, пожалуйста, — проговорил он смущенно, — я и в самом деле принял вас… — он сбился, не зная, как сказать, — принял за жену.

— За чью жену?

— За мою.

Она вяло улыбнулась:

— А я думала, что это лишь у мужчин столько двойников.

— Не понимаю…

— Что же тут непонятного? Вы похожи на моего мужа.

— Вы шутите? — Гей почему-то испугался.

— Ничуть. Можете убедиться в этом сами.

— Он здесь?

— Да, конечно. Там. — Она кивнула, указывая в сторону ниши.

— Этот… — Гей смотрел на усатого, не сводившего, как оказалось, взгляда с них. — Который был рядом с вами и — в церкви, и когда вы подходили к отелю…

— Нет.

— А кто ж тогда?

— Жених.

— Жених?!

— Да. Это мой бывший муж, — сказала она как будто просто, без всякого усилия над собой.

Гей долго смотрел теперь на жениха, сидевшего к ним лицом.

Странно, думал Гей, как это раньше не бросилось в глаза, что жених и этот, усатый, все время будто охранявший шатенку в розовом, до того похожи друг на друга, что их можно было принять за близнецов.

Жених, между прочим, тоже был усатый.

Да, но и сам Гей, стало быть, похож на этих двоих. И не только усами, нынче мало ли кто носит усы. Похожесть была почти абсолютная, насколько он мог судить, отчего Гею стало не по себе.

Он долго молчал, переводя взгляд с одного усатого на другого.

Шатенка в розовом как ни в чем не бывало пила кефир.

— Да, сходство редкое, — наконец произнес Гей, пытаясь понять, что стояло за всем этим. — А второй… не жених который, — запутался в словах Гей, — он вам кто будет?

— Теперь никто. Он бывший муж невесты. И вообще… незаменимый друг Адама, — она кивнула, улыбаясь, на экран телевизора.

— Эндэа?

— Да.

— Звучит как эндемик. Редкое, реликтовое растение, присущее только данной местности.

— Подобные эндемики вообще-то встречаются в любой местности. И на Западе, и на Востоке. Где-то их меньше, а где-то больше. Это естественно. Суть проявления культуры.

— Культуры?

— Да, культуры чувств. Состояние человека и наследственное, и благоприобретенное. Вопрос уже социальный.

— Тут мы с вами поспорим, боюсь… — произнес Гей как бы помимо своей воли.

— Я понимаю. Вы, наверно, тоже не разделяете точку зрения западных ученых на вопросы социобиологии.

— Хотя Самюэль Батлер придумал весьма остроумный афоризм, — уклончиво ответил Гей. — Курица есть не что иное, как средство, с помощью которого одно яйцо производит другое…

Он засмеялся, но вышло весьма натянуто.

Она сделал вид, что не заметила его скованности.

— Что ни говорите, — весело пожала она плечами, — а в социобиологии, в этой науке о биологических основах любого социального поведения, есть много любопытного! Эдвард Осборн Вильсон из Гарвардского университета говорит, например, что ученые, которые отрицают роль генов в поведении людей, просто не желают считаться с огромным количеством фактов, доказывающих обратное.

Господи, одернул себя Гей, о чем это они говорят?

Но продолжил невольно мысль Алины:

— Этот самый Вильсон выдвигает далеко идущие теории относительно эволюции таких человеческих свойств, как альтруизм, агрессивность, злоба, ксенофобия, конформизм и, конечно, сексуальная озабоченность.

Кажется, она поняла, как ни странно, о чем он только что подумал.

— Можно бы еще порассуждать, — она усмехнулась, — о так называемом эгоистическом гене…

— То есть о таком генетическом материале, — понимающе усмехнулся и он, — который создает новые организмы, наилучшим образом закрепляющие наследственную передачу того же самого гена.

— Да, — кивнула она. — Только мы бы отвлеклись еще больше. Ведь мы говорили об игре природы. Посмотрите на невесту.

Он быстро глянул. И будто прикипел к невесте взглядом.

Это уже чересчур, сказал он себе.

Невеста была похожа на шатенку в розовом.

А значит, и на Алину?

— Простите, — сказал он, встрепенувшись, — а как вас зовут? Уж не Алиной ли?

Она улыбнулась так, будто сама и подстроила этот розыгрыш, который теперь подходил к концу.

— Да, меня зовут Алина. Более того, Алиной зовут и невесту. И я не вижу в этом ничего особенного. Не такой уж редкий случай сходства имен.

— Да, но еще и…

— Похожи друг на друга сами люди, — кивнув, согласилась она. — И в этом тоже нет ничего удивительного. Слава богу, что в этом зале всего лишь несколько стереотипов. Три мужских и два женских…

Гей вспомнил, что в Красной Папке лежала вырезка из книги доктора медицинских наук, профессора-иммунолога В. Н. Говалло «Почему мы не похожи друг на друга». Профессор был оптимист. Он считал, что «на примере анализа белков тканевой совместимости красноречиво показано: эволюция направленно моделирует разнообразие, непохожесть индивидов как необходимое условие развития вида homo sapiens».

Красноречиво показано!

Какая прелесть…

Жаль только, считал Гей, что профессор не показал столь же красноречиво, что «людская однородность — тупиковая ситуация». И что она «истребила бы творчество», кроме всего прочего, вовсе не по причине «генетического сходства», а из-за бездуховности так называемых генотипов, бездуховности общего свойства, возникающего ныне, увы, как бы независимо от «модуляции белков», независимо даже от психического склада, мышления, поведения и так далее и тому подобное.

— Да вы меня не слушаете! — воскликнула Алина. — Я третий раз уже спрашиваю: «А где ваша жена?»

— Жена?.. Простите, я отвлекся… Я думаю, что моя жена сейчас находится в Братиславе.

— Вы уверены, что именно там?

Гей озадачился.

— Мне хотелось бы думать, что она сейчас в отеле «Девин»… — произнес он без всякой уверенности. — Впрочем, кто знает… Мало ли что произошло за то время, пока мы в разлуке, — неожиданно для себя добавил Гей.

— А давно вы расстались?

— Нет, сегодня утром.

— О, это большой срок!

Она была серьезна, и Гея это озадачило еще больше.

— Да, но вы еще не знаете, что и мою жену зовут Алиной! — Гей бью, похоже, в отчаянии.

Она же только слегка удивилась, как бы ради приличия. Бывалая особа или, напротив, принимала мир таким, какой он есть?

Гей вдруг отметил, что его рука уже сама собой полезла в карман — за монетой.

— Если позвонить… — Он старался не встречаться взглядом с шатенкой. — Какую нужно монету?

— Крону.

Она, казалось, не удивилась тому, что он собирается улизнуть.

Большую пятикроновую монету Гей положил возле стакана с кефиром — плата официантке, а монету поменьше, с изображением девушки, сажающей дерево, подбросил на ладони.

— Автоматы, — она безмятежно кивнула, — там, в холле.

— Благодарю…

Монета была симпатичная.

Изображение женщины, которая сажает дерево.

Алина сажает дерево?..

Необычный для женщины символ. Прежде вполне хватало младенца, сосущего грудь, а позднее, по мере нравственного совершенствования человеческого общества, грудь прикрыли платьем, оставив лишь руки, голые не выше чем по локоть, и сверху для композиции присобачили голубя.

Он придвинул Алине второй стакан кефира, свой, нетронутый.

— Прошу вас, подождите меня, пожалуйста!

Она кивнула и взяла его стакан.

Гей глянул в сторону ниши.

Усатый следил за ними пристально.

— Я не уйду, — сказала она, — буду ждать сколько нужно.

Гей неожиданно ощутил потребность коснуться ладонью ее плеча.

В знак благодарности?

Наверное, да.

Он помнил, что именно эти слова: «Я не уйду, буду ждать сколько нужно», — сказала ему Алина. Давно сказала. Много лет назад. Сразу после знакомства. И тогда он коснулся ладонью ее плеча. В знак благодарности.

Вот почему теперь он решил не делать этого.

Гей вышел в холл, опустил в щель автомата Алину, сажающую дерево, и тут же сквозь стеклянную дверь увидел Мээна.

Тот сидел на месте Гея и разговаривал с Алиной так, словно был давним ее знакомым, а может, и другом, и не исключено, что лучшим.

Из второго стакана, Геем оставленного, Мээн кефир допивал, и губы его были белы, как у клоуна.

Мээн смеялся.

Гей забыл про телефон, вернулся в зал, но к столу вплотную не посмел приблизиться, место свое занять, нарушить эту идиллию.

Он слышал их разговор.

— Я сразу поняла, что вы демон! — смеясь, говорила Алина, глядя на Мээна и не замечая Гея.

— Да, — подтвердил Мээн и круговым движением языка облизнул губы. Он был похож в эту секунду на варана. Гею казалось, что в следующее мгновение этот чудо-человек слизнет со стула и Алину. — Да, — повторил Мээн, опять язык показав, но без ущерба для Алины, и сказал: — Я демон. Демон архисовременный. Куда более широкого профиля, нежели демон, который был всего лишь музыкантом.

— И вы явились сюда, — говорила Алина как бы кокетливо, — чтобы выполнить некую миссию?

— Да, — кивнул Мээн. И он поманил пальцем Гея: — Ну, ты чего остолбенел? Я не собираюсь отбивать у тебя даму! — И он опять облизнул губы.

Гею пришлось придвинуть третий стул.

— Да мы тут про эволюцию толковали… — будто оправдываясь, сказал он и быстро глянул на Алину, ненавидя себя за такую растерянность.

— Я понимаю! — кивнул Мээн. — Так сказать, теоретические размышления на фоне реальной действительности… — Он посмотрел в сторону ниши, где свадебная компания сидела по-прежнему чин чина рем. — Кого приглашали в пророки-то? Реакционеров Сэмюэля Батлера и Эдварда Осборна Вильсона? Эх вы, космополиты… А еще народная интеллигенция! Да я сейчас в два счета сорву с них маски!

И Мээн пошел к свадебному столу.

Через пять минут они загалдели, кто-то крикнул: горько!

Мээн глянул на Гея и показал большой палец.

Да, он задал этот вопрос Бээну там, в Лунинске.

«И чем же все кончится?» — спросил Гей.

Бээн поначалу, похоже, не понял, о чем спрашивает его этот неуемный социолог, во все сующий свой нос, а потому ответ Бээна оказался на редкость многосложным, из двух вариантов состоящий: «Если не бардаком, то диалектикой жизни, или наоборот».

Ответ был сверхмудрый, что и говорить, и Гон возмутился, сказал Бээну, что такой сумбурный ответ не делает чести ему, руководителю ЛПК, и тогда Бээн, заметно смутившись, переспросил, что именно Гей в виду имел, и Гей пояснил, и Бээн, помедлив, нашел третий вариант ответа: СИЛЫ МИРА И ПРОГРЕССА НЕ ДОПУСТЯТ, сказал он, как прочитал по бумажке.

Это была последняя встреча Гея с Бээном.

Впрочем, так ли уж миру ничто не угрожало двадцать лет назад?

Вчера в самолете Гею случайно попал под руки американский журнал «Интернэшнл секьюрити», в котором ученый-историк Давид Розенберг из Хьюстонского университета, владелец секретных директив американских администраций в период между 1945 и 1960 годами, рассказывает о том, что «в соответствии с заложенными президентом Трумэном основами американской ядерной политики нанесение первого удара по Советскому Союзу» провозглашалось «первоочередной задачей» Соединенных Штатов. Уже в 1946 году Пентагон разрабатывал планы «осуществления наиболее эффективной атомной бомбардировки СССР».

«К осени 1947 года, — пишет Розенберг, — американские стратеги наметили сто городов в СССР в качестве мишеней для ядерных ударов», а в 1948 году «стратегическое авиационное командование США представило свой первый оперативный план, согласно которому подлежащие атомной бомбардировке объекты на территории СССР были избраны с главной целью уничтожения советского населения и лишь косвенно — индустриальных центров».

Далее он сообщает:

«В апреле 1950 года совет национальной безопасности (СНБ) США разработал специальный документ под названием «Эн-эс-си-68», который прямо предусматривал развязывание войны против СССР, чтобы «раз и навсегда покончить с коммунизмом». В целях создания наиболее благоприятных для США условий для начала такой войны документ предписывал принять самые энергичные усилия по сохранению за США монополии или же значительного превосходства в ядерных арсеналах».

«Начатое при президенте Трумэне, — принародно комментирует ученый-историк еще один сверхсекретный документ, — наращивание «ядерных возможностей США» было продолжено последующими американскими администрациями. В частности, в начале 50-х годов президент Эйзенхауэр в меморандуме государственному секретарю Даллесу цинично писал, что американское руководство при определенных обстоятельствах «может быть вынуждено» рассмотреть вопрос о том, «не состоит ли наш долг перед грядущими поколениями в том, чтобы начать войну в самый удобный для нас момент». В 1955 году Пентагон потребовал удвоения количества стратегических бомбардировщиков — в ту пору основных доставщиков ядерного оружия».

Дальше все пошло как по маслу.

Вслед за первыми космическими спутниками появились так называемые ракеты-носители, которые могли «носить» не что иное, как ядерные бомбы. Кстати, их стали чуть ли не кокетливо называть «головками». То есть «боеголовками».

Обыватель, которому все это не казалось тогда ужасным, с удивлением, достойным другого применения, вскоре узнал, что у одной ракеты уже несколько боеголовок.

Нечто вроде сказочного Змея Горыныча получалось.

Какая прелесть, не правда ли?

Ведь на каждого Змея Горыныча всегда находился добрый молодец, который ловкими ударами богатырского меча сносил одну голову за другой.

Однако чудовищных голов этих стало до того много, что доброму молодцу с ними уже не справиться.

Без того чтобы не потерять и свою буйную головушку.

Гей заказал еще пару стаканов кефира.

Его подмывало тут же, за кефиром, обсудить с шатенкой в розовом, то есть с Алиной, бесподобную формулу Евы.

НАДОПРОСТОЖИТЬ.

Учитывая философское содержание этой формулы, следовало для начала заказать хотя бы еще два стакана кефира, но, вместо того чтобы пригласить официантку, Гей чуть было не ляпнул: «А этих усатых мужчин, случайно, зовут не так же, как меня?» Идиотский вопрос, конечно. Тогда и впрямь свихнуться недолго. Три Алины — это куда ни шло, а вот чтобы еще и три Гея, один из которых был Эндэа, — это многовато даже для очень хорошей компании. Что и говорить, многовато. Чересчур. А если еще учесть, что один Гей сжег себя сегодня вечером…

Интересно, знает ли эта Алина об акте самосожжения Гея?

— Понимаете… — как бы даже смущенно сказала тут Алина. — Я подошла к вам вовсе не потому, что вы похожи на моего бывшего мужа. Иначе я могла бы подойти к вам еще в церкви. — Она усмехнулась. — Я уж не говорю о том, что рядом со мной все время был двойник мужа, тот, которого зовут Эндэа… Словом, к вам потянуло меня совсем другое…

— Что же именно? — спросил он ее нетерпеливо.

Она долго смотрела на него не мигая, словно решая про себя, а надо ли ему открывать свою душу.

Гей потупился.

Он гасил в себе сатанинское желание снова позвонить Георгию. Он волновался.

Ничего, разберусь и сам, сказал себе Гей отчаянно.

Она улыбнулась, посмотрела на стакан с остатком кефира и как бы отчаянно сказала:

— Ах, гулять так гулять! Я бы охотнее выпила теперь… Но не здесь, если вы не возражаете.

— Бокал коллекционного кваса? Уж не хотите ли вы спуститься в ночной бар?

— А если бы это желание возникло у вашей жены? Впрочем, нет. Успокойтесь. Это слишком банально. Я приглашаю вас к себе в номер…

Выигрывая время, чтобы прийти в себя, он как бы заинтересованно глянул на экран телевизора.

Там, как и догадывался Гей, пошла сцена совращения Адама Евочкой, женой Эндэа.

Они поменялись теперь местами.

Такие дела.

НАДОПРОСТОЖИТЬ.

И прежде чем они встали из-за стола, он сказал ей, как бы отвечая на ее приглашение:

— Надопростожить…

Сказал слитно, без какого-либо выражения.

Теперь, казалось, она онемела.

Минуту-другую смотрела на — него с испугом.

Затем, покосившись в сторону свадебного стола, тихо произнесла:

— Откуда вы это знаете?

— Теперь это знают все, — сказал он. — Вот, пожалуйста! — Он кивнул на телевизор. — Крупным планом лицо Адама. Человек размышляет. Чем же все это закончится…

И он вспомнил, как сказал эту же фразу Бээну.

Слитно. Как новейший неологизм.

Надопростожить, ну и так далее.

Дело было в последнюю его поездку к нему.

Обычно Бээн, встретив Гея в своем кабинете, снова садился за стол и молчал.

То есть перебирал на столе какие-то бумаги, звонил по телефону и отвечал на звонки.

То ли и впрямь был занят по горло, то ли изображал из себя по горло занятого человека — живой пример для КРАСНОЙ КНИГИ.

А тут, как бы нарушая ритуал встречи, совершенно неожиданно для Гея спросил:

— Ты как живешь-то?

— Просто, — брякнул Гей. — И вдруг выдал на одном дыхании: — Надопростожитьпростожитьнадожитьнадопросто.

— Не понял…

Бээн глянул на него так, словно Гей собирался рассказать ему какой-то новый анекдот, который содержал в себе это странное слитное слово.

— Так ведь и я тоже не понимаю, — сознался Гей.

Бээн хмыкнул.

И слегка улыбнулся на всякий случай.

Возможно, Бээн подумал, что это была новая столичная шутка.

Кто их знает, этих научных работников!

И Гей успел еще подумать о том, что историк Дэвид Розенберг из Хьюстонского университета был не совсем точен. О войне между СССР и США было сказано уже через десять дней после победы над Германией. И сказал об этой войне государственный секретарь США Джозеф Грю: «Если что-либо может быть вполне определенным в этом мире, так это будущая война между СССР и США».

Такие дела.

3 ноября 1945 года. США. Комитет начальников штабов. Доклад № 329 Объединенного разведывательного комитета: «Отобрать приблизительно двадцать наиболее важных целей, пригодных для стратегической атомной бомбардировки в СССР».

Это были города: Москва, Ленинград, Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов, Казань, Баку, Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Магнитогорск, Пермь, Тбилиси, Новокузнецк, Грозный, Иркутск, Ярославль.

Позднее на Москву предписывалось сбросить 8 атомных бомб.

Восемь Хиросим в одной только Москве.

Thank you, господин президент!

Они встали из-за стола, и Гей заметил, что свадебная компания не обращает на них никакого внимания.

Мээн спич произносил…

Еще не сделав и шага, придвигая к столу тот стул, на котором сидела Алина, Гей тихо спросил ее:

— Можно предложить вам руку?

Он почему-то вдруг решил, что просто так, машинально как бы, хотя и с почтительностью, которая была бы, разумеется, проявлением хорошего тона, предложить ей полусогнутую в локте руку, предложить без специального на то разрешения Алины сейчас ни в коем случае нельзя.

Почему-то ему пришло в голову, что с этим жестом как таковым, вполне интеллигентным в его исполнении — это уж он гарантирует, у Алины связано нечто такое, что омрачило бы ее теперь, если об этом напомнить ей самим жестом.

Черт его знает, с какой стати взбрела ему в башку такая нелепая мысль!

Но дело сделано — мысль явилась, в ход по сигналу серого вещества пошли слова, не менее серые.

Следовательно, Гей тут же и спросил Алину, можно ли предложить ей руку.

То есть подставить свою полусогнутую в локте руку так, чтобы ей удобно было мягко, слегка, почти не касаясь рукава пиджака, обхватить его полусогнутый локоть своей рукой, ладошкой, кистью, ну да вы знаете, как это делается.

Вот он и спросил на всякий случай, можно ли предложить ей руку — именно в этом смысле, в каком же еще!

Однако Алина, беря со стула свою сумочку, напряженно замерла, услышав это короткое и простое: «Можно предложить вам руку?»

Он даже на расстоянии почувствовал, как напряглась она, будто вся окаменела, не говоря уже о той руке, о левой, разумеется, под ладошку и кисть которой он собирался вполне светски подставить свою полусогнутую в локте руку.

— Что с вами? — еще тише спросил он, пододвигая под стол и тот стул, на котором сидел сам, делая это не столько ради хорошего тона, сколько для того, чтобы хоть как-то оправдать эту паузу в глазах свадебной компании. — Я спросил, не хотите ли вы, пока мы идем по залу, взять меня под руку… удобно ли вам это будет… только и всего…

— Господи! — вздохнула она с облегчением и улыбнулась, расслабилась, тут же подхватила — слегка, мягко, естественно, как и предполагалось, — его под левую руку, которую он, конечно, еще не успел полусогнуть в локте.

Более того. Гей не успел переложить Красную Папку под правую руку!

И Красная Папка оказалась между ними.

Словно гарант их вечного союза.

Такая симпатичная пара, давно притершаяся, муж и жена, разумеется, отнюдь не любовники, разве же любовник станет угощать в ресторане свою любовницу банальным кефиром, да еще и какая-то нелепая папка у него под мышкой.

Впрочем, именно эта нелепая папка говорила о том, что он и она притерлись уже до того состояния, когда притереться ближе никак невозможно, абсолютное слияние, пока еще не давшее коррозию на стыке двух инородных тел, каковыми являются природные, то есть сугубо материальные, тела детей природы, Адама и Евы.

Вот что можно было бы сказать сейчас о них, об Алине и Гее, выходящих из ресторана чин чинарем в счастливую ночь в уютном номере «Гранд-отеля».

— Господи! — повторила Алина, приостанавливаясь, когда они скрылись за дверью. — Я так напугалась!..

— Чего? — Гей делал вид, что не понимает ее испуга.

— Да когда вы сказали мне про руку…

— Но ведь я же не собирался цапать вас за локоток… — начал было Гей, но Алина перебила его:

— …как женщину, отбившуюся на время от рук…

— …как любовницу… — добавил он улыбаясь.

— …как наложницу свою…

— …как рабыню…

— Господи! Как же я напугалась!..

— Ну полно вам, — хмуро сказал Гей. — Все уже позади. Что толку травить себе душу?

— Я вам позже все расскажу… ну, что с этим жестом было связано.

— А надо ли? — вроде как усомнился Гей.

— Так ведь с этого жеста, как ни странно, у меня все и началось, — печально сказала Алина.

— Этим жестом, похоже, у вас все и заканчивается, как видите.

Гей сказал это снисходительно, потому что на печаль в голосе по такому поводу он сейчас не имел ни малейшего права, его печаль была связана теперь с чем-то другим, куда более важным, например с актом самосожжения Гея и воссозданием его из атомов и молекул.

Портье и швейцар как бы вполглаза смотрели на экран телевизора.

Изумленный вид портье!..

Несколько минут назад, когда Гей спускался в ресторан, портье не обратил на него, казалось, никакого внимания.

А сейчас он во все глаза уставился на Гея, словно с ним, Геем, было связано что-то из ряда вон выходящее…

Может быть, портье тоже смотрел сцену самосожжения Гея и теперь, увидев живого двойника, не смог скрыть своего изумления?

Гей отвернулся было, но портье вежливо осведомился:

— Пан больше не желает позвонить в Братиславу?

— Как?.. — Гей смешался, не зная, что ответить. То ли его удивила эта негаданная возможность позвонить в «Девин», Алине, то ли озадачила необходимость сделать такой звонок, о чем сам он вроде как забыл, хотя даже портье об этом помнил. — Прямо сейчас?!

Алина не могла не заметить его растерянности.

— Да, если пан желает, — и портье сделал учтивое движение в сторону телефона.

— Нет! — поспешно сказал Гей. — Я уже передумал звонить. Благодарю вас… — И так как портье продолжал неотрывно смотреть на Гея, даже не кивнув в знак принятия благодарности, он добавил: — Я уже владею информацией…

Гей при этих своих словах досадливо поморщился.

Стереотипное выражение!

Ученый сухарь.

Швейцар нажал на кнопку лифта, продолжая вполглаза смотреть на экран.

Алина тоже как бы вполглаза смотрела на экран телевизора.

— Значит, вот как все начинается… — сказала она.

— Увы! — сказал в это время социолог Адам. — Начинается не с этого. Этим уже заканчивается…

Как он ответил портье?

Я УЖЕ ВЛАДЕЮ ИНФОРМАЦИЕЙ.

Именно так это называется.

Да, он теперь представлял себе, что делает сейчас Алина там, в «Девине».

Алина села к столу, по-прежнему не видя телевизора.

Она зажала руки между коленей.

Но не ссутулилась, хотя бы чуть-чуть, как мог предположить Гей.

Она сидела почти прямая.

Лицом к окну.

Хотя и не слышала, казалось, даже рева автобусов, которые время от времени проносились по улице вдоль Дуная, прямо под окнами «Девина».

Вероятно, она не слышала и звук телевизора.

Впрочем, звук телевизора она все же слышала.

Может, потому, что с телевизором было связано ее недавнее потрясение, и она машинально улавливала именно звук телевизора — не столько даже музыку, сколько голос человека.

Однако это был не тот страшный голос мужчины, который рассказывал о самосожжении Гея.

Это был голос женщины.

Такой голос… такой голос, какой бывает у иных женщин во время любви.

Кстати заметить, Алина сидела не точно лицом к окну.

Только правой стороной.

А левой, стало быть, к телевизору.

Но левой стороной больше к телевизору, чем правой — к окну.

Потому что именно так стояло кресло.

Значит, если бы она захотела, она бы могла без всякого усилия, не поворачивая головы, глянуть на экран телевизора.

Где возникал этот особый женский голос…

Как бы невольно прислушиваясь к звуку телевизора, Алина ощущала правой стороной, что за окном был чужой город.

Чужой.

Хотя и братской страны.

И чужая река.

За которой и вовсе была чужая страна.

Следовательно, тут, в Братиславе, она была совсем одна.

Хотя голос женщины, шедший слева от телевизора, говорил ей, что сама жизнь, которую здесь ведет человечество, не так уж и чужда ей.

Как ни странно, оба лифта застряли вверху.

Гей боялся сейчас только одного — чтобы не встретить в холле свою переводчицу.

Мегеру.

Мымру.

Эгоистку.

Это из-за нее Алина осталась в «Девине», а с другой Алиной он идет в номер «Гранд-отеля», в ее номер, Алины, вот этой Алины, чью руку он чувствует на своем локте, не жены, не любовницы, бог знает кого, вот что наделала переводчица, баба-дура, а может, и хороший человек, симпатичная с виду женщина, просто устала она, мало ли от чего или от кого, в глазах у нее была застарелая усталость.

Говорят, у женщины больше всего проблем к сорока годам, и этой Алине, с которой он рука об руку войдет сейчас в лифт, было тоже под сорок, пожалуй, хотя выглядит она гораздо моложе, ее возраст угадывается, но в глаза сразу же не бросается, она хорошо сохранилась, а может, лишь сегодня, в такой момент, — ее муж снова женился! — усилием воли заставила себя выглядеть лет на двадцать восемь, не старше.

Однако почему она должна присутствовать на свадьбе своего бывшего мужа и почему вдруг подошла к нему, Гею, села за его столик, выпила, между прочим, весь его кефир и напоследок вообще ушла с ним, даже не помахав ручкой свадебной компании?

Скорее всего, переводчице надо сказать спасибо за этот случай.

Редчайший эксперимент, как сказал бы Адам.

А может, самый банальный?

И пока Адам нервно ходил из угла в угол, поджидая свою Еву, Гей с мягкой улыбкой смотрел на Алину.

Алина тоже смотрела на Гея с мягкой улыбкой.

Швейцар пошел по лестнице наверх.

Случай давал возможность Гею одуматься?..

Можно предложить этой негаданной спутнице выйти на улицу. На десять минут. Прогуляться на свежем воздухе.

Интересно, церковь уже закрыли?

Как раз в этот момент раздался удар колокола.

И звук небесный возник.

Тихий.

Как бы печальный…

А может, церковь открыта всю ночь?

Гея удивило, что храмы на Западе открыты всегда, когда бы он в них ни заглядывал. Горят свечи. Стоят цветы. Иной раз — абсолютно никого! Ни души. Впрочем, души святых, может, и были. Как сознательный атеист он должен решительно опровергать сей факт. Но не делал этого. Было бы нелепо в пустом храме заниматься атеистической пропагандой. Он просто садился на прохладную скамью, оглядывал своды, стены, алтарь, говорил себе, что зайдет сюда послушать орган, когда будет служба, и незаметно для себя отдыхал и телом и душой.

Но во время службы храмы были полны людей.

Портье как бы вполглаза смотрел на экран.

Адам стоял у кроватки Адамчика.

Алина с мягкой улыбкой смотрела на Гея.

Гей тоже смотрел на Алину с мягкой улыбкой.

Образ смутной мечты стал реальностью?

Да.

Без какой-либо явственной, впрочем, характеристики.

И более двадцати лет назад Алина смотрела на Гея с мягкой улыбкой?

Ему казалось тогда, что, даже стоя рядом с ним, она смотрела куда угодно, только не на него.

И уж точно — без улыбки.

Возможно, так было принято.

Зато с улыбкой смотрела на него спутница Алины. Эта спутница Алины оказалась знакомой Гея. В ее семью он захаживал иногда по праздникам, а то и в будние дни — от скуки. Провинциальный салон. И вот эта знакомая Гея оказалась чуть ли не подружкой Алины, раз уж они появлялись на танцах вместе!

Скорее всего, она была просто приятельницей, скажет потом Алина.

Даже просто знакомой.

И в этом-то все дело!

Знак судьбы?

Гей уже в ту пору весьма иронично относился к разного рода мистическим понятиям. Он считал себя убежденным реалистом.

Кстати, у этой знакомой Гея, как, впрочем, и у каждой из трех ее сестер, были, определенно были свои тайные, а может, и не такие уж тайные мысли в отношении Гея. Сестры были на выданье, как говорится. Может, сами по себе существа и добрые, но какие-то на редкость непривлекательные, и только мудрые — не просто умные, а мудрые — мужчины осознанно женятся на таких добрых, сердечных дурнушках, а иногда, случается, и молодые ребята, особым умом не отличающиеся, как бы интуитивно выбирают себе в жены из множества стаек невест именно этих дурнушек, и нельзя сказать, чтобы ребята эти впоследствии были счастливы, а мудрым мужчинам такое счастье и не нужно — им нужен семейный мир да покой, чтобы не было и в помине разных проблем лирического свойства, точнее, как бы лиро-философского даже, с каковыми столкнулся Адам, который предпочел в свое время красивую Еву, что в божественном образе явилась к нему в одном из дансингов.

Но к моменту знакомства с Алиной, о чем и хотел теперь вспомнить Гей, это его размышление, пожалуй, не имеет никакого отношения.

Момент знакомства, а вместе с этим и момент любви случился.

Момент любви?

Или что это было тогда?

Нереальное состояние.

Алина, которую Гей уже мог называть по имени, стояла в полуметре от него, и он видел и не видел ее, сам говорил и говорил — о чем? бог весть! — с их общей приятельницей, которая и не подозревала, наверно, какую бомбу подложила под всех четверых сестриц эта девочка, Алина, но в то же время Гей как бы и не с приятельницей вовсе говорил, а только с Алиной, каждое слово — для нее, каждая интонация, жест — для нее, но при этом никакого актерства, конечно; у него бы не хватило на это ни сил, ни умения, он был само естество, но — закомплексованное, как говорят и пишут, закомплексованное в данной ситуации от присутствия Алины.

Закомплексованное естество?

Состояние странное.

Но, может быть, это и есть любовь с первого взгляда?

В том, что она уже в нем была и что вызвала ее Алина, никто другой, Гей не сомневался.

То есть он просто и не думал тогда об этом.

Как, впрочем, ни о чем другом.

Такие дела.

Одна старая армянка сказала об этом странном состоянии еще короче: «Амок».

Хотя она имела в виду не самого Гея, а его сына Гошку.

И пока была задержка с лифтом, а бедный Адам сел писать семейную весточку старшему сыну, солдату, Гей тотчас вспомнил своего сына Гошку.

Точнее, все то, что было совсем недавно, когда Гошка влюбился, и тоже впервые.

О, это было не менее странное, видимо, состояние влюбленного, но, однако, насколько же непохожее на то состояние, в котором тогда, более двадцати лет назад, оказался сам Гей!

Амок с оттенками?

Ведь Гей впервые увидел тогда Алину, и она почудилась ему феей в розовом, а Гошка знал Юльку уже два года, знал как облупленную, и она поначалу не только не нравилась ему, но была как бы даже не совеем приятна, он видел, что она некрасива, неумна, чересчур кокетлива, избалованна — просто не самое лучшее чадо тех родителей, которые дружат с отцом и матерью Гошки, какая уж там фея!.. И это чадо нужно волей-неволей воспринимать в рамках семейной вежливости. Но зато какие страсти разыгрались потом!

Однако Гей, пожалуй, отвлекся.

Возможно, в ход пошли совсем не те атомы и молекулы.

Как бы овладевая методом — пока еще не поточным — принудительной повторяемости, он хотел воссоздать из атомов и молекул — судя по всему, хорошего, яркого цвета — свой, а не Гошкин момент первой любви.

Тем более что кабины лифта все еще стояли наверху.

Что касается момента знакомства, а стало быть, и момента любви, Гей не помнил каких-то реалий, скажем, внешнего вида Алины, деталей ее туалета, если то, в чем она тогда была, называлось туалетом.

Но помнил только то, что перед ним была та самая девушка, которую накануне он видел в дэка на балконе.

Которая в этот раз не была в розовом.

Уж это он видел во всяком случае!

Но цвет не имел теперь ни малейшего значения.

Она и выглядела совсем иначе.

Какая разница?

Впрочем, каким-то краем памяти, как бы вовсе не его собственной, а взятой напрокат, а потому услужливо подсовывающей совсем не те перфорированные ленты — атомы и молекулы? — Гей вдруг вспомнил сейчас то, что к Алине, той Алине, которую он воссоздавал в заданном цвете, не должно было относиться, потому что выклинивалось из образа любви…

Он вспомнил вот что.

Да, Алина в тот вечер была в белой кофточке и в какой-то юбке, и волосы у нее были хотя и не темные, нет, как иногда казалось позднее, но и не светлые, как уверяет порой сама Алина.

И почему-то ему казалось иногда, что и голос у нее был совсем не мягкий, не грудной…

Кто-то время от времени приглашал ее на танец.

Гей умолкал, встревоженно глядя на приятельницу.

И Алина, как бы угадывая его волнение, иногда отказывала претенденту на тур вальса, танго или чего там еще Гей не слышал даже музыки.

Но почему он сам не приглашал Алину?

Его обуял незнакомый страх.

Он будто не видел со, но уж она-то успела понять: видел, еще как видел!

И тем не менее принимала приглашение очередного претендента на танец.

Нет, вовсе не злила Гея, не раззадоривала, просто шла танцевать — и все.

Она любила танцы и была разборчива в партнерах, сказала она Гею позднее. И если бы кто-то, подумал Гей, понравился ей в тот момент чуть больше, чем он, в котором хоть что-то все же заинтересовало ее — привычка смущенно держать палец возле губ, сказала она потом, и он ужаснулся: с каким идиотским видом стоял он тогда перед нею! — Алина, как знать, не поднялась бы к ним на балкон после танца, но она поднималась всякий раз и заставала Гея с общей приятельницей все там же, где и оставляла их как бы на время, хотя могла оставить и навсегда, и Алина уже не могла не видеть, что Гей хранил ей свою верность, а приятельницу никто и не думал приглашать, и у Алины был повод вернуться на прежнее место, и, по сути дела отвергнутый, очередной кавалер отставал от нее, теряясь, возможно, в догадках относительно Гея, который заметно оживлялся при виде Алины, воскресал из мертвых.

Кажется, приятельница тут и догадалась.

Но было уже поздно.

Поглядывая на часы, Адам сидел над письмом сыну.

Светящаяся точка на табло падала вниз.

Дверь кабины открылась, и смущенный задержкой швейцар, выйдя из кабины, с полупоклоном предложил Алине и Гею войти в лифт.

Портье что-то пробормотал.

Может быть, он приносил пани и пану извинения от имени фирмы «Чедок».

Но, скорее всего, он сказал что-то совсем другое, имея в виду несколько странное, гм… не то чтобы странное, а уж очень лихое поведение этого усатого с какой-то нелепой папкой под мышкой.

Отхватил себе на вечер, а может, и на ночь такую роскошную шатенку в розовом!

Перед тем как войти в лифт, Гей досмотрел сцену. Адам писал сыну о работе над своей диссертацией. Кульминационный вывод этого глубоко научного и глубоко содержательного изыскания Адам вслух прочитал, с выражением, как актер областного драмтеатра:

Истинная жизнь — это жизнь, в которой внутривидовая борьба возрастает вместе с эволюцией современных особей homo sapiens, а не наоборот!

То-то мозги проветрятся у сына Адама, несчастного солдата, не ведавшего, что есть жизнь истинная…

А если бы ядерный взрыв застал их здесь, в лифте? Пластик со всех сторон. В любом случае они сгорят заживо. Вместе с Красной Папкой.

НАДОПРОСТОЖИТЬ.

Гей произнес это странное, нелепое слово так и этак.

И дверцы лифта открылись. И они пошли по ковру коридора в ее номер. Снова рука об руку. Красная Папка была между ними.

Хорошенькая женщина пригласила его в свой номер, и это было для него своеобразным взрывом, после которого он воссоздавал будущее из прошлого с еще большей старательностью, чтобы, упаси боже, не пропал даром миллион-другой атомов и молекул дефицитного розового цвета.

Это был вечер по случаю женского дня 8 Марта.

Все тогда же, более двадцати лет назад.

Гей только-только приехал из района, где он был на буровых участках.

Да! Он уже и сам почти забыл о том, что в то время работал геологом, по специальности, которую получил в учебном заведении, а уж социологом стал гораздо позже, набравшись жизненного опыта, как не без иронии писал он в автобиографии.

И вот приехал он, значит, в Лунинск из экспедиции, сбросил с себя хэбэ, побрился, надел серый костюм и помчался к четырем сестрицам.

Чтобы увидеть Алину.

Он отчетливо помнил — она опять была хороша.

Хотя и не в розовом платье. В зеленом.

И она встретила Гея улыбкой как человека, которому рада не просто как знакомому.

Так ему показалось, во всяком случае.

И даже спросила не то озадаченно, не то с упреком: «Почему так поздно?» — тем самым устанавливая особые отношения между ними.

По крайней мере, так ему теперь вспоминается.

Но села не рядом, а напротив.

Может быть, для отвода глаз четырех сестриц?

Или потому, что среди гостей был их двоюродный брат, молодой инженер, не спускавший, как заметил Гей, с Алины взгляда?

Уж инженер-то не стал церемониться, он устроился рядом с Алиной, и Гей замкнулся невольно, и она вроде как перестала его замечать, может, просто дразнила, все беседовала с этим инженером, и Гею казалось это странным, он и не думал ее ревновать, хотя и любил, да, любил, уж это он про себя знал, как ему казалось, давно, но только про себя, Алине еще не сказал об этом ни слова, ни полслова, и ему казалось уже, что и ей он тоже не безразличен, так зачем же тогда этот флирт с инженером, флирт не флирт — непонятно что, Алина пошла танцевать с инженером и раз, и другой, и третий… а потом осталась с ним у окна, уже как бы не разлучаясь, уже как бы напрочь забыв Гея, и тогда он выпил вина и раз, и другой, и третий… ему стало плохо, в то время в подобных компаниях обходились без водки, а вино, причем вино хорошее, пили символически, а тут Гей вдруг надрался — именно так это называется, всех удивил, и ему стало плохо, но он еще и почувствовать не успел, что ему стало плохо, как Алина была уже рядом с ним, а может, он сам оказался рядом с Алиной и вмиг отрезвел — смотрел на нее не мигая: что она скажет ему?

Она пригласила его на танец.

И уже до конца вечера не отходила от него.

Об инженере Гей больше не вспомнил ни разу, вроде бы даже и не видел его, и не думал о том, что же такое произошло между Алиной и братцем четырех сестриц, а может, вовсе ничего и не происходило, и на сестриц Гей тоже не обращал внимания, он видел только Алину, они все время танцевали, молча, кажется, и, как им представлялось позднее, это был один и тот же танец — танго под песню «В нашей местности радуга», слова всемирно известного пиита.

С пиитом Гея сведет позднее судьба, да нет, не судьба — теннис, сведет ненадолго, Гей неплохо играл в теннис, а пиит играл в теннис плохо. Пиит приходил на коктебельский корт — в красной рубахе, возможно мексиканской, с английской ракеткой под мышкой, фирма Danlop, но без чехла, в то время чехлы у нас не были в моде, не то что теперь, и говорил всякому разному народу, который во все глаза смотрел на всемирно известного пиита:

— Вот, английская ракетка, фирма Danlop, лучшие в мире ракетки, сто двадцать долларов…

И пиит, уже изумив народ, смотрел сквозь томный прищур на игроков, максимально задравши голову, и говорил как бы себе самому, задумчиво, задушевно, вещим голосом пророка:

— Пушкин и Лермонтов были неплохие дуэлянты, стреляли из пистолетов… Блок — боксировал… Маяковский — на бильярде играл… А теннис?! — вдруг с тревогой спросил пиит. — Кто из великих поэтов играл в теннис?!

Народ молчал. И только Гей говорил, глядя в глаза пииту:

— Вы забыли, что в теннис играл Мандельштам, играл хорошо, хотя в ряд с Пушкиным и Лермонтовым я не поставил бы даже Мандельштама…

И они выходили на корт.

Пиит и Гей.

Как два врага!

Кстати, автор этих строк, поклонник несравненного широкого таланта пиита, который был не просто пиитом, но еще и большим, хорошо экипированным путешественником, всякий раз осаживал Гея, сдерживал, умолял: не гоняй ты по корту всемирно известного пиита как мальчишку! Но Гей упрямился всякий раз и просто зверел, в то время Георгия рядом с ним еще не было, и у автора этих строк не хватало никаких аргументов, чтобы образумить зарвавшегося Гея, и тот выпроваживал пиита с разгромным счетом, и теннисные пути-дороги пиита и Гея разошлись, они стали играть на разных кортах. Такие дела.

Между прочим, это нечаянное отступление про пиита возникло не зря. Дело в том, что еще в самом начале этих коктебельских событий, которые происходили вскоре после того затянувшегося в Лунинске до утра танца, Гей хотел было сказать знаменитому мэтру, что уж так им тогда с Алиной было хорошо танцевать под пластинку «В нашей местности радуга», и слова песни, в общем банальные, умиляли их в тот вечер и долго после этого, и, как ни странно, именно с той песней, точнее, с грустной, еще точнее, сентиментальной мелодией было связано их сближение, Гея и Алины, сближение как бы уже окончательное.

Но не сказал, увы.

Вот чудо искусства, дорогой мэтр!

Пятнадцать — ноль в вашу пользу.

Нет, лучше пусть будет матч-болл.

Даже тройной матч-болл.

На вашей подаче.

В память о том вечере Гей согласен был проиграть один гейм всенародно известному пииту.

Но ведь она могла уйти от него, даже не помахав ручкой!

Хотя они были уже не просто знакомые.

Что-то такое будоражащее, трогательное, нежное успело возникнуть между ними.

Может, как раз накануне его поездки в экспедицию.

А может, еще в момент знакомства в дэка.

Перед отъездом в горный район, где была так называемая Гонная Дорога, по которой гоняли политических каторжан, еще при царе, конечно, — о чем Гей хотел написать в областную газету «Знамя коммунизма», — он пришел к четырем сестрицам, где и застал Алину.

Кстати заметить, ему в тот день вдруг тревожно стало.

То есть тревожно ему было частенько.

Почти всегда.

Но тут возникла в нем тревога особая какая-то…

А девчонки вдруг стали гадать на картах, дурачились, одним словом; Гей не помнил теперь, что это была за игра, но Алине все время выпадало, что Гей, сидевший напротив, не любит ее, и она, не скрываясь, огорчалась — кажется, чем дальше, тем все более искренне, уже никого не стесняясь, и это покорило Гея, и он глядел на Алину так, будто знал ее давным-давно, такая домашняя и родная она была, ему хотелось поцеловать ее, и вроде бы исчезало ощущение этой особой тревоги, он верил в Алину, да, он любит ее, думал Гей, любит давным-давно, и как странно, что она этого не знает, не чувствует, и все же временами накатывало на него состояние этой особой тревоги, ему представлялось, что у него с Алиной есть дети, что их оставили они где-то, почти бросили на произвол судьбы, а как им теперь помочь — не знали…

Выходило, что при воссоздании того дня, той Алины и того Гея участвовали не только розового цвета атомы и молекулы.

Кстати, Гей жил тогда в Новой Гавани.

В Красной Папке хранились фотографии, которые были связаны не только с Бээном, но и с Новой Гаванью.

Более того, в Красной Папке лежало и описание Новой Гавани, сделанное самим Геем, — на тот случай, когда инопланетяне или совсем новые люди Земли, которым достанется Красная Папка, если только она уцелеет чудом во всемирной ядерной войне, окажутся в большом затруднении при виде малоизвестных вселенской архитектуре сооружений, которые были изображены на фотографиях некоего Гея, середина двадцатого века так называемой новой эры.