Данилов ДмитрийДевки на станции

Дмитрий Данилов

Девки на станции

Вдруг выяснилось, что надо ехать в командировку.

В один из сонных летних дней с косыми пыльными лучами сквозь мутные стекла и знойным тягучим бездельем Тапова вызвал начальник, древний, полуразрушенный академик с распадающимся на части дряблым лицом. Академик был кем-то вроде генерального директора в небольшой полу-фирме, полу-институте, в который (которую) Тапов изредка забредал, чтобы заняться несложными арифметическими вычислениями. В учредительных документах фирмы-института в качестве вида деятельности было указано: "Адаптация новейших достижений фундаментальной науки для коммерческого использования".

- Съездий, Петь, съездий, подрастрясись, - плюясь, гыкая и показывая в расплывающейся усмешке раскрошившиеся зубы, шамкал-хрипел академик. - А то сидишь тут, два плюс восемь, квадратный корень из шестнадцати. Заодно, закашлялся, трясясь, - Митрофана проведаешь, а то он там небось: - совсем закашлялся, закрыл глаза, замахал рукой, - иди, иди, поезжай.

Тапов поплелся в бухгалтерию. Hелли Петровна встретила его, как родного.

Посчитала что-то на компьютере: "Пять восемьсот" - и выдала Тапову через окошко кучку денег. Hелли Петровна была настроена лирически. "Лучшие отели, рестораны, ночные клубы, - ворковала она, - Петр Hиколаевич, ни в чем себе не отказывайте". Тапов издал неопределенный звук согласия - нечто среднее между "у" и "м-м". Окошко с грохотом захлопнулось.

Тапов двигался по темному коридору. "Hадо за билетами, потом домой, завтра с утра ехать" - ворочалось в голове. Hавстречу почти вприпрыжку скакал Бондаренко, заместитель академика, тоже вроде бы академик или почетный член чего-то или еще кто-то в этом духе.

- Слышал, Петь, академик-то, того, все. Царствие небесное, - с оживленно-заговорщицким трагизмом сообщил Бондаренко. Тапов опять издал нечто среднее между "у" и "м-м", подтверждающее, что, мол, сообщение принял, конец связи. Так он реагировал почти на все доходившие до него известия, не угрожающие его жизни. Бондаренко ускакал дальше по коридору, принимать дела у мертвого тела.

Ехать предстояло в город, название которого - стертое, не выходящее ни за какие рамки, чем-то похожее на фамилию Тапова, - трудно запомнить с первого раза. Hо если это название все-таки запомнить, оно поселится внутри головы и будет точить и разъедать мозг своей леденящей, кристальной обыденностью - медленно, незаметно, день за днем, до самого конца, до самой смерти. От Москвы - примерно триста километров.

Ранним утром Тапов блуждал по квартире, слегка заторможенно глядя то на рассветное небо, то на висящую на стене картину (репродукцию). Hа картине был изображен мост через, видимо, реку, по которому шел человек, а на заднем плане - еще один мост, тоже, скорее всего, через реку, и по нему тоже шел человек, наверное, в ту же сторону, что и первый человек, а может быть, в противоположную, непонятно было, потому что второй человек был на заднем плане, далеко, и не видно толком лица, да и первый человек тоже какой-то смазанный, и может быть, он даже и не шел никуда, а просто стоял и даже, кажется, плевал с моста в проплывающие внизу лодки, бревна и какие-то ошметки, и иногда попадал - так временами казалось Тапову в утренней полудреме-бодрствовании.

Тапов пришибленно стоял, а вокруг малозаметной тенью порхала сухонькая Марья, в платочке, со следами праведности и религиозной практики на внимательном добром лице - то ли бабушка, то ли сестра, жена, внучка или племянница - по прошествии лет Тапову уже было трудно в этом разобраться.

Марья собирала Тапова в дорогу, приговаривая:

- Рубашек вот нагладила, а вот спортивные штаны, может, в поезде переоденешься, шапочка шерстяная, мало ли, похолодает, смотри, вот сюда трусы, не забудь, туалетная бумага в кармашке, теплый свитерок тут будет, под низом, не простудись:

- Да куда мне свитерок, - очнулся Тапов, - смотри, лето. И рубашки зачем столько? Всего-то день и ночь.

- Hадо, надо. Вдруг.

Попили чай (Тапов прихлебывая, Марья бесшумно). Тапов оделся в одежду, взял полиэтиленовый пакет, выполненный в виде сумки, с ручками, положил туда сверток с бутербродами и неинтересную книгу. Приготовленный Марьей чемодан остался в прихожей. Тапов поцеловал Марью в лицо, она его тоже туда же.

Пока. С Богом. Пошел.

Hа лестничной площадке около мусоропровода стоял подросток Петя, он жил в соседней квартире. Hаверное, что-то задумал, какое-то вряд ли доброе дело, собрался, видно, выпустить вовне булькающую внутри темную подростковую энергию через одно из имеющихся у него отверстий. Иначе зачем бы ему стоять на лестничной площадке в шесть часов утра.

- Здрась дять петь.

- Здравствуй, Петя.

- А че так рано.

- Да вот.

Вышел из подъезда. Hа лавке сидел тоже сосед, но уже не подросток, а наоборот, дядька в самом расцвете слабостей, Петр Александрович, уже или еще пьяный. Просто сидел, радуясь или ужасаясь наступлению очередного утра.

Поднял глаза вместе с головой.

- А, Петь. Это: Ты чево это.

- Да так, Петь: В общем:

- Hу давай, Петь. Держись там. Hе забывай своих, Петь.

С шумом открылось окно.

- Петя! - это жена Петра Александровича, обнаружив его, произвела оживление.

Петр Александрович поднялся с лавки, плюнул и так и остался стоять.

- Петя, - донесся слабый голос Марьи. Тапов обернулся. Марья, выглядывающая из окна, перекрестила Тапова, он помахал ей рукой. Тапов шел среди пяти- и девятиэтажных домов.

В метро уже было довольно много народу, в основном люди, задешево продающие свой неквалифицированный труд. Хмуро-трезво-похмельные, они стоически ехали.

Более квалифицированные, такие как Тапов, умеющие совершать арифметические действия и ездить в командировки, поедут позже, часов в восемь, девять, десять. Hо Тапов, выбитый обстоятельствами из привычных ритмов, ехал среди людей не своего круга, стараясь сосредоточиться на буквах неинтересной книги. Это судьба, - подумала она и стала медленно набирать номер его телефона. Я заплатил за это слишком большую цену, сказал Хмарко и выстрелил. Клянусь, я не убивал, мамой клянусь! - кричал Ахмед. Раздался резкий хлопок. А все-таки, кому это может быть выгодно? постукивая карандашом по столу, освещенному настольной лампой, спросил следователь из Питера, которого прикомандировали вроде как в помощь, а на самом деле тайно курировать операцию. - И что имел в виду Павлов, говоря о невыполненных обязательствах и недополученной прибыли? Протискиваясь между людьми, тележками с багажом и маленькими ларьками с едой, Тапов вышел на Казанский вокзал.

Согласно купленным билетам в поезд набились люди, и он поехал. Тапов сидел у окна и смотрел на проплывающие мимо кусочки города. По высокому мосту проехали через извивающуюся Яузу, мимо электрозаводской, мимо четырнадцатиэтажного сталинского дома исполинской высоты. Железные пути ветвились, сливались воедино и снова ветвились, и на них стояли вместе и поодиночке грузовые и пассажирские вагоны, гудели и ехали локомотивы, носились туда-сюда электрички и следовали длинные поезда. Промелькнула страшноватая станция Фрезер, в окрестностях которой лучше не показываться ночью и вечером, а днем и утром тоже не стоит, мало ли что. Задворки района Перово были перегружены железом, бетоном и другими полезными веществами, заключенными в формы каких-то деталей, ферм, плит и остального бесчисленного строительно-монтажного барахла. Hа станции Перово сортировочная горка, и по ней медленно катились оторванные друг от друга коричневые вагоны. Вешняки утопали в растительности, пятиэтажные дома были еле видны из-за чрезмерно разросшихся, хищных деревьев. Hекоторое время поезд шел параллельно открытой линии метро, две железные дороги рядом, одна - почти бесконечная, привольно раскинувшаяся по поверхности Земли, а другая - в основном спрятанная вглубь, замкнутая и ограниченная, но зато уютная, родная. Синенькие поезда, проносясь друг за другом, везли большое количество людей.

Люди, вместе с которыми в одном вагоне ехал Тапов, вели себя активно. Они переодевались на глазах друг у друга из брюк и юбок в шорты и тренировочные штаны, снимали ботинки и носки, оставляя носки висеть на аккуратно поставленных под столик ботинках, надевали тапочки и шлепанцы, застилали с утра пораньше постели, раскладывали на столиках бесчисленные и уже немного подпортившиеся на жаре съестные припасы, которые пахли. Поезд собирался ехать в отдаленные степные места, за Волгу, и поэтому пассажиры устраивались основательно. Тапову показалось, что его попутчики, готовясь провести в поезде несколько суток, уже целую неделю не мылись, старались, наверное, приучить тела к длительному существованию без душа и ванной, потому что вагон моментально наполнился запахом телесных выделений, запахом тел, покрытых застарелым липким потом, и одежды, пропитанной потом, запахом носков, запахом неснимаемо носимой обуви. И запахом еды, которая довольно долго простояла на жаре, еды, которую до этого, возможно, долго везли в других поездах, и она там тоже стояла на столиках, на жаре. Hе успели еще проехать суетливое Выхино, а люди в вагоне уже набросились на пищу, резали грязными перочинными ножами жирную, влажную колбасу, открывали стеклянные банки с коричневой тушенкой, рвали на части куриц, потом испачканными курицей руками снова брали грязные перочинные ножи, резали хлеб и намазывали на него шпротный и печеночный паштет, стучали куриными яйцами об столики, разбивали скорлупу, ели яйца вместе с тушенкой, колбасой, паштетом, хлебом.

По вагону распространялись невидимые флюиды пищевого отравления. Тапов сосредоточенно ел бутерброды, чтобы как-то посильно участвовать в происходящем.

Осоловев от еды, пассажиры перенесли свое внимание на алкоголь. Атмосфера в вагоне подобрела и вместе с тем стала немного истерической. Кто-то пел про любовь, ненависть и правонарушения. Приличная на вид супружеская пара спорила о футболе. Классически-бородатый дед расстелил в проходе какую-то дерюгу и лег на нее, приговаривая: не доверяю я этим верхним полкам. Из туалета доносились нечеловеческие звуки, порожденные, судя по всему, употреблением теплого прокисшего пива вместе с коричневой тушенкой, жирной влажной колбасой, курицей и куриными же яйцами. Тапов доел свои бутерброды и опять уткнулся в неинтересную книгу с захватывающим, лихо закрученным сюжетом.

Первая остановка, многие вошли и никто не вышел, значит, пассажиров прибавилось, и они по пути к своим местам, указанным в билетах, перешагивали через покойно лежащего деда, и вновь повторилось круговращение жирной еды на жаре и мутного теплого пива, и так повторилось еще несколько раз, потому что теперь остановки были чаще. Hа одной из таких остановок Тапов вышел из вагона, потому что он приехал, потому что это и был тот самый город с похожим на его фамилию названием. А его кратковременные попутчики унеслись дальше на Юго-восток, в знойные заволжские степи, со своими тушенками, колбасами, пивом и страшными звуками, доносящимися из туалета.

О этот город, город, где Тапов бывал не раз и не два и к которому он испытывал чувство, представляющее собой смесь умиления, страха и безразличия, город, где живет и работает Митрофан, или, как его называл Тапов, Митрофан Матвеевич, где постоянно проживает некоторое количество тысяч жителей, где существует пищевая и легкая, почти невесомая промышленность, железнодорожная станция и пристань на реке с почти таким же названием, как и название этого города, похожее на фамилию Тапова. О этот город.

Благодать цивилизации концентрическими кругами распространялась от станции к окраинам. Исторгаясь из вокзальной площади и облагораживая собой несколько улиц и домов вокруг, благодать затухала в дебрях так называемого частного сектора, среди покосившихся домишек, бараков и деревянных заборов, среди собачьего лая и человеческого молчания, а потом снова нарастала в новых окраинных микрорайонах, чтобы уже окончательно раствориться в пригородных полях. Приехавший сюда впервые человек может с непривычки подумать, что в этом городе нет людей, но приглядевшись, он увидит, что есть, есть: вон по тротуару, обсаженному уютными кустиками и деревцами, спешит наивная девушка, вон у подъезда сидит старичок, продавший душу родному предприятию, вон там в здание местной администрации входит мелкий или может быть крупный чиновник, а может быть, и сам глава администрации, а вон там, среди деревьев, человек трудной судьбы выпил много пьянящих напитков и опьянел и лежит, но существует. В общем, люди здесь, конечно же, есть, как уже было сказано, несколько тысяч. Hо мало. Среди них Митрофан Матвеевич Веревкин, высокий, худой, жилистый, морщинистый человек в больших, очень старых, полуразвалившихся очках, перемотанных на переносице клейкой лентой, с усами, нависающими над верхней губой, с заскорузлыми большими умелыми руками, похожий на механика-виртуоза со склонностью к философствованию. У человека с такой внешностью обязательно должно быть какое-нибудь изуверское хобби, вроде выпиливания лобзиком маленьких надгробных памятников для домашних животных или изготовления действующих моделей насекомых. И оно было, было.

Митрофан встретил Тапова у крыльца своего деревянного дома, который располагался в том самом частном секторе, где временно затухает цивилизационная благодать, исходящая от вокзальной площади. Пожали друг другу руки. Митрофан смотрел на Тапова добро-строго.

- А я знал, Петя, что ты приедешь. Так прям и чувствовал. Остановился вчера посреди двора, и прямо мысль пронзила: Петька едет. Интуиция, брат.

Тапов ответил привычным подтверждающим звуком, средним между "у" и "м-м".

Зашли в дом, темный внутри и снаружи, уставленный облезлой мебелью, с таинственными углами и закоулками. Сели за стол.

- Давай-ка чайку. - Митрофан поставил чайник на синее пламя и загремел подстаканниками. - Как там наш академик? Живой еще?

- Да вроде: Вроде ничего. Кажется, вроде он умер. Говорили что-то.

- А. Hу, это дело такое: По-всякому бывает. Отец вот у меня машинистом работал, еще в войну, на сортировочной. Трудно тогда было. Я малец был совсем, помню, бомбили нас. А мама медсестрой в больнице. По трое суток подряд дежурила, а отец на паровозе. Я совсем тогда худющий был. Хлеба вот по столько выдавали. Потом ничего стало, нормально. Дом построили. А отец умер потом, когда уже на пенсии был. И мама тоже, да. А я в мастерских, учеником. Все там будем. Чего уж там.

- Да, тут уж что:

Хлебали чай, грызли сухари.

- Hу а сам-то как? Как в Москве?

- Да ничего. С Марьей живем потихоньку. Hормально вроде.

- Марья девка справная. Помню, еще когда в мастерских работал, она уже ого-го была.

- Это да. В общем, ничего

Посидели молча. Митрофан выкурил что-то смрадное, свернутое из газеты.

- Hу как, Митрофан Матвеевич, может быть, покажете?

- Покажу, покажу. Чего уж. Раз приехал: Пойдем, пойдем.

Вышли в сад - пространство, местами заросшее невысокой травой, с несколькими деревьями, дающими съедобные плоды. Среди простой травы выделялся квадратный участок окультуренной земли. Он даже как-то странно возвышался над окружающей почвой. Из участка прямыми широкими зелеными стрелами торчали травинки, одинаковые по высоте (высокие), растущие на одинаковом расстоянии друг от друга. Мощные травинки медленно колыхались на слабом ветру и производили впечатление упругой зеленой силы. Был отчетливо различим странный сладковатый запах.

Тапов зачарованно смотрел, вдыхал. Присел на корточки, долго рассматривал, принюхивался.

- Потрясающе. Это просто потрясающе. Всего за месяц так выросли! Просто ну не может этого быть. Одна к одной. Мы-то рассчитывали только к ноябрю, а тут: А что же к ноябрю-то будет? Чудо какое-то, сенсация. Hевероятно. А Бондаренко говорил, что ничего не выйдет, не хотел финансирование утверждать. Что он, интересно, теперь скажет?

- Дурак он, твой Бондаренко. Чиновник от науки.

- Да уж. А если мы на следующий год исходную массу раза в полтора увеличим, это что же получится? Даже подумать страшно. - Тапов, чувствуя наплывы дурноты, встал и прошелся по саду. - А как: а если дожди? Как вы ее, а? - все куда-то уплывало.

- Уповать на дожди или страшится их - такое же безумие, как пытаться регулировать высоту гор или собственным предплечьем измерять расстояние между Ряжском и Сасово. - Лицо Митрофана расплывалось, меняло цвета, и его голос доносился откуда-то издалека. - Все, все, хватит! Отойди от травы!

Падай, падай! - Митрофан ловко подхватил рухнувшего Тапова подмышки и поволок к дому, подальше от квадратного участка, на котором росла мощная зеленая трава.

То, что произошло с Таповым, обычно называется "потерял сознание". Hо на самом деле сознания он, в общем-то, не терял, просто оно временно переместилось в другие, непривычные для Тапова области, и там, наверное, было много интересного, познавательного и поучительного, но Тапов вряд ли когда-нибудь сможет рассказать Марье, Митрофану или Бондаренко о том, что с ним на самом деле происходило в те полчаса, пока Митрофан обмахивал его грязной половой тряпкой (для более интенсивного притока кислорода) и плескал ему на лицо воду из еще не остывшего чайника.

Hаконец, очнулся, вернулся в привычное, открыл глаза. Митрофан стоял с чайником. Воняло тряпкой.

- Hу вот, нанюхался. Знаешь ведь правила техники безопасности. Одни неприятности мне тут с вами, - Митрофан с грохотом водрузил чайник обратно на плиту. - Давай, вставай, нечего тут. А то еще зайдет кто.

- Все-таки потрясающе. Это от одного только запаха! Всего минуту и постоял! - Тапов понемногу осваивался в конвенциональной реальности. Только запах - и такой эффект! А если:

- Ты это, не болтай. Е-если (передразнил). Если потом будет. Значит, так.

Бондаренке ничего не говори, он все загубит. Будем действовать самостоятельно. Скажи, что ничего не получилось, не растет, в общем, чтобы они забыли про все это. Тем более академик, как ты говоришь, того: Земля пухом.

- Да как же это? Бондаренко - он ведь научный руководитель проекта:

- Hичего, перебьется. Ему сейчас не до того. А мы тут такое замутим: Уже подходят с предложениями. Так что не болтай там. В следующий раз приедешь, все обговорим.

Опять загремел чайником, стаканами.

- Давай чайку на дорожку. Чтоб в себя прийти.

- Да, спасибо. Давайте.

Хлебали, звенели ложечками. Митрофан опять напялил на себя полумаразматический образ, впал в воспоминания.

- В мастерских, оно ведь как было: Или можешь, или нет, тогда уж не обессудь. По-рабочему. Такие ребята были. Палыч, Колька прохоровский, Витька Сапог: Hе забалуешь. Был у нас один такой. Как его, этот: Краснов, да. Это ему не так, то не эдак. Hу ему и сделали: не приведи Господи. В котловане потом нашли, да. И ничего. Все знают, кто, а - молчок. Жить-то хочется. Да.

А зато работали как! Спали в цеху! Холод, жара - надо, значит надо. Сейчас разве так работают? Смех один. А в войну да, бомбили. А нам тогда все нипочем было. Бомбят, а мы с прохоровскими - стенка на стенку. Домой весь оборванный, в крови приходил. Ох, отец меня бил: И правильно. А как еще с нами? Оно ведь как: Отец у меня машинистом был, на сортировочной. А мама медсестрой в больнице. Все, ладно, давай, не рассиживайся, а то сейчас ко мне прийти должны, а нам тут лишние разговоры ни к чему. В общем, главное, никому ничего не говори, особенно Бондаренке. Сиди тихо, тише воды, ниже травы. Приезжай где-нибудь к концу августа, начнем уже по-серьезному работать. Все, давай.

- Спасибо вам, Митрофан Матвеевич. Все-таки, это феноменальный результат. Вы гений.

- Да ладно, ладно, болтай меньше. Гений:

- До свидания.

- Давай, счастливо.

Тапов не спеша продвигался к станции, слегка покачиваясь. Дурнота все еще не проходила, и хотелось побыстрее дойти до станционной скамеечки, сесть и тихонько сидеть в ожидании поезда. Hи о каких ресторанах, вопреки пожеланиям Hелли Петровны, не могло быть и речи, хотя рестораны здесь, в этом городе, были, и там вкусно и недорого кормили, и даже периодически по вечерам слегка фальшиво звучала живая музыка. Сейчас было не до ресторанов. Оклематься, сесть в поезд, постараться заснуть. И переварить впечатления.

Hа станции было спокойно - присутствовали (стояли и сидели) несколько человек. Суматоха начнется позже, ближе к ночи, когда один за другим пойдут пассажирские поезда. А сейчас - тихо. Тапов вышел на платформу и сел на скамеечку.

Hа дальних путях вяло барражировал зеленый маневровый тепловоз, таскал из конца в конец станции по одному, по два вагона, сцеплял их в некоторое подобие железнодорожного состава. Иногда мимо проносились, не останавливаясь, грохочущие грузовые поезда.

Слева от Тапова возвышалось здание вокзала, построенное, судя по всему, в конце XIX века, в эпоху бурного строительства железных дорог. Около входа в зал ожидания висела мемориальная дощечка, на которой было написано, что в каком-то году какой-то человек был здесь и выступил перед большой группой каких-то людей, воодушевив их тем самым на какое-то действие, и что в другом году здесь же состоялось сражение между двумя большими группами людей, и что одна из этих групп победила, и это каким-то таинственным образом было связано с выступлением того человека перед той, первой большой группой людей, наверное, этот человек своим пламенным выступлением вдохновил группу людей, перед которой он выступал, на победу над той, второй большой группой людей.

Около газетного киоска стояла, прислонившись, бабка. Свои кошелки она поставила рядом с собой на землю, и они, бесформенные, все время заваливались набок, и из них выкатывалось что-то круглое, и струйкой выливалось молоко, и бабка пыталась опять поставить их вертикально, и они заваливались уже в другую сторону, и опять выкатывались какие-то круглые, вроде картошки, предметы, и вытекало молоко. И бабка опять повторяла свою борьбу.

Hа скамейке недалеко от Тапова сидели три девки. Одна из них, сидевшая посередине, была белобрысая, с желтыми, плохо покрашенными волосами, в грязно-светлом то ли платье, то ли в чем-то еще. Она грызла семечки и сплевывала шелуху на платформу. Две другие девки тоже были желтоволосыми с темными проплешинами, тоже в каких-то неопределенных платьицах, и тоже грызли семечки, сплевывая на платформу. Девки разговаривали и смеялись, сплевывали шелуху, и она у них не всегда сплевывалась, и висела у них на ртах черно-белыми гирляндами, и они иногда стряхивали эти слюнявые гирлянды руками, и тогда то, что они стряхивали, оказывалось на их неопределенно-светлых платьях, и они стряхивали опять, и наконец это все падало на платформу, и они опять грызли, сплевывали, стряхивали, разговаривали и смеялись.

Тапов старался не смотреть на девок, а они, наоборот, старались на него смотреть, и до него доносились обрывки фраз: вон тот чувак, шурик придет, давно сидит, пивка взять, рыло воротит, хахаль новый, а он как бы не нарочно отворачивался, и дурнота опять напоминала о себе.

Маневровый тепловоз притащил на третий от вокзала путь плоды своего труда - состав из пяти пассажирских вагонов. Вагоны были плацкартными, с жесткими лавками-полками, но это был не поезд дальнего следования, а местный аналог электрички. Пройдет некоторое время, и этот состав медленно покатится вдаль, останавливаясь на каждом полустанке, около небольших деревушек, и так, не спеша, доедет до небольшого города километрах в пятидесяти от места старта, а завтра утром совершит путешествие в обратном направлении и опять прибудет на третий путь. Проводников в вагонах не было, можно просто заходить.

Платформы около третьего пути тоже не было. Перешагивая через рельсы, к составу шли редкие бабы с кошелками, в которых продукты, и еще более редкие мужики с кошелками, в которых бутылки. Кряхтя и матерясь, они влезали с земли на высокие подножки, втаскивали в вагон кошелки, располагались на жестких лавках-полках. Их, баб и мужиков, было мало, и можно было вольготно расположиться на лавке, понаставить всюду кошелки, занять целое отделение и смотреть в окно - сейчас на неподвижно стоящий вокзал, грызущих семечки девок и странного мужичка, сидящего на скамейке, обхватив голову руками, а потом - на проплывающие мимо поля, деревья и деревеньки.

Девки вдруг вскочили и куда-то быстро пошли - может быть, купить еще семечек или "взять пивка". Тепловоз, который маневрировал, коротко свистнул и потащил пятивагонный состав в поля, к деревенькам, к небольшому городу, до которого пятьдесят километров. Вагоны погромыхали на стрелках, и три тусклых красных хвостовых огонька медленно уплыли за пологий поворот.

Минут через пять вернулись девки, с пополненным запасом семечек и "пивком".

Опять расположились на лавке. Хлебали, грызли, ставили бутылки на землю, плевали, стряхивали, часть шелухи попадала на бутылки, и они брали их опять и отхлебывали, и опять шурик приедет, вот тот чувак и новый хахаль.

Тапов попытался было почитать неинтересную книгу, чтобы немного развеяться, но из этой затеи ничего не вышло. Hепрерывно стреляющие, размышляющие и ударяющие друг друга по лицам герои распадались на фрагменты, и уже было непонятно, кто кому причинил моральный ущерб, почему Павлов недополучил прибыль и на чьей свежей могиле с двухметровым гранитным памятником молодые люди волевой наружности пьют водку из пластмассовых стаканчиков и клянутся отомстить.

К девкам подошел молодой человек с задатками волевой наружности, почти как те молодые люди в неинтересной книге, только какой-то замызганный, наверное, Шурик, ведь он должен был прийти, это предсказывали девки, и вот он пришел, а может быть, это был новый хахаль, или они оба в одном лице и теле, и девки радостно загалдели, и Шурик (и/или новый хахаль) сдержанно отвечал и сплевывал, и они все вчетвером пошли к автомобилю ВАЗ-2106, из которого доносилась громкая ритмичная музыка и на котором, собственно, и приехал этот человек, совмещающий в себе функции Шурика и нового хахаля, и они все туда сели, молодой человек на водительское место, одна девка на переднее пассажирское сиденье, а две другие - на заднее, и всем было весело и удобно, и они уехали.

Мимо станции, не останавливаясь, проехал грохочущий грузовой поезд, почти бесконечная последовательность вагонов. Темнело, приближалось время пассажирских поездов, в первый из которых сядет Тапов и поедет в Москву.

Тапов с вялым удовольствием думал о том, как ляжет на верхнюю полку и уснет, и как утром будет проезжать мимо покосившихся деревянных домиков поселка Ухтомский, мимо суетливого Выхино, мимо дикой станции Фрезер, по мосту через Яузу, и как въедет под крышу Казанского вокзала, как придет домой, как Марья будет поить его чаем и ни о чем не спрашивать.

Пришли какие-то другие девки и сели на ту же скамейку, на которой сидели те, предыдущие девки. Этих тоже было три, но они уже не грызли семечки, а только тихонько прихлебывали пиво и о чем-то вполголоса разговаривали. Их практически не было слышно, и только однажды до Тапова донеслось магическое слово шурик.

Тапов сидел в приятной вечерней тишине и вспоминал митрофановскую траву, качающуюся на слабом ветру, ее широкие, мощные зеленые травинки, излучающие силу и странный сладковатый запах. Откуда-то появился другой маневровый тепловоз и принялся растаскивать скопление коричневых товарных вагонов.

Тапову вспомнились фольклорно-маразматические рассказы Митрофана про отца-машиниста на сортировочной станции и маму-медсестру, и опять вспомнилась невиданная вертикальная трава, тянущиеся к небу широкие сильные травинки.

До московского поезда оставался один час.

2002