"Дмитрий Быков. Вместо жизни (очерки, заметки, эссе) " - читать интересную книгу автора

тонуть в мелочах. Какая разница, как был устроен железнодорожный вагон
времен Анны Карениной и какой в точности породы был кафкианский жук в
"Превращении"? Набоковские рассуждения о романном времени у Толстого -
лучшее в его педагогическом наследии, а только что вышедший по-русски
комментарий к "Онегину", при всей своей фундаментальности, ничего не
прибавляет к пониманию природы пушкинского дара. У Набокова Пушкин выглядит
ходячим цитатником более или менее посредственной западноевропейской прозы и
античной поэзии. Буквоедство Набокова-профессора лишь изредка сменяется
остроумием и непосредственностью Набокова-писателя; в общем, свежие и
обширные юбилейные публикации его текстов мало что добавляют к образу
писателя и не особенно возвышают его в глазах поклонника.
И зачем вообще писать о Набокове? Никто еще, кажется, не задумался над
парадоксом: почти все написанное о нем - скучно. Толстенный том "Набоков:
pro и contra" способен отвратить от писателя и самого упертого его аматера,
а собственные набоковские интервью, составляющие сборник "Strong opinions"
(я рискнул бы перевести как "Сильно сказано"), значительно уступают его же
статьям берлинского периода. Вообще с Набоковым случился своеобразный
перевертыш, очередная "бабочка" судьбы - почти все его англоязычные романы
значительно слабее русских (может быть, за исключением последних глав
"Лолиты"), зато все русские рассказы значительно уступают англоязычным. Тут
как раз есть о чем подумать - даже лучшие русские новеллы Набокова, вроде
несостоявшегося романа "Ultima Thule" или такой прелестной вещи, как
относительно ранний "Подлец", рядом не лежали с такими шедеврами
многозначности и лаконизма, как "Условные знаки" или "Сестры Вейн". Видимо,
особенности его английской прозы - густота, обилие отсылок и каламбуров,
некоторый цинизм отчаявшегося, уставшего человека - лучше смотрятся на малом
пространстве, тогда как музыкальное ощущение жизни, столь необходимое
романисту, с отказом от "ручного русского" и переездом из старой Европы в
Новый Свет было утрачено окончательно.
Но все эти размышления не тянут на полновесное эссе, которое -
повторюсь - и писать незачем. Еще Ходасевич заметил, что Набоков своим
основным приемом сделал разоблачение приема, допустил читателя в мастерскую,
где сотни приемов, как эльфы, мельтешат, перетаскивают, приколачивают,-
словом, сеанс магии происходил одновременно с разоблачением, отчего читатель
и чувствует себя как бы допущенным, приобщенным, ему по-товарищески
подмигивают... Не всякому хватает такта выдержать такое обращение: иной
полагает, что подмигивают именно ему и он один теперь все знает. Дудки:
Набоков ЛЮБОГО читателя делает соучастником, прямым собеседником, любит
(особенно в "Других берегах") обратиться к нему напрямую - поэтому эмоции
его так заразительны. Читатель вовлечен в заговор, и оттого, полагаю, даже
самый убежденный любитель зрелых матрон возбуждался при чтении "Лолиты": так
соучаствовать не вынуждал нас никто из предшественников и последователей, и
ни в чьей творческой кухне нам не было так уютно. Набоков отказался от тьмы
ненужных условностей, приблизив литературу к читателю, как никто до него:
игра происходит на наших глазах, правила соблюдены, мы участвуем в ней на
равных с автором. Это ни в коей мере не отменяет нежности,
сострадательности, мучительности набоковских книг (и только каменный
читатель не плакал при чтении отступления о Мире Белочкиной в "Пнине" и не
содрогался при чтении "Bend sinister") - но все, что можно было о них
сказать, Набоков уже сказал. Это единственный русский писатель, который