"Николай Васильевич Гоголь. Статьи (ПСС Том 8)" - читать интересную книгу автора

скульптуре; ничто кроме ее не могло так живо выразить его светлое
существование. Белая, млечная, дышащая в прозрачном мраморе красотой, негой
и сладострастием, она сохранила одну идею, одну мысль: красоту, гордую
красоту человека. В каком бы ни было пылу страсти, в каком бы ни было
сильном порыве, но всегда в ней человек является прекрасным, гордым и
невольно остановит атлетическим, свободным своим положением. Все в ней
слилось в красоту и чувственность: с ее страдающими группами не сливаешь
страдающий вопль сердца, но, можно сказать, наслаждаешься самым их
страданием; так чувство красоты пластической, спокойной пересиливает в ней
стремление духа! Она никогда не выражала долгого глубокого чувства, она
создавала только быстрые движения: свирепый гнев, мгновенный вопль
страдания, ужас, испуг при внезапности, слезы, гордость и презрение и
наконец красоту, погруженную саму в себя. Она обращает все чувства зрителя в
одно наслаждение, в наслаждение спокойное, ведущее за собою негу и
самодовольство языческого мира. В ней нет тех тайных, беспредельных чувств,
которые влекут за собою бесконечные мечтания. В ней не прочитаешь всей
долгой, исполненной потрясений и переворотов жизни. Она прекрасна,
мгновенна, как красавица, глянувшая в зеркало, усмехнувшаяся, видя свое
изображение, и уже бегущая, влача с торжеством за собою толпу гордых юношей.
Она очаровательна, как жизнь, как мир, как чувственная красота, которой она
служит алтарем. Она родилась вместе с языческим, ясно образовавшимся миром,
выразила его - и умерла вместе с ним. Напрасно хотели изобразить ею высокие
явления христианства, она так же отделялась от него, как самая языческая
вера. Никогда возвышенные, стремительные мысли не могли улечься на ее
мраморной сладострастной наружности. Они поглощались в ней чувственностью.
Не таковы две сестры ее, живопись и музыка, которых христианство
воздвигнуло из ничтожества и превратило в исполинское. Его порывом они
развились и исторгнулись из границ чувственного мира. Мне жаль моей
мраморно-облачной скульптуры! Но... светлее сияй, покал мой, в моей
смиренной келье, и да здравствует живопись! Возвышенная, прекрасная, как
осень в богатом своем убранстве мелькающая сквозь переплет окна, увитого
виноградом, смиренная и обширная, как вселенная, яркая музыка очей - ты
прекрасна! Никогда скульптура не смела выразить твоих небесных откровений.
Никогда не были разлиты по ней те тонкие, те таинственно-земные черты,
вглядываясь в которые, слышишь, как наполняет душу небо, и чувствуешь
невыразимое. Вот мелькают, как в облачном тумане, длинные галереи, где из
старинных позолоченных рам выказываешь ты себя живую и темную от неумолимого
времени, и перед тобою стоит, сложивши накрест руки, безмолвный зритель; и
уже нет в его лице наслаждения, взор его дышит наслаждением не здешним. Ты
не была выражением жизни какой-нибудь нации; нет, ты была выше: ты была
выражением всего того, что имеет таинственно-высокий мир христианский.
Взгляните на нее, задумчивую, опустившую на руку прекрасную свою голову: как
вдохновенен и долог ясный взор ее! Она не схватывает одного только быстрого
мгновения, какое выражает мрамор; она длит это мгновение, она продолжает
жизнь за границы чувственного, она похищает явления из другого безграничного
мира, для названия которых нет слов. Все неопределенное, что не в силах
выразить мрамор, рассекаемый могучим молотом скульптора, определяется
вдохновенною ее кистью. Она также выражает страсти, понятные всякому, но
чувственность уже не так властвует в них; духовное невольно проникает все.
Страдание выражается живее и вызывает сострадание, и вся она требует