"Габриэль Гарсиа Маркес. Вспоминая моих грустных шлюх" - читать интересную книгу автора

была статья для воскресного номера "Диарио де-ла-Пас". Утренние симптомы
были идеальны для того, чтобы не чувствовать себя счастливым: кости болели с
самого рассвета, в заднем проходе жгло, да еще грохотал гром после трех
месяцев засухи. Я помылся, пока готовился кофе, потом выпил чашку кофе,
подслащенного пчелиным медом, перекусил двумя лепешками из маниоки, и надел
домашний льняной костюм.
Темой статьи в тот день, конечно же, было мое девяностолетие. Я никогда
не думал о возрасте, как привыкают не думать о не дырявой крыше. Сколько
воды утекло... Сколько лет, сколько зим...
Ребенком я услышал, что когда человек умирает, вши, гнездившиеся в его
волосах, в ужасе расползаются по подушке, к стыду близких. Это так поразило
меня, что я дал остричь себя наголо, когда пошел в школу, а ту жиденькую
растительность, которая у меня осталась, я мою свирепым мылом, каким моют
собак. Другими словами, как я теперь понимаю, чувство стыда с детских лет у
меня сформировалось лучше, чем представление о смерти.
Уже несколько месяцев я думал о том, что моя юбилейная статья будет не
общепринятым стенанием по поводу ушедших лет, а восславлением старости. Я
начал вспоминать, в какой момент я осознал, что уже стар, и вышло, что
совсем незадолго до этого дня. Мне было сорок два года, когда заболела
спина, стало трудно дышать, и я пошел к врачу. Тот не придал этому значения:
"Это нормально для вашего возраста", - констатировал он. - "В таком
случае, - возразил я ему, - ненормален мой возраст". Врач улыбнулся мне с
жалостью. "Я вижу, вы философ", - сказал он. Тогда я в первый раз подумал о
старости применительно к своему возрасту, но потом довольно скоро об этом
забыл. Я привык просыпаться каждый день с какой-нибудь новой болью, годы
шли, и каждый раз болело иначе и в ином месте. Иногда казалось, это стучится
смерть, а на следующий день боли как не бывало. Именно в ту пору кто-то
сказал, что первый симптом старости - человек начинает походить на своего
отца. Я, должно быть, приговорен к вечной молодости, подумалось мне тогда,
потому что мой лошадиный профиль никогда не станет похожим ни на жесткий
карибский профиль моего отца, ни на профиль моей матери, похожий на профиль
римского императора. Дело в том, что первые изменения проявляются так
медленно, что они почти незаметны для человека, он продолжает видеть себя
изнутри таким, каким был, а другие, глядя на него, замечают эти изменения.
На пятом десятке я начал понимать, что такое старость, когда заметил
первые провалы в памяти. Я шарил по дому в поисках очков, пока не
обнаруживал их на себе, или залезал в очках под душ, а то надевал очки для
чтения, не сняв очков для дали. Однажды я позавтракал второй раз, забыв, что
уже сделал это, и заметил, как встревожились друзья, когда я рассказал им то
же самое, что они слышали от меня неделей раньше. К тому времени в моей
памяти хранился список знакомых лиц и другой - с именами каждого из них, но
в тот момент, когда я здоровался, мне не удавалось соединить лица с именами.
В сексуальном плане возраст никогда меня не заботил, потому что мои
возможности зависели не столько от меня, сколько от женщин, - они знают что
и как, когда хотят. Сегодня мне смешны восьмидесятилетние мальчишки,
которые, чуть какой-нибудь срыв, испуганно бегут к врачу, не ведая, что в
девяносто будет еще хуже, но станет уже не важно: этот риск - расплата за
то, что ты жив. И торжество жизни как раз в том, что память стариков не
удерживает вещи несущественные и лишь очень редко изменяет нам в чем-то
по-настоящему важном. Цицерон выразил это одной фразой: "Нет такого старика,