Айзек Азимов Портрет писателя в юном возрасте

Я, конечно, не могу тягаться с Битлами по части писем поклонников, однако же и мне пишут, и должен с радостью отметить, что почти все письма приносят мне удовлетворение.

Правда, некоторые из них меня огорчают: хотя я всегда стремлюсь удовлетворить просьбы своих авторов, иногда это просто невозможно. Например, один юный корреспондент, сообщив, что он работает над научным проектом, связанным с Солнечной системой, очень просил меня прислать ему все, что я когда-либо написал на эту тему, и вообще любые материалы, какие у меня найдутся.

Подобное письмо заканчивается обычно наспех приписанным постскриптумом: «Пожалуйста, ответьте немедленно, так как проект должен быть закончен к 15 числу». И столь же неизменно я получаю письмо (пересланное издателем) 16-го.

В течение школьного семестра редко выпадает неделя затишья, когда не приходит несколько таких писем.

Я испытываю еще большее огорчение, если не просто лишен возможности выполнить просьбу, но она требует от меня таких усилий, какие я не намерен затрачивать. Например, все больше школьников избирают в качестве темы для сочинения по английской литературе в конце семестра критический разбор произведений вашего покорного слуги (я имею в виду себя самого, если вы не догадались). Это, конечно, льстит моему самолюбию, но что прикажете делать, если меня постоянно бомбардируют десятками вопросов такого рода: о чем вам нравится писать? Какие писатели оказали на вас наибольшее влияние? Ваши любимые рассказы? Как вы расцениваете значение научной фантастики для общества?

Мне приходится писать каждому юному книголюбу, что я не в состоянии подробно отвечать на такие письма, а если бы занялся этим, то у меня не осталось бы времени писать новые произведения, и тогда любознательные молодые люди лишились бы притока новых материалов, о которых они могли бы задавать вопросы.

Мне, однако, пришло в голову, что мои ответы могут быть напечатаны оптом. Правда, по скромности натуры я склонен тушеваться и мне претит писать о себе самом, но, полагаю, что как-нибудь да справлюсь с этой задачей.

Боюсь, что ответ на этот вопрос затерялся где-то во мгле далекого прошлого. Во всяком случае, с тех пор как я себя помню, я рассказывал сам себе разные истории.

Впрочем, могу совершенно точно назвать момент, когда я впервые начал думать о себе как о «писателе». Это было осенью 1931 года, когда мне было одиннадцать лет.

В силу обстоятельств, к которым я вернусь ниже, я начал в ту пору жадно поглощать научную фантастику. Одновременно я был столь же рьяным поклонником приключенческих сериалов, в которых фигурировала группа юных героев.

К сожалению, далеко не все книги такого рода мне удавалось достать. В публичной библиотеке не было «Юных Роуэров», «Тома Свифта», «Даруэллских приятелей», «Попии Отт» и прочего, а чтобы покупать их, у меня не было денег. Мои друзья редко одалживали мне немногочисленные собственные книжки — прежде всего потому, что если мой отец находил их у меня, он тут же их конфисковывал (у моего папаши были весьма высокие литературные критерии). Мне в руки попало всего две-три таких книжонки, и я жадно, с удивительным упорством читал и перечитывал их — понятно, тайком.

И тут, в один прекрасный день, мне пришло в голову, что я мог бы восполнить печальную нехватку чтива, если бы начал писать сам. Я всегда придумывал разные истории, так почему бы не сочинить нечто вроде сериала и не изобразить его на бумаге?

Пятицентовая тетрадка (столько она стоила в те времена) была мне по карману, ручка имелась — чего же еще нужно? Только время. В тот же вечер я устроился в углу кухни и принялся писать историю, которую озаглавил так: «Гринвиллские приятели в колледже».

В первом порыве я накатал полторы главы. Действие развертывалось в колледже, в маленьком городке, и я предоставляю вам судить, какими познаниями о маленьких городках и об их колледжах мог обладать одиннадцатилетний мальчишка — продукт бруклинских трущоб, но никто и никогда не говорил мне, будто надо писать только о том, что тебе известно. (Кстати, я так и не усвоил этого элементарного правила писательского труда, поэтому в дальнейшем сочинял длинные романы о просторах Галактики, хотя из собственного опыта не имел о них тоже ни малейшего представления.)

Одолев полторы главы, я пришел в странно возбужденное состояние. На меня нашел первый приступ серьезной болезни, которую я именую писательским безумием. Самый тяжкий ее симптом — это непреодолимое желание поведать кому-нибудь о великом романе, который вы пишете.

На следующий день я остановил на перемене первого же приятеля по классу и сказал ему:

— Послушай, какую книгу я пишу!

— Что? — переспросил он без энтузиазма.

— Нет, ты послушай, — взволнованно повторил я и начал рассказывать, употребляя те же восхитительные слова, какие занес на бумагу, ибо, естественно, они неизгладимо запечатлелись в моем гудящем мозгу. Мало-помалу у него пробудился интерес, достигший пика к тому моменту, когда действие прервалось и я вынужден был остановиться.

— А дальше? — спросил он.

— Пока не знаю, — признался я.

Он схватил меня за руку.

— Чур, я первый читаю книжку после того, как ты ее закончишь, договорились? Никому другому не давай!

— Договорились, — сказал я смущенно и побрел прочь. В груди моей бушевали страсти. Он явно не расслышал, что я сам пишу эту книгу. Он подумал, будто я читаю книгу, написанную настоящим писателем, и она так захватила его, что он захотел ее почитать.

Именно тогда я и почувствовал себя писателем. В конце концов, я заинтересовал возможного читателя, а о том, что требуются и другие качества, я не подозревал. Позже я ни разу не усомнился в своих писательских способностях, и когда я прервал «Гринвиллских приятелей» — кажется, после восьмой главы, — я сделал это только потому, что принялся за что-то другое.

Следующее важное событие на моем писательском пути произошло в 1934 году. Мой отец, конечно, замечал, что я старательно что-то пишу. Как всякий европеец, он уважал «ученость» и даже намек на литературный талант, и потому решил, что мне нужна пишущая машинка. Да вот беда, в те времена пишущая машинка относилась к предметам роскоши наряду с норковой шубой и яхтой; мы не могли себе такого позволить.

Сколько времени отец мудрил, куда он только ни обращался — этого я точно не знаю, но в конце концов ему попалась пишущая машинка «Ундервуд № 5», которая превосходно работала и стоила 10 долларов.

Мало того, он сделал еще один гигантский шаг, настояв на том, чтобы я правильно пользовался машинкой. Через несколько дней он подошел ко мне и стал наблюдать с отцовской нежностью, как я печатаю. Я долго искал каждую букву и, найдя, ударял по клавише одним напряженным пальцем.

— Я видел, как люди печатают всеми пальцами, словно на пианино играют, сказал он.

— Не знаю, как это сделать, — признался я.

Он положил руку на клавиатуру и сказал:

— Ну что ж, узнай. Еще раз увижу, что ты лупишь одним пальцем, — заберу машинку.

Поскольку задолго до этого случая я убедился в том, что безрассудство моего отца может сравниться разве что с его упрямством, я не стал спорить. Я нашел одну девушку, умевшую печатать, и она объяснила мне, каким пальцем по какой клавише надо ударять, а поскольку я печатал каждый день по нескольку часов, то быстро напрактиковался. В конце концов я смог печатать по семьдесят слов в минуту на механической машинке. Теперь у меня электрическая машинка, и я недавно засек время — оказалось, что я делаю девяносто слов в минуту.

Этого урока я не забыл. Мой сын, унаследовавший мои гены в смысле печатания на машинке, с раннего детства тянулся к ней. До поры до времени я не разрешал ему к ней прикасаться, но когда ему исполнилось 12 лет, я подарил ему машинку и, подражая назидательному тону отца (правда, мне не хватает достоинства, естественного для европейского патриарха), заявил, что если он будет искать каждую букву и долбить, как петух клювом, я отберу у него машинку. После чего показал, как это делается по правилам, и теперь он тоже прекрасно печатает.

А вот что. Мой отец, когда я был мальчиком, держал кондитерскую лавочку, а при ней — книжный киоск и целую полку с журналами, полными самой восхитительной беллетристики, какую только можно вообразить: «Тень», «Док Сэвидж», «Детективные рассказы», «Корабль» — даже сегодня воспоминание о них будит во мне нетерпеливое желание взяться за чтение.

Между тем, все эти опусы, от первого до последнего, были строжайше запрещены отцом. «Да не посмеешь вкусить плодов этой полки», — гремел голос свыше. В возрасте шести лет я получил пропуск в библиотеку, и мне было ведено освоиться с учеными книгами на ее полках.

Конечно, библиотека лучше, чем ничего, и все же мои очки с неизменным интересом устремлялись к полке с журналами.

Как-то в 1929 году мое внимание привлек появившийся на полке экземпляр «Рассказов о чудесах науки». Я стащил его, как только отец прилег вздремнуть после обеда (моя добрая матушка была гораздо более уступчивой), и заглянул внутрь. Космические корабли, чудовища, лучевое оружие — ух ты! Я положил журнал на место и стал ждать отца. Когда он пришел, я спросил, показав на журнал: «Папа, можно почитать журнал о науке?»

Отец посмотрел на него подозрительно. Он еще не был силен в английском, но на обложке был изображен футуристический аэроплан, имевший весьма поучительный вид, и слово «наука» четко виднелось на обложке. «Ладно», — сказал он.

Так я стал читателем научной фантастики.

Естественно, с течением времени моя приверженность к научной фантастике росла, и я испытывал все более страстное желание перенести свою писательскую деятельность в те области беллетристики, которые требуют большого воображения.

После того как я стал обладателем пишущей машинки и процесс писания перестал быть чисто механической проблемой, я решил взяться за весьма амбициозный проект, а именно — сочинять довольно запутанную фантазию. Помнится, для экономии бумаги я печатал через один интервал, без полей, на обеих сторонах листа и, согласно моим подсчетам, написал шестьдесят тысяч слов, пока не дошел до полного изнеможения.

Это фантастическое произведение (названия его я уже не помню) было посвящено хаотической борьбе группы из семи человек с чудовищными силами тьмы. Я следовал за ними, когда они расставались и снова соединялись, я поддерживал их против полчищ домовых, магов и сверхъестественных сил, которые им противостояли.

Я редко вспоминал об этом своем раннем опусе до прошлого года, когда мне попалась в руки трилогия Толкина «Хозяин кругов». К своему великому огорчению, я понял, что тридцать лет назад пытался предвосхитить Толкина. Что поделаешь…

В 1936 году, перейдя на второй курс колледжа, я решил, что познал науку достаточно глубоко, чтобы прямиком приступить к научной фантастике. Посему я начал писать нескончаемый роман, заглавие и сюжет которого вылетели у меня из памяти. Он также насчитывал много тысяч слов.

И только в 1937 году, через шесть лет после того, как я стал писателем, на меня снизошло откровение. Почему романы? Почему, во имя всего святого, нескончаемые романы, из которых я неизбежно вырастал и которые в конце концов забрасывал? Почему не рассказы, которые можно закончить до того, как сникнешь от усталости? Как не поблагодарить мою широко известную остроту ума за то, что эта мысль пришла мне в голову спустя каких-то шесть лет…

Сказано — сделано. В мае 1937 года я засел за первый в своей жизни рассказ. Это был научно-фантастический рассказ под названием «Космический штопор». Его идея заключалась в том, что время представляет собой спираль, и при определенных условиях можно миновать виток спирали. Каждый виток продвигает время примерно на сто лет, так что можно совершить путешествие в будущее на столетие, на два столетия или на три, но нельзя продвинуться, скажем, на 125 лет или на 263 года. Я фактически квантовал путешествие во времени.

Конкретно, речь шла о человеке, который совершил путешествие на сто лет в будущее и обнаружил, что вся животная жизнь исчезла с лица Земли, хотя повсюду были следы мирного прошлого. Не было никакого намека на причину катастрофы, и герой не мог вернуться назад во времени хотя бы на несколько дней, чтобы обнаружить, что все-таки произошло.

Вот что мне еще припоминается из этого рассказа: я мимоходом упомянул там о мосте Веррацано, который впоследствии связал Бруклин с островом Стейтен, только назвал его иначе — мост Рузвельта. Что поделать — трудно достичь совершенства.

Я работал над этим рассказом больше года, хотя в нем было всего девять тысяч слов.

О-хо-хо!

Значит, так, когда я писал «Космический штопор», у меня мелькнула смутная мысль попробовать его напечатать. Беда заключалась в том, что я не знал, как это делается, и у меня не хватило ума спросить кого-нибудь. Поэтому мой интерес к рассказу стал угасать, и, полагаю, если бы не чистая случайность, я бы его вообще никогда не закончил, так что моя писательская карьера могла бы вовсе не состояться.

Видите ли, в ту пору я с такой жадностью читал научную фантастику, что вся моя жизнь была связана с датами получения различных журналов, особенно «Эстаундинга». Поскольку киоск с журнальной полкой по-прежнему находился в собственности моего отца, мне были точно известны день и даже час поступления журналов: для меня эти даты были отмечены пурпуром и золотом. «Эстаундинг», например, поступал в третью среду каждого месяца.

(Между прочим, до недавнего времени у меня хранилось однотомное собрание сочинений Шекспира, которым я пользовался в 1937 году, когда мы изучали Шекспира по программе. На последнем листе этой книги начертан ряд таинственных чисел, в которых, собственно, нет ничего таинственного. На каждом занятии, пока профессор благоговейно рассказывал о Шекспире, я подсчитывал, сколько часов осталось до получения очередного научно-фантастического журнала.)

В апреле 1938 года я с маниакальным нетерпением ожидал очередного номера «Эстаундинга». В нем была обещана первая часть нового сериала Джека Уильямсона («Легион времени»), а я был страстным поклонником Джека Уильямсона.

20 апреля я мчался домой на крыльях.

— Где «Эстаундинг», па? — спросил я.

— Не поступил, — ответил отец, слишком поглощенный своими заботами, чтобы понять, какой страшный удар он мне нанес.

Я был потрясен. Но ведь среда! Третья среда месяца!

— Сейчас вернусь, — бросил я и убежал. Я знал все газетные киоски в радиусе мили (наши конкуренты!) и не пропустил ни одного. Когда я вернулся, на мне буквально лица не было, и это страшно взволновало мою мать (при росте всего четыре фута десять дюймов она имела такой запас тревоги, что его хватило бы, чтобы наполнить человека объемом раза в три больше).

«Эстаундинг» не поступил ни в один киоск!

На следующий день — никакого «Эстаундинга», через день — та же история. Я сидел на занятиях с тупой отрешенностью: я выполнял свою долю обязанностей в лавке с ноющим сердцем, ибо непрестанно поглядывал на полку с издевательски большой кипой журналов, среди которых не было «Эстаундинга».

Меня поддерживала только одна надежда: какой-нибудь тип в издательстве «Стрит энд Смит» перепутал среды. Ну, конечно! «Эстаундинг» придет 27 апреля, в четвертую среду.

Он не пришел!

Оставалось ждать худшего. У меня хватало опыта, чтобы знать — издание журналов иногда прекращается. Если это произойдет с «Эстаундингом», моя жизнь кончена. Придется вступить в Иностранный легион, чтобы забыть об этой трагедии. Но сперва надо все выяснить доподлинно.

Отчаяние толкнуло меня на безумный поступок. Я нашел в телефонном справочнике номер телефона «Стрит энд Смит» и, взяв пятицентовую монету из кассы, позвонил туда. «Где майский номер „Эстаундинга“?» — спросил я едва слышным голосом.

Юная леди на другом конце провода с идиотской беспечностью сообщила мне, что дата выхода журнала перенесена с третьей среды на четвертую пятницу и что журнал выйдет 29 апреля.

Так оно и произошло.

По сей день не могу простить высшим эшелонам «Стрит энд Смит» такого преступного равнодушия. Как они посмели изменить дату, не предупредив об этом читателей? Гнусные чинуши! Одному богу известно, сколько юнцов умерло за эти девять бесплодных дней.

Это инцидент оказал двоякое воздействие на мою писательскую карьеру. Во-первых, те дни, когда я был полон страха, что «Эстаундинг» приказал долго жить, оставили на моей душе незаживающий шрам. Именно с этого времени я стал сознавать, что такое тленность. Я понял, что нельзя тянуть с окончанием своего рассказа, ибо я не бессмертен. Поэтому я взялся за дело и дописал его.

Во-вторых, я позвонил в издательство «Стрит энд Смит». Эта организация действительно существовала — не в какой-то чуждой галактике, а всего лишь в получасе езды на метро от моего дома. И в ней работали обыкновенные человеческие существа, которые со мной разговаривали. Почему бы в таком случае не съездить туда и не отдать им мое произведение?

И я сделал это в июне 1938 года. Я подошел к секретарю в приемной и, давясь словами, кое-как пролепетал, что мне хотелось бы встретиться с мистером Джоном У. Кэмпбеллом-младшим (в ту пору он был новым редактором «Эстаундинга») и вручить ему рукопись.

Секретарь позвонила мистеру Кэмпбеллу, а я закрыл глаза и ждал удара, который отсечет мне голову. Но она бодро проговорила: «Мистер Кэмпбелл примет вас!»

Меня провели через большие комнаты, заполненные кипами бумаги и связками журналов (включая будущий!!! номер «Эстаундинга»). Всю жизнь я буду помнить запахи этого помещения. Даже сегодня запах старых журналов, напичканных сенсационными рассказами, заставляет меня вновь почувствовать себя восемнадцатилетним юношей.

Джон Кэмпбелл приветливо разговаривал со мной целый час, и я совсем успокоился. Он делал вид, будто в восторге от того, что я принес свой рассказ. Джон все еще редактирует «Эстаундинг» (только теперь он называется «Аналог»), и с тех пор я много раз встречался с ним. Естественно, в последующие годы он относился ко мне с величайшим почтением, особенно когда хотел заполучить мои рассказы, но с таким же почтением он встретил перепуганного восемнадцатилетнего мальчишку, которого видел в первый раз.

Если вы ожидаете услышать, что Джон принял мой первый рассказ и что я сразу же был признан великим автором научной фантастики, то вы сильно заблуждаетесь. Такое, возможно, случилось с А. Э. ван Фогтом или с Робертом А. Хайнлайном, но только не со мной. Джон прочитал мой рассказ в тот же вечер и отослал мне его по почте на следующий день, приложив письмо на две страницы, в котором не только указал мои ошибки, но и очень тепло меня ободрил.

До чего же приятно получать отказ в такой форме! После этого я писал научно-фантастические рассказы как минимум по одному в месяц, и все приносил Джону Кэмпбеллу. Всякий раз он предлагал мне зайти, дружески беседовал со мной, и всякий раз отвергал мое творение, давая мне в письме полезные советы. Его письма все больше меня ободряли.

Как писатель я всем обязан Джону Кэмпбеллу, и мне известно, что я не единственный автор научной фантастики, который обязан ему в такой же степени.

Каждый рассказ, возвращенный Джоном, я отправлял в два других журнала научной фантастики — «Эмейзинг сториз» и «Триллинг уандер сториз». Число отвергнутых рассказов росло — за четыре месяца мне вернули полдюжины моих произведений.

Это меня не обескураживало, ибо не только Джон Кэмпбелл, но и отец поверил в меня, побуждая идти вперед без оглядки. Отца нисколько не смущало, что рассказы возвращались. Он ценил честолюбие и настойчивость, и в его глазах ни слава, ни финансовый успех ничего не прибавляли к этим ценностям. Он хотел от меня одного — чтобы я добивался цели.

Отец полагал, что мои ученые произведения заслуживают большего, нежели старый разбитый «Ундервуд». Каким-то образом он сумел наскрести 65 долларов и купил мне новехонькую портативную машинку «Смит-Корона», которой я пользуюсь по сей день. Надо было совсем позабыть о сыновнем долге, чтобы, сидя перед этой сверкающей портативкой, не отработать деньги, затраченные на нее отцом, даже если бы на это ушло десять лет.

Слава богу, десяти лет не потребовалось, хватило и десяти недель.

В октябре 1938 года я получил конверт из журнала «Эмейзинг сториз» с чеком на 64 доллара. Это был мой первый профессиональный заработок, и он покрыл расходы на пишущую машинку. В конверте находилось также весьма любезное письмо от Рея Палмера, тогдашнего редактора «Эмейзинг», который писал, что ему очень понравился мой рассказ. Вставить чек в рамочку я, конечно, не мог, поэтому я вставил в нее письмо.

Это был рассказ под названием «Затерянные у Весты», третий из написанных мною рассказов; я написал его на основе старого варианта.[1] Он был напечатан в мартовском номере «Эмейзинг» за 1939 год, который поступил в продажу в январе, недели через две после того, как мне исполнилось девятнадцать лет. После этого я стал печатающимся писателем.

Тем временем я продолжал ежемесячно бомбардировать рукописями Джона Кэмпбелла, и, наконец, мой девятый рассказ («Тенденции») был им принят. Он напечатан в июльском номере «Эстаундинг сайенс фикшн» за 1939 год. В этом же номере опубликован первый рассказ А. Э. ван Фогта «Черный эсминец», а в следующем — первый рассказ Роберта Хайнлайна «Спасательный трос».

Исчезли, исчезли, все изчезли!

За всю мою жизнь не были напечатаны, кажется, только шесть рассказов — и все они написаны между 1938 и 1940 годами. Ни один из них не сохранился. Не знаю, куда они подевались — исчезли в море житейском.

Не могу сказать, чтобы я очень горевал по этим шести рассказам. По стилю они не отличались от более ранних рассказов, которые были напечатаны.

А вот чего мне очень жаль — так это пропавших бесконечно длинных романов, которые я писал в начале 30-х годов. Я отдал бы немало, чтобы вернуть ту пятицентовую тетрадку с первыми главами «Гринвиллских приятелей в колледже».

Мне нравится быть писателем. Мне всегда это нравилось, и я так хотел бы сохранить произведение, благодаря которому почувствовал себя писателем…

Увы, сколько ни мечтай, того, что пропало, уже не вернуть.