Глава 1

Только не говорите мне, что можно загнуться от скуки. Если бы это было правдой, то в Льеже я бы точно окочурился.

Льеж, конечно, очаровательный город, милый и все такое, но если торчишь в нем две недели, ничего не делая, он скоро становится нудным, как «Болеро» Равеля, исполняемое начинающим музыкантом. Так парижанин чувствует себя в любом провинциальном городе, хоть во французском, хоть в бельгийском, хоть в папуасском.

Пересмотрев все фильмы, перепробовав все марки пива, выкурив сигареты ста тридцати трех сортов и трахнув двух продавщиц универмага, одну официантку из ресторана и даму, торгующую пирожками на площади перед театром, я впал в такое же уныние, как бацилла Коха во флаконе стрептомицина.

Я, ребята, парюсь в этой дыре уже две недели и все время спрашиваю себя, какого черта тут торчу...

Я две недели читаю произведения моих коллег по "ФлЕв Нуар1". В них хоть что-то происходит! А моя жизнь остается пустынной, как пустыня Гоби! Я жду... Жду, обжираясь жареной картошкой и котлетами в томатном соусе – эти блюда здесь отлично готовят! Жду, читая газеты и развлекаясь с телками.

Время от времени я звоню в Париж Старику.

– Патрон, мои мозги уже начинают покрываться плесенью. Что мне делать?

– Ждать!

– Ладно...

Чего ждать? Он и сам толком не знает. В Германии назревает темная история, поставившая на уши все разведки Запада. Моя задача состоит в том, чтобы ждать в Льеже, потому что из этой норы могут выскочить кролики, на которых идет охота. Меня должны предупредить телефонным звонком. И тогда я начну действовать по разработанному плану.

А пока я жутко скучаю. Я стал чемпионом по зеванию во всех категорих.

Верх неприятностей – я начинаю толстеть. Оно и неудивительно – я выпиваю пару литров пива каждый день. Если я досижу в этой стране до конца года, то подам в отставку и стану выступать в цирке как «человек-гора». Всякий раз, когда мои глаза видят мое отражение в зеркале, я вспоминаю одного слона, который мне очень нравился. Глаза начинают скрываться за растолстевшими щеками. Когда я поднимаюсь по лестнице, а не на лифте, чтобы немного размяться, то начинаю пыхтеть, как старый поезд, подходящий к станции. Даже состав Страсбур – Париж и тот выглядит свежее меня.

Проснувшись в то утро, я констатирую, что на смену нудному мелкому дождику последних дней пришло симпатичное солнышко. Это немного веселит мою душу, потому что в отличие от Мегрэ я терпеть не могу дождь. Я из тех, кто считает, что солнце – самое прекрасное, что есть в мире.

В мою дверь стучат. Является официант с подносом, на котором стоит плотный завтрак.

– Поставь сюда, малыш, – говорю я ему, указывая на стол.

Мне больше не хочется обжираться. У меня такое ощущение, что я выздоровел после долгой болезни. Когда малый с острым носом и стеклянными глазами исчезает, я соскакиваю с кровати. Несколько гимнастических упражнений, чтобы разогреть мышцы.

Ну вот, теперь я готов к бою. Отдернув занавеску, я выглядываю на улицу и убеждаюсь, что погода действительно отличная.

До меня доносится веселый шум города: звон трамваев, крики бродячих торговцев, шаги... Все это создает радостную атмосферу.

Если вам кажется, что я впадаю в поэтический тон, посидите в бистро за углом, я ненадолго!

Я макаю в кофе намазанный маслом рогалик, когда мое внимание привлекает странный стеклянный блеск. Засекаю направление странного луча и констатирую, что идет он из номера, соседнего с моим. Окна моей и соседней комнат располагаются почти под прямым углом, потому что дом имеет как бы выступ посередине, что дает возможность наблюдать, что происходит у соседей.

Но сейчас увидеть ничего нельзя, потому что обитатель соседнего номера задернул шторы. Яркий блеск идет через щель между ними. Простая игра стекол. Я продолжаю завтракать, ломая себе голову над тем, как бы провести день, когда блеск начинается снова.

Вы меня спросите, почему я обращаю внимание на такие пустяки. Я и сам не знаю. Возможно, потому, что безделье, в котором я пребываю, заставляет меня находить интерес в мелочах, на которые в обычное время не обратил бы ни малейшего внимания. Кто знает?

Мне все-таки очень хочется выяснить, что же происходит в соседней комнате... Луч неподвижен, он яркий, почти слепящий. И все это из-за весеннего солнца, решившего посветить сегодня утром.

Я смотрю на стену, не переставая добросовестно жевать, и тут замечаю дырку, что бывает во всех отелях. Она наскоро залеплена пережеванной промокашкой.

Во всех гостиницах мира останавливаются одинокие субъекты, любящие подглядывать за чужой интимной жизнью. Это их способ познать подъем чувств. Они получают удовольствие через третьи лица, а в любви это весьма грустно.

При помощи пилки для ногтей я вынимаю затвердевшую бумагу, закрывающую отверстие, и прилипаю к нему глазом. Мне открывается вид мужика, сидящего к дырке в три четверти оборота.

Вышеуказанному субъекту лет сорок. Это красивый малый, немного излишне полноватый, изысканно одетый. У него начинающие седеть волосы, американские очки и опаловые запонки.

Я заметил это потому, что смотрю на его клешни, занятые в данный момент крайне странной операцией.

Вы сами посудите.

Перед этим малым лежит открытая коробочка с засахаренными фруктами. Рядом с ней маленькая кучка камушков, стоящих, по моей прикидке, не меньше сотни "кирпичей2", потому что эти самые камушки кажутся мне настоящими брильянтами. Или это очень хорошая имитация. Пробивающееся в щель между шторами солнце падает прямо на сверкающую кучу, а отраженные лучи попадают в окошко моей комнатенки.

Некоторое время я стою, задохнувшись от созерцания такого количества собранных вместе ценностей. Я никогда еще не видел такого количества брильянтов разом и редко – такие красивые.

Но мое восхищение быстро проходит при виде занятия, которому предается тип. Он берет из коробки засахаренные фрукты по одному и всовывает внутрь каждого по брильянту. После чего нажимает на фрукт, чтобы закрыть свое сокровище, поглаживает разрез, так что сахар его скрывает, и кладет фаршированный фрукт в коробочку с аккуратностью акушерки, кладущей новорожденного.

В своей жизни я повидал много трюков, но при подобной операции не присутствовал никогда, признаюсь.

Или я ошибаюсь, или передо мной сидит делец первой категории.

Тип продолжает работу, кучка камушков уменьшается. Работает он быстро, точно и совершенно бесшумно. Можно услышать даже чих микроба. Тишина такая, что я боюсь, как бы шум дыхания не выдал моего присутствия.

У меня наступает минута смятения, когда тип принимается заново упаковывать коробку. Что мне делать?

Мое первое побуждение – сообщить в полицию, но я быстро от него отказываюсь, сказав себе, что я не во Франции, здесь нахожусь инкогнито и что, в конце концов, всякий имеет право владеть брильянтами и совать их хоть во фрукты, хоть в любое другое место, если ему так хочется. Может, этот тип всего-навсего ювелир, придумавший эту хитрость, чтобы в безопасности доставить камушки по назначению. Почему бы нет?

Хороший у меня будет вид, если я устрою шухер и все свалится мне на голову. В конце концов, честный человек не станет подсматривать в незаконно проделанные дырки.

Я решаю залепить хлебальник пластырем. Очкарик тем временем соорудил очень аккуратненький и вполне презентабельный сверточек, которым, кажется, совершенно доволен, если судить по тому, как он на него смотрит.

Если это предназначено для подарка, получатель будет в восторге Нечасто можно увидеть на столе засахаренные фрукты с такой начинкой. Конечно, об них можно обломать зубы, но на те деньги, что они стоят, он сможет себе купить три дюжины золотых вставных челюстей плюс еще одну, платиновую, для воскресных и праздничных дней.

Я собираюсь покинуть свой наблюдательный пост, когда вижу, что тот малый достает из кармана великолепную золотую ручку и пишет на пакете адрес. Тут я просто обалдел. Неужели он собирается посылать эти фрукты по почте?

Он просушивает надпись, прижав пакет обратной стороной к лежащей на столе промокашке, после чего снимает телефонную трубку и с великолепным бельгийским акцентом вызывает коридорного.

Я спешу залепить дырку, потому что опасаюсь, что она может привлечь внимание типа. Ему наверняка не понравится, что его видели за этим кондитерско-ювелирным занятием.

Я слышу, как он моет лапы в умывальнике. Скорее всего, смывает сахар, налипший при этой манипуляции.

В дверь стучит коридорный. Я быстро вынимаю затычку из промокашки, чтобы увидеть продолжение комедии.

– Вы можете отправить это по почте? – спрашивает очкарик и протягивает коридорному бумажку в пятьдесят франков. – Вот, отправьте заказным, а сдачу оставьте себе.

Коридорный благодарит, берет брильянты и отваливает.

– Конец первой главы... – шепчу я, залепляю дырку и иду принять душ, после чего сбриваю щетину и одеваюсь покрасивее.

В моем чайнике начинается легкое кипение, уверяю вас. Такие вещи не мешают мне жить.

Мне удается завязать галстук узлом, заставившим бы побледнеть от зависти месье Кардена, когда слышу стук в соседнюю дверь. Это коридорный. Принес квитанцию с почты.

После того как малый исчезает, мой сосед секунду потирает подбородок со смущенным видом, достает свой бумажник, чтобы спрятать квитанцию туда, но спохватывается и убирает лопатник на место. Держа кусочек бумаги в руке, он оглядывается по сторонам, словно ища вдохновения. Вижу, он открывает наполовину пустой шкаф с зеркалом, полностью вытягивает ящик, складывает квитанцию вчетверо, вытаскивает скрепку, поддерживающую бумагу на полках, и прикалывает квитанцию под ящиком, который сразу же ставит на место. Закончив, он в последний раз проводит расческой по своей пышной шевелюре, поправляет очки и выходит.

Странный малый, честное слово.

Подождав, пока он уйдет, я выхожу из комнаты. В отеле тихо, немного тоскливо и торжественно.

Я спускаюсь вниз, предварительно посмотрев на номер комнаты моего странного соседа. Двадцать шестая.

Я вешаю ключ на доску. Ключ от двадцать шестого уже висит там... Я радостно улыбаюсь дежурному администратору, усугубляющему близорукость чтением мелких строчек книги, потом вскрикиваю. Он поднимает свой острый нос.

– Я кое-что забыл! – объясняю я.

– Хотите, коридорный сходит? – спрашивает он.

– Нет, не беспокойтесь.

Я с самым естественным видом беру с доски ключ от двадцать шестого и быстренько поднимаюсь на свой этаж.

Захожу в двадцать шестой, вытаскиваю ящик, извлекаю квитанцию и читаю адрес получателя посылки.

Это дама, мадам Ван Борен. Живет она на улице Этюв, в доме восемнадцать. Я возвращаю на место бумагу, ящик и дверцу шкафа и отваливаю со скоростью сверхзвукового самолета.

Вешаю ключ на доску и угощаю служащего сигаретой с ватным фильтром. Терпеть не могу эти штуки. Такое ощущение, что куришь бинт.

Он по-доброму улыбается мне.

– Месье нравится здесь? – спрашивает он.

– Все чудесно, – отвечаю.

Он понимающе улыбается, потому что я не раз приводил в номер женщин, а он всякий раз притворялся, что смотрит в другую сторону.

– Месье доволен обслуживанием?

– Оно потрясающее.

– Месье нравится Бельгия?

– Я люблю ее, как Францию... Он принимает таинственный вид и делится со мной секретом:

– Льеж – это почти Франция.

– Откровенность за откровенность. Лилль – это почти Бельгия. Надо нам будет объединиться. Мы отдадим вам нашего президента, а вы нам своего короля. В Елисейском дворце3 будет веселее. – Сменив тон, я шепчу: – Скажите, у типа из двадцать шестого нет в носу турбины? Он так храпит... Как его зовут? Парень размышляет.

– Месье Ван Борен, – говорит он. – Если хотите, мы можем перевести вас в другой номер.

– Да нет, я пошутил... – улыбаюсь я и ухожу, чтобы поразмыслить на свежем воздухе об этой интермедии.

Я люблю головоломки, так что должен быть доволен. Тайна, в которую я сегодня сунул свой нос, кажется мне первосортной.

Солнце – причина моего открытия – блестит, как совсем недавно брильянты. Должно быть, ангелы натирали его всю ночь, потому что я никогда не видел его таким блестящим. Честное слово, почти как на Лазурном берегу!

Все выглядят веселыми. Маленькие бельгийцы играют, весело напевая и путаясь в ногах у прохожих. Я не знаю никого веселее, разве что парижан. Пронырливые ребята, эти льежцы! Будь их глаза руками, все более-менее хорошо сложенные девицы ходили бы нагишом!

«Послушай, Сан-А, – говорю я себе, медленно шагая по тротуару, – не приснилось ли тебе все это? Ты точно видел, как тип насовал целое состояние в брильянтах в засахаренные фрукты и отправил их по почте даме, живущей в двухстах метрах от гостиницы? Тебе не кажется, что это слишком?»

Дама Ван Борен совсем не обязательно благоверная этого типа. Она может быть его мамашей, сеструхой или просто однофамилицей.

По-моему, я слишком расфантазировался, а в этой истории, может быть, нет ничего таинственного. Вдруг Ван Борен шутник и просто хочет преподнести оригинальный подарок своей благоверной или мамочке!

А потом, я ведь не знаю, подлинные эти камушки или нет. Ничто так не похоже на настоящий драгоценный камень, как фальшивый.

А я-то сочинил целый дешевый детектив из-за пригоршни стекляшек! Ну ты даешь, Сан-Антонио!

Я начинаю убеждать себя: «Старина, ты тут на задании. Эта история тебя совершенно не касается. Даже если в ней что нечисто, не суй свой нос. Занимайся лучше своими делами...»

Чтобы немного отвлечься, я иду на почтамт и звоню в Париж. Меня соединяют сразу, и мне отвечает Старик.

– Сан-Антонио, – говорю я, как начальник вокзала произносит название своей станции. Слышится вздох.

– Я как раз собирался вам звонить, Сан-А. Все отменяется, можете возвращаться. Я радостно подпрыгиваю.

– Возвращаться?

– Да, а вам не хочется?

– Наоборот. Так все осточертело, что я начал покрываться плесенью! Он смеется.

– Каким поездом вы приедете?

– Первым же!

– Значит, увидимся сегодня вечером.

– Да, патрон. До вечера. Для меня есть работенка?

– Будет видно.

Он по-прежнему лаконичен.

Положив трубку, я галопом бегу в отель.

– Счет! – кричу я.

– Месье уезжает?

– Нет, улетает!

После этой шутки я поднимаюсь собирать чемодан. В беспорядке нашвыриваю в него свои шмотки, потом снимаю трубку.

– Дружище, когда ближайший поезд на Париж?

– Секундочку, месье.

Слышу, как он шуршит листками.

– Один через десять минут, месье!

– А, черт! Бегите поймайте мне тачку и тащите скорее счет.

Я сажусь на чемодан, чтобы закрыть его. Он, бедный, чуть не превращается во фламандскую галету. После этого несусь вниз.

Близорукий тип за администраторской стойкой вручает мне счет длиной со вступительную речь во Французскую академию. Я протягиваю крупную купюру. Он отсчитывает мелочь, а я скребу землю копытом, как лошадь, участвующая в гонках на Гран-При.

– Пошевеливайтесь, старина!

– Вот!

Я сую сдачу в карман и мчусь к такси, ждущему меня перед дверью.

– На вокзал, быстро!

Малый выжимает полную скорость. Настоящий чемпион мира по автогонкам! Он так гонит, что мы врезаемся в зад другой тачки, остановившейся перед нами на красный свет.

Разъяренный владелец пострадавшей тачки выскакивает и начинает орать, как недорезанный поросенок. Не имея времени, чтобы его терять, я бегу искать другое такси. Наконец нахожу.

– На вокзал, на четвертой скорости! Получите здоровенные чаевые!

Жалко, что у этого драндулета всего три скорости. Когда он останавливается перед вокзалом, поезд уехал минуту назад.

Я издаю серию ругательств, обычно используемых пассажирами, опоздавшими на свой поезд, и сдаю чемодан в камеру хранения, собираясь дождаться следующего поезда, который пойдет только в конце дня... Но все-таки до ночи я из Льежа свалю.

Выйдя из камеры хранения, я замечаю шофера первого такси, остановившегося перед вокзалом. Подхожу к нему.

– Ну, разобрались с дорожной полицией?

– Да... Вы опоздали на поезд?

– От вас ничего не скроешь.

Я со вздохом сажусь рядом с ним.

– Улица Этюв, восемнадцать.

Что вы хотите, с судьбой не поспоришь!