Даутендей МаксВ голубом свете Пенанга

Макс Даутендей

В голубом свете Пенанга

Малайская куртизанка Габриэла Татото, которая весной путешествовала на английских пароходах по Малаккскому проливу и Китайскому морю - от Пенанга до Гонконга, лето обычно проводила, отдыхая на своей вилле в Пенанге. Ее белый дом стоял посреди большого темного сада с лужайками. Вместо цветочных клумб вдоль решетчатой ограды тянулись длинными рядами высокие, в рост человека, голубоватые фарфоровые вазы. В них росли букетами тигровые лилии в желтых и красных пятнышках. Стройные пальмы со смоляно-черными опахалами листьев высились гордо, как сумрачные павлины, вокруг белой виллы. У самого входа в сад широко раскинуло свои ветви электриновое дерево с пунцовыми цветами, и россыпь их алела в воздухе, точно брызги крови из-под ножа мясника. Казалось, сад отражал в своих красках саму переменчивую душу куртизанки, воплотив ее в изысканности ваз, сумрачности пальм, сладострастной красноте и обнаженной чувственности электриновых деревьев.

В Пенанге надо всем - над стенами домов из известняка, над широкими листьями пальм и кожей людей - царит вечно голубой свет. Голубизна разлита повсюду, точно мерцание невидимой электрической дуговой лампы; она окрашивает фонтаны садов, булыжники мостовой, ленивое зеркало моря и даже броню проходящих мимо военных судов. Это подобно фосфоресцирующему свечению посреди дня. И голубизна делает ракушечный известняк, из которого сложены стены, прозрачным, так что, кажется, взгляд может беспрепятственно проникать внутрь, как если бы весь город был только голубоватой нереальной картиной сна, галлюцинацией, порожденной тропическим солнцем. Еще никому не удавалось объяснить это чудо, но голубой свет неизменно присутствует на открытках с видами Пенанга, и местные фотографы накладывают на лица и пейзажи это лунное сияние посреди солнечного блеска.

И стены загородного дома Габриэлы Татото лунно голубели на фоне темной зелени сада, как слишком сильно подсиненное белье.

Малайский фотограф Фулуо Холонгку раскрасил уже не одну дюжину открыток, изображающих этот дом, так как куртизанка охотно посылала их на память своим друзьям и знакомым. Но никогда и никому не дарила она своей фотографии. Суеверная, как все азиаты, она боялась злого взгляда чужих глаз, опасаясь, что кто-нибудь может причинить ей вред, если завладеет ее фотографией.

Только однажды Габриэла позволила Холонгку себя сфотографировать. Но когда он доставил снимки, и она увидела свое двенадцатикратно повторенное лицо, куртизанку вдруг охватил ужас, и в тот же вечер собственной рукой она сожгла все фотографии.

Однако у Холонгку была еще одна фотография Татото, запечатлевшая ее обнаженной, и о существовании этого снимка Габриэла даже не подозревала. Холонгку носил эту потаенную фотографию зашитой в подкладку своего домашнего халата, так как верил, что она принесет ему счастье.

Вот как было дело. В тот единственный раз, когда Габриэла пригласила Холонгку к себе на виллу, чтобы сфотографироваться, погода стояла жаркая, куртизанка только что вернулась из путешествия в Гонконг и чувствовала себя утомленной.

Татото лежала в плетеном шезлонге в самой затененной комнате дома. Высокие окна были открыты, зеленые навесы над ними опущены, но оштукатуренный потолок излучал, как всегда, мягкий голубой свет. Халат Габриэлы из оранжевого китайского шелка был небрежно распахнут и позволял видеть изящное тело куртизанки, подобное плоти разрезанного плода манго в желто-красной кожуре. По обнаженной руке красавицы осторожно поднимался самыми медленными в мире шажками маленький хамелеон - ее живая игрушка, который, как крошечный серый призрак, обходил комнату.

Фотографа впустили в дом, и так как ему было назначено, никто из слуг не последовал за ним через вестибюль. Он поднял соломенную циновку, закрывавшую дверной проем, и увидел спящую полунагую куртизанку. В то же мгновение малайцем овладело желание обладать изображением красавицы и никогда с ним не расставаться. Он неслышно установил алюминиевый штатив своей маленькой уличной камеры и прямо с порога быстро сфотографировал спящую. Он охотно стряхнул бы сначала с плеча Габриэлы мерзкого хамелеона, который стоял на трех лапках, а четвертую, будто охотничья собака, выжидательно вытянул в воздух. Но маленькая серая тварь, не мигая, уставилась из-под чешуйчатых век в голубой потолок комнаты и не желала уходить с плеча хозяйки.

После этого малайский фотограф уселся на корточках на полу в передней и с восточным терпением ожидал пробуждения спящей.

Но сердце Холонгку стремительно билось, когда позже, дома, он проявил в затемненной комнатке снимок нагой куртизанки. На следующее утро он зашил фотографию в свой домашний халат и думал, что теперь ему до конца дней будет сопутствовать удача. Только никто не должен знать о фотографии.

Однако все обернулось иначе. Вскоре малайца начали преследовать сладострастные, граничащие с безумием сны. Нагая Татото приходила душными ночами, будто окутанная темным пламенем, к постели Холонгку и ложилась между ним и его молоденькой женой. Когда же он протягивал руки, чтобы обнять куртизанку, в сердце ему впивался омерзительный, покрытый жесткой чешуей хамелеон. Но и днем нагая Габриэла ходила перед ним по голубоватым мостовым Пенанга, и бесстыдный мерцающей блеск струился от ее бедер и груди. Тогда молодой фотограф часами, как зачарованный, всматривался в рассеянный свет Пенанга и стоял, как сомнамбула, в лунном сиянии посреди солнечного дня. Ему чудилось, будто ее острые соски жгут его сквозь одежду, руки и ноги, как хищные лианы опутывают тело, и только когда он снимал халат, в котором была зашита карточка Габриэлы, на какое-то время Холонгку делалось легче. Часто, когда объявляли о прибытии иностранного почтового судна, он надевал европейский костюм, соломенную шляпу и шел в гавань, где, поднявшись на прогулочную палубу парохода, продавал туристам раскрашенные фотографии и открытки с видами Пенанга. Тогда ненадолго вместе с халатом сбрасывал он свою беспокойную страсть к куртизанке.

Пока Холонгку был в гавани, его шестнадцатилетняя жена сидела одна на площадке лестницы перед их домом, под навесом, увитым ползучими растениями. Белые камни лестницы светились голубоватым светом, и белки глаз Мармие - так звали девушку - тоже отливали голубизной. Каждый день после полудня она выносила на затененную лестницу маленький столик и часами трудилась там, раскрашивая дюжины открыток, пока муж не возвращался домой.

Как-то раз Мармие сидела на своем обычном месте, и окна мастерской у нее за спиной искрились в садовой зелени, как стекла аквариума. Головка ее прилежно и усердно склонялась над работой, а черные, гладко причесанные волосы отражали голубоватый блеск. На эти лаково-черные волосы частенько заглядывался с другой стороны улицы богатый китаец Лин Сун.

Лин Сун держал напротив дома фотографа открытую мастерскую, где множество полунагих китайцев искусно плели из белого тростника по английским образцам большие вычурные кресла и диваны. Сам хозяин мастерской сидел после полудня на улице в большом кресле-качалке. Одет он был неизменно в одни только черные перкалевые штаны и дремал, подставив солнцу желтый лоснящийся шар своего живота, а голову накрыв сухим пальмовым листом. Его заплывшие жиром голые руки свисали по обе стороны кресла-качалки с толстого короткого тела. Черные штаны блестели на солнце, как вязкий расплавленный асфальт, а желтый шар тела был покрыт мельчайшими бисеринками пота и переливался, будто жирный вздутый паштет.

Когда Лин Сун не спал, он раскачивался взад-вперед, и его длинная коса свисала за спинкой кресла до самой булыжной мостовой и двигалась, точно маятник. Вокруг него, согнутые над плетеньем, как муравьи, трудились его люди: часть на открытой галерее, часть - прямо на пустой широкой улице. Лин Сун мог часами раскачиваться так в кресле и поглядывать на жену фотографа. Тогда он мечтал о Китае, о своем родном городе и оттуда позже хотел взять себе жену, черноволосую, как Мармие. В этом состоянии полубодрствования распаленное воображение рисовало ему с присущим сну не знающим вины бесстыдством многочисленные любовные сцены с хорошенькой женой фотографа. Но, проснувшись, он думал трезво и здраво лишь о своей плетельной мастерской и усердно собирал в городе причитающиеся ему деньги.

Малайский фотограф тоже был кое-что должен китайцу, но Лин Сун не слишком его торопил - отчасти, потому что был соседом Холонгку, отчасти, потому что его жена безвозмездно дарила ему приятные сновидения.

И вот Мармие сидела как-то после полудня, ни о чем не подозревая, на своей лестнице перед столом и раскрашивала голубой краской открытки с видами Пенанга. Она и думать не думала о китайце, ожидая возвращения мужа, которого очень любила.

Днем в Пенанге воздух тяжелый и душно, как перед грозой, а все предметы на земле излучают слабый свет, заряженные голубым электричеством. Часами склоняясь над увеличительным стеклом, Мармие рисовала до полного изнеможения. Утомившись, она пошла в дом, взяла домашний халат мужа, положила себе на колени и хотела пришить к нему оторвавшуюся пуговицу.

В саду стояла влажная жара, и гладкие листья веерных пальм отбрасывали яркие световые блики, как большие зажигательные линзы. У Мармие закружилась голова и, вдев нитку в иголку, она на мгновение прикрыла глаза.

Но это мгновение, длившееся не более нескольких секунд, перешло в картину сна, продолжавшегося, как ей казалось, годы.

Мармие привиделось, что китаец Лин Сун внезапно явился взыскать с них долг. Он стоял перед ней и, стуча кулаком по столу, требовал немедленной уплаты денег, так как собирался ехать в Китай и там жениться. Напрасно Мармие просила об отсрочке - Лин Сун был неумолим. Триста иен за плетеные стулья и диваны - обстановку ателье - должны быть уплачены сейчас же. Иначе - тут китаец плотоядно ухмыльнулся - он сегодня же велит зарезать и изжарить Холонгку, как делают людоеды на Суматре, и вместе со своей многочисленной родней раздерет его в клочья, будто свадебную мышь. Мармие живо представила дикие, поросшие сумрачными лесами берега Суматры за Малаккским проливом, где еще в наши дни, как рассказывалось в Пенанге, свирепствуют людоеды. Молодая женщина задрожала от страха; в своем затуманенном сном сознании она перепутала Китай с Суматрой и была убеждена, что китаец перебрался туда и намерен потащить за собой ее мужа, если тот не уплатит долга.

И тут Мармие вспомнилось поверье, о котором рассказывал ей отец. Он не раз говорил, будто можно убить человека, если проткнуть иглой его изображение: фигурку или фотографию. Укол нужно нанести в грудь и при этом громко и отчетливо произнести малайское слово "лулауу". Рука не должна дрожать. Иглу следует приставить к фотографии против сердца и при слове "лулауу" пронзить изображение, но так, чтобы игла не сломалась.

Во сне Мармие решила убить китайца и так спасти мужа от зубов людоедов. Она стала рыться в ящике стола, ища фотографию, которую Лин Сун заказал для своей невесты.

Затем она еще раз пристально посмотрела в глаза китайцу и сказала: "Значит, ты не дашь моему мужу никакой отсрочки, Лин Сун?"

"Нет. Свадьба завтра", - с омерзительной ухмылкой ответил китаец, и его жирное брюхо лоснилось на солнце, как желтые бочонки, которые плавают в воде в гавани Пенанга.

"Хорошо же!" - воскликнула Мармие, схватила свою швейную иглу, вонзила ее в грудь китайца на снимке и громко сказала: "Лулауу!"

Китаец побледнел до синевы, как воздух Пенанга, захрипел, и его жирная туша рухнула к ногам Мармие...

С глубоким вздохом, как бы освобождаясь от тяжкого бремени, молодая женщина открыла глаза. Она еще слышала, как ее губы отчетливо произносят "лулауу", как скрипит бумага фотографии под острием иглы. Вот здесь упал китаец, убитый ее рукой. Теперь Мармие окончательно пробудилась и посмеялась над глупым сном.

На противоположной стороне улицы, как всегда, мирно посапывал в кресле-качалке толстый китаец Лин Сун. Он грел на солнце свой паштетообразный живот, а вокруг усердно трудились над белыми бамбуковыми стеблями полунагие плетельщики.

Мармие поискала взглядом свою иглу и обнаружила ее воткнутой в домашний халат мужа, как будто ее рука шила во сне.

Тут молодая женщина вспомнила, что как раз сегодня ее муж расплатился с китайцем, так что больше речи не может быть ни о каком долге. Вздохнув с облегчением, она пришила к халату пуговицу, пошла в дом и повесила его на прежнее место в прихожей, после чего снова принялась усердно раскрашивать открытки.

Вскоре вернулся из гавани Холонгку. Он вошел в дом, переоделся и отправился в маленькую темную комнатку, служившую ему лабораторией. Жена снаружи слышала, как он полчаса возился со своими стеклянными пластинками и бутылочками с реактивами. Затем он снова вышел на лестницу. Он был очень бледен, провел рукой по лицу и сказал жене, что чувствует тошноту. Как будто весь дом пропах омерзительным трупным запахом.

Озадаченная Мармие поднялась, и они с мужем обошли, одна за другой, все комнаты и сад, глядя, нет ли где дохлой ящерицы или мертвого попугая. Жена не чувствовала никакого запаха, но Холонгку не мог успокоиться. Ему казалось, что запах гнездится в его одежде, и когда они были на кухне, он сбросил халат и швырнул его на остывшую плиту, Мармие посмеялась над мужем, и он без халата вернулся к себе в лабораторию.

Но вскоре Мармие прибежала к Холонгку, жалуясь, что в доме пахнет гарью. Оба снова пустились на поиски и, когда открыли дверь на кухню, над плитой вдруг взметнулось ослепительное пламя, и халат во мгновение ока превратился в серые хлопья. Должно быть, в зольнике еще оставалось немного жара, и ткань, пропитанная химикалиями, исподволь тлела, а потом загорелась.

На следующий день, до того как фотограф отправился в гавань, вышел из своего дома китаец Лин Сун, перешел через улицу и встал на белых ступенях лестницы, где, как обычно, рисовала Мармие.

Молодая женщина с удивлением подняла глаза от своей работы и на мгновение подумала: "Как странно, китаец стоит здесь точь-в-точь, как вчера днем, когда я видела его во сне и проткнула иглой его фотографию!"

Между тем Лин Сун кивнул фотографу и, отозвав в сторону, прошептал ему на ухо: "Вы знаете, что вчера днем умерла в своем загородном доме Габриэла Татото? Когда она дремала в шезлонге, из сада выползла змея и ужалила ее в обнаженную грудь. Змея, видно, хотела поохотиться за хамелеоном, который всегда сидел на руке Габриэлы, но куртизанка, проснувшись, в страхе замахнулась на ядовитую гадину, и та, рассвирепев, ее укусила. Вскоре после этого Татото умерла от укуса, и теперь все люди охотятся на змей в своих садах. Так что нынче вечером я бы охотно одолжил вашего мангуста".

Фотограф обещал Лин Суну дать ему на вечер мангуста, и китаец с благодарностью и поклонами удалился. Мармие же, услышав новость, побежала на кухню, спустила с цепочки маленького мангуста, который, как известно, является лучшим сторожем от змей, и позволила зверьку обыскать кусты в саду.

А муж ее, когда остался один, схватился за грудь и вздохнул с облегчением так как не чувствовал больше за подкладкой снимка обольстительной куртизанки, который Мармие вчера пронзила во сне и который потом сгорел на плите вместе со старым халатом.

Чары развеялись, и с этого дня Холонгку больше не бродил, как лунатик, и не вглядывался часами в голубой свет Пенанга, подобный отблеску луны в солнечном сиянии.