"Наследники по прямой. Книга первая" - читать интересную книгу автора (Давыдов Вадим)Сталиноморск. 4 сентября 1940Навестив крепость, Гурьев отправился в школу, оставив мотоцикл дома, решив раньше времени не эпатировать коллег и Завадскую. Дела – всякие, а школа – школой. Никогда не делал ничего абы как – и это тоже. Учитель – так учитель. Это служба – так уж служба. Из всех его умений и знаний лишь один-единственный дар всегда оставался главным – умение притворяться. Умение стать тем, кем нужно стать – на время или навсегда. Например, учителем литературы. Как только он заговаривал, в классе мгновенно устанавливалась звенящая тишина: дети уже знали, что начнётся сейчас, предвкушали это. Не испуганное молчание, в котором внимают грозному ментору, – нет. Это была тишина театрального зала – перед выходом на сцену обожаемого кумира. Он никогда не произносил «учительских» слов. И даже слово «урок» не звучало ни разу: – Тема нашего сегодняшнего разговора – последние дни жизни величайшего из поэтов России, Александра Сергеевича Пушкина. И снова он преобразился. Всё стало иным, – даже воздух. Сейчас перед ними, – прямо вот тут, на возвышении перед классной доской, – вдруг оказался Пушкин. Живой, настоящий Пушкин – здесь и сейчас. И зазвучали стихи – ещё не читанные ни разу, незнакомые стихи, стихи о жене, о любви, эпиграммы Пушкина и эпиграммы друзей, на разные голоса заговорили живые люди, современники эпохи, со страниц своих, наизусть воспроизводимых, писем и воспоминаний. И снова – Пушкин. Великий поэт, с удивительной лёгкостью и неподражаемым, неповторимым мастерством обращавшийся с русским языком, с русским словом, заставив его раскрыться перед современниками и потомками. Великий волшебник, стихи которого невозможно произнести иначе – только стихами, ни выбросить, ни переставить – ни единого слова. Пушкин – автор потрясающе экономной, золотого сечения, прозы, чью простоту, ёмкость и лаконичность никому так и не удалось повторить. Пушкин – светский лев и повеса-донжуан, разбивающий направо и налево сердца. Пушкин – на потеху и зависть всего современного света, влюблённый, словно мальчишка, в собственную жену, осыпающий её сонетами и стихами. Пушкин – лицедей, коварный шут, в комическом камер-юнкерском мундире, под маской бретёра и циника прячущий беззащитную ранимость человека чести. Пушкин – падающий на сбившийся февральский снег у излучины речки Чёрной. Едва он успел после уроков отметиться в учительской, как был зван к заведующей. Войдя в её кабинет, он сдержанно кивнул – они уже виделись сегодня – и выжидательно уставился на Анну Ивановну. – Проходите, голубчик, – Завадская указала на диван. – Присаживайтесь, разговор у меня к вам имеется. – Уже? – Гурьев сделал вид, что удивлён. – Уже, уже. Яков Кириллович, Вы что с детьми делаете?! – А что? – Да просто кошмар какой-то. Вся школа на литературе помешалась. – Это пройдёт. К концу первой четверти примерно. – Не знаю. С трудом верится, если уж откровенно. Гурьев молча улыбался, спокойно ожидая продолжения. Завадская повела плечами, кутаясь в свой неизменный платок. – У меня сегодня делегация была, – продолжила Завадская, – из десятого «Б». Весь актив в полном составе. – Во главе? – Я знаю, о чём Вы подумали. Чердынцевой не было. Хотя, безусловно, её влияние чувствуется. – Почему? – Потому что староста и комсорг – мальчишки, – Завадская внимательно посмотрела на Гурьева. – Они просили назначить Вас к ним классным воспитателем. – И что Вы им ответили? – осторожно поинтересовался Гурьев после паузы. Завадская опять зябко поёжилась: – Я сказала, что подумаю. – Вы или я? – Давайте вместе, – согласилась Завадская. – Я, признаюсь, была бы премного Вам обязана, если бы Вы приняли это предложение. – Да? – Что с Вами? – не дождавшись ответа, Завадская вздохнула и пожаловалась: – Ах, ну, я разве не понимаю, что Вам не до классного руководства?! – Но? – Трудный класс, – посетовала Завадская. – За предыдущий год сменилось два классных воспитателя. Неровный класс. И чтобы десятый «Б» чего-то сам захотел, да ещё весь сразу, – я такого не припомню просто. – Вы хотите сказать, что у меня нет выбора? – Гурьев вдруг улыбнулся отчаянно. – Боюсь, что так, Яков Кириллыч. – А другие делегации вас не посещали? – Не сомневайтесь. Посетят. – Это радует, – Гурьев усмехнулся и чуть наклонил голову набок. – Мне действительно необходимо заниматься своими делами. Это очень важно, поверьте. Но если вы считаете, что детям необходимо иметь классным воспитателем непременно меня, то – куда же я денусь? А в общем-то, в основном, из-за Даши, конечно, подумал он. Потому что… – Значит, согласны?! – A la guerre, comme a la guerre* – Только Вы не идите у них на поводу, – Завадская погрозила Гурьеву пальцем. – На шею сядут! – Ох, не пугайте, – усмехнулся Гурьев. – Уж как прорежется. Только давайте договоримся. – Всё, что угодно, Яков Кириллыч, – Завадская молитвенно прижала руки к груди. Гурьев засмеялся. – Ясно. Несколько вопросов. – Пожалуйста. – Каким образом вам удалось заполучить такое сокровище, как Шульгин? – Вы иронизируете или серьёзно? – Завадская поджала губы. – Я абсолютно серьёзен, – кивнул Гурьев. – Конечно, образование у Дениса Андреевича хромает, – вздохнула заведующая. – Но он детей обожает, и ребята платят ему взаимностью. Я верю, что это очень важно. Причём контакт у него со всеми – и с младшими, и со старшими. Разумеется, он не педагог и вряд ли представляет себе, что это такое, но зато у него такое стихийное чувство доброты и справедливости, что я его ни на кого не променяю. Даже на Вас, – Завадская торжествующе посмотрела на Гурьева. – Ого, – усмехнулся Гурьев. – А ведь я могу расценить это, как бунт на корабле. Не боитесь? – Вы… Вы что себе позволяете?! – Я шучу, Анна Ивановна, – Гурьев наклонил голову набок. – И очень рад, что вы так Дениса понимаете. Мне он тоже нравится. А это, я думаю, не случайно. – Вы уже с ним стакнулись, – с явной ревностью в голосе проворчала Завадская. – А как же иначе. Не только стакнулись, как вы выразились, но и остаканили полную конгруэнтность жизненных позиций при всём разнообразии тактических подходов. Вот только непонятно, как они с Маслаковым уживаются. – Они и не уживаются, – пригорюнилась Завадская. – В прошлом учебном году мне дважды едва удалось предотвратить рукоприкладство. И не вижу ничего смешного! Ничего, абсолютно! – Я тоже, – согласился Гурьев. – Обещаю провести разъяснительную работу. – Да уж будьте так любезны! – А с каких это пор школьный учитель, пусть даже и парторг – член бюро горкома? – Трофим Лукич – заслуженный партиец, на партийной работе с двадцать четвёртого года… Что? – Ничего, – очаровательно улыбнулся Гурьев. – И? – И школа у нас не совсем обычная. У нас учились и учатся дети городских руководителей, поэтому и внимание к нам повышенное. – И давно? – Довольно давно. – Ну, ясно. Ему-то в радость. А Вас не утомляет? – Нет, – нахмурилась Завадская. – Яков Кириллович, я Вас попросила бы. – Да-да, конечно. – Я надеюсь, Вы понимаете. – Я понимаю даже гораздо больше, – Гурьев стёр улыбку с лица с такой скоростью, что Завадская вздрогнула, и метнул желваки по щекам. – Увы. А ещё я очень много знаю. Так что Вы не бойтесь, дражайшая Анна Ивановна. Я прикрою, если что. Поскольку имеются и возможности, и полномочия. – Вот как. – Да. А пока, с Вашего позволения, откланяюсь, – и Гурьев поднялся. |
||
|