"Наследники по прямой. Книга первая" - читать интересную книгу автора (Давыдов Вадим)Сталиноморск. 3 сентября 1940Он закончил уроки, отметился на квартире, где тщательно проинструктировал Макарову, как вести себя в случае появления непрошеных гостей. Хозяйка не то, чтобы испугалась, – но ещё пуще встревожилась, чем поначалу: – Яков Кириллыч! Да к чему же всё это?! Всё-таки я уверена – нужно в милицию. Теперь, если ещё и слежка, как Вы говорите… Известно же, что это с контрабандой связано! – Не нужно, Нина Петровна. Даже вредно, я бы сказал. И это самое «известно» – это пока только домыслы, и повторяю, интуиция. Поверьте, я знаю, что делаю. Всё скоро закончится, не волнуйтесь. – Ну, спасибо, – усмехнулась Макарова. – Вы меня просто успокоили. Вы, наверное, помните, я Вас обещала с человеком познакомить. – Ещё как помню. – А не спрашиваете, – горько вздохнула Макарова. – Такое не спрашивают. – Экий Вы, – Нина Петровна снова вздохнула – ещё горше. – Запил он. Вот. Но если его оторвать как-то… – Нет, Нина Петровна, – покачал головой Гурьев. – С людьми, которые у бутылки дно ищут, мне никак не по пути. – Давайте, я Вам всё-таки расскажу. И лучше – по дороге, – твёрдо сказала Макарова. Ага, подумал Гурьев. Это уже интересно. Нина Петровна наша в людях должна разбираться, по идее? Ладно. Послушаем. – У него такая фамилия смешная, – Кошёлкин, – рассказывала Макарова. – Но к делу это не относится. Алексей Порфирьевич начинал ещё до революции в полиции служить. – Вот как. – Происхождение у него самое что ни на есть крестьянско-про-летарское, – понимающе улыбнулась Макарова. – Он в уголовном розыске потом долго работал, уже при новой власти. Он то, что называется – сыщик Божьей милостью. На пенсию давненько его попросили уже, но это так ему не нравится, – Макарова вздохнула и покачала головой укоризненно. – Водка, – тоже вздохнул Гурьев. – Он не пил так никогда. Это просто ужас. Как будто убить себя хочет! – Не самый быстрый способ самоубийства. Особенно в возрасте… Сколько ему лет? – Шестьдесят семь. – Поздновато ваш знакомец в алкоголики навострился, – едва усмехнулся Гурьев. – И давно он упражняется? – Нет. Но у него получится, – печально сказала Макарова. – Он упрямый, знаете? Надо его занять делом. Тогда – всё совершенно иначе повернётся. Опять история, незаметно вздохнул Гурьев. Она постучала в калитку. Через минуту из хаты вышел худой, жилистый, невысокий старик, – седой, с костистым жёстким лицом, большими, длинными руками, одетый по-здешнему опрятно, хоть и небогато. Посмотрел серо-голубыми, словно выцветшими, глазами сначала на Гурьева, потом на Макарову. И кивнул: – Здравствуй, Нина. – Здравствуй, Алексей, – Макарова отвела взгляд, и Гурьев понял, что не ошибся – между этими двумя была какая-то история. Была, а, может, и есть до сих пор, – так выговорил Кошёлкин это – «Нина». – Вот, познакомься, Алексей Порфирьевич. Это квартирант мой, Аннушкин словесник новый, из Москвы. – Проходите в хату, чего через забор-то разговариваем, – Кошёлкин качнулся, и Гурьев ощутил сильный запах перегара. Он сделал вид, что ничего не заметил, а Макарова поморщилась. Кошёлкин усмехнулся. – Спасибо, Алексей Порфирьевич. Мне на рынок нужно, а Якову Кирилловичу есть о чём поговорить с тобой. Не откажешь? Какой там рынок, подумал Гурьев, знаю я ваши рынки. Ох, что старый, что малый. А сам-то?! – Не откажу, – снова качнулся Кошёлкин. – Если что важное. – Важное, Алексей. Пожалуйста, – тихо сказала Нина Петровна. – Проходи, учитель, – усмехнулся Кошёлкин. Они попрощались коротко с Ниной Петровной, Гурьев кивнул ей и распахнул калитку. Но не двинулся с места, пока Макарова не скрылась за поворотом улочки. Кошёлкин тоже ждал. Потом, со свистом выдохнув воздух, побрёл в хату, даже не оглянувшись, идёт ли Гурьев следом. В хате Кошёлкин остановился, словно раздумывая, кивнул гостю на старый венский стул – один из шести, стоявший вокруг накрытого белой скатертью стола, – а сам шагнул к буфету, достал оттуда графин с водкой, два небольших гранёных стакана, вернулся к столу: – Не побрезгуешь моей компанией, учитель? Смотри-ка, подумал Гурьев, пьёт, как сапожник, а не опускается. Чистота, как в аптеке, шторки, скатерти. Чудеса, однако. Наш человек. – Нет. Не побрезгую. Сочту за честь, – совершенно серьёзно сказал Гурьев. Надо же, подумал он. Нет, нет, не перевелись ещё наши на этой земле. Рано нас списали. Мы ещё вздрогнем. Далеко от Москвы – и поэтому тоже. – Только пить тебе совсем не хочется, дядь Лёш. Поэтому давай-ка я тебя полечу лучше. Он поднялся, подошёл к недоумевающему Кошёлкину, осторожно, но твёрдо отобрал у него посуду, поставил на стол, усадил старика. Сначала подержал его за руку, слушая пульс. Долго, минуты две. Потом встал у него за спиной – и взял седую голову пальцами. Через десять минут Кошёлкин открыл глаза и тихо спросил – дрожащим голосом: – Это… что? – Народная медицина, – вздохнул Гурьев. – Как голова, дядь Лёш? – Как пробанили, – Кошёлкин повёл шеей из стороны в сторону, посмотрел на гостя, прищурился сердито: – Ты зачем Нине Петровне наврал? – Это ты про что, дядь Лёш? – Гурьев почти не играл удивление. – Ты такой учитель изящной словесности, как я папа римский. Вот я про что. – И на кого я похож? – с интересом посмотрел Гурьев на старого сыскаря. – Ни на кого. Потому и спрашиваю. – А что делать станешь, если не отвечу? – Не знаю. Так кто ты такой? – А ты как думаешь, дядь Лёш? – Откуда мне знать. Только видно за версту, что птица ты такого высокого полёта – аж воздуха на этой высоте, почитай, нет уже вовсе. – Так и видать? – Так и видать. Да ты не печалуйся, сынок. Это уж никак не переделать. Тебя хоть дёгтем вымажи, в мешок сунь да в чулан спрячь – всё одно светить будешь, глазу больно. – Это плохо. Плохо. Ну, да ладно. Уж как прорезалось. Кошёлкин встал, прошёлся по хате. Гурьев им залюбовался невольно: ах, старая гвардия, есть ещё порох в пороховницах! Кошёлкин остановился, посмотрел на него: – Ты чародей, что ли?! – У тебя запас прочности потрясающий, дядь Лёш, – Гурьев улыбнулся. – Я только резонанс восстановил и стимуляцию нервной системы произвёл. Иного и не требуется твоему организму, чтобы в кондицию вернуться. Ты не пей больше, хорошо? Быстро спиться у тебя не выйдет, только желудок сожжёшь. А это так быстро не лечится. – Скажешь, кто таков, или скамейкой тебя огреть?! – Я подробностей рассказать тебе не могу, дядь Лёш. А своего ты во мне и без подробностей распознал. Зачем же тебе в нюансы погружаться? – Это верно, – задумчиво сказал Кошёлкин. Он вернулся, сел снова за стол, выложил руки, сцепленные в замок, на скатерть. – Это ты верно заметил, Яков Кириллыч. Вот только не пойму я, откуда ты взялся? Не должно бы тебя быть, такого. Молод ты больно. Если б ты мой ровесник был, ну, моложе чуть, я б так не удивился. Уж больно ты зелен, для своего-то. Но свой, свой, тут уж ничего не попишешь, – и Кошёлкин улыбнулся отчаянно-молодо, показав жёлтые и ровные, целые, совершенно не стариковские зубы. – Ну, тогда давай, дядь Лёш, побеседуем, пока хозяйка не вернулась да меня взашей не попёрла. Он знал, что никакой хозяйкой и не пахнет тут. Всё он знал. – Нету у меня хозяйки, – нахмурился Кошёлкин. – И не было. Не болтай, будто нету глаз у тебя! – А что ж ты, никогда и не предлагал ей руку и сердце, дядь Лёш? – оскалился в улыбке Гурьев. – Молодо-зелено, маменькой не велено. Это же всё давно позади, разве нет? – Мадам Кошёлкина, – усмехнулся старик. – Каково звучит, а? Заслушаешься. – Это же ерунда всё, – тихо сказал Гурьев. – Особенно теперь. – А тебе что за дело?! – А мне всё это так в глаза лезет, дядь Лёш, – Гурьев вздохнул. – Я отвожу, отвожу, а оно – лезет и лезет, проклятое. – Тяжело тебе живётся, Яков Кириллыч, – криво усмехнулся старик. – Ты-то чего не остепенишься? – Беда в том, дядь Лёш, – те, кто за нами бегают, нам сто лет не нужны. А те, без кого мы дышать не можем, в нашу сторону и не смотрят. – Это кто ж такая, что в твою сторону не смотрит?! – удивился Кошёлкин. – Королева, что ли?! – Почти угадал ты, дядь Лёш, – восково улыбнулся Гурьев. – Вот видишь, какие мы с тобой, – братья по несчастью, можно сказать. Так что давай друг за друга держаться. Авось удержимся, спина к спине, отобьёмся. А? – Давай, излагай своё дело, учитель, – усмешка тронула тонкие губы Кошёлкина. – Раз пошла такая пьянка. – Не знаешь ты, что за шпана тут куролесит? – Шпана?! – безмерно удивился Кошёлкин. – Какая шпана?! Гурьев обрисовал сюжет – коротко, в несколько предложений. – Вон как, – Кошёлкин поскрёб переносицу. – Я тебе так скажу, сынок. Это – ерунда какая-то. По описанию твоему – Свинцов это, с сявками своими. А Свинцов – он у Ферзя на коротком поводке. Таком коротком, что без Ферзя шагу ступить не рискнёт. Понимаешь? – А кто это ещё такой?! – Неужто не слыхал?! – Не слыхал, – покаянно вздохнул Гурьев. – Откуда мне в таких мелких делах разбираться, дядь Лёш? Ты же сам сказал – высоко. – Контрабанда это. Серьёзная. А Чердынцев – видать, здорово ему дорожку перешёл. Про него-то ты точно слыхал. О, да, подумал Гурьев. Про него – более, чем достаточно. – И что? – Эх. Что?! Ферзь это, вот что. Без меня завелась тут эта падаль. – При тебе не завелась бы, – не то спросил, не то констатировал Гурьев. – Именно так, – Кошёлкин кивнул утвердительно. – Послушай-ка, сынок. А можно, я тебя спрошу кое-что? – Конечно, дядь Лёш. – А ведь тебе этот Ферзь – на один зуб. Скажешь, нет? – Знаешь, дядь Лёш, – задумчиво проговорил Гурьев. – Я тебе так вот попробую объяснить. У строителей пирамид была такая интересная привычка – ловушки для будущих гробокопателей оставлять. Ну, например: поставят тумбочку посередине хода, а на тумбочке – золотая фигурка с полпудика весом. Стоит он, весь из себя такой, прямо в руки так и просится, – бери, не хочу. Ты его хвать – а он, оказывается, на педальке хитрой стоял. Отпустил воришка педальку – и поехали из стен жернова, да и осталось от нашего воришки одно мокрое место. Вот этот Ферзь, сдаётся мне, и есть такая фигурка. Даже имечко – вполне. – Ишь, чего навыдумывали, поганцы, – усмехнулся Кошёлкин. – И на кого же такой капкан поставлен? Не на тебя ли? – Не именно на меня. Но стоит – и часа своего дожидается. Так, вообще. – И как же народ умудрялся пирамиды-то обчищать? Ведь умудрялся? А? – Так ведь голь – она на выдумки хитра, дядь Лёш. Есть несколько трюков. Например, придержать площадку-педальку рукой. Или – золотую фигурку убрать, свинцовую – поставить. Раз – раз. – Так это ж заранее надо знать – и куда ставить, и свинца сколько взвесить. Нет? – Да, – согласился Гурьев и улыбнулся. – А ты мне на что, дядь Лёш? – Ишь, какой. Понятно. – Это хорошо, что понятно. – Понятно, понятно. Ну, видимо, придётся вспомнить мне молодые годы. Посиди, – бросил он Гурьеву и вышел. Снова появился Кошёлкин через несколько минут – собранный, одетый в габардиновый костюм, в мягких парусиновых туфлях, косоворотке. Сев за стол, спросил: – Оружие-то есть у тебя, Яков Кириллыч? – А у тебя, дядь Лёш? Кошёлкин достал «Браунинг №2», подтолкнул Гурьеву. Гурьев улыбнулся едва заметно, под удивлённо взлетевшими бровями Кошёлкина разобрал пистолет, посмотрел в ствол через казённик, собрал, вставил обойму и толкнул «Браунинг» обратно Кошёлкину: – Если бы ты знал, дядь Лёш, как я рад, что ты есть. А не страшно ствол в доме держать, по нынешним-то временам? – Я своё отбоялся, – пригладил седины Кошёлкин. – Бери, если надо. Я обойдусь. – Нет. Это я обойдусь. Довольно легко обойдусь, дядь Лёш. Не сомневайся. – Ты героя-то из себя не строй, – сыщик насупился. – Ферзь – это тебе не босота какая, это серьёзно. – А ты сам-то, дядь Лёш, – среагировать успеешь? Кошёлкин опять его обрадовал, – да так, что Гурьев не счёл нужным сдержать улыбки, глядя в чёрный бездонный зрачок ствола: скорость, с которой сыщик управился с пистолетом, сделала бы честь любому из оперативников угрозыска раза в три помоложе Кошёлкина. Гурьев отвёл ладонью ствол оружия: – Ух, дядь Лёш. Здорово. – Так-то, – торжествующе проворчал Кошёлкин, пряча «Браунинг». – А ты думал, я всё пропил уже? Может, возьмёшь всё-таки? Молодой ты, жить тебе ещё да жить, а Ферзь – это не шпана. – Ну, ладно, ладно, дядь Лёш, – примирительно сказал Гурьев. – Раз уж ты так настаиваешь. Кошёлкин не выдержал – отпрянул, и отвёл взгляд от ствола, что уставился ему в лицо из руки Гурьева. И по тому, как поплыли у сыщика глаза, как задёргались мелко-мелко нижние веки, понял Гурьев, что скорость его старик совершенно правильно оценил. Не знанием – чутьём. Гурьев кивнул, подтверждая. И протянул оружие Кошёлкину, – теперь рукояткой вперёд: – Извини, дядь Лёш. Кошёлкин взял пистолет осторожно, словно это была граната с выдернутой чекой. Осмотрел внимательно, со всех сторон, пожевал губами задумчиво. Очень задумчиво. Очень. Сыщик вернул Гурьеву оружие, вздохнул: – Значит, всё ж таки правильно я угадал. Не должно тебя быть. А уж ствола такого – так и вовсе. – Ты, в общем, правильно угадал, дядь Лёш, – кивнул Гурьев, убирая пистолет в кобуру скрытого ношения за поясом. – Ну, почти правильно. – Где ж это такие чудеса творят? – У нас, дядь Лёш. В России. – Вот так, значит. – Вот так, – не стал отпираться Гурьев. – А что значков да буковок на нём нет, – так просто не время ещё. А придёт время – поставим и буковки. Я тебе его не сватаю, потому как на освоение и пристрелку время требуется, а его у нас нет. – Грамотный, – усмехнулся одобрительно Кошёлкин. – Молодец. И что дальше? – Дальше? – Гурьев сделал вид, что задумался. – Дальше вот что. Знаешь, мы как сделаем? Я буду с нашими прекрасными дамами, как обычно, а ты, как завечереет, прямиком тоже к Нине Петровне. Почаёвничаете, поговорите за жизнь. – Сводник, на мою голову, – пробурчал Кошёлкин, но только для порядка, потому что предложение Гурьева явно пришлось ему по сердцу, – если не сказать больше. – Не журись, хлопец. Я покамест ещё ничего не забыл. – Не сомневаюсь. А сейчас какие планы? – Сейчас я с парой-тройкой своих старых приятелей покалякаю. До вечера время есть. В семь буду у Нины… Петровны. Сегодня тебе всех сведений не обещаю, пару, тройку дней мне надо. Соберу тебе, как в прежние времена говорили, досье. Годится? – Годится, дядь Лёш. Даже очень. – Ну, с Богом. Ты в Бога-то веришь, или как? – Или как, дядь Лёш. И Гурьев радостно улыбнулся. |
||
|