Диковский СергейЕгор Цыганков

Сергей Диковский

Егор Цыганков

В семьдесят лет потянуло Егора на север. Не бродить, не искать, как прежде, жар-птицу в тайге, а пройтись по земле не спеша, без пилы и лопаты, легким шагом милого гостя.

Пить бы чай на базарах, спать на сене, беседовать в поездах и дойти, наконец, до золотого ключа, что шумел когда-то от Байкала до самого Питера.

Здесь он первый построил шалаш из корья, первый принял в ладони окатное, тусклое золото.

Был Егор знаменит по-дурному - пестро, горласто. Носил шаровары синего плиса и золотую серьгу, катал в тарантасе голых арфисток, запивал солонину шампанским. Жил лихо, угарно - год в тайге, день в трактире. И слава носилась, как тень, за курчавым, хмельным приискателем.

"Егоркин ключ" - так было отмечено на всех картах и написано на деревянном столбе возле первого шурфа. Егоркин ключ! Навек! Навсегда!

Он часто с тревогой и болью вспоминал о столбе. Если что и осталось от легкой Егоркиной славы, так только бревно: смоленое дерево переживает людей.

Миллионщика из Егора не вышло. Через тридцать лет, помятый, остывший, испробовав все, что возможно, он пошел в сторожа на молочную ферму. Работа была нетрудная, но обидная. Не в характере Егора было ходить по ночам вдоль коровника.

Он часто рассказывал приятелям о знаменитом ключе, где жили в приисковой лесной простоте: дымно, страшно, весело, дико. Рассказы были как солдатские сказки - бравые, озорные, но с какой-то непонятной горчинкой, точно Егор и жаловался на что-то и тайно завидовал.

Да, пожалуй, так и было. Хоть и бежал он от золота, от цинги, от таежного гнуса, хоть женился и вырастил трех сыновей, а беспокойство осталось. Рано ушел... Ослабел. Не дождался, когда золото снова улыбнется с лотка. Тайные мысли, как табачная пыль в кармане: хочешь - мой, хочешь тряси, а положишь в него кусок хлеба - и опять старая горечь махорки.

Если слушали Егора, то с усмешкой. Никто из приятелей не верил ни в золотой ключ, ни в самородки величиной с конскую голову. И частенько, прохаживаясь один вдоль забора, Егор-приискатель отводил душу с Егором-сторожем, и оба были довольны.

...Сыновья помогли Егору деньгами. Старший, счетовод кондитерской фабрики, обстоятельный и важный (отец его немного побаивался), медленно отсчитал двести сорок тройчатками. Младший, шофер такси, говорун и насмешник, неожиданно отвалил восемьсот. "Дурак, легко кидаешься", подумал Егор с неприязнью, но деньги взял и даже поцеловал сына в щеку.

Зная, как страшна дорога на прииск, он тщательно подготовился: кроме парадных сапог из плотной гамбургской кожи, заказал пару ичиг - просторных и легких, точно чулки, насушил ржаных сухарей и в мешок, вместе с продовольствием и носильными вещами, положил тополевый лоток, бересту, накомарник и спички в железной коробке.

И ушел.

Отговаривать его не пытались, да и надоел всем Егор своей глухой воркотней. Он был из той упрямой стариковской породы, для которой рожь в старину была выше, солнце ярче, куриные яйца крупнее. Рослый, носатый, с жестким ртом хитреца и колючими голубыми глазами.

...На шестые сутки Егор слез в Чите и обрадовался городу, как милому другу. Все здесь было знакомо по прежним поездкам: и прямые, тихие улицы, и театр с фасадом в виде лиры, и сад за белой оградой, и краснощекие бурятки в стеганых шапках с кистями, и песчаная нагорная часть, где сосны растут в палисадниках, как на юге акации.

Целый день он ходил по городу, открывая знакомые улицы и дома, и постепенно радость сменялась досадой. Стало заметно, что мил друг не брит. Заборы рассыпались, тротуары сносились, обшарпанные дома глядели невесело. Вместо извозчиков, увязая в песке, ездили два грузовика с фанерными будками, в каких обычно возят хлеб. Кондуктора называли их горделиво такси, а пассажиры - собачьими ящиками. Сразу было заметно, что сильный город находится на заштатном положении.

Но еще досаднее стало Егору, когда он пропустил подряд шесть поездов на восток. То ли другие пассажиры были нахрапистее, то ли не в ту очередь Егор попадал, но каждый раз, когда он добирался до кассы, окошко было закрыто.

Он собирался втихую протиснуться в тамбур и уже соображал, как вернее обойти контролера, но в последнюю минуту кто-то из соседей сказал:

- Эх, отец! Было бы у тебя денег потолще - летел бы самолетом! Приисковые все летают.

Приисковые! А почему бы и нет? Егор даже обиделся. Мало, что ли, пито-сорено в этих местах? Самокрутки из сторублевок крутили. Всю Аргунь спиртом поили. А портянки из бархата? А верблюжьи тройки в парчовых попонах? Да помнит ли кто Егоркино дикое золото? Фартовые деньги что степные ручьи: вздулись, отшумели, а караси опять на мели.

Стакан коньяку, пропущенный натощак у буфетной стойки, окончательно разрушил сомнения старика. Триста целковых? Ну и что ж! Разве нельзя пошуметь немного под старость?

И только на аэродроме, получив талон с голубой полосой, Егор понял, что сделал глупость.

Летчик, мальчишка в волчьей куртке и фетровых сапогах, не понравился старику: тонкорук, жидок, вертляв. Да и машина была ненадежная - слишком легка, обшитая крашеной парусиной.

В тесную кабину влезли вдвоем с молодым техником, добиравшимся на север из Крыма. В городе техник купил арбуз, но доесть не успел и держал остаток на коленях завернутым в бумагу. Они летели в одном направлении. Егор - на Егоркин ключ, техник - в город Удачный, где выстроили недавно химический комбинат.

Не успели они расположиться удобнее, как винт взревел, увлекая машину вперед. Мимо бортов понеслись клочья травы, бумага, солома. Самолет затрясся, пробежал по площадке и замер. "Не берет!" - подумал Егор облегченно. Он уже хотел вылезти и потребовать деньги обратно, но, взглянув за борт, испугался.

Самолет низко висел над дорогой, а навстречу неслись крыши, утренние, длинные тени стогов, телеги, коровы, кусты. В морозном воздухе слоями плыл дым. Чита уходила на запад, подмигивая светофорами, стеклами, последними фонарями... Боком, боком упала вниз галка, нырнул под крыло самолета паровоз. Иней на плоскостях самолета сверкал нестерпимо - шли прямо на солнце.

Вдруг город накренился, завертелся степенно и плавно, точно карусель на разбеге, а небольшое озерко за мостом стало боком - вот-вот опрокинется в степь.

Арбуз упал и покатился под ноги. "С ума спятил, чертов мальчишка. Лево! Лево! Эх, жизнь!" И Егор поспешно вобрал голову в плечи.

Так, зажмурившись, вцепившись в борта, с бородой, задранной к небу, он готов был принять обидную смерть. Но мотор ревел теперь глуше, спокойнее. Ветер стал неожиданно мягок, а сквозь веки просвечивала ровная солнечная теплота. И Егор осторожно открыл один глаз.

Перед ним в круглом зеркальце виднелся край шубы и легкая белая масочка мальчишки-пилота. В узких щелях поблескивали озорные глаза. "Шалыган какой-то, - подумал с обидой Егор. - Наблюдаешь? Обрадовался?"

Он с трудом поймал бороду и, заправив ее за ворот овчины, сделал вид, что зевает: подумаешь, самолет, - и мы, однако, летали достаточно.

...Шли на большой высоте над просторной землей. Всюду горбатились сопки, заросшие бурой кабаньей щетиной. Река лениво покачивалась в просвете между верхним и нижним крылом. Кое-где над тайгой стояли озерки молочного дыма. Горело мелколесье. Бледные огоньки еле шевелились в хвойной шкуре, оставляя седые подпалины.

На полдороге к прииску техник вдруг расщедрился и предложил Егору, докончить арбуз.

Они ели его на ветру, собирая семечки в горсти. Липкий сок тек от кисти к локтю, вызывая озноб. Техник вскоре ослаб и хотел выбросить за борт горбушку, но Егор не позволил. Он доскреб мякоть ложкой, а сок выпил из арбуза, как из чашки.

Потом они стали беседовать, крича во все горло, но не понимая друг друга.

- Что? Иркутск? Да-да... Викентий Корнилыч... Не слышу! Да-да... Четыре шурфа... - кричал техник.

- Во-во, в девятьсот третьем... Кириллыч... Во-во! Обратно на ключ!

Егор сидел на мешке, согнув колени, удивляясь, почему ветер задувает с хвоста самолета. Вытянуть ноги мешали педали, все время качавшиеся на дне кабины. Стоило упереться в одну из них, как педаль упруго возвращалась на место, а летчик в зеркальце грозил кулаком.

Вокруг было все то же. Тайга, ленивые реки, распадки, дымки. В оранжевом воздухе кружились тончайшие ледяные иголки.

Тайга... урчание мотора... солнце... тайга... И Егор задремал.

До прииска было далеко. Егор помнил это отлично. Стерлись имена, лица, названия рек и станиц, но прочно осталось ощущение бесконечной, нестерпимо тяжкой дороги тайгой. Вьюками и на плотах добирались на ключ двадцать семь суток.

...Пролетели горное озерко, миновали угрюмый хребет Оловянный, пожарище, плюгавую реку Чижовку и вышли, наконец, к городу Удачному, где работал спутник Егора.

Городок был горный, красивый, с белыми каменными домами и садом в виде звезды. Рядом с ним, в котловане, точно овцы, теснились старые избы. А по широкой дороге к заводу шли десятки, если не сотни машин.

Егор хотел было спросить, какой продукт выпускает завод, но вовремя остерегся, вспомнив, что химия - дело секретное. Да и поздно было: сильно стреляя, самолет шел на посадку.

Техник сразу выскочил из кабины и побежал по тропинке к поселку, а Егор с наслаждением вытянул ноги и утопил нос в овчине. Он оглох, размяк от долгого шума мотора. Что ни говори, а на твердой земле спать спокойней.

- Да вы что? - спросил пилот удивленно. - Укачались?

- Ступай, ступай, - строго ответил Егор. - Хочу - сплю, хочу - песню пою, мое место плацкартное.

Он так разворчался, что и слушать не хотел мальчишку-пилота, болтавшего разные глупости. Мало ли что самолет никуда не пойдет. Триста целковых заплачено! Если мотор барахло, пусть дают другую машину, хоть на руках несут до ключей.

И только когда подошел толстый начальник с крылышками на рукаве и объяснил, что Егоркин ключ и город Удачный - одно и то же, старик разом стих и позволил вынуть мешок из кабины.

- Значит, Егоркина ключа теперь нет? - спросил он тревожно.

- Значит, нет, - ответил начальник.

- Что же, кончилось золото?

- Нет, не кончилось. Вы к кому?

Улыбочки, которыми обменялись пилот и начальник, неприятно кольнули Егора. "За сезонника принимают", - подумал он с горечью, но вслух сказал нарочито важно и строго:

- Про то нам известно. К самому главному.

Пошатываясь (еще гудело в ушах), он спустился под гору и пошел вдоль заводского поселка, недоверчиво спрашивая на каждом углу:

- Это что, прииск? Егоркин ключ тут?

Пожилые отвечали утвердительно, молодежь пожимала плечами, а большинство встречало Егора либо подмигиванием, либо смехом. Рослый старик в сбившейся шапке казался пьяным, и так как ответы не сходились, тревога охватывала Егора все сильней и сильней.

Мало ли за Байкалом схожих долин и ключей. Раньше была тут гора, крутая, лобастая, до вершины заросшая кедрачом. Теперь возле дороги высились груды белого щебня.

Егор помнил: вот здесь, под увалом, стояла китайская харчевня с красным бумажным тюльпаном у входа, - ханьшу разливали прямо из жестяных контрабандных бачков. А рядом - знаменитый чуринский магазин под цинковой крышей, с ковровой дорожкой, выбегавшей в грязь навстречу старателям. Тут была площадь... Колодец... Чугунное било... Изба с голубой вывеской "Вена" и зеркалами у входа. А где же сам поселок Рассыпка - мелкоглазые избы-землянки, шалаши из корья, все щелястое, вшивое, слепленное наспех руками будущих миллионщиков?

Да был ли тут прииск? Охваченный тревогой, он шагал все быстрей и быстрей, заглядывая во дворы. Ручей... мост... Тот ли? Всюду рядами стояли белые двускатные дома-близнецы, двухэтажные бараки, палатки со стеклами. Строились здесь по-заводскому, навек, с чугунными трубами, дренажем и фундаментами. Кое-где вдоль фасадов торчали даже прутики саженцев. И солидность эта, странная для прииска, особенно смущала Егора. Он знал твердо - золотая жила что лисий хвост: вильнет, поманит и снова уйдет. Лес в Рассыпке шел больше на гробы, чем на избы.

Наконец, он нашел то, что искал. Не Рассыпку, но частичку ее - низкую черную баньку возле ручья. Теперь здесь не мылись. Во дворе лежал на козлах керосиновый бак, внутри фанерной пристройки громыхали железом, но все-таки Егор сразу узнал дом по ставням с вырезами в виде трефовых тузов. Он сам сколотил эти ставни за пять золотников рассыпного.

К нему постепенно вернулась былая уверенность. Нашелся дом, найдутся и старики, помнящие молодого Егора. Пускай, кому нравится, называют прииск Удачным. Первый лоток и первый шалаш были Егоровы. И гора Егорова, и ключ, и поселок!

Не спеша отыскал он контору, поручил курьершам мешок и вошел в приемную "главного", улыбаясь затаенным своим мыслям о встрече.

Открывать себя сразу Егор не хотел. Пусть попробуют разгадать птицу по перьям.

К директору было добраться не так-то легко - мешала пытливая секретарша. В приемной толпились какие-то люди с бумажками и чертежными кальками. Но Егор взял хитростью. Он стал возле самой двери, делая вид, что читает плакат, а когда вышел какой-то военный, расправил бороду и двинулся вперед всех.

В кабинете сидело человек десять старых и молодых, по виду начальников. Егор не спеша обошел их всех, вежливо кланяясь и подавая мясистую ладонь. С последним поздоровался он с директором, коротеньким человеком в военном костюме.

Все начальники смотрели вопросительно. И Егор, улыбнувшись, сказал:

- Ну, вот и мы... Прибыли, наконец.

- Вижу, - ответил директор. - Чем я обязан?

- А ничем... Сорок лет не видались.

Директор пристально посмотрел на счастливое, потное лицо посетителя и поморщился:

- Понимаю... Вы, кажется, уже с утра...

- Ни боже мой, - закончил спокойно Егор. - Натощак не балуемся.

Он хотел еще немного поиграть в простачка, в чужого для прииска дядю, но директор уже потянулся к звонку. Приходилось поневоле ходить с главного козыря.

Егор все же дождался истопника и, только когда его взяли за локоть, торжественно объявил:

- А ведь Егор-то... Цыганков... - это я!

Все с недоумением посмотрели на здоровенного носатого старика в распахнутой шубе, под которой виднелся ватник. Он походил на загулявшего сторожа склада. А Егор подмигивал инженерам хитрыми голубыми глазами и медленно свертывал самокрутку, наслаждаясь произведенным впечатлением.

Теперь немного смутился директор. Только на днях областная газета упрекнула его в черством отношении к людям.

- Ах, Цыганков! - сказал он, силясь что-то вспомнить. - Позвольте... Егор Цыганков... Ну конечно...

- Мирон Львович, - сказала секретарша, - да ведь это калильщик буров с восьмой-бис! Вы его сами посылали на грязи.

Но Егор покачал головой. Он не хотел принимать чужой славы.

- Егор, да не тот, - ответил он важно. - Прииск-то нашего имени.

Его не сразу поняли, а поняв, не сразу поверили. Пришлось достать из шапки клееночку и показать все, что сохранил Егор на память о прииске: и чуринский счет на солонину, и порох за 1906 год, и штрафную квитанцию, и карточку, где молодой курчавый старатель был снят навытяжку между граммофоном и фикусом.

Директор слегка удивился: основатели приисков ни разу ему не встречались. Но так как он был человек практичный, склонный к решительным действиям, то сразу пригласил редактора приисковой газеты.

- Случился один казус, - сказал он, кивнув на Егора. - То есть никакого казуса нет. Этот товарищ - тот самый Егор... Открыватель. Познакомьтесь... Устройте. Используйте... Что было, что есть. Он вам расскажет.

И "открыватель" отправился за редактором. Сначала в столовую, потом к главному инженеру, потом в бюро ИТР, завком, гостиницу, клуб и, наконец, в редакцию "Красного золота".

Весь вечер шустрый человечек в ковбойке и крагах, чмокая губами, записывал рассказ приискателя. А на следующий день Егор, с трудом узнав в газете свой портрет по бороде и пробору, прочел, что "глаза ветерана при виде крупноблочных трехэтажных домов подозрительно заблестели".

Так слава, расставшаяся с приискателем лет сорок назад, снова улыбнулась Егору. Он не искал ее, скорей сторонился, мечтая пройти по знакомым местам втихомолку, - она сама брела за ним, постаревшим, спокойным, заставляя здороваться с десятками незнакомых людей.

К нему прикрепили провожатого - краснощекого, восторженного техника в круглом пенсне. И тот, стараясь рассказать о золоте все, что сам недавно узнал, говорил без умолку, не давая Егору вставить ни одной фразы.

Первым делим он повел Егора к конусам белого щебня, таким высоким, что их хватило бы замостить всю долину.

- Обратите внимание на характер псевдокальцитов! - воскликнул провожатый, умащивая стеклышки на носу. - Рудное золото, по гипотезе Кедрова, результат интрузии магмы... Интрузия... - как бы вам объяснить? это вроде школьного опыта. Ртуть под давлением проходит сквозь пробку. Так и здесь. Когда-то в гору под страшным давлением ворвалась золотоносная масса. Ворвалась, и вот... миллиарды брызг, недоступных глазу... мельчайших! Это губка, которую мы теперь выжимаем.

Он поглядел на Егора снизу вверх с почтительным любопытством. И каждый раз, переходя через канаву, поддерживал рослого старика под локоть.

Техник старался говорить понятно, но Егор уловил только одно: была гора - и нет больше горы. Одни ямы да грядки белых камней.

Он терпеливо ждал, когда техник покажет бутару [станок для промывки золотоносной породы], но они шли все дальше и дальше, мимо копров, дробилок, железных решет, под висячими канатами, перекинутыми с сопки на сопку, а старателей все еще не было видно. Навстречу им попадался странный, совсем не приисковый народ: горластые девки в резиновых сапогах, шахтеры с лампочками на брезентовых шляпах, машинисты в лоснящихся ватниках.

Егор не выдержал:

- А где же золото моют?

- А мы его не моем, - ответил провожатый смеясь. - Мы грызем, извлекаем...

Он показал на машину, присевшую у дороги, точно большая лягушка. Мерно раскачивая чугунной челюстью, она жевала белые глыбы, и сквозь скрежет, вопли и писк доносился торжествующий голос человека в пенсне:

- Бутары - хлам, ветошь... Здесь хозяева - отбойный молоток, аммонал, растворители... Нам дикого счастья не нужно. Прежде был фарт, теперь арифметика. Четырнадцать граммов на тонну. Понятно?

"Да видел ли ты настоящее золото?" - подумал Егор, а вслух сказал ядовито:

- Чудно-о... Вроде мельницы...

Они спустились под гору, к низкому бревенчатому сараю, где была прежде бегунная фабрика, и Егор с облегчением услышал знакомые мельничные перестуки и гул. Все здесь было по-старому: так же, погруженные наполовину в мутную воду, вертелись чугунные бегунки, так же блестела на медных листах амальгама и шумела вода в желобах. Вся эта карусель, заведенная бельгийцами в 1903 году, кружилась не спеша, массивная и скрипучая.

Техник махнул на нее рукой.

- Дедова мельница! - сказал он громко. - Циан - самое верное дело.

Они пошли дальше, к сопке, уставленной голенастыми вышками. Но на полдороге провожатый неожиданно свернул к больнице. И как Егор ни ворчал, техник заставил его пройти по всем палатам нового корпуса, где кровати отражались в половицах, точно в воде.

Ему показали странные круги с дырочками, шлемы, белые кресла, синие лампы, гармоники с матовыми стеклами и медные шары, о которые с треском билась лиловая искра.

Маленький сутулый врач, щуря близорукие глаза, быстро перечислял:

- Шарко... Дарсонваль... Соллюкс... Горное солнце... Рентген...

Белый халат резал Егору подмышки. Он шел на цыпочках по скользкому полу и, стараясь сохранить равнодушие и строгий вид бывалого человека, говорил:

- Известно... Шарков... Он своего требует...

Под конец Егору показали маленькую комнату и кровать, где из подушек торчал пепельный нос и доносилось покряхтывание.

Врач сказал с гордостью почти отцовской:

- Уникум! Рана в сердце... ножом... Шов - два сантиметра.

- А у нас в околотке зарезали фельдшера, - вспомнил некстати Егор, садовым ножиком. Вот сюда.

Он не спеша расстегнул ворот и показал ямку над левой ключицей.

До рудника они добрались только к обеду. Егора долго водили с шахты на шахту, и в одной из них восторженный техник, представляя гостя сменному инженеру, воскликнул:

- Вот вам живой бретгартовский тип.

- Ну, а как же, - ответил, не расслышав, Егор. - Видали, конечно.

Шахты были просторные, с Канатной тягой и трубами, шипевшими под ногами. Кое-где горели в железных намордниках лампочки.

Егор удивился длине штолен. Вся сопка, такая тихая с виду, была пронизана узкими ходами, огоньками, наполнена скрипом деревянных лестниц, шумом насосов, треском пневматиков. И в каждом тупичке он видел кружок света, спину в брезентовой робе и молоток - упрямый, жадный, неистовый, погрузивший в кварц дрожащее жало.

Изредка их останавливали в какой-нибудь щели, заставляя переждать взрыв, и тогда могучий и мягкий толчок встряхивал гору так сильно, что крепи отзывались испуганным треском.

Все это было настолько не похоже на прииск, что Егор рассматривал шахту спокойно, с легким любопытством постороннего человека. Но постепенно подземные толчки и вид прогнувшихся бревен наполнили Егора боязливым уважением к людям, настигнувшим жилу на такой глубине.

А когда они очутились, наконец, на заводе, для которого пять тысяч людей день и ночь разрушали окрестные сопки, Егор совсем растерялся.

В большом, гулком зале, совсем как на бойне, стоял мутный рев. Что-то живое, огромное, мокрое ворочалось среди цеха. Раскачивались чугунные лапы, чавкали измазанные глиной губы, с тяжким грохотом поворачивалось железное брюхо, застегнутое на заклепки. Временами из-под колес вырывался скрежет или надсадный визг камня, обреченного на смерть: гора шла в размол с глухим ропотом, стонами, точно не желая расстаться с золотой пылью.

Зато в соседнем помещении, где струилась широкая тропа ременной передачи, было тихо и холодно. На высоких деревянных чанах белели плакаты: череп с костями. И у каждого рабочего висела на поясе тупорылая масочка. Егор наклонился над чаном: грязная пена пахла неожиданно - миндалем.

- Осторожней, отравитесь! - предупредил провожатый. - Слышите? Здесь циан.

Он заговорил о каком-то странном яде, растворяющем золото, словно сахар. Но Егор слушал плохо. Возле него по высокому мостику расхаживал полный достоинства курносый мальчишка в белом халате. Время от времени он доставал черпачком воду из чана и нес ее к столику, где за книжкой сидела девица в очках и берете.

- Так вот какие теперь приискатели... - заметил в раздумье Егор.

- Я не приискатель, я лаборант, - отозвался быстро парнишка.

- Все едино. Целковый есть рубль. Как фарт?

- Не знаю... У нас норма.

Егору стало грустно. Куда делся добрый шлих [измельченная золотоносная порода] - тусклый, грузный, который прочесывали большими магнитами.

- А где же золото?

- Да вот оно! - ответил техник смеясь.

Он показал на чан, полный бирюзовой воды. Глупая шутка рассердила Егора.

- Вижу, - сказал он сухо. - Веселый вы человек!

- Я серьезно.

- Варил один солдат из топора щи...

Он долго сопел и косился на техника, пока тот не догадался отвести старика в литейный цех, где ноздреватые губки переплавляли в кирпичики.

Здесь в квадратной печи гудело короткое белое пламя, на столах под стеклянными колпаками стояли весы, а пахло в зале не то москательной лавкой, не то аптекой.

От синих очков Егор отказался, опасаясь подвоха. Усталый и оглушенный грохотом барабанов с рудой, он долго смотрел в круглое стеклышко. Пламя было нестерпимо, по щекам текли слезы. Однако Егор стоял твердо, силясь разглядеть в изложницах золотые кирпичики.

- Понятно... Пробу в градусах нагоняете, - сказал он загадочно.

Инженер улыбнулся и вместо ответа подал Егору теплый кирпичик. Слиток был настоящий - зеленовато-желтый и такой тяжелый, что у Егора заныла рука, но все-таки он усмехнулся и горько сказал:

- Похож карась на орла!.. Только перышки разные.

- Не понимаю...

- А нам ясно. Легко, и проба не та.

Инженер засмеялся:

- Вот вы ка-кой... Фома.

- Нет-с... я Егор.

На вопросы он отвечал сдержанно, односложно, подозревая, что самое главное все-таки скрыли. И даже по дороге в поселок вое еще посапывал и бубнил насчет дошлых химиков.

Ночевал Егор на горе, в легком деревянном флигеле с башенкой. Комната была слишком большая для одного. На оранжевых стенах висели чудные картины: петухи, зайцы, морковь, голые дети.

- Это спальня трехлеток, - объяснила девушка в белой наколке. Интернат теперь на Серебряной речке.

Она бесшумно прошла по комнате, открыла окно и исчезла - точно растворилась в сумраке коридора.

Потолок был высок, воздух легок и чист, но спал Егор плохо: мешала драга. Всю ночь она выла, кашляла, скрежетала в луже под горой, разбивая значительные и важные мысли, накопившиеся у Егора за день. Временами сквозь фрамугу врывался круглый прожекторный столб - машина с рудой спускалась под гору, - тогда по стене пролетали перекошенные тени деревьев и рамы.

Среди ночи, ворочаясь под фланелевым одеялом, Егор вспомнил, что у двери нет задвижек, а сапоги стоят на виду. Вытяжки были богатые, гамбургские. Стой хоть месяц в воде. Обеспокоенный, он вытер сапоги о коврик и уложил их под матрац. Стало немного легче, но сон не пришел. Хотелось высказать вслух суждение о руднике, поспорить, хотя бы просто поворчать при постороннем человеке.

Он вскочил и долго разгуливал по половицам. Краска еще не устоялась, и ступни слегка прилипали к холодному полу. "Лазарет..." - думал с досадой Егор.

На рассвете он не выдержал. Завязал в холстину лоток и крадучись вышел из дому. Не терпелось встретиться с землей один на один. Ведь осталось где-нибудь настоящее золото, грузное, ковкое, податливое и ногтю и зубу.

Он быстро спустился к реке и зашагал вдоль странных грядок, которые заметил еще вчера, по дороге на прииск. Островерхие, голые, они занимали всю восточную часть долины. И чем дальше уходил Егор от поселка, тем больше удивлялся человеческой силе и жадности. Похоже было, что вдоль реки прошли великаны с плугами. Они содрали со всех сопок хвойную шкуру, обнажили, поставили дыбом мерзлую глину, а потом пустили по горам и падям огромные бороны; там, где прошли их тяжкие зубья, тянулись теперь крутые отвалы: мокрая галька, камни, песок.

Было холодно. На теневой стороне отвалов и ям лежал снег.

Вскоре Егор нашел то, что нужно. Под обрывом рылся в сучьях и гальке ручей. Кое-где на излучинах темнел песок - крупный, тяжелый, с редкими блестками пирита и кварца. Место было верное, - у Егора сразу вспотели и ослабли руки, совсем как сорок лет назад, когда артельщик снимал с бутары печать.

Он выбрал место, где вода казалась уносистей, поддел песок краем лотка, и сразу, повинуясь нетерпеливым рукам, камешки затанцевали, закружились по шершавому дереву.

Он нисколько не разучился. Руки его, ритмично покачиваясь, встряхивали лоток мягко и сильно. Первой оползла земля, потом мелкий песок. По самому краю заскакали пустяковые, но упрямые камешки. Егор скинул их щепкой и снова принялся гонять по лотку тяжелую массу. Он был увлечен, глух ко всему, кроме шуршания песка и камней. Смывал... подкидывал... отбрасывал мелочь, стараясь не глядеть в знакомую лунку.

Как всегда, золото хитрило, пряталось в самых тяжелых железистых крупинках. Но Егор знал твердо: оно улыбнется под самый конец, когда руки готовы опрокинуть лоток.

Посмеиваясь, он вынул из кармана магнит и медленно разгреб черную кучку. Подкова сразу обросла бородой.

Он нагнулся... Ерунда!.. Кварц, железняк. Что ж! Первый лоток всегда холостой.

Он зачерпнул и промыл горсть песку. Ни крупинки! Это бывает. Надо бы подняться чуть выше. Промоина - верное место.

Шесть пустых лотков нисколько не смутили Егора. Тем лучше. Значит, козырь в колоде. И он отправился вверх по ручью, сначала к промоине, затем к бочажку, излучине, перекату, останавливаясь изредка у подозрительных мест, чтобы снова взять пробу.

Чем выше поднималось солнце, тем сильнее росло нетерпение приискателя. Напрасно он пытался успокоить себя воркотней. Пусто! С таким же успехом можно было искать золото в калужских суглинках.

Он стал горячиться. Швыряя на лоток комья земли, скатывал, торопясь, и тряс... тряс... тряс... старческими, лиловыми от холода руками, точно стремясь вырвать у земли признание в преступлении.

Наконец, он устал. Бросил лоток, а задубевшие руки сунул за пазуху.

- Шабаш! - сказал он с обидой. - Кончился фарт!

Кто-то негромко засмеялся. Он оглянулся и увидел девушку в берете и лыжных штанах. Она стояла на обрыве возле треножника и нацеливалась трубкой на пеструю палку.

- Смешной вы человек, - сказала она мягко. - Ведь здесь прошла драга.

- Ну и что же?

Вместо ответа девушка улыбнулась. Вероятно, он был действительно смешон - измазанный глиной, с багровым от досады лицом.

- Боюсь, вы ничего не найдете, - сказала она.

Егор озлился. Он терпеть не мог, когда его учили, особенно бабы. Он скривил было рот, собираясь сказать что-нибудь ядовитое, но девчонка была совсем молоденькая, длинноногая, с ясными глазами зверька, и Егор сдержался.

- Гляди в трубку... жужелица! - сказал он презрительно. - Нам лаборантов не требуется.

И ушел, вытирая руки о ватник.

Техник уже ждал его у столовой. На этот раз он повел его прямо к луже, где среди щепы и битого льда плавала драга - странное сооружение, похожее сразу на баржу, элеватор и морской кран. Она беспокойно ворочалась на месте, подгрызая ковшами обрыв, а из длинной железной трубы беспрерывно сыпались камни и сочилась вода.

После неудачной утренней разведки с лотком Егору не хотелось смотреть на машину.

- Это нам известно, - сказал он ворчливо. - На ядах работает.

- А вот и ошиблись. Тут золото рассыпное, старательское. Кстати, на драге старичок любопытный. Должно быть, вас помнит.

Они поднялись наверх и в стеклянной будке нашли капитана. Маленький волосатый человечек в охотничьих сапогах грыз копченую рыбку. Увидев гостей, он немного смутился и накрыл завтрак газетой.

Егор первый узнал капитана:

- Мурташка! Милок, это ты?

Удивленный фамильярностью, капитан сухо ответил:

- Да... То есть... Муртаза Ахмет - это я.

И тут же заулыбался, узнав старого друга.

Они расцеловались.

- К нам, навсегда?

- Нет, друг, - сказал довольный Егор. - У нас свое назначение.

- Служишь? А кем?

Егор помедлил с ответом. Стыдно было признаться, что сорок лет прошли зря. Он важно соврал:

- Кем? В инспекторах числюсь... Тысяча двести целковых...

- Ну-ну, - сказал изумленный Мурташка и даже покрутил головой.

Старики помолчали. Они так долго не виделись, что говорить было не о чем.

- Чего ж ты молчишь? - спросил гость. - Прежде ты браво рассказывал.

- Вольтаж меня режет, - сказал капитан. - Норма сто двадцать, дают девяносто.

- Только?

- Табак твое дело, - заметил Егор равнодушно.

Они посмотрели в окно на отвалы. Ковши лезли вверх, блестя отточенными краями. Слышался визг, точно отворяли сотню ржавых дверей. Железный пол в рубке дрожал так сильно, что Егор с непривычки лязгал зубами.

Он покосился на Мурташкины сапоги. Полуболотные... Целковых четыреста. Поди, заважничал капитан.

Вспомнив разговор с девчонкой у ручья, он кивнул в сторону каменных грядок:

- Так это ты вычерпал золотишко?

- Да, это я, - ответил тот просто.

Егору стало немного спокойнее. Как ни говори, своя приискательская рука.

- Так я и думал, - сказал он облегченно. - Одним лаборантам не взять.

Вскоре техник ушел, и Мурташка увел гостя наверх. Он и в самом деле считал себя капитаном, хотя драга за сутки проходила не больше двух метров. И слова тут были морские: трап, палуба, навигация, вахтенный журнал. Даже мальчишку-лодочника, отвозившего посетителей на берег, называли здесь гордо матросом.

У входа в маленькую комнатушку сидел милиционер. Заметив Егора, страж вскочил и взялся за кобуру.

- Посторонним нельзя, - сказал он поспешно.

Но капитан протолкнул гостя вперед:

- Инспектор... С разрешения дирекции.

И Егор снова увидел настоящее золото.

Контролер, важный седоусый старик, держа одной рукой совок, другой прикрывал его сверху, точно боялся, что крупинки разлетятся от ветра.

Золото ссыпали в чашку весов. Оно было ровное, чистое и светилось мягко, словно сухое пшено. Трое стариков склонились над ним, и каждый по привычке ругнул тощую землю.

Впрочем, все трое были довольны: "пшено" наполнило доверху холщовый мешочек.

Они посидели еще немного, вспоминая знаменитый в прошлом столетии ключик Желанный. Но беседа не разгоралась. Мурташка все время поглядывал на часы.

- Однако прощай, - сказал капитан неожиданно. - Вечером приходи.

- Прощай, однако, - машинально ответил Егор.

Он спустился по трапу, оглушенный, притихший, унося в ушах томительный визг драги, и до вечера ходил по поселку, отыскивая знакомые углы и друзей.

Стариковская память капризна. В семьдесят лет уже не мог сказать Егор, как звали приисковую мамку, бабу ласковую, падкую до курчавых, но подарок ее - берестяную табачницу с незабудками - и полушалок ее, красный, с большими стручками, и счастливый смех глупой бабы в шалаше из корья помнил твердо. А вот с кем ушла от него, Егор не припомнил.

Кроме Мурташки, никто во всем городе не мог вспомнить Егора. Да и сам он шел по земле, не узнавая ни лиц, ни домов. Больше всего удивлялся Егор строгости жителей. То ли водки завозили небогато, то ли разучились старатели пить, но пьяных на прииске было мало. Один только раз, возле приискового ресторанчика, увидел Егор настоящего, всерьез загулявшего приискателя.

Толстогубый, чубатый парень, в плисовых шароварах, кушаке и сапожках гармоникой, лежал на спине посреди шоссе и грозил кулаком машинам.

Несколько раз шоферы оттаскивали пьяного на обочину. Но едва машина трогалась, приискатель, изнемогая от хохота, приползал и ложился на старое место.

Егора развеселила пьяная настойчивость приискателя.

- Эх, пофартило парню, колупнул золотишка!

Но какой-то прохожий сердито ответил:

- Это наш счетовод... москвич... Начитался романов, балда!

И Егору снова стало обидно и грустно. И этот не настоящий. Плисовые штаны... Мальчишка! Дурак!

Он посмотрел на счетовода с досадой, точно на фальшивый гривенник, а когда пьяный снова остановил машину, Егор схватил его за ноги и с наслаждением оттащил под откос.

- Лежи, ферт несчастный! - сказал он сердито.

Зайти к Мурташке Егор не успел. Вечером приехала машина и увезла его в клуб. Здесь гостя усадили за стол, рядом с главным инженером и барышней с карандашиками, и председатель сказал, кивнув на Егора:

- Тут, между прочим, сидит наша живая история. Знаменитый старатель Егор Цыганков. Просим его рассказать про царскую каторгу.

Все захлопали, и Егор поклонился. "Помнят все-таки, - подумал он, щурясь. - То ли дальше будет".

Он не спеша влез на трибуну и громко сказал:

- Привет вам и здравствуйте, дорогие старатели-горняки! Расскажу вам все по порядку, как видел и что испытал понемногу... Жили мы обыкновенно, можно сказать, исторически... Больше в землянках. Год цингуем, неделю гуляем... Мальчиком я сотенный билет только один раз видел - на пасху, во сне. А тут сразу почти в миллионщики вышел.

Он рассказал про знаменитую четверговую дележку, когда приискатели, смеха ради, напоили свинью коньяком и сожгли вместе с китайской харчевкой.

- Крику было! - сказал, жмурясь, Егор. - Мадама китайская в одних сподниках выскочила. Хозяин сначала за ведро, потом плюнул... Сам хворост подкладывал, крыша горит - он громче прочих хохочет, Знал, как старатели забаву оплачивают.

Он подумал и стал рассказывать про сумасшедшего конторщика Чиркова, который даже тарелку с кашей принимал за лоток, потом про рябчика, указавшего клювом на знаменитую россыпь Желтуху.

Зал был просторный, гулкий, как бочка. И Егор, сгоряча говоривший громко и складно, вскоре начал сбиваться. Он никогда не выступал перед большими собраниями, а озорные истории, которые так хорошо рассказывать хмельной компании, звучали в этом огромном зале неумно и невесело. Неожиданно он вспомнил старую обиду на бельгийца Роберта Карловича и рассказал, как управляющий обсчитал его на одиннадцать золотников, что никому не было интересно. Потом сообщил вдруг, как воровали золото на кабинетских участках, унося его в ноздрях, в сальных волосах и на подошвах смазанных дегтем сапог.

Он хотел рассказать еще о драке на троицу, когда зарезали писаря Шашнева, но председатель уже звонил в колокольчик.

- Вот так и жили, - сказал Егор, уходя. - Весело жили!

Аплодировали дружно, но многие, особенно в передних рядах, переглядывались и откровенно смеялись.

Егор слышал, как инженер, наклонясь к председателю, заметил:

- Ну, к чему?.. Вот вам живая история!

А когда закрыли занавес, старичок истопник, всегда дававший оценку ораторам и артистам, сказал Егору неласково:

- Лучше б ты, дед, не срамился.

Неприятное впечатление сгладилось только в буфете. Там за столиками с пивными бутылками Егор целый вечер рассказывал незнакомым людям о прииске. Иногда его просили повторить, он начинал снова, в тех же словах, с теми же паузами и жестами, как двадцать - тридцать лет назад.

Лучше всего удавались ему истории о дележе мировой ямы и пожаре в трактире - событиях в жизни прииска самых значительных.

Впрочем, вскоре Егор устал, захмелел и даже о знаменитой драке на троицу рассказывал вяло, без особых подробностей.

- ...Артель на артель... Двое суток, как в германскую. У Михайлы винчестер, потом в ножи перешли. Девять на месте, семь в околоток!.. Большой кровью заплачено.

Очнулся он ночью в гостинице на горе, куда его привезли прямо из клуба. Кто-то заботливый расстегнул ему ватник и снял сапоги.

Спать уже не хотелось. В ушах все время звучал то шум драги, то обидный, громкий смех приискателей, то ворчание откровенного истопника. А когда Егор вспомнил, что завтра с утра обещался зайти разговорчивый техник, захотелось одеться и уйти подальше от вежливых объяснений и слишком умных машин.

...Не простившись ни с кем, Егор в сумерках вышел из города и часов через пять, одолев крутой заснеженный перевал, добрался до станции.

Здесь было тихо. Люди спали у печки вповалку. Горела свеча. Возле нее, распахнув полушубок, немолодая женщина кормила грудью ребенка. Темное лицо ее было величаво и строго, ресницы опущены. Стойкое пламя освещало золотые метелки бровей, сердитые круглые ноздри и зеленые лохмы овчины, из которых поднималась сильная шея.

Егор сел напротив и долго разглядывал женщину. После трудной, скучной дороги тайгой хотелось согреться беседой. Рассказать умно, не спеша о пропавшей горе, о чанах с бирюзовой водой, о своей законной обиде.

Он снял мешок, отдышался, но тяжесть осталась, Рассказать, что ли, бабе? Поймет ли? Он предпочитал для солидных бесед мужскую компанию. Но со всех сторон неслись бормотанье и храп. Только одна женщина боролась со сном в этой комнате, наполненной теплым дыханием...

Он сказал (не бабе, себе самому):

- Однако пропало золото. Вес не тот, и проба не та.

Вздрогнув, она ответила медленно (не Егору, своим тайным мыслям):

- Ушел?.. Ну и что ж... Видно, в приискателях слаще.

- Теперь приискателей нету, одни лаборанты.

Он сел поудобнее и вкусно улыбнулся. Голос бабы, сонный, покорный, сулил бесконечные, робкие ахи-охи, которые нужны хорошему рассказчику, как писарю запятые.

Наконец-то он мог не спеша поделиться обидой.

Но женщина смотрела мимо Егора, в угол, суровым, пристальным взглядом.

- За винегретом ушел, - сказала она в пустоту. - Три рубля взял, кольцо... Где ж искать тебя, пес лукавый?

Егор не расслышал.

- ...спи, ясынька. С нами не баско.

Она совсем очнулась от сна и заговорила громко, заглушая дребезжание Егора. Видимо, женщина рада была неожиданному собеседнику. Но и Егор не сдавался. Не слушая друг друга, как два больших глухаря, токующих рядом, они спешили рассказать самое главное.

- ...Прежде немцы по бедности в такой дряни копались...

- Он хитер, кудлатый, хитер...

- Мельница... Всю гору в размол...

- Теплые пеленки себе на портянки...

Кто-то высунул голову из-под овчины и смотрел на них, как на сумасшедших. А старик, заросший до глаз колючей белой щетиной, и пожилая женщина с ребенком у голой груди сердито выкрикивали бессвязные фразы. В зале долго гудел непонятный дуэт двух рассказчиков. Наконец, Егор рассердился.

- Не скули, - сказал он строго. - Молчи! Ты послушай!

- Молчи ты! - приказала женщина гневно. - Я Сибирь пройду, я найду!

Он пробовал возражать, но она говорила, говорила, говорила, блестя сухими глазами, охваченная неудержимым желанием освободиться от слов, щекочущих горло.

И Егор понял, что женщина сильнее его, и боль ее глубже, и обида важнее.

- Ну что ж, - сказал он с покорной досадой. - Рассказывай ты...

1938