Глава десятая

Лучи вечернего солнца ударили в окна электрички, когда она вырвалась из городского туннеля и помчалась вверх по виадуку к Центральному вокзалу. День начался жарой не по сезону и порывистым западным ветром, от которого по небу разлилось рыжее сияние. Элис смотрела сквозь грязное стекло на Белморский парк, где люди лежали на траве в тени деревьев, и на Сидней, дрожащий в пыльном мареве позади него.

Ее истомила эта небывалая для весны жара, солнце обжигало ей спину сквозь тонкий шелк платья, она тщетно пыталась опустить шторку и вздохнула с облегчением, когда поезд, наконец, нырнул в тень вокзала. Вагон быстро наполнялся едущими домой рабочими. Потные тела, пропитанная потом одежда, пыль от шаркающих по полу подошв. Рядом с Элис сел человек в грязном комбинезоне, и она брезгливо отодвинулась. Ну почему в этих поездах нет вагонов первого класса?

А если она скажет это дома, никто ей не посочувствует. Лиз спросит, с какой стати они должны требовать особых привилегий, а Мартин заявит: «Вы, женщины, можете распоряжаться своим временем как угодно, и, собственно, никто не виноват, если ты поехала в город позавтракать в ресторане и побывать в кино и так задержалась, что тебе пришлось возвращаться в час „пик“ вместе с людьми, проработавшими весь день».

Как это типично для них обоих! Ни сочувствия, ни понимания!

После того что произошло в день рождения Розмари, дом стал невыносим. Арест Лиз – какой несмываемый позор! Скандал еще, возможно, удалось бы замять, если бы не эта мерзкая фотография в газете, которой мог любоваться весь мир. Она от стыда неделю не смела выйти из дому, но все знакомые перебывали у них с выражением притворного сочувствия, а сами жадно расспрашивали о подробностях этой отвратительной истории. Нет, она не понимает Мартина. Он наотрез отказался обсудить с ней случившееся. Ей даже неизвестно, что именно сказал он Лиз в тот вечер, когда внес залог за нее, за Лайшу и за Младшего Мака.

Два дня Лиз и Мартин не разговаривали – не обменялись ни единым словом, но теперь все уже идет по-старому: они день и ночь спорят о том, что в мире хорошо и что дурно, а на нее, когда она пытается вставить хоть слово, не обращают ни малейшего внимания. Есть она, нет ее – им все равно.

Поезд отошел от перрона Центрального вокзала. Элис старалась не замечать гнетущего уродства всего того, что проплывало за окнами – запруженные толпами платформы, мрачное здание морга с закопченными псевдоготическими арками фасада, которые, по-видимому, должны были делать смерть менее ужасной; задние стены высоких домов, запыленные окна которых были наглухо закрыты, чтобы приглушить неумолчный грохот поездов; тесные задние дворики лачуг Редферна, прижатых к самому железнодорожному полотну.

Элис всегда раздражало, что по дороге в город ей приходится проезжать через эти трущобы бывших городских окраин – тесно застроенные сто лет назад улочки мелькали, словно кадры пущенной ускоренно киноленты, и казалось, что только яркая краска не дает рассыпаться обветшавшим домам. Их давно пора снести! Но ведь даже если этих людей переселить куда-нибудь на простор и свежий воздух, они очень скоро все погубят – они сами создают трущобы, повторяла Элис слова, которые часто слышала от матери.

Она повторяла их, глядя невидящими глазами на крохотные садики, где цветы цвели назло всей пыли и саже.

Она пробовала представить себе, какие люди способны жить в этих кирпичных коробках с палисадниками величиной с носовой платок. Она никак не могла понять, почему они продолжают ютиться тут, а не переезжают в отдаленные пригороды. Они, конечно, объясняют, что там высока квартирная плата, что трудно жить далеко от места работы, что слишком дорог проезд. Элис ничему этому не верила. Теперь денег хватает на все. Просто им нравится жить бок о бок с соседями в узких улочках под вечным покровом ядовитого дыма, изрыгаемого заводскими трубами. Им нравится выходить из двери своего дома прямо на тротуар, нравится сидеть на пороге и сплетничать. Таким людям безразлично, что вся их жизнь проходит на виду у других.

Элис вдруг спохватилась. Она начинает рассуждать совсем как когда-то рассуждала ее мать. Разве родители Реджа не жили сначала в таких же трущобах? Откуда ей известно, что нравится людям и чего они хотят? Разве кто-нибудь может знать чужие мысли и чувства? Что знают о ней самой ее подруги да и самые близкие ее родственники?

«Почему бы тебе не переехать? – осведомилась ее школьная подруга Бетти, когда они завтракали в ресторане и она попробовала пожаловаться. – У тебя же есть деньги (по мнению Бетти, деньги решают все!), и, если бы ты купила себе где-нибудь небольшой домик, ты могла бы вести жизнь, какая тебе нравится. Приглашать своих друзей, когда захочешь, развлекаться, а не тратить все свое время на этот старый громадный дом. Вот что я сделала бы на твоем месте».

Бетти это обожает – давать советы, почерпнутые из опыта собственной удачно сложившейся, устроенной, заполненной жизни. Бетти всегда ко всему относилась легко. Даже над арестом Лиз она только посмеялась и заявила, что все друзья ее сына рьяно участвуют в этих протестах. Кому хочется быть убитым, когда сами американцы не единодушны в отношении к этой войне!

«Ты могла бы познакомиться с каким-нибудь приятным холостяком», – хихикнула она, вдохновленная «Клеопатрой», которую они только что посмотрели. Бетти пришла от фильма в восторг. Впрочем, Бетти приходила в восторг от чего угодно, лишь бы это отвлекало ее от забот и хлопот жены мелкого банковского служащего и матери четырех подростков, ведущей хозяйство в не слишком современном доме.

Элис положила носовой платок на шею, чтобы защитить ее от солнца, горячего даже вечером. Такие дни обычно кончаются грозой. На юго-востоке уже начали громоздиться сизые тучи. «Мне повезет, если я успею добраться до дождя», – с тревогой подумала она, вспомнив, что на ней новое платье и шляпа.

Интересно, каким образом девушки, служащие в конторах – вон их сколько в вагоне, – умудряются одеваться так прилично при нынешних высоких ценах на одежду. Ее платье из таиландского шелка обошлось бы им в недельный заработок. С другой стороны, нынешняя молодежь не умеет ценить денег. Они слишком легко им достаются, в этом вся беда.

Вот до войны, когда она была девушкой, девушки – да и мужчины, если на то пошло, – зарабатывали во много раз меньше, чем теперь, и жили неплохо. И все же профсоюзы сейчас не переставая вопят о необходимости повышения заработной платы. Наверное, этот человек рядом с ней, пропахший потом и машинным маслом, состоит в профсоюзе. От дыма его трубки у нее запершило в горле. Надо было сесть в вагон для некурящих! Но тогда чувствуешь себя такой старой и брюзгливой, хотя сама она, конечно, и не подумала бы закурить в поезде. В поездах не курят. Во всяком случае, люди ее круга.

Стэнмор, потом Саммер-Хилл. Вагоны выбрасывали толпы пассажиров и принимали такие же толпы. Стало совсем душно от запаха разгоряченных, стиснутых тел. Как досадно, что ей пришлось сесть в самом конце вагона, где скамьи расположены друг против друга, и всю дорогу перед ней маячат чьи-то лица. Впрочем, усевшаяся теперь напротив нее молодая пара никем, кроме себя, не интересовалась. Девушка, крашеная блондинка с волосами по плечи, была в ситцевой блузке, которая никого не удивила бы на пляже, но, бесспорно, не подходила для конторы. Ее спутник был темноволос, долговяз и очень худ, совсем как Редж, когда она его полюбила. У Элис защемило сердце. О господи, какая власть в этих худых сильных телах! По ее коже пробежали мурашки, словно он прикоснулся к ней. Но рука парня держала руку девушки, их лица почти соприкасались; они смотрели в глаза друг другу, их губы произносили незначащие слова в ожидании, когда можно будет перейти к поцелуям.

А Лиз смотрит вот так на кого-нибудь из студентов, которые бывают в их доме? Вряд ли. Лиз рассудочна и холодна, как ее отец. И эти молодые люди рассуждают о всяких отвлеченных предметах даже на кухне, когда моют посуду.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть пару напротив и двух девчонок, болтающих в проходе рядом с ней, – их летние платья открывали шеи, плечи и ложбинку между острыми грудями, их юные лица раскраснелись от жары, волосы были наэлектризованы, словно жара, которая так угнетала ее, им только прибавляла силы. Ее кожа пошла пятнами, под коленками было липко от пота. Надо будет хоть немного похудеть.

Фильм разбудил в ней чувства, которые обычно в дневное время ее не тревожили. Перед ее закрытыми глазами буйствовало великолепие Древнего Египта. Она особенно любила исторические фильмы и романы. Погружаясь в них, она начинала верить, что в каком-нибудь другом веке, в какой-нибудь другой стране ее жизнь могла бы сложиться иначе. Но разве можно было даже самым отчаянным напряжением фантазии перенести сюда пышность и страсти Египта, пылающие на цветном кинофоне с реками, более голубыми, чем в натуре, женщинами, более прекрасными, чем в жизни, и мужчинами, более дерзкими и романтичными, чем в мечтах?

Они никак не вязались с этими отвратительными окраинами, по которым мчался поезд, таща свой человеческий груз, с этими людьми, которые утром едут на работу, а вечером возвращаются домой, не интересующихся ничем, кроме своих скучных, никчемных, маленьких жизней. Как замечательно унестись отсюда в этот волнующий варварский мир с его красками, вихрем событий и страстью! Фильм кончился, оставив грызущее ощущение: почему у Элизабет Тейлор есть все это, а у нее нет ничего? Клеопатра заплатила за свою любовь, но Лиз Тейлор ничего не платила, а просто шла от успеха к успеху. А вот она убрана в чулан и останется там, наверное, уже навсегда. В ней скрыто столько же, сколько в Лиз Тейлор – нет, больше, – но ей никогда уже не представится возможности излить это на кого-нибудь.

Поезд начал тормозить, вагон тряхнуло, и Элис, очнувшись от чувственной полудремоты, открыла глаза. Ее взгляд встретился со взглядом мужчины, который не просто смотрел на нее, как невольно смотрят на соседей в поезде, но буквально пожирал ее глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. На одно захватывающее безумное мгновение ей показалось, что ее сон становится явью.

Она почувствовала, что краснеет, словно этот новоавстралиец, поселившийся в Уголке, мог догадаться о ее мыслях, а он приподнял шляпу, и его сочные красные губы между темными усами и бородой приоткрылись в медленной улыбке. Элис надменно вздернула подбородок. Она не хотела, чтобы он задавал ей вопросы об аресте Лиз! А главное, она боялась его глаз – дерзких глаз, которые он и не подумал отвести, когда она заметила, что он ее разглядывает. Краска разлилась по шее, груди, и жаркая волна прокатилась по всему ее телу. Она с тоской подумала, что еще не скоро сможет снять бюстгальтер и пояс, которые стали невыносимо тесными.

Она чувствовала на себе его взгляд, заставляя себя смотреть в окно, где теперь фантасмагорической процессией, раззолоченной косым лучом, бьющим из-за лиловой тучи, проносились более широкие улицы и новые дома, деревья и сады. И она все еще видела его глаза, неожиданно светлые на загорелом лице, видела густые брови и выпуклый лоб, поднимающийся к зализанной на макушке пряди. Странно, что борода у мужчин остается пышной, даже когда их волосы уже редеют.

Вздрогнув, она сообразила, что смотрит прямо в чье-то лицо по ту сторону прохода. Розовое лицо без морщин под буйной седой шевелюрой. Сначала ей показалось, что проницательные голубые глаза тоже смотрят на нее, но она тут же поняла, что они обращены на человека, чей взгляд она все еще чувствовала на себе. Ее сердце учащенно забилось. Неужели его действительно влечет к ней? Но что же еще может означать горящий взгляд, эта медлительная улыбка?

«Не будь дурой! – одернула она себя. – Всем известно, что эти иностранцы заигрывают с первой встречной. Изголодались по женщинам, только и всего». Весь Уголок обсуждал элегантную рыжую женщину, которая как-то вошла в его квартиру и пробыла там часа два.

Что будут говорить, если он вздумает проводить ее до дома? – спросил один внутренний голос. Ну, а почему бы и нет? – возразил другой.

Когда поезд подошел к бэрфилдскому перрону, она оборвала этот мысленный спор. Если он захочет пойти с ней – пусть. Она встала и благодарно улыбнулась, когда он посторонился, пропуская ее. В тесноте он слегка ее толкнул.

– Прошу прощения, сударыня.

Его произношение придавало слову «сударыня» почти ласкательный оттенок. Какие у него изысканно вежливые манеры! «Даже чересчур», – раздраженно подумала она, когда его оттерла толпа людей, не столь строго соблюдающих правила хорошего тона. Она задержалась в проходе и остановилась, едва выйдя на улицу. Слава богу! Ни одного такси на стоянке. Краем глаз она увидела, что он выходит из вокзала. Она пошла через улицу. Ее дыхание стало прерывистым, в горле поднялся комок. На углу они встретятся.

Рядом с ней остановился автомобиль. Распахнулась дверца.

– Садитесь, Элис, – скомандовал Обри Рейнбоу. – Мы как раз успеем домой до грозы. Как удачно, что я вас заметил!

Элис села, машинально пробормотав слова благодарности. Ее сердце наполнила горечь… Удачно!..