Глава двадцать третья

Иоганн взбежал по лестнице, прыгая через ступеньку, словно спасаясь от преследования. Он нажал кнопку звонка – два коротких, один длинный, как его научил дядя Карл.

За дверью было тихо. Миссис Шмидт, как всегда, крепко спала. Он позвонил еще раз и, наконец, услышал шлепанье ее туфель в холле.

– Кто там? – проворчала она.

– Свои, – ответил он, как ему велел отвечать дядя.

Она отперла английский замок, отодвинула задвижку, посмотрела в щелку, слегка приоткрыв дверь, и лишь тогда сняла цепочку.

Иоганн вошел.

– Идите спать, миссис Шмидт. Я сам закрою дверь.

– Нет, нет! – упрямо сказала она. – Ваш дядя говорил, чтобы я всегда делала это сама.

Она защелкнула замок, задвинула задвижку, накинула цепочку.

– Ну как дядя?

– Уснул. Жар спал, но заходила та женщина, дала ему таблетки, вымыла его. По-моему, ей нравится его мыть.

– И очень хорошо, раз вы не хотите выполнять обязанности сиделки. А сейчас идите-ка спать, а то не выспитесь.

Миссис Шмидт, что-то ворча и шаркая шлепанцами, отправилась в свою комнату.

Иоганн долгое время не мог уснуть, обдумывая, как убедить дядю в том, что его связь с так называемым Клубом земляков чревата опасными последствиями. А когда он, наконец, заснул, армии солдат в тяжелых сапогах прошли сквозь его сновидения.

На другой день вечером, когда он вернулся домой, фон Рендт, еще в халате, сидел в гостиной и поджидал его.

– Не рано ли вы встали? – спросил Иоганн, удивленный столь внезапным выздоровлением.

– Не беспокойся, сегодня я чувствую себя хорошо. Только немного ослаб после приступа. Так всегда – три дня, и все проходит. Почему ты так поздно? Не терпится услышать новости. Мне звонили из клуба и сказали, что ты славный мальчик – быть может, чересчур скромный. Ну, да это лучше, чем быть таким, как здешние безмозглые горлопаны.

– Я не хотел оставаться, но они не отпустили меня, – нерешительно сказал Иоганн.

– Они рады друзьям. Дай мне графин. Надо отметить это событие.

– Какое событие? – спросил Иоганн, поставив графин и рюмки на маленький столик рядом с дядей.

– Твое знакомство с моими друзьями.

Иоганн испытующе посмотрел на него, стараясь понять, что кроется за этими словами.

– Друзья? Какие они друзья? – спросил он наконец.

– А какие тебе нужны? Просто мои друзья, и все, Или тебе, как этой Лиз, нужно непременно всех анализировать?

Иоганн одним глотком выпил виски, подошел к столику и налил еще.

Фон Рендт устроился поглубже в кресле и поднял свою рюмку.

– Prosit![25]

– Gesundheit![26] – рассеянно ответил Иоганн, вертя в руках полную рюмку и подыскивая нужные слова. – Дядя Карл, я хочу с вами серьезно поговорить.

– Уже неплохо! Ты ведь всегда молчишь. Тебе там понравилось?

Иоганн не знал, сможет ли он сказать дяде всю правду.

– С тех пор как я приехал сюда, я часто думал о том, что вы любите жить прошлым. Теперь я в этом окончательно убедился.

– Ах, так! – Улыбка исчезла с лица фон Рендта, в глазах появилась настороженность.

– Вы спрашиваете, понравилось ли мне там? Ну разве может понравиться подобное место?

– А чем оно плохое? Очень милый клуб, там бывают приятные люди, хотя в большинстве это венгры, хорваты и другие славяне. Конечно, нельзя от них требовать, чтобы они походили на нас, немцев.

– Как вы попали в общество этих субъектов?

– Судя по твоим словам, ты их не одобряешь?

– Мягко выражаясь, да.

– А на чем же основана твоя неприязнь?

– То, что я видел там вчера, – отвратительно.

– Могу я спросить, что же тебе там так не понравилось? Тебя плохо приняли?

– Нет, меня приняли хорошо, потому что я ваш племянник.

– Так чем же ты недоволен?

Иоганн подошел к креслу фон Рендта и остановился перед ним, все еще недоумевая.

– Дядя Карл! – неуверенно начал он. – Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Вы помогли мне сюда приехать, предоставили мне кров, познакомили со своими друзьями, дали освоиться на первых порах – без вас мне, конечно, пришлось бы гораздо труднее. Я благодарен вам и за то, что вы хотели бы для меня сделать. Вы, кроме того, давали мне всякие советы, и я внимательно их выслушивал, потому что я тут совсем недавно, и я не сумел бы возразить вам, даже если ваши советы противоречили моим убеждениям. Да, я часто молчал, когда бывал с вами не согласен.

– Я этого не замечал.

– Я спорил только о несущественном. Что же касается главного, я просто воздерживался от замечаний так же, как я никогда не возражал ни бабушке, ни дяде Руди. Но сейчас я хочу задать вам очень серьезный вопрос. Знаете ли вы, что на самом деле происходит в Клубе земляков?

Фон Рендт громко расхохотался.

– То же, что и во всех клубах мира, где собираются изгнанники. Мы пьем слишком много, а потому слишком много смеемся, рассказываем мужские анекдоты, хвастаемся своими победами над женщинами, поем свои песни. Или даже допиваемся до того, что плачем в тоске по родине, вспоминая об утраченном, und so weiter[27].

– Но почему вы ходите туда, а не в какой-нибудь безобидный немецкий или хорватский клуб? Там тоже много людей, которые тоскуют по родине, да и песен там поют не меньше.

– Вздор! Ты скоро предложишь мне вступить в этот паршивый клуб югославских переселенцев! – Фон Рендт сделал примирительный жест. – Мой милый мальчик, ты просто сентиментален. Пойми, у меня нет ничего общего с этими чувствительными иммигрантами, которым ничего не надо, кроме одного: ассимилироваться в Австралии. У нашего клуба иные цели. Все мы люди военные. Я буду с тобой откровенен, Иоганн. Я был и остаюсь военным. Вот почему меня тянет в общество этих людей. Я даже питаю симпатию к австралийским военным. Наши мысли работают в одном направлении. Нас не одурачить банальными разглагольствованиями о демократии. Мы знаем, что сила – это все. Вот эта убежденность и связывает меня с членами клуба.

– Вы не знали, что они нацисты?

– Ну, разумеется, некоторые состояли в дружественных рейху организациях. Уж не думаешь ли ты, что мы воевали без союзников? У меня были друзья в Венгрии – я бывал там еще до войны: знакомые румыны-железногвардейцы, поляки, которые нас поддерживали, ну и, конечно, усташи. Естественно, что усташи мне ближе всех, так как я родился в Хорватии. И цели у нас с ними одни и те же.

– А я думал, что славян вы презираете.

– Усташи – не славяне. Хорваты, как установили наши этнологи, происходят от готов. А ты когда-нибудь слыхал об Анте Павеличе и Артюковиче?

– Мне казалось, что это военные преступники! Бабушка очень рассердилась, когда дядя Руди послал им деньги в Калифорнию.

– Военные преступники? Этого понятия теперь не существует. Те, кого в сорок пятом называли военными преступниками, сегодня возглавляют НАТО. Вот так-то!

– Но насколько я знаю, усташи всегда были преступниками.

– И это все, что ты узнал от Руди о наших доблестных братьях по оружию?

– Дядя Карл, да это вы сентиментальны. Стоит самому отпетому убийце назвать вас своим Waffenbruder[28], и вы уже глядите на него сквозь розовые очки. Неужели вы в самом деле не понимаете, что члены этого клуба – оголтелые нацисты? Они просто опасны. Мне кажется, вы поступаете неосторожно, бывая там.

Фон Рендт сжал губы, но его голос по-прежнему оставался вкрадчивым.

– Дорогой племянник, не хочешь ли ты меня уверить, что за один вечер ты обнаружил нечто такое, чего я не смог увидеть за все время своего пребывания в клубе?

– Либо вы не очень наблюдательны, либо вчера они устроили что-то новое.

– Так что же они устроили вчера?

– Прием в честь русского, который во время войны служил нацистам.

Фон Рендт с улыбкой кивнул.

– Я его знаю. Мы прозвали его Старый Козак. Очень жаль, что я не мог быть там вчера. Колоритная фигура, правда?

– Дядя Карл, подумайте, что вы говорите! Ведь он же совершил предательство по отношению к союзникам, а Австралия тогда сражалась на стороне союзных держав.

– О, здесь все об этом давным-давно забыли.

– Но он же наемный поджигатель войны. Он опасен.

Фон Рендт с таинственным видом наклонился вперед.

– А как же, мой мальчик, он получил бы визу в Австралию, если бы правительство возражало против подобных лиц? И когда парни в нацистской форме устроили ему торжественную встречу в аэропорту, это ведь не вызывало никакого официального протеста, не так ли?

Но Иоганн отмахнулся от этого возражения.

– Это дело правительства, – сказал Иоганн. – Если оно не видит, что происходит у него под носом, почему я должен об этом беспокоиться? Я беспокоюсь о вас, о вашей безопасности. Все эти субъекты в клубе – ярые гитлеровцы. Вчера вечером они выставили его портрет. Уверяю вас, они террористы. Они хвастались, что пускают в ход бомбы. Они обучают своих членов диверсионной тактике. Меня пригласили побывать на военных занятиях, которые они устраивают по воскресеньям. Они прикололи мне значок со свастикой, и я не сорвал его, чтобы не вызвать у них подозрения; если они узнают, что вы участвовали в заговоре против Гитлера, они начнут вам мстить. Знали бы ваши австралийские друзья, что это за клуб, они бы просто раззнакомились с вами!

Фон Рендт наполнил свою рюмку, снисходительно улыбаясь Иоганну.

– Мой дорогой племянник, ты заблуждаешься. Я очень тронут, что ты так обо мне заботишься, но ты пробыл здесь слишком мало и не понимаешь, что мне ни капельки не повредит, если даже все мои австралийские друзья узнают, что я член клуба, который всецело поддерживает их в борьбе против коммунистов. Австралийцы, как и американцы, все тебе простят, если ты противник коммунизма, к тому же они сочувственно относятся к нашим требованиям вернуть нам отобранные у нас родовые земли, ибо тогда «железный занавес» отодвинется дальше на Восток.

Иоганн поставил рюмку и отошел в другой конец комнаты.

Он постоял там с минуту, разглядывая на картине замок со множеством остроконечных башен на фоне соснового леса, словно стараясь найти в причудливых очертаниях этих башен ключ к пониманию настоящего. А когда он повернулся, то могло показаться, что он стал старше. Он подошел к дяде, заложив руки за спину и внимательно посмотрел на фон Рендта, словно что-то пытаясь прочесть на его лице, скрытом за бородой и усами.

– Дядя Карл, сейчас я скажу вам то, что собираюсь сказать чуть ли не со дня моего приезда.

– Говори.

– Вы тешите себя несбыточными фантазиями. Вы не вернете себе свой родной край, вы не возвратитесь в родовое имение в Хорватии. Даже дядя Руди понял это. И его дети не хотят возвращаться в Хорватию. Их родина теперь Германия. Только немногие хорваты, разбросанные по свету, все еще с тоской вспоминают о былых днях террора усташей, устраивают жалкие заговоры, бросают бомбы в своих врагов и взрываются сами. А остальные хорваты и здесь и на родине считают себя югославами и живут нормально.

Фон Рендт ухватился за ручку кресла.

– Где ты набрался этой скверны?

– В прошлом году кузина Хельга ездила в Югославию с большой группой туристов.

– Дочь моего брата Руди была в коммунистической стране?

– Да. В Западной Германии этот маршрут весьма популярен. Недорого стоит, и страна солнечная.

– И мой брат не запретил ей?

– Это не в его власти. А когда она сказала ему примерно то, что вы слышали сейчас от меня, его чуть не хватил удар.

Фон Рендт приподнялся в кресле, он рычал от ярости.

– И это я слышу от своего племянника, воспитанного в фатерланде?

– Но, дядя, фатерланд теперь уже далеко не тот, который знали вы. Поезжайте и посмотрите сами. Вам это будет только полезно.

Фон Рендт опустился в кресло, отвернув лицо.

Иоганн дотронулся до его плеча.

– Послушайте, дядя Карл, я не хотел огорчить вас, я только пытаюсь открыть вам глаза на реальные факты, убедить вас, что все эти фанатики в клубе безнадежно отстали от жизни. С детства я слышал подобные истошные крики: «Мы вернем Восточную Германию! Вернем Польшу! Вернем Восточную Померанию! Вернем Восточную Пруссию! Вернем Судеты! Вернем Тироль, Эльзас-Лотарингию! Вернем Хорватию!..» Прошло двадцать лет, и никто уже больше не верит этой чепухе. На Хорватию сейчас не претендуют даже самые бешеные нацисты. А молодое поколение? Да никто из тех, чьи родители всю жизнь прожили в Хорватии, не поедет туда, даже если вы предложите им бесплатный проезд. Не забывайте, что западная Германия – богатая страна и жизненный уровень там никогда не был так высок, как сейчас. Великий рейх умер, и как бы ни вздыхали о нем старички, возродить его можно только ценой войны. А молодежь не хочет войны. Ну если хотите, мечтайте о былом. Пойте ваши старые хорватские песни, можете даже всплакнуть, когда выпьете лишнего, но, прошу вас, порвите с этой бандой нацистов из клуба. Рано или поздно они все равно попадутся, и вы пострадаете вместе с ними. Не понимаю, как можете вы, здравомыслящий человек, участник заговора против Гитлера…

Фон Рендт вскочил с кресла и тяжело зашагал к камину.

– Молчать! Хватит с меня этой антифашистской галиматьи! Я был нацистом и горжусь этим. Я никогда, ни в каком заговоре против Гитлера не участвовал. Все это выдумала твоя бабка. Я был нацистом. И останусь им до конца дней своих!

Иоганн стиснул ладонями лоб и сказал медленно:

– Какой же я болван, как я этого сразу не понял!.. – Он выпил еще виски и в недоумении покачал головой. – Все еще не можете успокоиться! Вы и этот ваш жалкий клуб. Вы все сошли с ума.

– Щенок, невежда! «Жалкий клуб»! Да знаешь ли ты, что такие клубы, как наш, существуют во всех частях света? В сорок пятом году нас не разбили – нас предали. И все мы, изгнанные из своей страны, продолжаем борьбу в изгнании. Мы превратили победу союзников в фикцию, над которой потешаются во всех странах Европы, Америки, Африки, Азии и здесь, в Австралии. Когда-то австралийцы воевали против нас. Теперь они рады, что мы вместе с ними боремся против коммунизма. Такова была священная миссия Германии двадцать пять лет назад, такой она и останется, пока коммунизм не будет стерт с лица земли, а Германия не станет владычицей мира.

Он щелкнул каблуками и поднял рюмку:

– За великую Германию!

– Дерьмо все это! – грубо сказал Иоганн.

Фон Рендт тяжело опустился в кресло и вытер лоб.

– И такого ублюдка я выписал сюда, как своего помощника! Чему вас только после войны учили, если из вас вышли такие уроды?

– Учили нас, с вашей точки зрения, прекрасно. До суда над Эйхманом большинство нашей молодежи понятия не имело о том, чем занималось ваше поколение, а теперь нас тошнит от ваших германских мифов.

– Неужели ты не хочешь, чтобы наша страна вновь стала определять судьбы мира?

– Из истории мне известно, что мы никогда не определяли судьбы мира, а теперь об этом нечего и мечтать. Мания величия мне претит. Из-за нее погиб мой отец, погиб мой брат и еще три с половиной миллиона молодых немцев. Так что в своих планах завоевания мирового господства на меня не рассчитывайте. У меня одно стремление – быть свободным и независимым.

– Немец без гордости, без мужества!

– Зато с изрядной долей здравого смысла. Уверяю вас, большинство моих друзей воевать не будут. Одной из причин, побудивших меня уехать из дому, было желание избежать службы в армии – «Армии уцелевших», как мы ее называли, – с ее современным ядерным вооружением и допотопными прусскими традициями.

– Как же мой брат так воспитал тебя, что в тебе нет ни крупицы тех патриотических идеалов, которые на протяжении трех столетий вдохновляли нашу семью на жертвы во имя родины!

– Ну, о том, чего стоят эти патриотические идеалы, можно поспорить! Вы говорите, что они жертвовали собой во имя родины, а в результате они принесли в жертву Германию. Разве не так? После первой мировой войны Германия лишилась всех своих колоний. После второй мировой войны она была разделена на две части. Чем же кончится для нее третья война? Alles kaput![29] Погибнет сама и весь мир за собой потащит. И этого не понимают только дряхлые гитлеровские фанатики генералы, которые вопят о реванше.

– Не забывай, что у них власть не только в Германии, но и в НАТО. Более того, у них в руках бомба! – И фон Рендт вытянулся как на параде. – Deutschland uber alles![30]

– И Deutschland kaput[31], если они попробуют пустить ее в ход.

– Это измена! – закричал фон Рендт.

– Нет, реалистическая оценка положения. Вот почему среди молодых немцев так много сторонников нейтралитета. Я считаю, что любой мир лучше войны.

Фон Рендт медленно подошел к Иоганну и потряс рюмкой перед его лицом.

– Ты коммунист! Ты понимаешь, что, если я сообщу о тебе службе безопасности, тебя вышлют отсюда?

– Еще одна нелепая идея времен вашего нацистского прошлого, дядя Карл. Для вас всякий инакомыслящий – коммунист. А я не коммунист. И в отличие от многих моих европейских сверстников никогда им особенно не симпатизировал. Я не занимался политикой там и не стану заниматься ей и здесь.

– Тогда почему ты стараешься убедить меня, что мы и коммунизм можем сосуществовать?

– Я не стараюсь. Я только говорю, что мы должны либо существовать вместе с коммунизмом, либо погибнуть вместе с ним. Третьего пути нет. Обе стороны могут взаимно уничтожить друг друга. Вас, дорогой дядя, вероятно, удовлетворит подобный исход? Вы человек пожилой, но я еще молод. Вы уже немало пожили, а я еще только начинаю жить. Я хочу жить, вы слышите? Жить!

Карл с трудом встал, опираясь на ручки кресла, его глаза злобно сверкали, лицо побагровело от ярости.

– Я мог бы убить тебя за такие слова! Ты… ты…

И рюмка с виски полетела в лицо Иоганна.

Иоганн увернулся, рюмка угодила в старый замок на стене, и на пол посыпались осколки.

Фон Рендт покачнулся. Он задыхался. Иоганн подхватил его и усадил в кресло; фон Рендт судорожно дышал, его глаза налились кровью, челюсть отвисла. Казалось, его вот-вот хватит удар.

– Дядя Карл, будьте благоразумны. Разве можно так, да еще после болезни? У вас пульс стучит, как молот.

Дыхание фон Рендта стало спокойнее. Злобно поглядев на Иоганна, он хрипло проговорил:

– Убирайся из моего дома! Я не желаю тебя больше видеть.

– Как вам угодно, дядя Карл. Но сначала я помогу вам лечь в кровать.

Иоганн хотел было взять его под руку, но фон Рендт с такой силой оттолкнул его, что Иоганн отлетел к стене.

– Не прикасайся ко мне своими грязными руками! Я как-нибудь сам доберусь до постели. Лучше жить одному, чем с таким ублюдком, как ты.

Сделав усилие, он встал на ноги и, шатаясь как пьяный, направился к двери. Иоганн шел за ним следом, опасаясь, как бы он не упал. А фон Рендт медленно брел по холлу, придерживаясь за стенку, и потом захлопнул перед Иоганном дверь своей спальни.

На следующее утро миссис Шмидт подала на завтрак Иоганну яичницу с грудинкой и осталась стоять рядом с ним, сложив руки на большом животе.

– Сегодня ваш дядя плохо себя чувствует, – сказала она укоризненно.

– Жаль. Надеюсь, это не лихорадка?

– Нет. Лихорадка сразу не возвращается. По-моему, он расстроился после вашей вчерашней ссоры.

– Я с ним не ссорился.

– О, я же слышала, как вы с ним спорили! Вы должны знать, что он всегда расстраивается, когда с ним спорят.

– А я, думаете, не расстраиваюсь? Почему важно только то, что касается его?

– Как можно сравнивать! Он уже не молодой человек. Он был военным. Он привык, что его слушаются. Он очень расстроен.

– Не беспокойтесь. Сегодня я уезжаю.

– Он говорит, что хочет вас видеть. Смотрите не рассердите его еще раз.

Кончив завтракать, Иоганн постучал в дверь дядиной спальни.

Фон Рендт сидел, опираясь на подушки, его лицо было бледным и осунувшимся. Иоганн подошел к постели, и фон Рендт посмотрел на него из-под опухших век.

– Садись, племянник, – слабо проговорил он.

Иоганн придвинул пуфик от туалетного столика и неловко сел на него.

– Пододвинься поближе, – прошептал фон Рендт, положив руку на его колено. – Хочу тебе сказать, что я очень сожалею о вчерашнем… Нет, нет, – остановил он Иоганна, когда тот попытался заговорить. – Не надо извинений. Ты добрый, мужественный юноша, и мне нравится, что ты так смело говорил со своим глупым старым дядей.

Иоганн заерзал, и фон Рендт убрал руку. Он поднес платок к слезящимся глазам, вытер их и сказал прерывающимся голосом:

– Видишь, я совсем раскис.

Иоганн испытывал отвращение, смешанное с жалостью.

– Прости меня, мой дорогой мальчик, – продолжал фон Рендт, сжав руку Иоганна холодной, потной рукой. – Пожалуйста, не уезжай. На меня что-то вчера нашло. – Он сокрушенно покачал головой. – Боюсь, мне давно уже не по себе.

Иоганн попытался что-то сказать.

– Нет, нет, не говори. Мне стыдно за себя. Но пойми, твой дядя старый, больной человек, и ему нелегко выслушивать о своей родине вещи, которые ранят его в самое сердце. Мне очень жаль, что я так резко говорил с тобой. Пожалуйста, прости меня. Не уезжай. Кроме тебя, у меня нет никого на свете, ты частица родины и моей семьи. Обещай мне!

Иоганн неохотно пообещал.