Глава двадцать четвертая

У Карла был небольшой рецидив, который доктор Мелдрем не мог объяснить, так как из своего любимого справочника он узнал, что «когда приступ кончается, больной выздоравливает сразу же».

Температура упала, но поднялось давление. Карл никогда, даже в самые тяжелые дни, не чувствовал себя таким обессиленным. Волосы и борода свалялись, на висках показалась седина.

– Одна из необъяснимых реакций организма, – сказал доктор Мелдрем. – Вероятно, дело в таблетках. От этих новейших лекарств можно ждать всяких сюрпризов, как от необъезженной лошади. Хорошо хоть, что к нему вернулся аппетит. Давайте ему все, что он захочет. Подкормите его как следует.

И Элис принялась его подкармливать. Она приносила блюда собственного приготовления, блюда, приготовленные Марией, подношения чуть ли не от всех дам Уголка. Карл был растроган. Ей льстило, что он по-прежнему оставался на ее попечении: он отказывался принимать посетителей, отказывался отвечать на телефонные звонки.

Элис отправилась на ежемесячную встречу выпускниц школы Св. Этельбурги с новым ощущением своей значимости. Она сообщала о самых разнообразных симптомах парагвайской лихорадки слушательницам, которые всегда проявляли неутолимый интерес к своим и чужим болезням. Ее хвалили за общественный пыл и за доброту. Все нашли, что эти заботы и хлопоты пошли ей на пользу – она помолодела на десять лет.

Элис не осталась слушать рассказы об очередном путешествии и рано вернулась домой в машине Гвен Рейнбоу – ей ведь больше не надо было думать о том, чтобы похудеть. Не тратя времени на переодевание, она побежала через сад Холлоуэев, потом обогнала миссис Шмидт, которая возвращалась домой с бельем из прачечной.

– Nein! Nein![32] – умоляюще воскликнула миссис Шмидт и что-то быстро забормотала ей вслед, но Элис уже поднималась по лестнице, не обращая на старуху никакого внимания. Миссис Шмидт ее раздражала, потому что теперь, когда Карлу стало лучше, она пыталась вновь забрать все в свои руки.

Элис на цыпочках прошла через холл, думая о том, как обрадуется Карл оттого, что она вернулась раньше, чем он ее ждал, и тихо приоткрыла дверь, чтобы не разбудить его. Кровать была пуста, и в зеркале туалетного столика она увидела их – Карла и какую-то женщину. Карл сидел в кресле, откинув голову, и смеялся, а женщина расчесывала ему бороду, улыбалась и что-то говорила низким, грудным голосом. Та самая женщина, которая столько раз звонила Карлу! Элис сразу узнала ее голос. Она бы везде узнала его. Та самая огненно-рыжая женщина, которая была у него вскоре после его приезда. Глубокий вырез ее платья бесстыдно открывал ложбинку между грудями.

Каждая деталь врезалась в сознание Элис. Карл снова обрел свою моложавость. Его глаза блестят. Рука женщины лежит на его плече, а сама она склонилась над ним, подставляя свою полуобнаженную грудь его губам, которые снова были красными и яркими. Подлая тварь!

Женщина повернулась, чтобы положить гребенку на столик, и взгляд Карла последовал за ее рукой.

И тут улыбка исчезла с его лица, сменившись не то испуганным, не то виноватым выражением.

– Элис! – воскликнул он с преувеличенной радостью. – Как хорошо, дорогая Элис, что вы пришли пораньше.

Он поднялся с кресла, протягивая ей одну руку, а другой запахивая халат.

– Чудесно! Я рассказал Луизе, моей хорошей знакомой, как вы были ко мне добры, и она задержалась, надеясь дождаться вас. Знакомьтесь: миссис Энгельгарт, о которой я вам говорил.

«Нет, не говорил!» – подумала Элис. Ее душили гнев и обида, и она была не в силах произнести ни слова. Она позволила женщине пожать ей руку белой холеной рукой. Эти длинные наманикюренные розовые ногти недолго оставались бы такими, если бы их обладательнице пришлось десять раз на дню умывать больного, готовить ему еду, выносить судно.

А Карл продолжал с преувеличенным оживлением:

– Миссис Энгельгарт уже уходит. Ей надо купить билет на мельбурнский поезд. Она задержалась только для того, чтобы познакомиться с вами.

Рыжая женщина собрала с туалетного столика какие-то принадлежности, взяла сумку, подошла к Элис и нагло протянула ей руку.

Элис отвернулась к окну и не подала ей руки. Карл пошел проводить свою гостью. До Элис доносились из холла их голоса, нарочито громкие, нарочито равнодушные, хотя она и не могла разобрать ни слова.

Дрожа всем телом, она прислонилась головой к оконной занавеске и глядела сквозь пелену слез на крышу «Лавров» напротив, на камелию и живые изгороди Уголка. Только бы не заплакать! Это было бы пределом унижения.

Из оцепенения Элис вывели руки Карла, обнявшие ее. Он прижался щекой к ее щеке. Содрогнувшись, она вырвалась из его объятий.

– Не прикасайтесь ко мне после того, как вы обнимали эту тварь!

– Элис, моя дорогая! – обиженно запротестовал он. – Как вы можете говорить такие ужасные вещи? Неужели вы не понимаете, что я люблю вас даже больше, чем раньше.

– Если вы из-за любви ко мне жадно глазеете на грудь другой женщины, пока она расчесывает вам бороду, такой любви мне не надо!

В голосе Элис появились истерические ноты, она утратила всякий контроль над собой. Она повернулась к двери, но Карл опередил ее и запер дверь на ключ. Когда он бережно повел ее к кровати, у нее из глаз брызнули слезы.

– Дорогая моя, милая моя Элис! – шептал он, прижимая ее к себе, всю содрогавшуюся от рыданий. – Зачем мне глядеть на чью-то грудь, когда ваша так прекрасна? Глупая маленькая девочка, неужели вы не чувствуете, что мои волосы и борода пахнут духами? Неужели нет? Луиза Энгельгарт – парикмахерша. Она живет в Парраматте, но была столь любезна и приехала сюда, чтобы сделать меня привлекательным в ваших глазах. Вам нравятся эти духи, нравятся?

Он шептал ей нежные слова, лаская губами ее шею. Он целовал ее закрытые веки и мокрые губы, и ее рыдания стали стихать. Она вдохнула терпкий аромат духов и, открыв глаза, увидела рядом с собой темную голову. Да, его волосы действительно стали темнее. Нет, он не лжет: эта женщина не только подстригла его бороду и волосы, но и подкрасила их.

Она почувствовала облегчение и вместе с тем торжество – он сделал это ради нее!

– Моя ненаглядная! – шептал он, а его руки скользили по ее телу, снимали с нее кофточку, юбку, белье. Элис не сопротивлялась. – Моя последняя любовь!

И она уступила ему, не думая о том, что уступает. Томительные муки вылились в страстное желание, и она припала к нему в самозабвении, поглотившем весь ее страх и боль.

Элис переключила душ с теплого на холодный, и у нее перехватило дыхание; от ледяных струек по всему телу забегали иголочки. Она выскользнула из-под душа и запела; тело ее приятно горело. Она взглянула на свое отражение в зеркале – она смотрела на него теперь другими глазами, ведь Карлу нравилась ее пышная грудь, бедра и округлый живот. «Ты вся как бело-розовый лепесток, – говорил он. – Рубенсовская Венера!» Она расцветала от его искушенных ласк, но даже после этих упоительных недель она все еще смущалась, когда он говорил ей такие слова. Что бы она ни делала, над ней продолжала тяготеть чопорность ее воспитания, привычка считать наготу непристойной. Редж был воспитан в тех же принципах, и поэтому даже в самый разгар страсти они молчали и избегали смотреть друг на друга.

Она всегда испытывала неловкость, когда Карл расхаживал по спальне нагой. Она не могла восхищаться им так, как он этого требовал, не могла привыкнуть к его манере не гасить света, а потому закрывала глаза и старалась не думать об этом и о всем прочем, что выходило за пределы ее недолгого опыта. Как и экстаз, которого она прежде не знала. От одной мысли об этом ее охватило томление, и она поспешно завернулась в большую махровую простыню, словно, закрыв свое обнаженное тело, ей удастся погасить нетерпеливое желание поскорее увидеть Карла.

Вначале только одно омрачало ее счастье. Он не заговаривал о браке, а она была настолько старомодна в своих взглядах, что ей хотелось хотя бы заручиться его обещанием жениться на ней, чтобы оправдать их связь. Но теперь и это было позади. Сегодня вечером он наденет ей обручальное кольцо. И они объявят всем о своей помолвке. Она улыбнулась при мысли, что ждет свадьбы с девичьим трепетом, почти с нетерпением. Оно не походило на то нетерпение, которое она испытала в молодости с Реджем, когда ее сжигало желание, которое должен был освятить брак. С Карлом все было иначе. Она уже более месяца была его любовницей, и если теперь она чего-то страстно желала, так это только легализации их отношений, которая избавила бы ее от вечного страха, что их связь станет известна другим. Теперь помолвка делала дозволенным многое из того, что в дни ее юности оставалось запретным до брака.

Догадывается ли Мартин? Вряд ли. В этих вопросах Мартин всегда был так наивен. Он заподозрил бы что-нибудь, только если бы застал их с Карлом в постели. И она вновь удивилась тому, чему часто удивлялась, – как он мог жить все эти годы без женщины, а в том, что это было именно так, она готова была поклясться. Возможно, у мужчин это по-другому. Вероятно, работа и дочь заполняли всю его жизнь. А женщине мужчина нужен не только для того, чтобы он спал с ней, а для того, чтобы он придал смысл ее жизни. Карл даст ей все, в чем она нуждается, или почти все. Правда, иногда, даже в постели, ей казалось, что она обнимает чужого человека. Вероятно, это объясняется тем, что он иностранец, а может быть, долгие годы скитаний на чужбине наложили на него особый отпечаток, который, без сомнения, исчезнет, как только у него появится жена и собственный дом.

Она энергично растирала себя полотенцем и пела во весь голос, что позволяла себе только в тех случаях, когда бывала в доме одна. Голос у нее был сильный и звучный, вполне соответствующий ее внешности, но в присутствии других она никогда не пела, потому что постоянно фальшивила.

«Я жду любимого сегодня ночью», – пропела она первую строчку, а потом повторила ее еще раз, так как никогда не запоминала слова песен. И тут она прервала пение. Странно, почему именно сейчас она запела эту песню? Она когда-то пела ее вдвоем с Реджем, и он подтрунивал над ней, если она фальшивила. Она никогда на него за это не обижалась – возможно, потому, что была моложе и безгранично верила ему, как можно верить только в девятнадцать лет; быть может, потому, что знала, что он по-настоящему любил ее. Вероятно, теперь, после того как Карл сделал ей предложение, она будет по-другому воспринимать его подшучивание. Она запела «Соловей на Беркли-сквер» и снова умолкла. Это все были песни Реджа, и она почувствовала себя виноватой, что поет его песни, готовясь провести ночь с Карлом. Их ночные свиданья в летнем домике в Лиллипилли – когда у Брэнка был выходной день – стали уже чем-то привычным. К Брэнку Карл по-прежнему относился с неприязнью: «Ненавижу эту скуластую славянскую физиономию», – шипел он всякий раз при виде Брэнка. Он с издевкой изображал, как Брэнк проводит ночь в любовном угаре с какой-нибудь фермершей-чернушкой, такой же бессловесной, как он сам. Элис смеялась над его шуточками, воспринимая их как еще одну странность, свойственную иммигрантам, которые редко отзывались хорошо друг о друге.

Но Бранкович все же остался у них. Это было последнее проявление независимости, которое Элис позволила себе с тех пор, как страсть всецело овладела ею. Брэнк нравился Мартину. Он был хорошим садовником, хорошим сторожем, хорошим моряком и удовлетворялся скромным жалованьем, хотя за ту же работу австралиец потребовал бы вдвое больше, если не втрое. И Брэнка она рассчитает не раньше, чем станет женой Карла. Она задумалась о их будущей жизни. Карл критиковал всех ее знакомых. Ему нравились только его друзья из Хорватии, которых он иногда приглашал, когда обедал с ней в ресторане. Наверное, это потому, что они его земляки. Да, но Брэнк тоже его земляк! А когда она сказала ему, что владельцы новой кулинарной лавки возле станции тоже хорваты, он рассердился так же, как сердилась ее бабушка, когда речь заходила о новых иммигрантах.

Элис никак не могла разобраться во всем этом. Почему Карл, который так гордился тем, что он немец, считает своей «утраченной родиной» ту же страну, что и эти хорваты, которые, как и Брэнк, были выходцами из Югославии? Югославия! Это слово заставляло их брызгать слюной от ярости. Она старалась избегать этой темы, но друзья Карла ни о чем другом говорить не хотели. Им надо было бы съездить туда хотя бы на короткое время, тогда бы они успокоились. Все они производят впечатление людей с деньгами, а такие поездки «на старую родину» почти всегда исцеляли иммигрантов и переселенцев от тоски по ней.

Да, иммигранты все отличаются этой странностью: как и ее бабушка, они постоянно вздыхают по «родине», но, как и бабушка, не очень-то стремятся вернуться туда.

Она сняла купальную шапочку, тряхнула головой, и волосы рассыпались по плечам. Слишком уж золотой отлив – утром парикмахер вымыл их оттеночным шампунем. Карл, конечно, начнет над ней подтрунивать, но зато краситель скрыл ее седину. И Элис запела его любимую песню, слова которой ей кое-как удалось запомнить.

Напевая, она спустилась по лестнице и окликнула Марию, которая гладила белье на задней веранде.

– Мария, сделайте одолжение, принесите мне какой-нибудь сок. А я включу фонтанчики.

– Хорошо, мисс Белфорд.

Мария улыбнулась своей кривой улыбкой, откинула со лба вьющиеся волосы, поставила утюг и надела на плечики рубашку Мартина. Около нее на веревке висело уже много рубашек, каждая с туго накрахмаленным воротничком и безупречно отутюженными манжетами. Мартин не любил нейлоновые рубашки. По субботам и воскресеньям он ходил дома в каком-то старье, и вид у него был как у бродяги. Для Карла умение одеваться дома было искусством. Правда, он превращал в искусство все, даже любовь. Но, быть может, любовь скорее наука?

В дверях она задержалась.

– Вам, наверное, тоже следует выпить чего-нибудь прохладительного. Возьмите из холодильника, что хотите, для нас обеих.

Мария заковыляла, волоча свою изуродованную ногу по натертому до блеска линолеуму. Мария обожала натирать полы. Элис хотелось после свадьбы оставить Марию у себя, но, к сожалению, Карл не переносил даже одного ее вида.

Мария принесла два запотевших стакана с ананасным соком, они выпили его, и Мария вернулась на веранду доглаживать десятую рубашку Мартина.

Элис открыла дверь с металлической сеткой от мух, вышла и остановилась, печально глядя на сад, где гортензии стали от жары совсем бурыми и даже трава на газоне пожухла. Напевая, она включила фонтанчики, и они стали вращаться, рассыпая вокруг сверкающие, радужные брызги. Увлажненная земля благодарно вздохнула, и у Элис перехватило в горле. Когда она направила струю из шланга на ствол брунсфельсии, дерево осыпало ее дождем цветов, и их аромат напомнил ей, как в одну жаркую ночь они с Карлом лежали под таким же деревом в Лиллипилли, и она опять запела:

но, входя на веранду, сфальшивила на последнем такте.

Мария, побледнев, замерла с утюгом в руке и уставилась на Элис широко раскрытыми глазами. Затем она медленно опустилась на стул. Элис показалось, что ей стало дурно.

– Мария, у вас ужасный вид! Это от жары. Поставьте утюг, отдохните.

Элис принесла ей стакан холодной воды. Мария залпом ее выпила, стакан дрожал в ее натруженных руках.

– Ничего. Просто я немного… возможно, из-за жары. Если позволите, я доглажу завтра.

Тыльной стороной ладони она откинула со лба волосы.

– Ну разумеется, – ответила Элис. – Вы не должны себя так изматывать.

– Люблю работать.

– Любите или не любите, но вы не должны работать до потери сознания, чтобы мы чувствовали себя виноватыми. А сейчас пойдите и прилягте. А может быть, просто уйдете пораньше домой? Вам вовсе не нужно ждать мою племянницу. Она пообедает у соседей. Я позвоню миссис Мандель.

Мария посмотрела на нее своими непроницаемыми глазами.

– Пожалуй, я пойду.

– Но сначала немного отдохните, и я подвезу вас до станции. Возьмите для дочки эту коробку с платьями Лиз. Она не тяжелая.

Мария хмуро поблагодарила ее.

Элис постояла у телефона. Она уже несколько недель не виделась с Карен. Ее мучила совесть, но она боялась обидеть Карла: к Манделям он испытывал настоящее отвращение.

В голосе Карен прозвучало удивление, но она, как всегда, была мила и дружелюбна.

– Ну разумеется, дорогая Элис. Вы же знаете, что мы всегда рады Лиз. Да, конечно, я знаю, что вы были очень заняты. Я и сама не имела ни минуты свободной. Заглядывайте в любое время.

Элис колебалась. Рассказать ей о своей помолвке до официального оглашения? Карл придет в бешенство, если узнает. Она решила не говорить и положила трубку, чувствуя себя виноватой, словно она кого-то предала.