"Лунная магия" - читать интересную книгу автора (Форчун Дион)

Глава 13

Снова я увиделась с Малькольмом лишь некоторое время спустя. Впрочем, не видя его, я слышала его голос — этот резкий хрипловатый голос, который терял всю резкость и становился глубоким и звучным, когда он был со мной.

Я сидела у камина. Рядом стоял поднос с чаем — я ожидала Малькольма с минуты на минуту, — как вдруг зазвонил телефон. Я ответила и услышала его голос. Он был краток, официален, и в нем опять явно прослушивалась хрипотца.

— Я звоню, чтобы сказать Вам, что не смогу прийти сегодня вечером. Меня вызвали к жене. Я полагаю, ей очень плохо.

— Мне очень жаль, — сказала я.

А что я еще могла сказать?

— Благодарю Вас. Я знал, что Вы поймете. Я зайду, когда вернусь.

— Вы уезжаете надолго?

— Не имею представления. Думаю, на несколько дней. Я пробуду там до тех пор, пока все не прояснится — в ту или иную сторону.

— Все настолько плохо?

— У нее был удар, как мне сообщили, но я не знаю, откуда он мог взяться. Я ничего не могу сказать, пока не увижу сам. До свидания. Мне надо успеть на поезд.

— До свидания.

Тот ли это человек, который накануне вечером говорил мне: «Лилит, я ужасно люблю тебя»? И бросился к жене по первому слову. Я почувствовала легкую досаду, хотя психологически это было вполне понятно — для человека с его темпераментом долг был превыше всяких чувств. Он указал мне ключ к собственной натуре, когда сказал, что любит делать из себя мученика. Сам факт его мощного чувства ко мне мог заставить его отшатнуться от меня, когда на первый план вышел долг преданности. Все равно, думала я, рано или поздно, но он вернется. Его душа тоже может изголодаться до смерти, как тело.

Я села, принялась за шитье своих переливчатых одежд и стала ждать. Затем мне пришла в голову идея, и я взялась шить одеяние для Малькольма. Это, конечно, было настоящее колдовство, но я не вижу никаких причин стыдиться этого. Прошло пять дней, а от Малькольма не было ни слуху ни духу, как не было и духовного контакта. Он совершенно покинул меня. А я затосковала по нему. Затосковала сильнее, чем могла ожидать. Еще я тревожилась за него, так как знала, что ему сейчас приходится очень нелегко, а между нами уже образовалась та связь взаимного сочувствия, которая всегда возникает между теми, кто вместе занимается магией. Я не могла быть спокойна и счастлива, зная, что Малькольм испытывает страдания.

Затем, поздно вечером, раздался стук в дверь, и передо мной предстал Малькольм без пальто и шляпы.

— Силы небесные! — воскликнула я. — Откуда вы явились?

— Я уже несколько дней дома, — ответил он.

На улице слегка моросило, и его густые жесткие волосы были покрыты каплями дождя. Он провел по ним носовым платком, и я увидела, что они заметно поседели, а лицо приобрело землистый оттенок.

— Как вы? — спросила я.

— Скверно. Не слишком поздно попросить у вас чашку чаю и что-нибудь перекусить? Весь день у меня и крошки во рту не было.

— Так вас привел ко мне голод?

— Пожалуй, да. Дураком я был, что не пришел раньше и не позволил вам помочь мне, хоть и знал, что вы сможете это сделать. Стоило мне ступить на лестницу по дороге к вам, как мне сразу заметно полегчало.

Я подумала, не умерла ли его жена, но на нем был цветной галстук, а я не сомневалась, что в этих делах он был до крайности щепетилен. Поэтому я решила, что жена его жива, и опасность миновала, коль скоро он смог ее оставить. Я не стала задавать вопросов, просто дала ему чаю и горячей еды и позволила есть и курить в полном молчании.

Наконец он сказал:

— Вы не против, если сегодня я ничего не буду Вам рассказывать? Дело не в том, что я не хочу. Я просто пока не готов к этому. Мне крепко досталось.

— Друг мой, — сказала я, — можете сказать мне столько, сколько сочтете нужным, и я ни о чем вас не спрошу, ибо именно так я представляю себе дружбу.

Некоторое время он сидел молча. Я не включала центрального освещения, и свет давали только два торшера и огонь в камине. Углы зала тонули во мраке. Лица Малькольма, откинувшегося на спинку глубокого кресла, я не видела. В круге света от камина видны были только вытянутые ноги, но по тому, как эти ноги лежали на ковре, я знала, что этот человек смертельно устал. И думала о том, что же могло довести этого железного человека до такой степени измождения.

— Не могли бы Вы спеть мне, как в ту ночь? — попросил он.

Я поднялась из кресла и встала перед ним, так что нас разделял лишь пылающий камин. Он не поднимал глаз. Тем не менее, начиная свою песнь, я воздела руки в ритуальном жесте. Малькольм слушал полулежа и прикрыв рукой глаза.

Сначала я запела ему песнь души, тоскующей по долинам Аркадии:

О великий бог Пан, вернись на Землю снова;

Приди на мой зов и яви себя людям.

Козий пастух на склонах диких холмов,

Пригони свое заблудшее стадо из тьмы в дневной свет.

Забыты, тропы сна и ночи;

Люди ищут тех, в чьих глазах угас свет.

Открой дверь, — ту, что не имеет ключа —

Дверь сновидений, через которую люди идут к тебе.

Козий пастух, дай ответ, отзовись!

— Дверь сновидений… — промолвил Малькольм, не поднимая глаз. — Да, верно. Я знаю эту тропу, правда, Лилит?

— Да, — сказала я, — знаешь, ибо никогда о ней не забывал. Когда-нибудь я объясню тебе все твои прежние инкарнации, и тогда многое прояснится.

— Спой мне еще. Спой мне те песни об Изиде и луне. И я спела ему призывную песнь к Богине; и спела песнь жрицы; и спела песнь о тайной сумеречной тропе, которая ведет смертного на жертвенный алтарь ради того, чтобы жрица обрела могущество.

— Послушай, Лилит, помнишь мой сон о том водоеме в пещере и сталагмите? Не связан ли он с тайным источником у священного дерева? Белый кипарис и сталагмит — это не одно и то же?

— Да.

— А воды Персефоны — это воды жизни?

— Да.

— Но почему? Я думал, что она царица мертвых и подземного мира.

— Она еще и царица всех, кто не рожден.

— Та огромная статуя, которую я видел, — это была она?

— Нет, это была Бинах, первобытная ипостась Изиды. Другой виденный тобою образ, — черный, но прекрасный, — это была Персефона.

— Я видел тебя как Персефону.

— Да, все верно. Я прошла с тобой ритуал Изиды до точки Персефоны. Для тебя я и была Персефоной.

— Что для меня Персефона?

— Она царица нерожденных. Я вернула тебя в детство — и еще раньше. Я сделала тебя как бы неродившимся, чтобы дать тебе покой.

— Это психология безумия.

— Это вполне здравая психология, Руперт. Если бы люди могли при необходимости возвращаться к Персефоне, им бы не грозило безумие. Это случается, когда жизнь становится невыносимой.

— Последние несколько дней я был на грани этого. Пожалуй, в какой-то момент даже перешел эту грань. Потом пелена туч немного развеялась, и я рванулся сюда. Если бы кто-нибудь застал меня утром в том состоянии, в каком я был нынче вечером, меня отвезли бы в психиатрическую лечебницу.

— Ты помнишь слова ритуала — «Это живые мертвецы, сироты, покинутые Великой Матерью»? Не это ли и есть безумие? Живые мертвецы?

— Да, похоже на то.

— И вот в реальной жизни ты совершил со мной ритуал Персефоны. Ты укрылся под сенью моей ауры. Вскоре, когда ты отдохнешь, я дам тебе рождение, и ты вернешься в мир, и начнешь жизнь заново. Но прежде чем я смогу это сделать, ты должен будешь стать как бы неродившимся.

— Да, я знаю. Полная самоотдача. Вот что было выше моих сил, и вот почему я пал так низко.

Он перекатился на бок в своем большом кресле, подтянул колени к груди, обхватил руками плечи и пригнул голову. Я терялась в догадках, что бы это значило.

— Ты видела когда-нибудь человеческий плод, Лилит? Вот так, согнувшись, я пролежал весь день. Я не хотел двинуться с места. Ничто не имело для меня значения. А потом вдруг меня охватила страшная тоска по тебе, и я распрямился, и сломя голову помчался к тебе, потому что вспомнил умалишенных, которые лежали так же, как я, и испугался.

— Слушай, Руперт! — и я мощно запела:

Я звезда, что поднимается из моря,

Из моря сумерек.

Я приношу людям сны, что правят их судьбой,

Я приношу душам людей лунные волны,

Волны, что накатывают с приливом и уходят с отливом

И снова приходят и уходят;

Они — моя тайна, принадлежащая мне одной.

Я — Вечная Женщина, я есмь Она —

Мне принадлежат волны всех человеческих душ,

Волны, что накатывают с приливом и уходят с отливом,

Тайные безмолвные волны, что правят людьми;

Они — моя тайна, принадлежащая мне одной.

Из моих рук они принимают свою судьбу;

Прикосновение моих ладоней дарует безмятежность —

Все лунные волны принадлежат мне.

Изида в небесах, на земле — Персефона,

Диана-Луна и Геката,

Изида под покровом, Афродита из пены морской, —

Все они есмь я, и все они — во мне.

Полная Луна ярко светит в зените,

Я слышу призывные слова, слышу и являюсь —

Шаддаи эль Хаи и Рея, Бинах, Гея,

Иду на зов жреца, призывающего меня.

— Это не песнь Персефоны, — сказал Малькольм.

— Верно, — сказала я.

Некоторое время он сидел молча. И наконец промолвил:

— В твоих словах истинная правда, я это знаю. Моя судьба в твоих руках, но я не настолько свободен, чтобы принять ее. Я несвободен, Лилит!

Последние слова вырвались криком боли.

— Душа никогда не бывает связанной, Руперт.

Я говорила тихо, стараясь вернуть ему спокойствие, ибо в таком состоянии ему нельзя было терять голову.

— Ты хочешь сказать, что будь моя душа свободна, все мои юридические и моральные обязательства утратили бы тогда всякое значение?

— Единственными узами, связывающими во внутренних сферах, являются узы функциональные. Есть ли какая-то связь между тобой и твоей женой во внутренних сферах?

— Нет.

— Тогда ты вполне можешь соблюдать все требования добродетели, оставаясь внутренне свободным.

— Я не уверен, что понял тебя.

— Сейчас это не важно. Просто поверь мне на слово.

— Хорошо. — Он помолчал. И вдруг: — Впервые в жизни я согласился с диагнозом без всякой проверки. Спой мне еще, Лилит. От этого больше толку, чем от разговоров. Я не могу понять, что ты мне говоришь.

И я снова стала петь ему песнь сна Персефоны, но теперь допела ее до конца, которого он прежде не слышал.

Погружайся все ниже и ниже, в самые глубины,

В вечный изначальный сон.

Будь недвижен, забудь, отрешись и уйди

В сокровенные недра земли.

Испей воды из источника Персефоны,

Из тайного кладезя, что у священного дерева.

Воды жизни и силы, и внутреннего света.

Вечная радость зарождается из ночных глубин.

И затем восстань, окрепший, полный новой жизни и надежд,

Возрожденный из тьмы и одиночества.

Благословенный даром Персефоны

И тайной силой Реи, Бинах, Геи.

Малькольм, который до этого сидел, весь сжавшись в комок, понемногу распрямился.

— Мне стало намного легче, — сказал он. — Я целый день пролежал вот так, и хоть бы что, а теперь по всему телу пошли судороги. В этой песне большая сила, Лилит. Я видел все, о чем ты пела, и когда ты воззвала ко мне, я не мог не явиться на зов. Я не мог больше лежать бесформенной кучей. Я ощутил эту радость, Лилит. Я никогда не думал, что смогу, но я смог. Послушай, теперь я расскажу, что на той неделе произошло в Уортинге. Я хочу тебе рассказать. Хочу, чтобы ты знала. Любой другой счел бы меня чудовищем, но ты поймешь. Ты ведь не думаешь, что на человеке может лежать моральная вина за те чувства, которые он испытывает? Ведь главное — это его поступки, верно? А с чувствами ему не совладать. Во всяком случае, я этого не могу, и глупо было бы притворяться, что могу. Это поднимается из глубины души, а я, как могу, пытаюсь с этим справиться.

А произошло вот что. Мне позвонили по междугородной в тот момент, когда я собирался идти к тебе, и сообщили, что у моей жены был удар, и она вряд ли доживет до утра. Опоздай этот звонок на пять минут, и я бы ушел и был здесь, а они не знали бы, где меня искать.

Я сразу же выехал и успел вовремя. Я уже говорил тебе по телефону, что не знаю, откуда у нее взялся удар, так как всю жизнь она страдала от пониженного давления, и я оказался прав. Это был не удар, а закупорка мозгового сосуда. Они были совершенно правы, считая, что она не дотянет до утра, так как болезнь быстро прогрессировала. Оставался единственный шанс — операция. Слабый шанс, но она все равно умирала, и я решился. Дженкинс, ее врач, согласился с моим диагнозом, но был категорически против операции. Я все же заставил его разыскать хирурга. Пришлось вызвать местного, так как посылать в Лондон было уже некогда.

Хирург был против операции. Во-первых, он считал, что она ее не выдержит, а во-вторых, у него не было никакого опыта в церебральной хирургии. Но в конце концов он согласился при условии, что всю ответственность я возьму на себя и буду направлять его. Я не возражал, так как занимаюсь этим всю жизнь и знаю головной мозг, как ни один хирург. Мы начали в девять вечера. Бригада получилась собранной с миру по нитке. Хирург, который не был специалистом по церебральной хирургии; Дженкинс, имевший очень смутное представление об анестезии; медсестра, за всю жизнь не видевшая ни одной операции; да еще оперировали мы в домашних условиях. Однако работа была сделана первоклассно. К утру она уже была вне опасности — во всяком случае, на мой взгляд. Но я остался там еще на двадцать четыре часа ради Дженкинса, и когда я уезжал, она уже сидела в постели, а по ней вовсю разгуливали ее попугайчики.

Словом, вернулся я в свою меблирашку с намерением оставить саквояж, умыться и пойти к тебе, и вот тут на меня обрушилась буря. Думаю, во всем виновата атмосфера моей квартиры — теперь, после твоей подсказки, я начинаю понимать все значение атмосферы. Я перебрался в меблированные комнаты, когда вконец развалилась моя семейная жизнь, и многое в них пережил — депрессию и все такое. Мне кажется, они насквозь пропитаны духовной инфекцией, как операционные в старых лазаретах до Листера. Как бы там ни было, я рухнул наземь, как подкошенный. Не могу передать, что со мной творилось, Лилит. Во мне произошел чудовищный перелом.

Понимаешь, ведь достаточно мне было несколько часов просидеть сложа руки, и все мои проблемы разрешились бы сами собой. Все были против этой операции. Дженкинс не верил, что она возможна. Хирург не хотел рисковать; медсестра воротила нос; компаньонка металась как полоумная, называя меня то зверем, то мясником, то Бог еще знает как. Никто не стал бы вешать на меня собак, если бы я промолчал и дал ей умереть. Наоборот, Дженкинс даже сказал: «Плохо вам придется, если она умрет на столе». Но что мне было делать? Я знал, что шанс у нее есть. Разве мог я его отнять? Лилит, ты считаешь меня дураком?

— Нет, — сказала я. — Наоборот. Я не знаю большего подвига, чем эта операция.

— Я рад услышать это от тебя. Я бы, наверное, навсегда отвернулся к стене, если бы ты сказала иначе. Вокруг меня словно опять потемнело. Да, в таких условиях это, пожалуй, действительно было подвигом, во всяком случае, по моим меркам. Я откусил больший кусок, чем смог проглотить. В тот момент я этого не знал. Наоборот, я даже был доволен собой. Операция была блестящая — прямо для музейной экспозиции — хирургу даже не пришлось помогать — никак не припомню его имени, но он был хорош, лучшего не найти — странно, что я не помню его имени. Я был всем совершенно доволен, пока не вернулся в свою меблирашку. И вот тогда во мне произошел этот страшный перелом. Лилит, когда до меня дошло, что я натворил, я готов был убить первого, кто попадется! Проклятиями делу не поможешь, но окажись она в тот момент рядом, я бы ее убил. А будь на ее месте ты, я бы не поручился за то, что могло бы с тобой произойти. В тот момент я не был человеком, я был демоном. Я до сих пор еще не избавился от этого ужаса. К счастью, это не продолжалось долго. Во мне что-то сломалось, нахлынул полный покой и отчужденность, а все окружающее стало казаться нереальным, как во сне. Никакой болевой чувствительности. Тогда мне это казалось милостью Божьей, но теперь я вижу, что это не так. Отсутствие боли было сигналом опасности, как это бывает в некоторых иных ситуациях.

Но ничего не произошло. Я поднялся и лег спать, как обычно. Я даже побрился. Но я ничего не ел и не ощущал потребности в еде. Я отлично себя чувствовал и без нее. И все время я как бы уходил все дальше и дальше, мною постепенно овладевало тупое безразличие. Пожалуй, я бы даже не дал себе труда раздеться и лечь в кровать, а просто сидел бы скорчившись в кресле, когда внезапно передо мной возникло твое лицо, и с того момента, как я рехнулся, во мне впервые забрезжило какое-то чувство. И с этим чувством, словно молния, пришло внезапное прозрение, и я понял, что нахожусь в опасности. Понял, что стою на грани безумия. Не захватив ни шляпы, ни пальто, — я даже свет не выключил — я сорвался с кресла и бросился вниз по лестнице. Не знаю, видел ли меня кто-нибудь, но если не видел — тем лучше для него. Таким страшным ты меня еще не видела, Лилит. Пока я дошел сюда, я стал совсем другим. Самое худшее позади, но Боже мой, Лилит, я раздавлен! Родная моя, ты поспела вовремя. Если бы я еще одну ночь провел в одиночестве, меня бы уже никто не спас. Как, по-твоему, ты сможешь поставить меня на ноги? Сейчас у меня такое чувство, словно я ни на что не способен — только лежать здесь у твоих ног. Если бы я ушел от тебя сейчас, я бы опять утонул в этом омуте. Бога ради, что ты со мной будешь делать?

— Держать тебя здесь, под своим крылом, пока ты не поправишься.

— Но так нельзя. Пойдут скандальные сплетни.

— Нет, если ты сам не станешь об этом распространяться. Я-то не стану.

— А как же Митъярд?

— Он сам — ходячая сплетня, ему до этого дела нет. К тому же он очень привязан к нам обоим. Он вообразит самое худшее и будет очень рад.

— Лилит, я не хотел бы ставить тебя в такое положение. Похоже, вся жизнь уходит у меня на то, чтобы все делать по правилам, но так, что всем это кажется неправильным. Ибо косвенные доказательства всегда против меня. Тебе просто нельзя держать меня здесь, Лилит.

— В самом деле? Поживем — увидим.

— Где я буду спать?

— В моем храме.

— В твоем храме?

— Да. Ты разве не слышал о храмовом сне?

— Нет, никогда. А что это?

— Ты, пожалуй, назовешь это гипнотизмом, хотя это нечто совершенно иное. Я пользуюсь своим разумом не для того, чтобы подчинить твой, а для того, чтобы стать его проводником. Я не погоняю тебя, как английские пастухи погоняют своих овец. Я веду и направляю тебя, как это делают пастухи на Востоке. Я выхожу во внутренние сферы сама и велю тебе следовать за собой, а потом точно так же возвращаю тебя обратно.

— Так же, как прежде?

— Да, так же, как прежде, только на этот раз дальше. Кстати, твои одежды уже готовы. — И я приподняла ворох черного бархата из стоявшей у моих ног рабочей корзинки.

— Они дошиты только что. Я закончила их нынче вечером.

— Из обертки я достала сверкающую серебряную диадему. — Возьми это, — сказала я, — ступай в ванную комнату и переоденься. Сандалий нет, так что тебе придется ходить босиком. В храме нельзя носить ничего, что принадлежит к повседневной жизни — все следует оставить внизу. «Погружайся, будь недвижен, забудь и отрешись».

Малькольм с трудом поднялся из низкого кресла и принял одежды из моих рук. Даже не взглянув на них, он так и стоял, глядя на меня.

— Ты сама сшила их для меня?

— Да.

Он посмотрел на длинные стежки.

— Вручную?

— Да.

— Ты магнетизировала их?

— Они магнетизируются по ходу шитья.

— Мне раздеться и надеть их на голое тело?

— Да.

— Хорошо. — Перебросив через руку просторные одежды, он отправился в ванную, и походка его уже не была походкой человека, часом раньше с трудом ковылявшего по комнате.

Я тоже отправилась к себе комнату и там облачилась в свои одежды. Вернувшись в зал, я встала у камина в ожидании Малькольма. Спустя пару минут я увидела, как он входит через низкую арку дверного проема рядом с алтарем, бесшумно ступая босыми ногами, и останавливается рядом со мной.

Я никогда не видела, чтобы человек так разительно изменился. Малькольм был невысок ростом, но отличался могучим телосложением, так что широко развернутые плечи и мощная грудь убавляли ему рост и делали на вид ниже, чем он был на самом деле. В своих одеждах он казался вдвое выше собственного роста. Длинные драпировки наделили его недостающей высотой. Диадема сделала его еще выше. Его мрачное жесткое лицо, полное напряженного ожидания и оттененное суровыми линиями египетского немисса, походило на лики богов подземного мира. Это был архетип примитивного мужчины. В этих одеяниях словно скрывалась горилла. Ему не хватало лишь широкого кожаного пояса и бронзового ножа жреца-приносителя жертв. Мне понадобилась вся смелость, чтобы предстать перед ним, одетым в это его облачение, в полумраке зала.

Он окинул меня долгим взглядом. На мне тоже был черный бархат и серебряная диадема темной стороны культа.

— Ты похожа на Луну, восходящую в полночь, — промолвил он.

Я первой стала подниматься по крутым ступеням. Малькольм молча шел следом. В мягкой поступи его босых ног за моей спиной было что-то мрачное, наводящее ужас. Как часто спускалась я по длинному подземному коридору из белого в черный храм, слыша за спиной эти тихие шаги босых ног. С человеческой точки зрения шансы Малькольма были весьма сомнительны. По его же собственным словам, он побывал далеко за гранью безумия. Если я снова толкну его за эту грань, то по сравнению с тем, что он бы со мной сделал, убийство было бы милосердием. Но страха во мне не было. Ни тело, ни разум не испытывали ни малейшей дрожи тревоги или хотя бы напряжения. Сегодня я была жрицей Изиды и владычицей всей магии.

Мы вошли в храм, и в третий раз я подняла перед ним завесу, и он перешагнул порог. Он сам подошел к кубическому алтарю и возложил на него руки, вперившись в слабо мерцающую лампу. Ритуальными серебряными щипчиками я сменила фитиль, и пламя взметнулось вверх. От этой лампы с помощью тонкой свечи в серебряном подсвечнике я перенесла огонь в лунную лампаду перед зеркалом. Затем я зажгла в жаровне благовония, поместила их в кадильницу и окурила весь храм. Все это время Малькольм был недвижим. Наконец я подошла к нему и встала подле него. Он поднял глаза и увидел в зеркале мое отражение рядом со своим.

В большом зеркале отразилась странная и полная драматизма картина, охватившая целую сторону восьмигранной стены. Мы стояли бок о бок в обрамлении столбов полярности, черного и серебряного, возвышавшихся по обе стороны алтарного ложа. Совершенно одинакового роста — ибо я до-дольно высока для женщины — но один из нас — мощный и широкогрудый архетип примитивной силы, а другая — стройная и изящная в своих струящихся одеяниях. Каждый из нас — полная противоположность другого во всех аспектах своей сущности.

Малькольм вгляделся в свое отражение.

— Да, это я, — сказал он, — я знаю.

— Вскоре явится Богиня. Когда Она придет, попроси у Нее силы.

— Сила мне не нужна, Лилит, у меня ее с избытком. Что мне нужно, так это понимание. Могу я попросить Ее об этом?

— Да, если ты чувствуешь, что сможешь это в данный момент выдержать.

Не мне было его удерживать.

— Ляг на ложе, — сказала я, и он повиновался.

Я накрыла его меховым покрывалом, ибо хотя в храме было тепло, ему предстояло провести здесь несколько часов, а лежа вот так, человек быстро начинает зябнуть. Он сложил руки на груди, словно мертвец на похоронных носилках. Е ели бы с ним здесь что-нибудь случилось, не знаю, как бы я объяснила коронеру странное облачение Малькольма поверх нагого тела. Ведь в дальних астральных путешествиях всякое может случиться. Бывает, что люди уходят и больше не возвращаются.

В этот раз я не поставила у него в изголовье табурет, а принесла к ложу один из двух тронов, так как мне тоже предстояло провести здесь не один час, и для спины требовалась опора.

Малькольм встрепенулся, увидев, как я переношу трон.

— Почему ты мне не позволила его принести? — спросил он.

А я и не думала его просить. В преддверии ритуала на меня снизошла огромная сила, и я перенесла огромный трон так, словно это была скамеечка для ног.

Благовония курились непрестанно. Вновь зажженные фитили убавили пламя, и мы окончательно приготовились к бдению. Протянув руку, я девять раз легонько ударила по висящему у алтаря гонгу в виде жезла. Я услышала ответный звон астральных колоколов, и по тому, как вздрогнул Малькольм, поняла, что слышит и он. Наши глаза встретились в зеркале.

— Ты Богиня, — сказал он. — Молиться ли Тебе?

Я вздрогнула от неожиданности. Без всякого вступительного обращения Малькольм уже вошел в контакт. Восприятие реальной женщины в роли богини — это высшая и крайне редкая тантрическая магия, но ему я не могла в этом отказать.

— Смотри в зеркало, — только и сказала я. Наши глаза снова встретились.

— Ты — это Она, и я это знаю. Даже если ты станешь отрицать, я все равно знаю. Для меня ты никакая не женщина, Ты Богиня, и я верую в Тебя, поклоняюсь Тебе и имею на это полное право. Прошу у Тебя лишь одного — понимания. Даруй мне его, и я отдам Тебе всю свою силу.

И он умолк, глядя в глаза моему зеркальному отражению.

Затем он начал снова.

— Я хочу знать, как все произошло. Я хочу понять. За что на мне лежит такая кабала? В чем моя вина?

Он лежал, глядя на мое отражение, я же проникала глазами разума прямо в его душу.

— Жрецы — это особое сословие, — услышала я свой голос. — Тебя следовало отрешить, иначе ты бы не смог выполнять свои обязанности. И такой способ отделения тебя от прочих был не хуже любого другого.

— Уплачу ли я когда-нибудь свой долг перед женой и буду ли свободен?

— Ты уже ничего не должен. В последние дни ты расплатился сполна.

— Но это не значит, что я вправе взять закон в свои руки?

— Нет, не значит. Жди. Вскоре сам все увидишь. Но жрецы никогда не бывают свободны. Сейчас ты повинен службой Изиде. Один долг ты сменишь другим.

— Лучшего я не мог бы желать! — в голосе Малькольма послышался мощный живой всплеск.

В зеркале возникло движение, и я поняла, что это сотворяется Богиня. Над его поверхностью заклубилась светлая дымка. Когда Богиня сотворяется, я должна представить Ее стоящей позади меня, и потому, покинув трон, я встала в ногах у Малькольма спиной к зеркалу.

— Ты — это Она, — сказал он, глядя мне в глаза.

— Я еемь Она, — ответила я и, воздев руки, направила на него поток энергии. Он тоже поднял лежавшие на груди руки, чтобы принять ее.

Некоторое время мы оставались в таком положении — ладонь против ладони, на расстоянии в шесть футов, а между нами — мощный стержень энергетического потока, отчетливо видимый даже физическим зрением.

Я промолвила:

— Желаешь ли ты совершить полное Посвящение?

— Да, — последовал твердый ответ.

— Позволишь ли ты мне взять и использовать тебя, не прося ничего взамен?

— Да.

— Хорошо.

Постепенно энергия начала нарастать до уровня высшей магии. До сих пор я использовала Малькольма лишь как источник энергии, выкачивая из него магнетизм, чтобы самой преисполниться силой. Но теперь, когда это было достигнуто, я начала отдавать магнетизм Богине, и Ее образ, созданный моим воображением, обретал все большую реальность. И вот энергия потоком хлынула в этот образ — энергия, исходящая от того, что символизирует сама Изида; энергия от Луны, от лунной стороны вещей и того, что символизирует Луна. И образ ожил. Затем в невероятной форме одержимости он медленно вселился в меня, и я, подкрепленная всплеском магнетизма от Малькольма, приняла его и на какое-то время сама стала Изидой (это древний храмовый ритуал, мало кому ведомый), и Малькольм оказался лицом к лицу с Богиней, которая была и не была мною.

Мое сознание как бы отошло на второй план, оказавшись где-то позади образа Богини, и все же я была Ею и разделяла Ее сознание. Вся земля, казалось, принадлежала Мне, и все звездные небеса были Моей обителью.

По выражению лица Малькольма я поняла, что он осознал эту перемену. Он медленно сел на ложе.

— Ты — это Она, — тихо промолвил он, — я всегда это знал.

— Я есмь Она! — ответил голос, не принадлежащий мне. — Спрашивай! Я отвечу.

Малькольм сидел прямо, не сводя взгляда с возникшего перед ним образа. Никогда прежде он не встречался с подобными проявлениями и не знал, как себя с ними вести, но прямота и цельность натуры были ему надежными проводниками.

— Кто ты? — спросил он.

— Я есмь Изида, Луна, — последовал ответ.

— Что из этого следует?

От смятенного благоговения не осталось и следа. Мозг заработал в полную силу, и теперь он исследовал Изиду как заправский патологоанатом.

— Я есмь негативная Владычица Вселенной, явленная тебе посредством магии.

— Действительно ли Ты такова, какой я Тебя вижу?

— Действительно ли таково все, каким ты его видишь?

— Нет, разумеется, нет. Я понимаю. Психология зрения применима к видениям, а отсюда — к психологии сновидений, верно?

— Верно.

— Понимаю.

— Тогда возьми Меня и воспользуйся Мной. Чего ты хочешь?

— Я хочу понимания.

— Это приходит с работой. Чего ты хочешь еще?

— Я хочу… — Малькольм смущенно шевельнулся и помедлил. — Я хочу того, чего хочет всякий нормальный мужчина. Просить ли мне Тебя об этом?

— Проси. В моей власти даровать тебе это, ибо Я есмь ВСЕЖЕНЩИНА… Прими же благословение Изиды!

Ослепительный серебряный свет озарил храм и померк. Вместе с ним исчезла и Богиня, но осталась я, Ее полновластная жрица. Моя человеческая сущность совершенно исчезла, и я была своей высшей сущностью и жрицей — единственной жрицей — великой верховной жрицей и как таковая тоже благословила Малькольма.

— Ты принес жертву и достоин награды — Богиня этого не забудет. И воздаст.

— Как Она воздаст? Лилит, чем Она воздаст? — вдруг вскричал Малькольм-мужчина.

— В избранное Ею время. Избранным Ею способом. По избранным Ею путям. Но будь покоен, — Она воздаст. — Я всеми силами держалась за магию, не желая, чтобы она соскользнула на личностный уровень. Малькольм успокоился и взял себя в руки. Склонил голову.

— Я всецело в Ее руках, — сказал он. — Возьми что хочешь. Я ничего не прошу.

Затем, ослабив энергию еще на одну ступень, я предстала перед ним собственной персоной, оставаясь в то же время ВСЕЖЕНЩИНОЙ, ибо в силу моей принадлежности к женскому полу я являюсь частицей Изиды, как и все женщины. И я благословила его, как все женщины благословили бы своих мужчин, если бы знали, как это сделать, даруя им своей женской властью лунную энергию.

Я была архетипом женщины, и моя Богиня стояла у меня за спиной. А предо мною был он, архетип мужчины, жаждавший меня, и я запела ему Песнь Сострадания Изиды. Это необычная песнь, очень древняя, и петь ее могут только жрицы.

Персефона, О Луна желаний мужчины.

Твое сияние пылает холодным лунным огнем.

Персефона, Персефона,

Луна в ночи, мы жаждем тебя,

В просторах Вселенной зарождаются источники бытия;

Приливной волной жизнь струится по небесам

И в сердцах мужчин оживает дремлющий огонь.

Ты Царица сновидений и желаний.

Персефона, Персефона,

Луна в ночи, мы приходим к тебе!

Глубокая страстность этой песни все нарастала, и я почувствовала, как Малькольм затрепетал в ответ всем своим существом. Затем мотив изменился — теперь энергия нисходила на Землю.

Луна сияет в высоком ясном небе,

О прекрасная, приди, явись

К тем, кто одинок на безлюдных путях,

Спустись в сиянии серебряного сна,

Персефона, Персефона,

Все в конце придет к тебе.

Раздался короткий всхлип, и Малькольм протянул ко мне руки. И я пришла к нему, ибо должно быть дано этому человеку нечто человеческое, чтобы не дать ему сломаться. Он схватил меня в объятия и с отчаянной силой прижал к себе. Это было ужасно. Каждый мускул в нем оцепенел в бешеном напряжении. Наконец он обессиленно рухнул, тяжело дыша, весь взмокший от пота, и я отерла ему лицо платком из мягкого шифона. Он тихо лежал, прикрыв глаза, а потом рука его совсем по-детски стала искать мою. Я вложила в нее свою ладонь и присела на край ложа.

И началось мое бдение над сном во храме. Огромный трон оказался бесполезен. Я все должна была вытерпеть, сидя прямо, без всякой опоры, напрягшись всем телом, словно распятая на кресте. Это была Асана Искупительной Жертвы. Со временем мышцы замыкаются в судороге, отвердевают, и худшее остается позади — пока не приходит пора двинуться с места. Я всегда считала, что эти странные замкнутые позы необходимы для реализации энергии, и количество реализованной энергии пропорционально боли, причиненной этими позами. Я очень гибка и сильна, и, будучи привычной к таким вещам, способна выдержать дольше других, но это всегда остается крестной мукой.

Поначалу я не могла сосредоточиться, так как, сидя в напряженной позе, не в силах была унять дрожь, но вскоре мышцы оцепенели, и разум обрел свободу.

Малькольм спал безмятежно, как дитя, — все его бури и грозы на время унеслись прочь. На его осунувшемся лице лежала печать усталости и в то же время глубокого покоя. А я сидела и смотрела на него.

Я думала о полной бесполезности, никчемности и безумии той жертвы, которой потребовала от него общепринятая мораль. Никому не стало легче от того, что этому человеку пришлось пожертвовать своей мужской сущностью в пустом храме, зато травма, нанесенная ему, была жестока, ибо любовная сторона жизни — это не идеал, а функция. Я думала о кастрации жрецов в Аттике, об уродовании ступней китайским женщинам, о досках, которыми деформировались головки у индейских ребятишек, и обо всех тех ненужных, бессмысленных медленных пытках, порожденных предрассудками и условностями рода человеческого, из которых наша ортодоксальная мораль — одна из наихудших. И наделенная в этот момент огромным магическим могуществом, я швырнула проклятие в лицо Молоху наших дней и нанесла удар по его глиняным ногам. И то, что я сделала, тронутая страданиями Малькольма до глубины души, я магически сделала для всех мужчин, находящихся в таком же положении и пребывающих на разных стадиях опустошенности и голода, — ибо таково действие магии. То, что я тогда сделала, в те часы высочайшего напряжения энергии и чувств, во мраке лунного храма на берегу взбухшей от паводка реки, вошло в коллективный разум целой расы, чтобы действовать в нем, как закваска. Именно это я и предвидела, когда призвала Малькольма к совершению ритуала. Свобода в нынешнем мире появилась благодаря тому, что я сделала в ту ночь, так как этим открылась первая узкая трещина в огромном барьере, в которую ринулись могучие силы, а вслед за ними мощным потоком в прорыв хлынула вода, и всякое сопротивление сникло.

А ночь шла своим чередом, и Богиня явилась мне, как явилась ему, и я еще раз обновила Ее образ в глазах души.

Малькольм сказал, что я и была Той, которая одновременно заблуждается и знает истину. Все женщины воплощают Изиду, и Изида воплощает всех женщин, и Ее сила выражается в этих женщинах в зависимости от их способности к такому выражению. У некоторых это получается лучше, у некоторых — хуже, но ни одна, кроме тех, кто намеренно подавляет в себе это проявление, не лишена этого дара. Могущественные жрицы, вроде меня, могут воплощать этот дар во всей его силе. Не всякий способен выдержать это, поэтому со мной рядом должен быть сильный мужчина, как Малькольм, который мог бы позволить этому дару проявиться во всей его мощи. Это прекрасная и необыкновенная сила, и она приносит мир душе. Греки воплотили ее в бога и назвали его Дионисом; но после экстаза всегда приходит покой, а это и есть благословение Изиды. Я не знаю, что может быть плохого в том, что дарит мир в такой полноте.