"Лунная магия" - читать интересную книгу автора (Форчун Дион)

Глава 14

О чем думал Малькольм, когда, проснувшись утром, обнаружил, что находится в храме рядом со мной, — я не знаю, потому что я тоже спала, сохраняя свою асану, сидя прямо и ни на что не опираясь. Очнувшись, я осознала, что он сидит и смотрит на меня.

Вначале я практически не могла двигаться без посторонней помощи, так что Малькольм должен был поддерживать меня и помогать, пока мое тело, сведенное судорогой, не расслабилось. Меня просто изумила его нежность, а его знания уберегли меня от весьма болезненных ощущений, появляющихся, когда выбираешься из асаны, в которой находился так долго. Мышцу за мышцей он массировал и растирал отеки на моих онемевших конечностях; наконец, когда я уже могла двигаться свободно, я поднялась, взяла его за плечи и спросила:

— Ну как ты себя чувствуешь? Как дела?

— Дорогая, — ответил он. — Все в порядке. Я был счастлив, и ты это знаешь, потому что знаешь, кто подарил мне это счастье.

Он взял мою руку со своего плеча и поцеловал ее.

Малькольма, женатого мужчину средних лет, с седеющими волосами, коренастого, приземистого и с грубыми манерами, большинство женщин не могли принять в качестве объекта внимания, но когда он стоял передо мной и благодарил с присущим ему немногословием, я видела в нем красоту и благородство, которые сияли, словно яркий луч света в темной комнате.

Мы подошли к западной стене, и я отодвинула занавеску, за которой находилось закрывающееся ставнями окно, «деланное мной для вентиляции. Мы распахнули ставни, и перед нами открылась картина сверкающей реки в свете восходящего солнца. Малькольм хмыкнул и указал на фасад дома над водой по другую сторону, где в свете серого утра неуместно светились два окна.

— Я забыл погасить, — сказал он. — Меня будут бранить, когда я вернусь обратно!

Солнце только что взошло, небо было ясным, и вода начала мерцать и искриться. Сейчас был отлив, но по состоянию улиц мы видели, что ночью во время нашего бодрствования высокая вода подбиралась к самым дверям домов. Эта чудесная связь между энергией Луны и водой — я еще никогда не замечала, чтобы лунная магия действовала без участия воды в той или иной форме.

Потом мы направились к ступеням. Малькольм пошел первым, чтобы подать мне руку: я все еще была очень слаба. Но скоро ему наскучил такой незначительный успех в овладении мной, и он подхватил меня без всякого «не позволите ли?» и так нес весь оставшийся путь. Когда он уложил меня на диван у камина, то задержался надо мной так долго, что мне показалось, что он собирается поцеловать меня. Но вместо этого он резко выпрямился и, отвернувшись к огню, стоял так несколько минут. Потом он отправился в ванную, снова так же молча появился, умытый, одетый и невозмутимый, столкнувшись лицом к лицу с Матъярдом, который подмигнул ему, стараясь ободрить.

Малькольм резко повернулся, и мне показалось, что он собирается ударить Матъярда; но Матъярд, не заметив опасности, безмятежно накрывал стол для двоих. Малькольм встряхнулся, подошел ко мне и посмотрел на меня, в его глазах стыла боль. Ему было достаточно обнаружить, что я улыбаюсь, — он тоже улыбнулся, но как-то криво. Бедняга, он совершенно невинен, словно еще не родившееся дитя, но, как он сам заметил, обстоятельства всегда были против него.

Я настояла, чтобы он взял отпуск в больнице. Как знать, но казалось, что ему это нужно, — следующие две недели он проводил бы вместе со мной все свое время, работая каждый вечер и отдыхая на большом диване в холле. Между тем, по моему распоряжению, его комнаты будут полностью переоборудованы и обстановка полностью изменена. Весь ужасный старый хлам, который находился там прежде, будет выброшен, и новая мебель, выбранная мной, будет привезена и расставлена; даже не стоит упоминать о том, что я никогда не показывалась в поле зрения домохозяйки, хотя я допускаю, что у нее были некие предположения по поводу моего появления в жизни Малькольма. Мужчины типа Малькольма никогда внезапно не изменяются сами и не меняют обстановку без какого-то очень сильного постороннего влияния. Однако дом Малькольма был достаточно удобен, с хорошей кроватью, прекрасным камином и приятно затененными светильниками, — он, вероятно, получал какое-то тихое удовлетворение от своих вещей.

Затем ночь за ночью мы работали вместе, и я учила его магии. Концентрация не представляла никакой трудности для Малькольма: у него был достаточно натренированный ум; визуализация тоже давалась ему просто из-за того, что он привык читать сложные диаграммы для своих студентов. Он никогда не раздражался, когда ему приходилось предоставлять себя силам; но он не мог — не отваживался — позволить себе идти вместе со мной. Самой трудной вещью в мире для него было отделить женщину от жрицы. Если ветка согнута, дерево все равно растет, а Малькольм сильно согнулся. Снова и снова я старалась внушить ему, что он должен вести себя со мной так же, как он ведет себя с пациентами, и что я точно так же буду поступать с ним, — но это совершенно не действовало. Малькольм боялся эмоций; он никак не мог понять, что можно концентрировать силы в астральном плане и там манипулировать ими. Он напоминал мне коня, который боится перейти скрипучий мост, даже если это совершенно для него безопасно. Он не мог осознать силу, уверенность и чистоту, возникающие, когда в астрале действуют искусные руки. Ужасное пуританское сознание, ничего на самом деле не знающее о Божественной земле, — оно деформировало его разум, и нужна была настоящая духовная хирургия, чтобы вернуть его обратно к естественности.

Только после бесконечных терпеливых и планомерных разговоров он приблизился к мысли, что секс и грех — это не синонимические термины. Я думаю, что только благодаря своему научному опыту он заметил, что секс — это физиологическая функция с психологическими результатами. Затем — и только затем — он был вынужден обратить свой критический взор в сторону морали, к которой был прикован, словно ребенок. Однажды он даже думал было проверить это, однако все происходило очень быстро, потому что разум Малькольма был от природы аналитического склада и, несмотря на себя самого, на свою личность, он не мог не считаться с фактами.

— Ты думаешь, моя преданность тебе — следствие недостатка времени? — спросил он однажды.

— Я думаю, это может многому научить тебя, — ответила я. — Ты бы не работал со мной сегодня, если бы не прошел через всю эту подготовку; но все-таки я не считаю, что это результат слабой преданности твоей жене.

— Согласен. У меня было с полдюжины домохозяек, и жена была не умнее, но и не глупее ни одной из них. Ты считаешь, что я дурак, Лилит?

— Ты помнишь американца, который установил алтарь Неизвестному Богу? У тебя есть идеал, который ты чтишь; ты должен жертвовать в его пользу и не требовать взамен никакой платы; на более глубоких уровнях это тебе совершенно не нужно. Нужно лишь собирать энергию. Я думаю, друг мой, что ты был ослеплен так, как ты: никогда не был ослеплен по какой-либо из возникавших в твоей жизни причин; ослеплен, потому что еще в детстве на твой разум были надеты шоры. Сейчас шоры сняты, и это особенно ощущается в том, что в твоих действиях появилась смелость.

— Недостаток силы никогда не принадлежал к длинному списку недостатков, которые мне приписывались.

— Это одно и то же, тебе именно в этом смысле и недостает силы.

Он на мгновение задумался.

— Да, я думаю, ты права. Это единственная вещь в моей жизни, которой я не решался овладеть. Мне, вероятно, нужно

было бы обратиться к ней много лет назад, но я боялся себя так же, как и Ева. Но если я нанес рану, ее нужно исцелить. Он опять задумался. Потом заговорил, как будто сам с собой.

— Кто может судить о таких вещах? Разве когда-нибудь кто-нибудь нашел оправдание, руководствуясь законом?

— Именно здесь и кроется самое трудное, — сказала я. — Достаточно легко издавать законы в обычном мире, но мы должны жить в этом, необыкновенном. Если мы все возьмем закон в свои руки или хотя бы почувствуем это, вскоре не останется ни одного закона. Пока это закон, мы все должны почитать его и ждать других вершин в других жизнях, именно в этом наше — тех, кто верит в реинкарнацию — преимущество. И хотя мы можем следовать глупым законам, нет никаких причин, чтобы уважать их; хотя мы можем склонить головы перед величием силы, нет никаких причин для того, чтобы склонять наш разум. Предписания Королевы не достигают глубинных планов, там мы свободны.

— Свободны делать все, что нам нравится?

— Никогда. Такой вещи, как абсолютная свобода, нет, есть только относительная свобода в соответствии с правами, предусмотренными моралью, которую каждый выбирает самостоятельно. Свобода в мыслях, Руперт, — свобода отличить идола от истинного Бога. Свобода воспринимать социальные условности лишь как социальные условности, а не как Мир Господа. Свобода прийти к Богу по своему собственному пути, мой друг, а не по чьему-то другому. Свобода освобождаться от условностей и низвергать основы.

У тебя может не получиться сделать все это в этой жизни — быть свободным, как свободна я, но я следую одному пути уже в течение многих жизней, но ты можешь начать. Ты в конце концов можешь добиться интеллектуальной свободы, которая позволит освободиться от всяких авторитетов, попирающих истину. И запомни, с того, чем ты закончишь в этой инкарнации, ты начнешь в следующей, и чего бы ты ни добился, — это всего лишь проторенная тропа для тех, кто идет следом.

— Кровь мучеников — это семя Церкви, — сказал Малькольм. — Я совершенно добровольно сделался бы мучеником, это у меня в крови, мое воздержание воистину пророческое; но может ли быть кто-либо обвинен в том, что происходит с другим человеком? Могут ли меня обвинить, например, в том, что я принес в жертву свою жену?

— Есть такая вещь, как абстрактная справедливость, Руперт. Каждый имеет обязательства только перед собой, но они могут быть опасны для других. Брак — это единственная форма контракта, в которой закон подчиняет себе интересы личности, и именно в этом, я думаю, ошибка. Врак — это также всего лишь форма контракта, в которой нарушение с одной стороны не освобождает другую сторону автоматически. Как же мы можем надеяться, что то, что работает плохо в отношении каждого второго человеческого существа, будет прекрасно работать в нашем конкретном случае? Конечно же, нет. Поэтому на Земле так много низкопробного счастья, не считая катастрофы, в которую обрушивается наш мир.

— Церковь вряд ли согласилась бы с тобой.

— Церкви существуют сами по себе. И их личное дело — принимать или нет в свое вероисповедание. Ошибка наступает лишь тогда, когда они используют свое законодательное влияние в отношении тех, кто не принадлежит к их вере. История не знает положительных примеров вмешательства религии в политику. Ты помнишь, как однажды в Солт Лейк Сити приняли закон о разрешении полигамии для тех, кто мог себе это позволить? Знаешь ли ты, что за этим последовали жестокие наказания и в этом мире, и в другом, чтобы напомнить простую истину: мужчина должен иметь одну жену? Государство не имеет права заниматься чем-либо, имеющим отношение к закону о регистрации браков; в этих вопросах, как и во всех остальных, необходима свобода совести. Как благоверный католик может издавать законы для благоверного мормона, причем оба глубоко религиозны в своих взглядах, и оба совершенно уверены, что Бог на их стороне? И кому быть им судьей? Англиканской церкви, учрежденной законом? Или различным церквям, которые сами себя учредили? Или большинству избирателей, которые ни за чем подобным не следят и по традиции имеют единственный голос, участвующий в принятии решений в области социальной, в международной политике, в финансовой и брачной реформах один раз в одни выборы?

— Это не для меня, Лилит, я не знаю. Я не могу судить. Я слишком заинтересован лично, чтобы быть беспристрастным. Если бы ты была в моей шкуре, что бы ты делала?

— Если бы я была тобой, у меня был бы твой темперамент, и поэтому я делала бы в точности то же, что делаешь ты. Если бы ты спросил, что тебе с твоим темпераментом и в твоих условиях нужно делать в данный момент, я бы сказала тебе: ничего не делай на физическом уровне; повернись спиной к своей личности; дотянись до своей сверхсущности, которая живет вечно, несмотря на все твои инкарнации, попытайся и сумей постигнуть основополагающие принципы и приведи в порядок самого себя. Когда ты сделаешь эту попытку, ты поймешь, что вещи действуют сами по себе, вне физического плана. Это высшая магия.

— А что такое низшая магия?

— Это то, что происходит с нашим разумом, освещенным высшей магией.

— То, что ты мне показывала?

— Да.

— Но разве высшая магия не сможет действовать без всего этого?

— Сможет, но очень медленно, и, возможно, не в этой жизни.

— А не причиню ли я вред жене, если буду делать так, как советуешь ты?

— Нет, ты не затронешь свою жену, потому что ты будешь работать не с кем иным, как с самим собой. Когда откроется твой путь — никто не может предвидеть. Это может быть результатом изменения условий или из-за изменения твоих чувств, но изменения произойдут, потому что великие силы приведены в движение, — и это силы основополагающего права — мы никогда не берем на себя принятие каких бы то ни было законов или определение результатов их действия. Но, Руперт, я скажу тебе еще одну вещь, это ты должен знать — какие бы изменения с тобой ни произошли, в наших с тобой отношениях ничего не изменится.

После того как я произнесла эти слова, с лицом Малькольма произошло странное изменение. На мгновение на нем проявилась какая-то дикая вспышка, а потом мышцы расслабились.

— Я рад, что ты сказала мне об этом, Лилит, — проговорил он. — Теперь многое стало ясно.

— Руперт, это не прояснило вообще ничего, — сказала я. — Я могу быть свободной женщиной, но ты, даже если ты изменишься, никогда не будешь свободным мужчиной.

Казалось, он был смущен.

— Я никогда не была замужем, — сказала я. — И никогда не буду. Почему? Приносить души в этот мир — не моя работа.

— Я знаю, — ответил он. — Ты жрица прежде всего.

После этого разговора дела пошли лучше. Малькольм, хотя он усиленно отрицал это, был от природы религиозным человеком, и жизнь для него не имела никакого смысла, пока он не мог установить ее отношения с фундаментальными истинами. Я понимала его, потому что это — черта и моей природы. Ни один из нас не мог найти удовлетворения в том, чтобы то, во что мы верили, оказалось неправдой, или чем-то бессмысленным. Факт, что моя мораль не совпадает с общепринятой, не затрагивает тот факт, что это — моя мораль, а кто будет судить слугу другого хозяина? Для своего собственного хозяина он или подходит, или нет. Самый большой грех по отношению к Святому Духу — это разрушить чью-то мораль. Возможно, это мое личное мнение, но я сама видела, как сила Бога нисходит с Небес сияющим пламенем.

Так я держала Малькольма в руках, оставляя его работать вне его собственных проблем в свете высшей магии, потому что это такая область, в которую ни один человек не может вмешаться и никто не может способствовать, — каждая душа преодолевает свой путь в одиночестве. Но я учила его, как применять низшую магию, придающую высшей эффективность, недостаток которой объясняет, почему мы так часто вынуждены ждать, пока Небеса ответят на наши молитвы.

Следует извиниться за то, что я объясняюсь загадками об этих предметах, но никак иначе о них говорить невозможно. Но то, что я не могу объяснить, я могу описать, и я расскажу, что я делала с Малькольмом.

Ночь за ночью, в течение этих честно заслуженных каникул я заставляла Малькольма участвовать со мной в простом ритуале, древнем и эффективном, ритуале открытия врат, которые обычно не позволяют человеку проникнуть в другой план или в другое состояние сознания, в зависимости от того, кто и как предпочитает употреблять эти термины, план — это состояние сознания, а состояние сознания — это план.

Я учила его тому, как выходить — путешествию воображения, которое заканчивается в астрале; и я заставляла его в своей компании совершать это путешествие ночь за ночью, лежа на кушетке и глядя в зеркало, пока путь не стал для него знакомым и он не смог проходить этот путь в одиночку, и, что более важно, возвращаться тем же путем обратно. Глубинные планы стали для него реальностью, он убедился в том, что они существуют, и научился оценивать их состояние по своей собственной реакции.

Однажды он повернулся ко мне и сказал:

— Ты заставляешь меня видеть искусственные сны. Они нереальны.

— Они реальны для тебя, и они истинны для тебя. Что еще тебе нужно? — ответила я ему.

— Но они не реальны, — протестовал он. — Я обманываю сам себя.

— Это реальность в твоем личном плане, — сказала я. — И это план причинных связей. Мы не знаем, как все это происходит, мы знаем лишь, что это происходит. То, что ты выстроил в своем воображении, — это канал силы. Чем более реален он для тебя, тем более мощно он работает, а все то, что ты называешь в моих действиях театральным, просто придумано для того, чтобы сделать их реальными для тебя.

Так я говорила с ним, учила его, позволяла ему пользоваться знанием и ждала. Мы описывали наши видения друг другу — видения, которые я выстроила, и видения, которые он видел, повторяя снова и снова одни и те же вещи до тех пор, пока они не становились хорошо знакомыми для нас обоих. Теперь наш храм уже был выстроен, хотя Малькольм думал, что все это — плод воображения, и уже можно было переходить к следующему этапу — этапу, когда он превратится в жреца. Люди стремятся и в конце концов становятся жрецами для того, чтобы приспособиться к храму, но в данном случае мы двигались иным путем — вначале создали храм, а потом уже — жреца. И для этого были веские причины.

Кроме всего прочего, я учила Малькольма мистической алхимии, которая, по сути, является йогой Запада. Я учила его, как собрать силы из самого центра Земли и свернуть их в спираль, заставив действовать. Эта форма — основа всего в мире, всего, что следует дальше. Только те, кто может делать это, могут заниматься магией. Если на Западе работают с деревом, то на Востоке — с цветком, но на самом деле это одно и то же.

Однажды Малькольм сказал:

— В тебе есть всего лишь одна вещь, которая мне не нравится, — это какая-то жестокость в твоей природе.

— Она приходит с моим тигриным зубом, — сказала я. — Тебе бы хотелось, чтобы тебя оперировал мягкосердечный хирург, пользующийся тупым инструментом?

— Нет, конечно, — ответил он.

Но мне все еще приходилось ждать благоприятного случая и не показывать Малькольму свою руку, ждать, пока его осознание медленно возрастало.

Если бы ты только знал, думала я, как жестока я на самом деле, и во что могли бы вылиться случаи, когда я шла на риск, — интересно, что бы ты тогда сказал!

Во мне есть неутомимое терпение и упорство; я могу продолжать продолжая [Англ. Keep on keeping on], и это самая могущественная магия из всех. Я никогда не спешила; но как же много нужно было сделать подготовительной работы, прежде чем Малькольм будет готов перейти на следующий этап.

Я хотела, чтобы он вспомнил свои предыдущие жизни. Это очень важно для магии, потому что у человека, помнящего свои предыдущие воплощения, имеется позади громадный опыт. И еще я хотела научить его искусству Энергии Змеи — так скудно понимаемому на Западе, — в котором я была настоящим специалистом. Если что-то происходило, то это должно было случиться. И я знала, что с Малькольмом могло что-то произойти в любой момент, поэтому я всегда говорила ему, что никакое изменение его состояния ни на йоту не изменит моего отношения к нему. Однажды утром он пришел ко мне с письмом в руках и предложил мне прочесть его, взволнованно прохаживаясь по комнате, пока я читала. На нем была марка Ворсинга, и я сделала вывод, что оно от компаньонки его жены. Она писала, что миссис Малькольм чувствует себя очень хорошо, хотя у нее началось небольшое воспаление. Но нет никаких причин для беспокойства, это был очень слабый приступ, и доктор Дженкинс сказал, что ему нет никакой необходимости приезжать.

Я протянула письмо обратно и никак не могла понять, что же в этом письме так взволновало мужа.

— Лилит, что мне делать?

— Делай так, как тебе посоветовал доктор, — сказала я. — Или, если тебя не удовлетворило письмо, получи другое подтверждение. Разве ты не можешь снова взять на себя ответственность? Ты слишком много спрашиваешь обо всем у других.

Казалось, он успокоился. Он, наиболее категоричный и самоуверенный человек на Земле в вопросах медицины, был очень благодарен мне, когда я давала ему советы, как быть в его частных делах.

— Если ты все еще беспокоишься, позвони туда, — добавила я.

Он схватил трубку и набрал номер. Через несколько мгновений чудом, таким же изумительным, как и моя магия, он разговаривал с компаньонкой своей жены.

Я, конечно же, могла слышать только одну сторону диалога, но было совсем не трудно представить, что Малькольм свалял дурака и теперь должен иметь дело с чрезвычайно глупой сиделкой. Они, по-видимому, хотели избавиться от медсестры, потому что миссис Малькольм не любила возле себя чужих, и служанка с компаньонкой решили, что сами в состоянии выполнять все ее обязанности. Малькольм, однако, не считал их вполне компетентными и не особенно церемонился в словах, когда говорил об этом, не оказывая, однако, никакого давления на глупое создание, которое ныло на другом конце провода.

В конце концов он бросил трубку.

— Ну вот, — сказал он. — Дженкинс собирается присматривать за ней без подготовленной медсестры. Что я могу с ним сделать?

— Попытайся убедить его, — сказала я. Последовал еще один звонок, но Дженкинса не было, и разговор не состоялся. Малькольм метался по комнате, словно тигр в клетке. Я все еще не могла понять, почему он так беспокоится. Наконец раздался обратный звонок, и он бросился к трубке. Но снова вместо низкого мужского голоса с противоположной стороны послышался все тот же сдвоенный зуммер.

Малькольм опустил трубку, подошел ко мне и сел у огня.

— Моя жена говорит, что она полностью доверяет доктору Дженкинсу и отказывается слушать другие мнения. Что мне делать, Лилит? Поехать туда и устроить скандал?

— Нет, — ответила я. — Зачем? Совершенно очевидно, что они счастливы, занимаясь своими делами, а ты им совершенно не нужен. В чем дело, почему ты так враждебен по отношению к ним?

Малькольм положил обе руки на высокую каминную доску и стоял так, глядя в огонь.

— Почему бы этому проклятому Дженкинсу самому со мной не поговорить? — воскликнул он, но это был такой вопрос, на который я не могла ответить.

— Лилит, мне нужно туда съездить, я еду. До свидания. И прежде чем я успела протянуть руку и пожелать ему счастливого пути, он повернулся на пятках и покинул комнату, затем я услышала, как за ним захлопнулась входная дверь.

Я очень сильно тревожилась о нем. Мне казалось, что впереди у него новое душевное потрясение, подобное последнему, и от Малькольма ничего не останется. Однако я ничем помочь не могла, и мне оставалось ждать.

На следующее утро, еще до того, как я встала из постели, зазвонил телефон. Я услышала:

— Вас вызывает Ворсинг.

Я ждала, и голос произнес:

— Она умерла, Лилит.

Это так поразило меня, что я минуту не могла говорить, а голос Малькольма донесся снова, очень взволнованный:

— Лилит, ты слышишь?

— Да, я слушаю. Меня так поразила твоя новость, что я просто не знаю, что сказать. Что случилось?

— Прорвало тромб, точно так же, как и раньше. Инсульт. Сердце остановилось. Все. Смерть. Все закончилось.

— Друг мой, может быть, есть что-нибудь, что я могу сделать для тебя? Ты же знаешь, что я сделаю все, что смогу. Ты в самом деле можешь на меня положиться.

— Да, Лилит, я это знаю. И именно на тебя полагаюсь. Не знаю, где бы я уже был без тебя. Мысли о тебе — это единственное, что поддерживает меня сейчас. Все это так потрясло меня. Это выбило меня из колеи даже сильнее, чем я мог ожидать.

— Да.

— Похороны в четверг утром, в одиннадцать. Думай обо мне, когда это все будет происходить, пожалуйста, Лилит. Так мне будет легче.

— Я буду с тобой.

— Я возвращаюсь поездом после полудня. Можно я приду к тебе?

— Конечно, можно. Ты можешь остаться и переночевать здесь у меня.

— Я не знаю. Если только я не буду чувствовать себя хуже, чем сейчас. У меня страшное потрясение. Я чувствую себя животным, а все остальное ни к чему.

— Друг мой, кто мог сделать больше, чем сделал ты?

— Я не знаю, не уверен. Мне кажется, что я превращаюсь в глупца, так и происходит на самом деле. До свидания, думай обо мне в четверг утром.

И они говорят, что женщины нелогичны! Но это был прежде всего Малькольм — он и его жалкая совесть, из-за которой получилось так, что он не заботился и не беспокоился ни о ком, кроме себя.