"Лунная магия" - читать интересную книгу автора (Форчун Дион)

Глава 18

К своей работе Малькольм вернулся в несколько ошеломленном состоянии. Он был бы едва ли больше сбит с толку, если бы земля разверзлась у него под ногами. Никогда, даже в самых сокровенных мыслях, он не верил, что женщина, которую он любит, может сделать ему такое странное предложение. Он думал, что, вероятно, должен ощущать благодарность, и в каким-то смысле так и было, но, с другой стороны, это пугало его.

Лилит Ле Фэй была очень красивой, утонченной и очень энергичной женщиной; она была совершенно самостоятельна и имела жизненный опыт, в отношении которого он считал, что лучше ничего и не пытаться узнать. Малькольм постоянно спрашивал себя, сможет ли он относиться ко всему естественно, соответствовать своему назначению или он близок к новому разочарованию, но из-за совершенно противоположной причины.

Он понял, что животный фактор в своей природе ему не истребить. Когда-то он рассматривал его как нечто, что можно преодолеть; безусловно, если только подчинить его несгибаемому контролю воли. Свою неспособность преодолеть это стремление он рассматривал как что-то должное, отдельную волю, — то, что он шел по своему трудному пути, было лишь незначительным перевесом в пользу обуздания инстинктов, но отнюдь не единодушным голосом его собственной сущности. Он верил, что идеальная любовь — это что-то необыкновенное во всех отношениях. Искренне понимая свою неспособность достигнуть таких вершин, он, несмотря ни на что, верил, что легальная процедура брака была долгом приличия для мужчины и что именно она заставляет его хранить свои животные склонности под контролем. Сам он не помнил дней до случая с анестезией и выглядел теперь как обыкновенный студент перед своими коллегами, теми, кто все помнил и любил развлекать студентов рассказами о старых добрых временах, когда санитаров подбирали с учетом физических данных, а хирурги для операций держали специально самые старые халаты. В свете последующего опыта ему казалось, что такое состояние дел, без сомнения, отмирает и что обезболивающее для зачатия так же крайне необходимо, как и для родов. Брак был потрясением для его невесты, он был также разочарованием для него самого и оставил шрам как в его судьбе, так и в ее. Все принимали тот факт, что развивающийся разум цивилизованного человека растягивал голову до тех пор, пока ее вхождение в мир не становилось чисто механической проблемой; ему казалось, что женщина приблизилась к Природе, в то время как — и что наиболее прискорбно — мужчина потерпел неудачу в своей эволюции. Следовательно, мужчине оставалось либо тащить женщину за собой в пропасть, либо она должна вытащить его оттуда; и насколько он понимал, жертве следует выбирать меньшее из предоставленных ей зол.

Он сильно подозревал, что у Лилит Ле Фэй не было ни малейшего намерения взять его за дряхлеющую шею и поднять к небесам; она считала, что все подобные попытки ведут к неверному направлению энергии, и сама она предложила встретиться с ним, когда он достигнет нужного уровня. Это его страшно напугало, потому что он боялся, что она не осознает, на каком именно уровне им предстоит встретиться. Он доверчиво надеялся, что с приходом ангела в его дом дикие твари, с которыми он боролся' так мужественно, навсегда уйдут из своих убежищ и сморщатся на коврике перед камином; но Лилит предложила освободить их. И вновь получив свою свободу, они все замертво свалились от потрясения на полу своих клеток. Малькольм же соблазнился завернуть, чтобы выпить, в первый же попавшийся кабак по пути из госпиталя домой.

Еще один раз, несколько позже, он шел в сумерках вдоль Эмбэнкмент, выбирая путь, который уводил его далеко от хорошо знакомой тропинки нормальной жизни, к которой, как он с уверенностью чувствовал, возврата уже не было; и он знал, что ему оставалось лишь идти дальше навстречу неизвестному. Эти мысли как-то раздражали его, и когда он подошел к мосту Лэмбет, то перешел его.

В ответ на его стук дверь свободно открылась, а в арке стояла Лилит Ле Фэй. Ее волосы, на которые обычно была надета повязка, венчавшая ее прелестно ухоженную голову, были завязаны в греческий узел на затылке у шеи; не было ни одежд из богатого бархата и парчи, в которых он привык видеть ее, сейчас на ней были лишь переливающиеся складки шифона, как облака, скрывающие полную сияющую луну, и сквозь вуальную дымку он мог видеть наготу серебра. Сегодня она безусловно была лунной жрицей. Он чувствовал себя как Актеон с собаками, ожидавшими вокруг.

Когда он обнажил голову, свет ламп ударил в лицо. Лилит посмотрела на него своими мерцающими глазами; потом взяла его за плечи и заставила посмотреть себе в глаза.

— Как? — спросила она.

— Все в порядке, — ответил он, заставляя себя встретиться с ней глазами. — Знаешь, в больнице был напряженный день.

Она не ответила, но отпустила его плечи, повернулась и пошла впереди него в большой зал, оставляя его праздно следовать за собой. Единственным, что спасало ситуацию и делало ее хоть сколько-нибудь сносной, была его глубокая уверенность, что каким-то образом Лилит Ле Фэй спасет его.

Остановившись на коврике перед камином, он молча следил за тем, как она повернулась, чтобы взглянуть на него.

Она снова положила руку ему на плечо.

— Что происходит, Руперт? — спросила она. Он криво усмехнулся.

— Я, наверное, дурак, — проговорил он.

— Наверное, да, — ответила она, мягко улыбаясь. Она нежно встряхнула его за плечо. — Садись, и я приготовлю тебе чаю.

Он свалился в кресло, утопая в свободной глубине мягкой спинки; затем донесся звук тихой и мягкой музыки, и она оставила его одного курить, отправившись готовить чай.

Пока она возилась с чайником, на ее лице сияла озорная улыбка. Руперт действительно был совершенно потрясающей личностью. Она видела Гамлета в современной одежде и при полном отсутствии зрителей на представлении, где Руперт Малькольм, великий ученый и великий любовник, неизменно был совершенным несоответствием. Чем бы он ни был, что бы он ни делал, он был полностью собой, и ему никогда не приходилось быть кем-нибудь еще, и он полагал, что он самый обычный человек, исключая моменты, когда бывал в ярости и становился похожим на сражающегося зверя-

Она следила за тем, как он пьет чай, храня то, что могло бы сойти за вежливое искусственное молчание, но па самом деле, как она знала, было тяжелым раздумьем, и она еще раз поняла, как сильно он покорен довлеющей над ним морали; и более ясно, чем когда-нибудь, она поняла, как человечество сооружает свои собственные тюрьмы из внутреннего закрепощения. Формально Малькольм был свободен и едва ли мог ощущать какие-то моральные обязательства по отношению к женщине, которая за его счет симулировала болезнь в течение двадцати лет. Теперь он был обычным вдовцом, скорбящим по дорогой усопшей, которая в последнее время совсем не была ему дорогой, и во всех практических отношениях ушла из жизни двадцать лет назад. Лилит Ле Фэй смотрела на мужчину и изумлялась.

Как будто читая ее мысли, он сказан:

— Ты понимаешь, что меньше недели прошло с тех пор, как умерла моя жена?

— Да, — сказала Лилит.

Она больше ничего не сказала, потому что решила не раскрывать своих намерений. У нее было ощущение, что Малькольм любил изредка использовать умершую в качестве чего-то вроде компаньонки.

Лилит села, положив подбородок на руку, и уставилась в огонь, пока Малькольм медленно потягивал третью чашку чая. Она металась между страстным желанием дать ему хорошую встряску и знанием того, что ее работа с ним еще не окончена; она еще не могла сложить свое оружие и войти в мир и покой. Если бы она оставила Малькольма таким, каков он сейчас, он сразу же соскользнул бы обратно к своему прежнему ничтожному, жалкому существованию, и ей было больно думать о том, что такое может с ним произойти.

Лилит казалось, что они никогда не были так далеки с того самого дня, когда он стоял, зло глядя на нее, за своим столом на улице Уимпол, и она вынуждена была использовать все свои знания, чтобы овладеть им, — и это было ради него самого и ради Великой Изиды, которой он был нужен. Его использовали, и сейчас ему должны заплатить. Вместо него самого она должна ухаживать за ним; вместо него самого она должна привести его в убежище.

Она смотрела на суровую голову, видимую в профиль. Малькольм выглядел малопривлекательно, он был угрюм.

Она спросила себя, во имя какой цели она должна снова встречаться с ним? Но каким-то образом она не могла оставить дело, не закончив. Точки всегда должны быть расставлены, иначе хлопот не оберешься.

Вдруг к ней пришло внезапное решение, и она сказала:

— Пойдем, выполним обряд.

Малькольм быстро поднял глаза, возвращаясь обратно по очень длинному пути, как водолаз, поднимающийся на поверхность, рассеянный взгляд постепенно сменился оживлением, теперь он просто казался испуганным и неуверенным в себе.

— Что ты собираешься делать? — спросил он. — Я думал, что все уже закончилось.

Он смотрел подозрительно и немного испуганно.

Она решила ничего не объяснять, но просто встала, и он тоже не выбирал, а просто последовал за ней. Жестом она указала ему на гардеробную, где ему предстояло одеться.

Угрюмо и неохотно, как мальчишка, которого ждала порка, он снял свою одежду, сложил ее горой на стуле и надел ритуальные одеяния. Даже не взглянув в зеркало, он натянул серебряный головной убор на самые брови и бесстрастно зашагал по длинной лестнице, не обращая внимания ни на то, что было слева, ни на то, что справа.

Когда он вошел в храм, Лилит Ле Фэй не подняла перед ним занавеску; он сам должен был отодвинуть ее складки в сторону. Он вошел и увидел Лилит, лежащую неподвижно на жертвенном алтаре; это вынуждало его занять свою позицию на месте жреца.

Он стоял и смотрел на нее, мрачный и угрюмый; она смотрела на него невозмутимо, словно сфинкс.

Он понял, что она смотрит не на него, но выше его плеча в зеркало, находящееся за его спиной. По ее глазам он видел, что она видит что-то внутри, что-то, не принадлежащее этому миру, и что она следит за его действиями, за его движениями. Защищенный от ее взгляда, он смотрел ей прямо в лицо.

Мгновение он ненавидел ее. Кожа цвета магнолии, красота темных глаз и волос дразнили и мучили его. Он стремился к ним, но чувствовал, что они сразу же рассыплются, если к ним прикоснуться. Фактически, он был настолько сильно сломлен своим самоуничижительным аскетизмом, насколько сильно испытывал страстное желание. Но женщина не смотрела на него; она смотрела на нечто, с чем она общалась ментальным способом.

Постепенно мужчине все стало ясно. Он стоял так растерянно и угрюмо, что ему легко было сохранять покой, и он решил позволить событиям течь своим чередом. Не в его власти было сделать что-нибудь; он был настолько расстроен своими собственными запретами, что полностью пребывал под властью обстоятельств и с внезапной вспышкой осознания понял правду слов Лилит:

— Все было бы точно так же, если бы ты был свободен. Все было до отвращения верно, и он с горечью осознал это. Его освобождение не изменило ее отношения к нему; она могла делать лишь то, что делала сейчас, был ли он свободен, чтобы предложить ей брак или нет. Он почувствовал обиду. Смерть его жены должна была все изменить; но в результате ничего не изменилось. Он прекратил размышлять и угрюмо смотрел на Лилит Ле Фэй.

Но вскоре его угрюмость сменилась страданием, и ему показалось, что он держится за нее глазами, как тонущий человек, цепляющийся за камни; к нему снова пришло ощущение, что она общается с кем-то и что с этим кем-то он хотел бы сотрудничать. По вспышке он понял, что начался новый этап ритуала, и через секунду он снова стал собой, рванулся обратно, словно испуганный конь. Потом замер. Будь что будет — он не знал, как все это действует, или что правильно, а что нет. В одном он был уверен — Лилит Ле Фэй чуждо зло. Он видел, как она делает странные вещи, совершенно невообразимые вещи, дерзкие, выше всякой отваги, но они все были во имя добра. Он верил ей. Она ведь никогда не допускала его поражения, и он не верил, что это возможно сейчас.

Он почувствовал начало процесса накопления энергии. Магия начинала действовать. Он был на месте жреца, и чем бы ни была эта неведомая сила, она действовала через него. Он успокоил себя и ждал. Пусть она действует! Это единственный путь. Ему не нужно делать ничего. Это естественная сила, и она будет использовать его как естественный канал; все, что ему нужно, — это позволить этой силе использовать себя.

Он сконцентрировался на мысли о пассивности, о предоставлении открытого канала тому, что должно прийти к нему извне и через него к ней. Великая Природа творила рядом; волна поднималась по открытому каналу.

Потом в первый раз он осознал себя частью Природы. Эта мысль никогда прежде не приходила к нему, никогда, пока он изучал сравнительную анатомию. Он знал где-то в глубине своего существа, что в нем был уровень, который никогда не отделялся от души Земли, так нее как и образ прародительницы женщины в Черном Храме никогда не был высечен из живой скалы, но был соединен в ней вместе, и он знал, что он тоже, на позвоночном уровне, принадлежит Природе и что посредством канала Природа использует его и позволяет ему самому прикоснуться к. своей энергии.

Потом, словно вспышку, он ощутил момент соединения уровней; то, что он раньше считал чисто физическим, сейчас он ощутил как часть духовного. Сила поднималась из позвоночного на мозговой уровень и рвалась из области физиологии. Потом он почувствовал, что она поднялась уровнем выше и, миновав уровень физиологии, проникла в следующий. Вокруг него были видения звездных сфер. Комната постепенно исчезла. Лилит превратилась в Изиду — и сам он был силой Природы, поднимающейся из первозданных глубин, чтобы оплодотворить ее! Он больше не был мужчиной, он был силой. Он был частью живой земли, и Природа говорила через него; и она, Лилит, больше не была женщиной; она была целью силы — и все. Это было очень просто. У силы был заряд. Там не было ни мыслей, ни чувств, ни желания спасти себя от ужасающего давления силы, использующей организм как канал своего проявления. Отсутствие личностного начала было лучшим во всем этом — дать силе выполнять свою собственную работу!

Это было похоже на удар светом. Энергия пришла и ушла, и когда ее волны продолжали носиться по Космосу, он увидел, как облака образовали перед его глазами лицо Лилит Ле Фэй, но молодое и прелестное, и он смотрел на нее, как Адам, должно быть, смотрел на только что созданную Еву, когда он пробудился от глубокого сна и нашел ее рядом.

Прямые потоки энергии смели все преграды, помехи и неразбериху в его существе, как только забитый канал очистился под напором силы. Энергия поднялась с уровня на уровень и, пройдя до конца, очистила канал. Он был полностью перестроенным человеком. Как и чем — он не мог сказать. Он только знал это, изнуренный и мирный, он был готов петь с утренними звездами» как только силы вновь возвратятся к нему, а его разум был кристально чист и наполнен солнечным светом.

Он посмотрел на Лилит, ему было интересно, что же она сделала. Он никогда не видел, чтобы она выглядела так прелестно. Расстояние, которое обычно было между ними, исчезло, растаяло, и он чувствовал, что ее природа открыта ему, что между ними больше нет разделяющей черты. Их души — это больше не две сферы, замкнутые в свои рамки, но два источника света, лучи которых встречаются и сливаются. Было ощущение, что все барьеры, которые прежде сковывали его, разрушены. В этот момент не было никакой ощутимой преграды между ним и ею: мощь прошедшей только что силы снесла ее. Эта сила прошла от него к ней, была поднята ими на человеческий уровень и снова ушла туда, где возникла.

Он осознал, как ощущение греха, в качестве лечения от которого предлагается брак, исчезло, снесенное мощью первозданной энергии, и, сохранив силу на своих высших уровнях, осталось в стороне от всяких божественных аспектов. Но сила возвратилась обратно слишком скоро, коротко очертив круг, так что она все-таки не прошла от мужчины к женщине во всей своей полноте и не разрушила барьеры — «В горечи мы сплотимся — все равно одинокие».

Знание пришло единым всплеском. Позже он бы выдумал его, как какую-нибудь идею, но сейчас он просто знал, хотя у него не было слов для того, что он знал.

Лилит подошла, стала рядом и взяла его руку; они посмотрели в зеркало. Сейчас не на что было смотреть в его кристальной глубине, протянувшейся в далекие пространства другого измерения; однако мужчине казалось, что им открыт глубинный мир и что снова и снова, при помощи все той же магии, он может все глубже и глубже проникать туда. Мир снов и мир пробуждения встретились на этом пороге, и сейчас он знал тайну проникновения.

В великие мгновения жизни мы пересекаем пороги, находясь в трансе, который описан теми, кому он известен, как малая смерть — когда Св. Тереза замерла в Священном Союзе, когда Ките впервые взглянул на Гомера коробейников, когда викинги прыгали в диком танце перед битвой, — они знали, что такое малая смерть и ее вдохновение. Тем, кто никогда не имел такой перемены в душе в каком-то трансцендентном опыте, недостает ключа к Жизни.