"Дочь регента" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)

II. СЕМЬЯ ОПРЕДЕЛЕННО СТАНОВИТСЯ НА ПРАВЕДНЫЙ ПУТЬ

Госпожа герцогиня Беррийская, к которой направился Филипп Орлеанский, что бы ни говорили, была его самой любимой дочерью. В возрасте семи лет она заболела, врачи сочли ее заболевание смертельным и отказались от девочки; брошенная врачами, она оказалась на руках отца, который, как известно, немного разбирался в медицине, и он, врачуя ее по своей методе, сумел ее спасти. С этих пор родительская любовь перешла у регента разумные границы: он позволял этой волевой и надменной девочке делать все, что ей заблагорассудится. Воспитание ее было очень запущено, потому что целиком зависело от ее желаний, но это, впрочем, не помешало Людовику XIV выбрать ее в жены своему внуку, герцогу Беррийскому.

Всем известно, что смерть трижды обрушилась на королевское потомство, и в течение нескольких лет неожиданно умерли великий дофин герцог Бургундский, герцогиня Бургундская и герцог Беррийский.

Оставшись вдовой в двадцать лет и любя своего отца почти так же нежно, как он ее, герцогиня Беррийская — красивая, молодая и очень любящая удовольствия — могла выбирать между Версалем и Пале-Роялем; не колеблясь ни минуты, она стала принимать участие в праздниках, развлечениях, а иногда и оргиях герцога в Пале-Рояле; неожиданно об отношениях отца и дочери поползли странные слухи, исходящие одновременно из Сен-Сира и из Со, от госпожи де Ментенон и госпожи дю Мен. Герцог Орлеанский, с присущей ему беззаботностью, оставил их без внимания, и слухи превратились в настойчивые и откровенные обвинения в кровосмесительной связи. И хотя в глазах человека, хорошо знающего эту эпоху, они не имеют никакой исторической ценности, для людей, в чьих интересах было очернить частное лицо и тем умалить заслуги государственного деятеля, эта клевета оказалась неплохим оружием.

Но и это было еще не все. Возрастающая привязанность герцога подкрепляла эту молву. Он отдал дочери, которая и так уже имела шестьсот тысяч ливров ренты, еще четыреста тысяч из своего состояния, что составило около миллиона годового дохода; он подарил ей Люксембургский дворец и приставил к ее персоне роту гвардейцев; кроме того, когда, к полному отчаянию блюстителей старого этикета, герцогиня Беррийская проехала по Парижу, переполошив всех горожан громом военного оркестра, который выступал перед ней, отец ее только пожал плечами; а когда она приняла венецианского посла, сидя на троне, стоявшем на возвышении из трех ступеней, что чуть было не поссорило Францию с Венецианской республикой, он только рассмеялся.

И более того, он готов был исполнить ее уж совсем непомерное желание — иметь в Опере ложу под балдахином, что, несомненно, вызвало бы возмущение знати, но тут, к счастью для общественного спокойствия и к несчастью регента, герцогиня Беррийская влюбилась в шевалье де Риона.

Этот шевалье де Рион был овернский дворянин, младший в семье; он приходился герцогу де Лозену не то племянником, не то внучатым племянником. В 1715 году он приехал на поиски счастья в Париж и нашел его в Люксембургском дворце. С принцессой его познакомила госпожа Муши, чьим любовником он в то время был, и он тут же приобрел огромное влияние на герцогиню Беррийскую, что можно счесть фамильной чертой, потому что его дядя, герцог Лозен, за пятьдесят лет до этих событий пользовался точно таким же влиянием на Великую мадемуазель. Очень скоро герцогиня признала де Риона своим официальным любовником, несмотря на сопротивление его предшественника Лаэ, который тут же был прикомандирован к посольству в Дании.

Итак, у герцогини Беррийской и было всего-то два любовника (что, надо признать, для принцессы того времени могло считаться почти что добродетелью): Лаэ, связь с которым она скрывала, и Рион, которого она открыто признала перед всем светом. Это и в самом деле была недостаточная причина для тех ожесточенных нападок, которым подвергалась бедная герцогиня. Но не нужно забывать, что для такого озлобления имелись и другие основания (как отмечает не только Сен-Симон, но и другие мемуаристы той эпохи), а именно: роковая прогулка по Парижу под звуки литавр и труб, злополучный трон на трехступенчатом помосте, на котором она приняла венецианского посла, и ее чрезмерные претензии: имея роту гвардейцев для личной охраны, притязать еще на ложу под балдахином в Опере.

Но герцога Орлеанского настроило против дочери не всеобщее негодование, а та беспредельная власть над ней, которую она дала своему любовнику.

Рион, ученик того самого герцога де Лозена, который поутру наступал на руку принцессы де Монако каблуком сапога, накануне вечером начищенного для него дочерью Гастона Орлеанского, получил от дядюшки в отношении принцесс строгие наставления и следовал им неуклонно. «С дочерьми Франции, — сказал Лозен Риону, — следует обращаться с крайней суровостью, им нужен кнут!» Рион, полностью доверявший опыту дядюшки, так хорошо выдрессировал герцогиню Беррийскую, что та не смела дать праздник без его совета, появиться в Опере без его разрешения и надеть платье без его одобрения.

Все это привело к тому, что герцог Орлеанский, очень любивший дочь, возненавидел Риона, отдаляющего ее от отца, настолько сильно, насколько вообще его мягкий характер позволял ему кого-то ненавидеть. Якобы желая угодить герцогине Беррийской, он дал Риону полк, затем назначил его губернатором города Коньяк, а в конце концов предписал ему отправиться к месту службы, так что всякому мало-мальски сообразительному человеку стало ясно, что милость герцога превращается в опалу.

Герцогиня также не ошибалась на сей счет и, хотя она только что оправилась от родов, тут же явилась в Пале-Рояль и принялась упрашивать и умолять отца отменить это решение, но напрасно; она рассердилась, стала браниться и угрожать, но и это не возымело действия. Тогда со своей стороны она объявила, что гнев ее обрушится сполна на голову отца, а Рион, невзирая на приказ, никуда не поедет, и отбыла. Герцог вместо ответа на следующий день послал Риону повторное распоряжение отправиться к месту службы, и Рион со всей возможной почтительностью передал ему, что немедленно повинуется.

И в самом деле, сразу же, то есть накануне того дня, когда начинается наше повествование, Рион как будто покинул Люксембургский дворец, и сам Дюбуа известил герцога Орлеанского, что новый губернатор в сопровождении свиты в девять часов утра отбыл в Коньяк.

Пока развивались все эти события, герцог Орлеанский больше не виделся с дочерью, поэтому, когда он сообщил, что намерен воспользоваться своим крайне раздраженным состоянием и объясниться с ней до конца, это должно было скорее означать, что он собирается просить у нее прощения, нежели с ней ссориться.

Дюбуа хорошо знал герцога и не обманывался насчет его мнимой решительности, но Рион уже уехал в Коньяк; это только и нужно было Дюбуа. Он надеялся за время его отсутствия подсунуть принцессе какого-нибудь нового секретаря или лейтенанта гвардии, который стер бы в ее сердце воспоминания о Рионе. Тогда Рион получил бы приказ отправиться в Испанию, в армию маршала Бервика, и стал бы не более опасен, чем Лаэ в Дании.

Возможно, с моральной точки зрения план был не слишком красив, зато весьма логичен. Нам неизвестно, был ли герцог посвящен хотя бы наполовину в проекты своего министра.

Карета остановилась перед Люксембургским дворцом, который, как всегда, был залит огнями. Герцог вышел из экипажа и с присущей ему живостью поднялся на крыльцо. Дюбуа (герцогиня его не выносила) остался сидеть, свернувшись клубочком, в углу кареты. Но герцог через мгновение появился у дверцы, и вид у него был растерянный.

— О монсеньер, — сказал Дюбуа, — неужели вас не велено принимать?

— Нет, но герцогини во дворце нет.

— И где же она? У кармелиток?

— Она в Мёдоне.

— В Мёдоне! В феврале, и в такую-то погоду! Монсеньер, эта любовь к природе мне кажется подозрительной.

— Признаюсь, мне тоже. Какого черта ей делать в Мёдоне?

— Ну, это узнать нетрудно.

— А как?

— Поехать в Мёдон.

— Кучер, в Мёдон! — приказал регент, поспешно садясь в карету. — Мы должны быть там через двадцать пять минут.

— Позволю себе заметить монсеньеру, — сказал смиренно кучер, — что лошади уже проделали десять льё.

— Загоните их, но через двадцать пять минут мы должны быть в Мёдоне.

На столь ясный приказ отвечать нечего.

Кучер с силой ударил кнутом по упряжным, и, удивленные жестокостью, благородные животные понеслись так быстро, как если бы они только что выехали из конюшен.

Всю дорогу Дюбуа молчал, а регент был озабочен; время от времени оба пристально вглядывались в дорогу, но на ней не было ничего достойного их внимания, и герцог так и приехал в Мёдон, не найдя никакого выхода из лабиринта своих противоречивых мыслей.

На этот раз из кареты вышли они оба: объяснение между отцом и дочерью грозило затянуться, и Дюбуа желал дождаться его конца не в карете, а в каком-либо более удобном месте.

У крыльца стоял швейцар в парадной ливрее. Поскольку на герцоге был кафтан на меху, а на Дюбуа плащ, он остановил их. Тогда герцог назвался.

— Прошу прощения, — сказал швейцар, — но я не знал, что монсеньера ждут.

— Ну что ж, — заметил герцог, — ждут или нет, а я приехал. Пошлите лакея доложить обо мне принцессе.

— Значит, монсеньер тоже принимает участие в церемонии? — спросил швейцар, очевидно находившийся в сильном затруднении, поскольку он получил строгое предписание никого не пускать.

— Ну, конечно, его высочество участвует в церемонии, — ответил Дюбуа, не дзв сказать ни слова герцогу Орлеанскому, который уже намеревался спросить, о какой церемонии идет речь, — и я тоже.

— Тогда я проведу монсеньера прямо в часовню? Дюбуа и герцог переглянулись в полном недоумении.

— В часовню? — спросил герцог.

— Да, монсеньер, обряд начался минут двадцать назад.

— Ну и ну! — сказал регент на ухо Дюбуа. — И эта тоже постригается в монахини?

— Монсеньер, — ответил Дюбуа, — я готов держать пари, что она выходит замуж.

— Боже милостивый! — воскликнул регент. — Только этого не хватало!

И он бросился вверх по лестнице, а Дюбуа — за ним.

— Значит, монсеньер не хочет, чтоб его сопровождали? — крикнул вслед швейцар.

— Не нужно, — прокричал регент уже сверху, — я знаю дорогу!

И действительно, с быстротой, столь удивительной для человека его телосложения, регент несся по покоям и коридорам, а за ним следовал Дюбуа, которого толкало вперед дьявольское любопытство, превратившее его в Мефистофеля при исследователе неведомого, имя которого было на этот раз не доктор Фауст, а Филипп Орлеанский.

Таким образом они дошли до дверей часовни; двери казались запертыми, но отворились от первого же толчка.

Дюбуа не ошибся в своих догадках.

Рион, уехавший открыто, а вернувшийся украдкой, и принцесса стояли на коленях перед ее духовником; господин де Пон, родственник Риона, и маркиз де Ларошфуко, капитан отряда гвардейцев принцессы, держали венец над их головами, а господа де Муши и де Лозен стояли: один — слева от герцогини, а другой — справа от Риона.

— Решительно судьба против нас, монсеньер, — сказал Дюбуа, — мы опоздали на две минуты.

— Черт побери! — воскликнул в отчаянии герцог, делая шаг к хорам, — это мы еще посмотрим!

— Тише, монсеньер, — сказал Дюбуа, — я аббат, и сан обязывает меня помешать вам совершить святотатство. О, если бы это чему-нибудь помогло, я бы не возражал, но теперь это чистый проигрыш.

— Ах, так они уже женаты? — спросил герцог, отступая в тень колонны, куда тянул его Дюбуа.

— Самым настоящим образом, монсеньер, и сам дьявол их не разженит без помощи его святейшества папы.

— Ну что ж! Напишу в Рим, — сказал регент.

— Воздержитесь, монсеньер! — воскликнул Дюбуа. — Не надо пользоваться для подобных вещей вашим кредитом влияния на святого отца, он вам еще понадобится, когда придется просить назначить меня кардиналом.

— Но, — упирался регент, — с таким неравным браком нельзя смириться!

— Неравные браки нынче в моде, — сказал Дюбуа, — везде о них только и слышишь! Его величество Людовик XIV вступил в неравный брак с госпожой де Ментенон, которой вы и по сей день выплачиваете пенсию как его вдове. Великая мадемуазель вступила в неравный брак, выйдя замуж за господина де Лозена; женившись на мадемуазель де Блуа, вы тоже вступили в неравный брак, и до такой степени неравный, что, когда вы объявили об этом вашей матушке, принцессе Пфальцской, она закатила вам пощечину; да и я сам, монсеньер, разве не вступил в неравный брак, женившись на дочери школьного учителя в моей деревне?

— Замолчи, демон, — сказал регент.

— Впрочем, — продолжал Дюбуа, — любовные похождения госпожи герцогини Беррийской благодаря воплям аббата церкви Сен-Сюльпис стали вызывать больше шума, чем следовало бы, а это тайное венчание, о котором завтра будет знать весь Париж, положит конец общественному скандалу, и никто не сможет больше ничего сказать, будь то даже и вы. Без сомнения, монсеньер, семья становится на путь праведный.

В ответ герцог Орлеанский разразился страшным проклятием, встреченным Дюбуа одной из тех своих усмешек, которым мог бы позавидовать и Мефистофель.

— Тише, вы там! — воскликнул швейцарец, который не знал, кто шумит, и хотел, чтобы супруги не пропустили ни единого слова из благочестивых наставлений священника.

— Тише же, монсеньер, — повторил Дюбуа, — вы же мешаете церемонии.

— Увидишь, — подхватил герцог, — что, если мы не замолчим, она прикажет нас выставить за дверь.

— Тише! — повторил швейцарец, стукнув древком алебарды о каменные плиты пола, а герцогиня Беррийская послала господина де Муши выяснить, в чем причина шума.

Господин де Муши повиновался и, увидев в полутьме двух человек, которые, по-видимому, прятались, он, высоко подняв голову, решительно двинулся на неожиданных посетителей.

— Кто здесь шумит и кто позволил вам, господа, войти в часовню? — спросил он.

— Тот, кому бы очень хотелось выбросить всех вас в окно, — ответил регент, — но сейчас он удовольствуется тем, что поручит вам передать господину де Риону приказ сию же минуту отправиться в Коньяк, а герцогине Беррийской — запрет отныне когда-либо появляться в Пале-Рояле.

С этими словами регент вышел, сделав знак Дюбуа следовать за собой, толстобрюхий же герцог де Муши так и не смог прийти в себя от его столь внезапного появления.

— В Пале-Рояль! — приказал герцог, садясь в карету.

— В Пале-Рояль? — живо переспросил Дюбуа. — Нет, монсеньер, мы так не уславливались; я поехал с вами с тем, что вы потом, в свою очередь, поедете со мной. Кучер, в Сент-Антуанское предместье!

— Иди ты к черту! Я не голоден.

— Прекрасно, ваше высочество не будет есть.

— И развлекаться я не настроен.

— Хорошо, ваше высочество не будет развлекаться.

— А что я буду тогда делать, если я не буду ни есть, ни развлекаться?

— Ваше высочество посмотрит на то, как другие едят и развлекаются.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что Господь Бог нынче творит для вас чудеса, и, поскольку это с ним случается не каждый день, не следует покидать эту столь прекрасно начатую партию на половине: два чуда сегодня вечером мы уже видели, может, будем присутствовать и при третьем?

— При третьем?

— Да. Ведь mimero Deus impare gaudet — Господь любит нечетные числа. Я надеюсь, монсеньер, что латынь вы еще не забыли?

— Послушай, объяснись, — сказал регент, который в эту минуту менее всего был расположен к шуткам, — ты достаточно уродлив, чтоб изображать сфинкса, но я уже недостаточно молод, чтоб играть Эдипа.

— Ну хорошо, монсеньер, я сказал, что, после того как мы видели двух ваших дочерей, которые были достаточно безумны, чтобы сделать свой первый шаг к добродетельному образу жизни, настал черед вашего сына, который был слишком добродетелен, чтобы делать первые шаги по стезе безумств.

— Моего сына Луи?

— Именно вашего сына Луи. Он сегодня ночью решил поразмяться, и посмотреть на это зрелище, столь лестное для отцовской гордости, я вас и звал.

Герцог с сомнением покачал головой.

— Вы можете не верить сколько угодно, но это именно так, — сказал Дюбуа.

— И каким же это способом он решил поразмяться? — спросил герцог.

— А всеми способами, монсеньер, и я поручил шевалье де М. организовать его дебют: в эту минуту Луи ужинает вчетвером: с ним и двумя женщинами.

— А кто эти женщины? — спросил регент.

— Я знаю только одну, другую взялся привести шевалье.

— И мой сын согласился?

— С полным удовольствием.

— Клянусь своей душой, Дюбуа, — сказал герцог, — я думаю, что если бы ты жил во времена Святого Людовика, ты в конце концов сумел бы затащить его к тогдашней Фийон.

Победная улыбка скользнула по обезьяньей мордочке Дюбуа.

— Так вот, монсеньер, — продолжал он, — вы хотели, чтоб господин Луи хоть раз обнажил шпагу, как вам это случалось делать когда-то и как вам часто во гневе хочется сделать и по сию пору. На этот счет я принял меры.

— На самом деле?

— Да, шевалье де М. во время ужина затеет с ним пьяную ссору, можете в этом на него положиться. Вы хотели, чтоб у господина Луи было какое-нибудь миленькое любовное приключение, — ну, если он устоит перед сиреной, которую я ему подсунул, то это сам святой Антоний.

— Даму ты сам выбрал?

— А как же, монсеньер! Ваше высочество знает, что, когда дело идет о чести вашей семьи, я полагаюсь только на себя. Итак, этой ночью оргия, а поутру — дуэль. И уже завтра вечером наш новообращенный сможет подписаться «Луи Орлеанский», не подмочив репутации своей августейшей матушки, потому что сразу будет видно, чей он сын, а то, черт меня побери, глядя на его странное поведение, в этом можно и усомниться.

— Дюбуа, презренный ты человек! — сказал герцог, рассмеявшись впервые с тех пор, как он выехал из Шельского аббатства. — Ты погубишь сына, как погубил отца!

— Как вам будет угодно, монсеньер, — ответил Дюбуа, — но нужно, чтоб он или был принцем, или не был им, чтоб он был или мужчиной, или монахом. Пусть он решится или на то, или на другое, уже пора. У вас только один сын, монсеньер, и ему скоро шестнадцать лет, и вы этого сына не посылаете воевать под тем предлогом, что он у вас единственный, а на самом деле потому, что не знаете, как он себя поведет…

— Дюбуа! — прервал его регент.

— Ну вот, монсеньер, завтра мы будем точно все знать.

— Вот черт, хорошенькое дельце! — заметил регент.

— Итак, — сказал Дюбуа, — вы полагаете, что он выйдет из него с честью?

— Ну, знаешь, негодяй, ты в конце концов меня оскорбляешь. Это что, невозможная вещь, чтобы мужчина моей крови влюбился, и великое чудо заставить взять в руки шпагу принца, носящего мое имя? Дюбуа, друг мой, ты родился и умрешь аббатом.

— Только не это, только не это, монсеньер! — воскликнул Дюбуа. — Я, черт побери, надеюсь на лучшее.

Регент рассмеялся.

— У тебя, по крайней мере, есть амбиции, а этот дурень Луи ничего не хочет; ты даже представить себе не можешь, как меня развлекают твои амбиции!

— В самом деле? — удивился Дюбуа. — А я, однако, и не думал, что во мне столько шутовского.

— Ну, это от скромности, потому что ты самое забавное в мире создание, если не самое извращенное, поэтому я клянусь, что в тот день, когда ты станешь архиепископом…

— Кардиналом, монсеньер!

— Ах, так ты хочешь быть кардиналом?

— Пока не стану папой.

— Ну хорошо, так вот, в тот день, я клянусь…

— В день, когда я стану папой?

— Нет, в день, когда ты станешь кардиналом, в Пале-Рояле, клянусь, хорошо посмеются.

— Знаете ли, в Париже еще не так будут смеяться, монсеньер. Но, как вы сказали, порой во мне просыпается шут и я не прочь посмешить людей, потому-то я и хочу стать кардиналом!

В тот момент, когда Дюбуа выразил это пожелание, карета остановилась.