"Дефо" - читать интересную книгу автора (Урнов Дмитрий Михайлович)

МИСТЕР РЕВЮ (I)

На современную газету «Обозрение» непохоже прежде всего внешне. Это скорее бюллетень или маленький журнал: формат небольшой книжки, от четырех до восьми страниц убористого шрифта. Непохоже на газету и по содержанию – почти нет новостей. Но в то же время очень похоже: зародыш современной прессы. На страницах «Обозрения» сложился тип передовой статьи, репортажа, газетного очерка и, конечно, полемики. «Если бы Дефо не стал „отцом романа“, он прославился бы как родоначальник журналистики» – так полагают литературные летописцы.

За новостями Дефо и не гнался: и угнаться было трудно, и публика не успевала бы их переваривать. За два года до Дефо, в 1702 году, одна смелая лондонская дама попробовала субсидировать ежедневный «Вестник», именно с новостями, и он не продержался двух недель. Другое дело Дефо. Он жил как бы в ритме с читателями. Он информировал их косвенно, он им подсказывал, на что обратить внимание, он обсуждал все, что давно уже носилось в воздухе, что вроде бы и так известно, но стоит о том же еще поразмыслить. Он на месяц позже пишет о Полтаве, но тут же говорит, что он все это предвидел, давно писал, что шведы сами же научат русских воевать. И он еще не раз вспомнит о том же сражении, заметив так, между прочим: «Ничего не происходит, ни тебе Полтавы…»

Однако прежде всего занимался Дефо тем, на что его и подрядили: пропагандой.

Пропагандистский взрыв совершился в Англии в эпоху буржуазной революции. Газет и журналов тогда было мало, но распространялись те «тучи брошюр», о которых с возмущением писали пуритане в своем парламентском прошении. Пуритане и сами были яростными проповедниками не только с кафедры, но и в печати, только они стремились сохранить цензуру, существовавшую в Англии с шекспировских времен. В защиту «свободы печати» прозвучал голос Мильтона, но безрезультатно. Причем по иронии судьбы сам Мильтон был республиканским правительством назначен цензуровать печатную продукцию.

Реставрация, а поначалу и «Славная революция» тоже не отказались от цензорских установлений, пока наконец Джон Локк не подготовил солидно обоснованное опровержение закона о цензуре. Тогда предварительный просмотр был отменен. Закон стал карать автора уже не до, а после публикации, примером чему служит судьба самого Дефо.

В лондонском Сити возникла целая писательская слобода, прямо по соседству с теми местами, где умер Мильтон и родился Дефо. Теперь эта улица так и называется Мильтоновской, а тогда именовалась она Помойной – Граб-стрит. Еще раньше называлась она Лучниковской, и жили там мастера-лучники, но потом, быть может, с упадком лучного ремесла, эта улица получила новое и весьма неблагозвучное название, которое, однако, привилось и стало кличкой пишущей братии.

С Граб-стрит, название которой на русский вполне можно передать и по одному только созвучию как «грабь» и «груб», распространялись самые беззастенчивые приемы полемики, а проще сказать, публично-печатной ругани, культивировалось там и откровенное литературное воровство. Уж тот поденщик пера, что наскоро перекраивал «Робинзона Крузо» так, чтобы получилось покороче и подешевле, был чистопородным порождением Граб-стрит.

Дефо также пытались «прописать» на Граб-стрит, благо он и на свет появился по соседству. Он же в ужасе сторонился этого адреса. Дефо происходил, конечно, с другой улицы.

Однако почему слава «отца романа» мешает ему числиться и «отцом журналистики»? Просто этим титулом англичане предпочитают награждать таких его современников, солидных, респектабельных литераторов, как Аддисон и Стиль, хотя Дефо выступил раньше их и тип изданий, найденный Дефо, был этими метрами публицистики использован.

«Обозрение» существовало с 1704 по 1713 год. Считалось еженедельным, но только первые четыре номера выходили раз в неделю, скоро их стало два, потом даже три в неделю, и только налоги на прессу, повысившиеся в 1712 году, заставили Дефо вновь сократиться до двух номеров.

Дефо не просто издавал или редактировал газету. Он писал ее. У него не было сотрудников, кроме курьеров, помогавших ему доставлять материал в типографию, когда сам он находился в другом городе. Если же Дефо отлучался надолго, в Шотландию, он вместе с собой переводил на новое место и «Обозрение» – газета становилась эдинбургской.

«Обозрение» выходило отдельными выпусками, но с единой нумерацией страниц, так что за год составлялся том. Дойдя до восьмого тома, Дефо начал нумерацию заново, но тут уже наступил и конец «Обозрения». В итоге – девять томов, тысяча триста выпусков, а в современном мемориальном издании – двадцать две книги.

Издавалась газета на государственные средства, во всяком случае, получала денежную дотацию от правительства, в котором видную роль играл Роберт Гарлей.

Патрон и подопечный формально принадлежали к разным политическим лагерям. Как и теперь, английская политика определялась тогда двумя партиями, одна из которых называлась виги, другая – тори. Почтенный возраст придал этим наименованиям известную звучность, и даже большинство англичан уже не чувствуют всей занозистости этих слов, тем более что одно шотландское, другое ирландское. А когда эти словечки только возникли в 1679 году, то были они ругательствами, грубыми политическими ярлыками. «Сквалыги!» – обзывали в парламенте тех, кто не признавал наследником престола католика Джеймса. Это и есть виги.[13] Не желая остаться у своих парламентских противников в долгу, «сквалыги» называли их «ворюги». Стало быть, тори. Потом «ворюги» и «сквалыги» пришли к определенному компромиссу, но тори стояли за принцип иерархического соподчинения как в церковной, так и в социальной системе, в сущности, принцип еще феодальный. Поэтому это слово сохранилось до сих пор и употребляется в смысле «реакционер» и «консерватор». Виги представляли интересы крупных землевладельцев и крупных купцов и соответственно ратовали за свободу купли-продажи, размах инициативы. Какова на деле была их политика, нам помогут уяснить некоторые выписки из «Капитала» К. Маркса:

«Славная революция» вместе с Вильгельмом III Оранским поставила у власти наживал из землевладельцев и капиталистов. Они освятили новую эру, доведя до колоссальных размеров то расхищение государственных имуществ, которое до сих пор практиковалось лишь в умеренной степени. Государственные земли отдавались в дар, продавались за бесценок или же присоединялись к частным поместьям путем прямой узурпации. Все это совершалось без малейшего соблюдения форм законности… Разграбление церковных имуществ, мошенническое отчуждение государственных земель, расхищение общинной собственности, осуществляемое по-узурпаторски и с беспощадным терроризмом, превращение феодальной собственности и собственности кланов в современную частную собственность, – таковы разнообразные идиллические методы первоначального накопления.[14]

Так что «ворюги» были порядочными «сквалыгами», а «сквалыги» – заядлыми «ворюгами». При Вильгельме-Вильяме особую силу возымели виги. Анна склонялась на сторону тори. Но против всех правил соподчинения и централизации, одним словом, «порядка», который вроде бы отстаивали тори, она одарила генерала Джона Черчилля не только герцогским титулом Мальборо, но и таким замком, под бременем затрат на строительство которого затрещал государственный бюджет.

Мальборо, Годольфин и Гарлей – это были «люди Анны», то есть тори. Дефо по своим симпатиям, торговым и религиозным, склонялся к вигам. Поэтому, когда он вновь оказался возле влиятельных сфер, задача говорить с чужого голоса сделалась для него обязанностью. Теперь он был всего лишь в услужении у патрона, могущественного да еще принадлежавшего, хотя бы отчасти, к тем самым, кого так хлестко изобличал он в «Чистопородном англичанине».

Все-таки, подводя через несколько лет некоторые итоги, Дефо утверждал: «Никогда не поступался я свободой говорить согласно со своими убеждениями. Такая свобода всегда была мне предоставлена! И никогда никакое лицо не принуждало меня писать что бы то ни было против моего собственного мнения».

Так и было на самом деле в значительной степени, только мнения Дефо оказывались часто замаскированными. Изобретательность, выдумка, невозмутимо объективный тон, подбор фактов, говорящих за себя, помогали Дефо сохранить оттенки своего взгляда под печатью политики, которой он взялся служить.

Его действительно не вынуждали поступать иначе. Роберт Гарлей был из реальных политиков, он стремился к равновесию в стране и ценил помощника, способного играть роль поистине сложную.

Первоначально «Обозрение» касалось «дел французских», вроде бы «французских», затем оно стало «Обозрением дел английских» и, наконец, британских, иначе говоря, размахнулось на всю страну. И все-таки Гарлей не вмешивался, позволяя этому «мистеру Ревю» (так стали называть издателя газеты среди публики, не зная его настоящего имени) говорить, о чем и как он хочет.

Девять лет непрерывного разговора с читателями – в принципе Дефо продолжал ту «игру», которая была им начата еще в «Афинском Меркурии», но, конечно, на другом уровне. Вопросов о том, какой грех тяжелее, лгать или есть скоромное в постный день, «Обозрение» уже не обсуждало. Оно говорило о политике, о перспективах торговли. Оно в самом деле давало нужные советы своим читателям.

«Моя задача, – обращался к публике Дефо, – иная, чем у прочих ваших авторов. Они заигрывают с вами, предлагая вам читать, заманивают вас, добиваются вашей улыбки, предполагая, что в таком случае вы и дальше станете читать и покупать их газеты. А я хочу вас заставить читать исключительно ради вашего же собственного практического интереса, ради той пользы, какую вы моя^ете извлечь из обсуждаемых мной предметов».

Как всегда у Дефо, словам можно верить с осторожностью. Ведь и он «заигрывал» с читателями, но по-другому, чем делали это Аддисон и Стиль. «Обозрение» оказалось долговечнее, чем их «Болтун» и «Зритель». Однако по тиражам издания Аддисона и Стиля превосходили газету Дефо, не говоря уже о том, что в каждой хрестоматии, на которых англичане воспитывались поколениями, есть выдержки из «Болтуна» и «Зрителя», а «Обозрение» очень часто и не упоминается. В чем дело?

«Обозрение» не читали в том кругу, где создаются литературные репутации. Простая и энергичная речь Дефо обращена была к тем, которые предпочитали быть слушателями. «Одна газета на всю пивную» – так очертил историк обстановку, в которой зачитывалось «Обозрение». Другое дело кофейни, служившие местом бесед просвещенных, куда в должном количестве поступали «Болтун» и «Зритель», и номер «Обозрения» мог служить там разве что поводом для иронического злословия. Да и самому Дефо туда доступа не было. Учитывая такое разграничение литературных вкусов, мы поймем, почему непримиримым противником Дефо оказался современник, чье имя теперь часто произносится рядом с его именем. Естественно вспомнить Дефо и Робинзона, а потом Свифта и капитана Гулливера, однако Свифт о создателе «Робинзона Крузо» сказал… он сказал… Нет, это трудно повторить. Это надо слышать!

– А как настоящее имя автора, доктор?

– 3-забыл я, как его зовут. Ну, тот тип, что стоял у позорного столба.

– А, «чистопородный англичанин»?

– Именно! Чистопородный проходимец. Безграмотный писака!

– Вот уж не сказал бы, – отозвался еще один человек, сидевший в углу кофейни со «Зрителем». – По всему, что он пишет, чувствуется, малый одаренный.

– Одаренный?

И туда, в угол, брошен был взгляд, способный, кажется, не только осветить полумрак кофейни, но прожечь| самого человека и даже стену за его спиной.

Взгляд этого ученого доктора испускал пламя. Лоб уходил в вышину. И вид его говорил всем и каждому: «Остановись, прохожий! Остановись и одумайся! Достоин ли ты попирать грешную землю наравне со мной?»

Нет, ни один смертный в здравом уме не отважился бы прямо отвечать на такой вопрос. Хотелось от этих глаз куда-нибудь спрятаться. И надо бы забыть эту фигуру, вычеркнуть ее совсем из памяти, как непомерное требование к природе человеческой.

– Что хочет он сказать этой… этой фальшивкой? – продолжал Юпитер-громовержец in persona,[15] готовый испепелить на семь верст в округе малейший признак противоречия себе.

Но сидевший с газетой в углу в итоге давнего пребывания на Олимпе, вероятно, привык к столь близкому соседству огня и грома. Он спокойно сказал из-за газеты:

– А вот мы сейчас узнаем. И позвал:

– Эй, Боб!

– Еще чашечку, мастер? – явился хозяин кофейни.

– Нет, Боб, скажи лучше, читал ты последний номер «Обозрения»?

– Пока не пришлось, мастер, – отвечал Боб. – Да и в грамоте не силен. А сосед-портной мне рассказывал. У них в пивной читали.

– И что же он говорит, твой портной?

Боб нагнулся к клиенту и почти прошептал:

– Сказать по секрету, говорит: «В море уйду!»

– Быть не может!

– Разрази меня гром! Будто помешался портной. Я ему: «Какое море! А все хозяйство твое? Мастерская…» Нет, говорит, за морем большое богатство взять можно. Другим человеком, говорит, вернусь!

– Vox populi – vox dei! – произнес Юпитер. – Глас народа – глас божий. Эксперимент вполне удался. Вы сами слышали. «Другим человеком вернусь!» Лучше не скажешь. Теперь вы поняли, с какой стороны этот чернильный червь древо общества точит?

– Но, доктор, вы сами то дерево трясете так, что на нем почти не осталось плодов.

– Ах, один из плодов достиг цели. Некий жалкий ученый доктринер получил яблоком по лбу, прозрел и теперь говорит, что ему открылись все законы мироздания.

– Не совсем так… Профессор Ньютон говорит, что он понял лишь, насколько мало мы еще знаем об окружающей нас Вселенной. По отношению к Мировому океану он сравнил себя с мальчиком, играющим камешками на берегу.

– Все, – продолжал, однако, громовержец, – и каждый пытаются выставить себя в наивыгоднейшем свете. Даже ценой крайнего смирения. Ах, мальчик на морском берегу. Нет, найдутся люди, которые выжгут на лбу его клеймо: «Преступник против природы человеческой».

– Почему же преступник? Он изменил наши понятия о законах физики и математики, но, кажется, не нарушал законов юриспруденции.

– Я вам говорю, что преступник! – и Юпитер уже не на шутку сдвинул брови. – Такой же преступник, как и этот жалкий чистопородный лгунишка, пачкающий бумагу пером. И оба они много хуже тех простодушных грабителей, которых вешают и четвертуют в Ньюгейте. Они хуже, потому что претендуют! Одному кажется, что он ученый, а он всего лишь похож на ученого! Но почему, в самом деле, не сойти ему за ученого? У кого хватит ума поймать его за руку? А другой, чем не писатель?! О, это истинный символ века… Манулеариус[16] захотел в искатели приключений, ибо, как видно, разуверился в действенности своего ремесла. Портной понял, что пора менять кожу, а не только платье. Хотя, впрочем, абсолютное большинство по-прежнему еще верит в одежду как в божество. Переодевание – это своего рода религия или, по меньшей мере, философия. Что, в конце концов, такое человек, если не микронаряд? Его убеждения – плащ, которым он время от времени накрывается в непогоду. Что такое честность, как не пара башмаков, которые быстро изнашиваются, когда в них чересчур много ходят по грязи. Себялюбие – это сюртук. Тщеславие – очередная сорочка…

И не успел собеседник переспросить, почему, собственно, себялюбие следует считать сюртуком, а тщеславие сорочкой, как было сказано:

– А совесть? Что такое совесть, как не подштанники, которыми прикрывают срамоту, но которые всегда могут быть сняты по мере надобности совершить нечистое отправление!

После этого Юпитер метнул уж такую молнию, что пламя ее отразилось на лицах присутствующих, и опять даже физиономия Боба вспыхнула отраженным светом этого испепеляющего огня.

Почти без паузы Юпитер добавил:

– Ухожу. Меня ждет к себе министр.

И в кофейне опять воцарился полумрак, тишина, нарушаемая только шуршанием страниц.

А джентльмен, занимавшийся до того момента «Зрителем», отложил журнал в сторону и достал из кармана «Обозрение».

Начал читать эту небольшую серую брошюрку, и одновременно чувство восхищения и зависти охватило его. Профессиональной зависти.

Миниатюрный, подвижный и вместе с тем какой-то убогий, джентльмен этот был Александр Поп. Знаменитый поэт, редактор шекспировских пьес, критик, он совмещал в своей деятельности все варианты литературного труда, и все в образцовом виде, на высшем уровне. Одним словом, классик по образованию, интересам и вкусам и, в смысле более широком, по значению в литературе. Как проницательный ценитель, который первым понял народный характер шекспировского гения, он столь же ясно чувствовал силу Дефо.

Александр Поп прекрасно понимал, из-за чего так гневался доктор Свифт (это был, конечно, он). В знаменитом памфлете «Битва книг» Свифт исхлестал бичом своей сатиры невежественных писак, пытающихся рассуждать свободно и с изяществом. Он высмеял их потуги, он посвятил ряд громоносно-блистательных страниц пристрастию к отступлениям, которые лишь скрывают неспособность говорить по существу. Свифт метил во многих, в том числе в Дефо. Ведь весь свой стиль Дефо строил на маневре, на отступлении, видимом отступлении от прямой темы. Казалось бы, доктор Свифт проучил их всех отныне и вовеки. А «господин Обозрение» взял и напечатал «Отступление к отступлению». Ученый сатирик как бы попал в собственную ловушку.

Конечно, ему, этому Дефо, недостает учености, такой, как у Свифта. Однако он гораздо образованнее, чем можно подумать на первый взгляд, не говоря уже о хватке и природном уме. Иногда в отличие от доктора Свифта он просто не показывает своей учености. Но с ним надо ухо держать востро.

И какая изобретательность! Чем тоньше ход, тем проще, вроде бы проще… Но в самом деле пустяк: вопросы и ответы. Читатель спрашивает – автор или редактор отвечает. А свобода обращения с любыми предметами обретается невероятная. Положим, саму идею «Спрашивай – отвечаем» вынашивал еще Дантон, этот одаренный шалопай, который теперь повсюду говорит, что «Обозрение» всего лишь увеличенная копия его «Афинского оракула». Но у Дефо уже стиль, целая система. Умеет говорить с читателем, не отнимешь.

И понятно, почему трактирщик Боб читает «Обозрение», веря каждому слову. Сейчас много пишут, много печатают, немало и тех, кто хорошо пишет, даже очень хорошо. Но у него, у «господина Обозрение», каждое слово как бы становится выпуклым. Вещичка, поставленная на бумажный лист. Бежит перо, а мы слышим, видим, о чем он пишет. Удивительная убедительность!

Искушенный читатель бросил взгляд на страницу и поймал себя уже, так сказать, в пути, погруженным в чтение.

«Свет имеет превратное понятие о честности. Он исходит из суждений неудачников. Человек прекрасно торгует, четко ведет дела, одним словом, порядочный человек, а о нем говорят: потому и богат, что честен. Это господь наградил его! Глубокая ошибка. Зачем же благословение господне ставить в зависимость от наших достоинств? Можно богатым стать по воле божьей, но почему человек честен и деловит? Ясно, потому что богат. Ему легко, к нему товары поступают, деньги текут, доходы растут, ему и деваться некуда, кроме как честным быть. Нет у него возможности плутовать. Для такого человека мошенничество – преступление, и никакие „слава богу“ тут ни при чем».

Читатель, даже такой высокий интеллектуал, почувствовал, что у него как бы руки зачесались – деньги считать, и считать именно так, быстро и ладно, четко и без обмана. «Однако позвольте, – воскликнул про себя читатель искушенный и осведомленный, – чего же это он нас учит, когда сам весь в долгах, и не вылезти бы ему из долговой ямы, если бы…» Но «господин Обозрение», кажется, только и ждал этих возражений. Вот он уже отвечает:

«Ну что, в самом деле, за нелепые представления расплодились в наш век! Мошенник тот, что попадает в долги. Позвольте мне вас уверить, что именно долги делают человека мошенником! Вот у нас один портной имел привычку болтать: „И этот подлец, и тот проходимец…“ – „А почему?“ – я его спрашиваю. „Как же, – говорит, – долгов не отдают“. Сказал бы „не отдадут“, тогда с ним нельзя было бы не согласиться. Но он еще и добавил: „Тот подлец, кто банкрут!“ И что же? Полгода не прошло, как вижу, про него уже и в газете пишут: обанкротился! После этого стал он поскромнее. Так знайте, человек в беде – это еще не преступник».

Александр Поп почувствовал и себя пойманным. «Ловко!» – подумал.

Однако все это он думал про себя, а что написал?

Как законодатель литературных вкусов Александр Поп всех своих собратьев распределил по местам в «Болваниаде». И вот:

Но разве так было? Разве эти самые «удары» не обернулись триумфальным фейерверком из цветов? А ведь Александр Поп это знал.

Дефо тем временем был у Гарлея.

– Ну, смотрел жеребца? – спрашивал его государственный секретарь, слегка раскрасневшийся от хорошей беседы и хорошего вина (рюмка была в руке).

– Смотрел.

– И что же?

– На ногах чересчур высок. Дистанцию не потянет. Да и просят уж больно дорого. Вот мимо Ньюмаркета поеду, там еще посмотрю, может быть, найдется подходящий товар.

– Ньюмаркет… – отозвался министр, и сразу тень набежала на его лицо. – Особо там не задерживайся. Спеши на север. Шотландские попы бунтуют и чернь подстрекают. Унять их надо!

– Так какие же будут ваши меры?

– Пока меры будут твои. Наплети им с три короба. Припугни хорошенько! Наври им, да так…

– Ваша светлость, врать не мое дело…

– Ладно, ладно, называй как хочешь. Главное, чтоб результат был. Как ты тогда про ураган доложил. Вот это я понимаю! Факты, цифры, документы – глухой услышит, слепой увидит, дурак поймет. Я ведь давно тебя и приметил, с кентской истории. «Подать его сюда, – говорю, – где он?» – «А он, – отвечают, – в тюрьме». – «Что же он такое там делает, – спрашиваю, – сведения о преступниках, что ли, собирает?» – «Какое там, – говорят, – по нем самом петля плачет!»

– Ваша светлость…

– Не буду, не буду… Ты меня знаешь. Я твою голову ценю повыше того, что за нее тогда в сыске давали. Вот я и велю тебе, прижги их как следует! Что-нибудь такое, в духе доклада. Нам, мол, достоверно известно, по имеющимся сведениям… Или, может, стихами тряхнешь?

– Ваша светлость…

– Да, да, это уже твое дело. Но так, чтобы до каждого кучера дошло. Не мне тебя учить… А расходы за государственный счет. Отпечатать-то кто побыстрей возьмется?

– Я подыщу.

– Хорошо, на твое усмотрение. Потом счет представишь. А сроку тебе даю до четверга.

– Туда ехать два месяца!

– А ты сначала напиши, что там происходит, а потом и поедешь. Они ведь нас с тобой ждать не станут! Так что пиши давай. В хлысте, ох, в каком сильном хлысте ехать надо!

И с этим скаковым термином к министру опять вернулось повышенное расположение духа.

– Портвейна хочешь? – спросил он своего помрачневшего собеседника.

– Премного благодарен, не употребляю.

– Ах ты праведник! – засмеялся министр. – Какой же ты после этого «чистопородный англичанин», если от портвейна отказываешься?

– Шальной разгул на Запад и Восток позорит нас среди других народов.

– Это еще кто сказал?

– Шекспир, ваша светлость.

– А я в театре три дня назад «Гамлета» смотрел и что-то такого не слыхал.

– Так ведь теперь не по тексту играют. Каждый сам себя за Шекспира принимает и по-своему его переписывает.

– А ты что же, праведник, от портвейна бережешься, а в театр все-таки заглядываешь?

– Я тоже человек грешный, ваша светлость.

– Ладно, человек грешный, ступай и пиши! – сказал министр и взглянул на часы. – А я сейчас, знаешь, буду говорить с умнейшим человеком на свете. Давай проваливай!

А потом вдруг сам же задержал вопросом:

– Слушай, отчего такой кислый этот портвейн?

Дефо обернулся и ответил:

– Из Порто доставляют нам только «вейн», сухое вино, а мы должны чистый спирт добавлять. Но ведь откупщики мошенничают, наживаются на градусах-то! Я вот докладывал вашей светлости, что герцог…

– Ладно, ступай, много ты знаешь!

И едва только закрылась за Дефо боковая дверца, представлявшая собой будто бы створку книжного шкафа, как тут же два секретаря сразу распахнули парадный вход в министерский кабинет, и первый вельможа государства, припрятав бутылку, обратился с выражением лица почти подобострастным навстречу сиянию Ума, явившегося на пороге:

– Пожалуйста, доктор Свифт!

В 30-х годах нашего века один из тех знатоков Дефо, изыскания которых считаются фундаментальными, поскольку опорой им служат первоисточники, писал:

«Существует в архивах неопубликованная и недатированная рукопись Дефо, где изложена широкая схема по организации в Англии секретной службы, благодаря которой королевские министры со всех концов страны могли бы получать надежную информацию о том, как в данный момент различные города и графства относятся к правительству. У государственного секретаря должны быть списки всех дворянских и аристократических семей каждого графства; он должен иметь сведения относительно образа мыслей и нравственности служителей церкви и мировых судей в каждом приходе; у него должен быть список наиболее видных граждан каждого города и его окрестностей с тем, чтобы знать, за какую из партий готовы эти люди подать свой голос на выборах; он должен иметь таблицу, показывающую силу влияния каждой из партий в различных районах; наконец, государственный секретарь должен иметь постоянную осведомительную службу в Шотландии. Единственным способом получения такого рода сведений, по мысли Дефо, является сеть доверенных лиц, охватывающая все части Великобритании». (Из биографии Дефо, принадлежавшей Джеймсу Сатерленду и опубликованной в Лондоне в 1937 году.)

Вот эта рукопись перед нами, она включена в собрание писем Дефо, вышедшее впервые в 1955 году, и представляет собой пространный меморандум. Он был подан Дефо на имя Роберта Гарлея не позднее (как полагают публикаторы) лета 1704 года. Это в самом деле письмо, весьма обширное, возможно, без начала (в нем нет обращения), и все начинается с сути дела, а суть сводится к централизации управления страной.

Чтобы понять Дефо, не забудем, насколько Англия тогда при всех достижениях еще не укрепила своего мирового авторитета. В сущности, ее рассматривали как провинцию, поистине остров, угол на отлете. Испанские короли, один за другим угасавшие, и те еще мнили себя «владыками мировой империи». И даже шведский король Карл XII представлялся в масштабах европейских силой куда более решающей, чем короли английские, да и английские ли то были короли? «А что, если королева умрет?», «А вдруг из-за моря явится претендент на престол?», «А ну как придут голландцы?» – самый характер вопросов, какими «господин Обозрение» пытался разбудить в своих читателях сознание общенациональное, государственное, выдает провинциальный, так сказать, обывательский уровень этого сознания.

Сделаем выписку из английского историко-географического справочника начала нашего века, тех времен, когда солнце, кажется, еще не начинало закатываться над Британской империей и на Британских островах вспоминали о ранних своих успехах с чувством полного достоинства, в котором удивительно сочетались цинизм и самокритика: «Англичане, последний из европейских народов, вступивший в погоню за колониальным первенством, многое выигрывали за счет того, что континентальные страны слишком погрязали в раздорах между собой. Быстрый рост Британской империи совершился в значительной степени благодаря трем войнам подряд – одна против Голландии, две против Франции – и тем итогам, которые после этих войн за колониальные владения были подведены в Утрехтском мире 1713 года» («Путеводитель по Британскому содружеству наций», 1926).

Происходили эти перемены прямо на глазах у Дефо и даже при его участии. Дефо буквально был одержим идеей централизации, ибо, как человек деятельный и наблюдательный, он чувствовал: страна еще слабо «сшита» и даже изнутри она растаскивается на куски.

Со своей схемой Дефо обращался к Гарлею в момент, когда на политической повестке дня встал вопрос о соединении парламентов английского и шотландского. О Шотландии тогда мало знали, с ней слабо были связаны, а по мнению Дефо, управлять людьми надо силой уважения, и, чтобы вызвать это уважение, надо их знать, а чтобы знать… И далее он в подробностях излагает тот проект, который так долго хранился в архивах. Более того, он сам осуществлял свою идею на практике. «Итоги моей поездки по стране с некоторыми замечаниями относительно общественной обстановки» – так это и названо в письме от 6 ноября 1705 года.

Дефо не писал доносов. В обширной переписке Дефо, которую прямо надо назвать агентурной, нет ни одного подметного письма, вообще ни одного персонального выпада. Люди называются, определяются их пристрастия, но люди выступают как носители настроений распространенных. Думает Дефо о том, как в благоприятную для государственной политики сторону изменить их настроения.

Со всей дотошностью современные биографы разобрали эти страницы Дефо и нашли, кажется, лишь один случай, когда обратил он внимание государственного секретаря персонально на некое лицо. Подобно тому как лишь однажды Дефо выступил против театра, так он сделал обличающие выписки из серии статей Стиля и послал их Гарлею. Но при каких обстоятельствах это было? В тот год Дефо был дважды под арестом и под судом: по наущению политических врагов. А между тем в джентльменском журнале «Англичанин» шло открытое подстрекательство, просто подстрекательство: в частности, Стиль призывал к разрушению Дюнкерка.

Но мы забежали вперед. Вернемся же к началу службы Дефо. Осенью 1706 года выехал он в Шотландию.

Дефо отправился в дорогу верхом.

Шекспир, внук землепашца, пришел в столицу пешком. Один шотландский поэт, у которого в гостях побывал драматург Бен Джонсон, оставил запись: «Из Лондона прибыл ко мне изумительный Бен, пешком»: лошади, как и книги, были дороги.

Дефо – в седле! Правда, на этот раз все оплатил Гарлей, причем даже не из государственного, а из своего кармана. (Какое уж он там делал разграничение между этими двумя источниками – другой вопрос.) Дефо благодарил и отчитывался: «Получил, сэр, от вас чек на двадцать пять фунтов и из расчета этой суммы, а также насколько позволяло время, оснастился всем необходимым для поездки. Пишу, сэр, об этом не ради жалоб, а потому лишь, чтобы правильно поняли меня, ибо одолжаться заставляет меня не что иное, как несчастие, вам известное, оставившее меня и без коня, и без седла, без уздечки и без пистолетов, короче, без всего необходимого».

Дефо имеет в виду банкротство, окончательно сразившее его летом того же 1706 года. Он все искал пути уладить как-нибудь дела с кредиторами. А верный Девис пытался заинтересовать Гарлея водолазным аппаратом. Однако ничего не помогло. Был принят новый закон о банкротстве, и Дефо и Девис вместе пошли ко дну.

«Так что вынужден был я, – продолжает Дефо, – купить все заново, а лошадей, сэр, нужно было приобрести даже пару и со всем снаряжением, ибо тогда лишь смогу я себя чувствовать в безопасности от грабителей на большой дороге».

Писал Дефо и о семье: «Семеро детей, сэр, и что уж тут говорить… Благодаря вашему заступничеству и милостям ее величества была дарована мне свобода, но, сами понимаете, ото всего я ныне освобожден и как есть гол. Так что оставляю на руках ваших как бы вдову с семью чадами»…

В конце письма Дефо указал: «От вас буду ждать вестей на имя Александра Голдсмита». Александр Голдсмит, Андре Моретон, Клод Гийо – это все были его явочные имена.

Если подъемов и падений в своей судьбе Дефо насчитывал тринадцать, то поездок по стране – семнадцать: с 1706 по 1714 год находился Дефо в постоянных разъездах и еще потом время от времени ездил вновь и вновь. Он повторял одни и те же маршруты, а некоторых маршрутов, возможно, и не было, потому что ведь, как выразился один редактор, Дефо способен был написать путевые записки и не покидая Лондона…

А за вычетом деталей в принципе понятно, что было, а чего не было: «Путешествие по стране» было проверено автором на себе. Основная идея выношена была на дорогах – идея страны.