"Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана" - читать интересную книгу автора (Мориер Джеймс Джастин)

Глава XVII Хаджи-Баба, по званию своему муллы-баши, разрешает питьё вина. Переписка с управителем имения. Выезд из Тегерана

Я тотчас встал, запер дверь изнутри и свечку поставил в углу, опасаясь, чтобы кто-нибудь из домашних не посмотрел в окно и не узнал во мне чужого человека, хотя стекло было крашеное и не слишком прозрачное. Во всяком случае, нельзя было предпринять ничего решительного, пока все в доме не лягут спать. Между тем, чтобы иметь вид занятого делами, я приступил к освидетельствованию карманов моего предместника. В левом кармане находились: прекрасная серебряная чернильница с ножичком и камышовыми перьями, маленькое зеркальце и печатка с именем муллы-баши; в правом две записки; за пазухою английские золотые часы, а в малом, почти под мышкою, кармане кошелёк с пятью туманами золотом и десятком серебряных монет. Все эти вещи положил я обратно по своим местам, как принадлежащие мне по праву наследства, за исключением записок, которые наперёд хотел, прочитать.

Первая из них была без подписи и печати и казалась дружеским посланием от равного к равному.

«Любезный друг, чистосердечный приятель и брат, мулла-баши господин (да наделит вас аллах здоровьем и благополучием!).

Дружба искреннего приятеля к этому светилу времён и веков, неусыпному блюстителю чистоты явной веры, слава аллаху, упрочена на твёрдом основании нелицемерной приверженности и известна всему свету; поэтому и молит он всевышнего, чтобы она, ежедневно усиливаясь всё более и более, могла продолжаться до дня преставления. Приятель этот посылает ему в подарок, кроме перлов приветствий и алмазов поклонов, шесть отборных исфаганских дынь, каких не едал и сам отец Нуширвана, и заклинает его святостью его бороды возобновить прежнее позволение пить вино, так как лекаря утверждают, что без этого напитка он недолго будет бичом раскольников[121] и искоренителем тёрну неверия».

– Это уж, наверное, насакчи-баши! – сказал я, окончив чтение записки. – Не принимая в соображение почерк, по одним выражениям я легко узнал бы в сочинителе её бывшего моего начальника – льстеца, пьяницу и хвастуна. Хорошо! Мой предместник, видно, получил эту записку перед самым выходом в баню, потому что и дыни лежат вот здесь, на полу. Но посмотрим, что в другом ярлыке?

«Высокостепенный, благороднейший, святейший, почтеннейший, могущественный, пресловутый мулла-баши, господин и благодетель мой (да не уменьшится никогда ваше благоволение!).

Повергая в виде приветственного подарка к стопам этого рычащего льва правоверия, башни благочестия, бича неверия и раскола, убежища грешников и нерадивых четверик жемчуга преданности и весь сбор изумрудов повиновения из неисчерпаемого рудника подчинённости, нижайший раб этот имеет счастие представить, что с тысячью бед и сотнею тысяч трудностей успел он выжать из поселян вверенной ему деревни сто туманов деньгами и пятьдесят ослиных вьюков зерном. Да будет также известно этому солнцу несомненного закона, что мужик Хусейн Али по настоящее время не внёс ни одного динара по неимению или по нехотению, несмотря на то, что этот раб дважды высек его палками по пятам. Почему нижайший раб отнял у означенного мужика обе его коровы и смеет удостоверить своего благодетеля, что употребит все усилия и весь лес, годный на палки, для пополнения сбора положенного оброка. Между тем он просит прислать к нему верного человека для вручения ему собранных ста туманов». В конце письма приложена была печать, на которой разобрал я имя: «Раб его Абдул-Карим»[122].

«Машаллах! вот два важные вопроса! – подумал я про себя. – Надобно доказать свету, что не напрасно принял я на себя управление духовными делами Персии, а действительно способен быть муллою-баши и распоряжаться его властью и имением». Сочинив немедленно в голове план предстоящих действий, я взял два лоскутка бумаги, обрезал их приличным образом и написал следующие ответы.

«Любезный друг, и проч.

Записку этого бесподобного приятеля я получил и постиг её содержание. Так как высокое здание ислама, очевидно, поколебалось бы в своих основаниях потерею такого льва львов, обоюдного меча благочестия, гранитного столба закона, и драгоценная жизнь его не может быть спасена иными средствами, то сомнения прекращаются и обстоятельства приобретают неоспоримую ясность. Пейте вино, любезный друг! Пейте так крепко, чтоб трепетали все враги веры. Этот искренний друг препровождает к тому украшению благочиния составленную по надлежащей форме фетву, на основании которой всякий истинный сын пророка вправе выпить всё вино армян, греков и франков. Что касается до исфаганских дынь, то этот друг желает, чтоб дом того друга процветал бесконечно и рассадники его сердца производили одни лишь арбузы благополучия и тыквы настоящей приязни. Этот друг должен немедленно ехать за город по одному, не терпящему отлагательства делу и просит того друга одолжить его своим конём с седлом и полным убором, с тем что, буде угодно аллаху, возвратит его в исправности, как только приедет назад». (Печать.)

ФЕТВА

«Вопрос: Зейд[123] спрашивает у этого раба аллахова – можно ли без нарушения закона и погубления души пить вино, сколько угодно, если того требует поддержание здоровья и жизни, необходимых для славы веры и страха правоверных?»

«Ответ; Можно». (Печать)

«Душа моя, Абдул-Карим, и проч.

Письмо ваше мы получили и постигли его содержание. Сто туманов вы вручите подателю этой записки, Хаджи-Бабе-беку, доверенному слуге нашему. О прочих обстоятельствах, прописанных в письме вашем, пришлём к вам ответ в непродолжительном времени. Между тем секите всех палками по подошвам, а мы будем молить аллаха, чтобы простёр на вас небесный свой покров». (Печать.)

Сложив эти два письма, я запечатал их облатками из липкой бумаги и спрятал за пазуху. С каким нетерпением ожидал я той минуты, когда сладкий сон правоверных дозволит мне выпутаться из предприятия, которое, может статься, затеял я на свою погибель! Уже было около полуночи, и я собирался оставить хельвет муллы-баши. Вдруг послышалось лёгкое стучание в двери. Я думал, что, наверное, полицмейстер со своими урядниками пришёл брать меня в тюрьму. Но тихий женский голос, умильно отзывающийся за дверьми, вскоре объяснил всё дело: это была одна из невольниц. Хотя я и чувствовал, как приятно было бы представлять в этом случае лицо муллы-баши, но свидание с его любовницами совсем не входило в мои соображения. По этой причине на нежный шёпот таинственной посетительницы я отвечал громким храпением, которое удостоверило её положительно, что «опора аллахова закона» не в духе теперь заниматься с мирянами.

Когда все в доме уснули, я вышел из хельвета, отыскал главный вход, который легко отворил, и, выскочив на улицу, побежал так быстро, как будто кто-нибудь гнался за мною. Избежав благополучно встречи с ночною стражею, я укрылся в одной развалине, где тотчас скинул с себя заметное платье моего предместника. Вскоре начало светать. Не теряя ни минуты времени, я пошёл в базары, купил себе за безделицу обыкновенный подержанный кафтан и, нарядясь в него, отправился к главноуправдяющему благочинием.

Насакчи-баши был ещё в своём тереме. Слуга, которому отдал я письмо муллы-баши с разрешением пить вино, случился вовсе мне незнакомый. Я просил его дать мне поскорее ответ, так как хозяин мой, мулла-баши, спешит, не знаю почему, за город и только ждёт лошади.

Требование моё не встретило никакого затруднения. Насакчи-баши был так обрадован снисходительностью своего приятеля, что немедленно приказал дать мне лучшего своего коня.

Когда привели ко мне пышного туркменца с бархатным вызолоченным седлом, золотою цепью через голову и уздою, украшенною серебром и финифтью, я чуть не сказал людям, что мне не нужно таких богатых вещей. Но отказ был бы некстати, и дела не терпели отлагательства. Поэтому я равнодушно принял от них коня и повёл его за узду на улицу, где мигом вскочил в седло, поскакал к развалине, схватил платье муллы-баши, слишком хорошее, чтоб уступить его крысам, и через четверть часа очутился за городом.

Долгое время ехал я безостановочно просёлочными дорогами, направляясь по возможности к Хамадану, в окрестностях которого, как давно мне было известно, лежала деревня муллы-баши. В полдень спешился я в одном глухом овраге, примыкающем к руслу реки Караджа, чтоб отдохнуть часа два и покормить скотину. Свершённый мною подвиг наполнял меня радостью и тревожил пагубными следствиями. «Конец концов, я украл лошадь! – подумал я. – Если меня поймают, то как раз зарядят мною мортиру и выстрелят на воздух. Но, с другой стороны, я тут нисколько не виновен: это предопределение! Я не искал смерти муллы-баши: он сам пришёл ко мне. Судьба, так сказать, уронила его в мою полу с тем, чтобы он в ней скончался и чтобы я, волею или неволею, занял его место. Яснее дня, что само предопределение произвело меня в его векили, то есть наместники или представители. В таком случае всё, что я ни сделал и ни написал от его имени во время исправления мною его должности, свято и законно: платье его – моё платье, за лошадь, которую взял я по приказанию его наместника, отвечает он; сто его туманов уступлены мне правильно, и если насакчи-баши может по чистой совести пить вино, основываясь на дозволении, утверждённом печатью муллы-баши, то почему ж нельзя мне, рабу божию, так же добросовестно носить его часы, издерживать его деньги и ездить на чужом коне?»

Ободрясь таким логическим заключением, я опять сел на лошадь и помчался далее. Я не смел нигде расспрашивать о местоположении деревни муллы-баши и ехал почти наудачу; но в конце усомнился, не проехал ли я мимо неё, и поворотил с дороги в одно маленькое селение, где мужики доставили мне нужные сведения. Узнав, что имение покойника, называемое Сеидабад, отстоит оттуда не более одного фарсаха, я одушевился новыми силами и надеждами. Надобно было только переписать иначе письмо моё к Абдул-Кариму, потому что он не управитель, а местный мулла, который из усердия к своему начальнику заведывает деревнею его безвозмездно. Заехав за гору, я слез с лошади и написал другое письмо.