"Конец пути" - читать интересную книгу автора (Барт Джон)Глава десятаяСентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное – по большей части, ибо хоть она и говорила, что, мол, личность не является ценностью в силу одной только своей уникальности, но я-то чаще всего не получаю удовольствия, усугубляя несчастья ближних, в особенности когда они на самом деле ближние. Гуманизмом здесь и не пахнет: на человечество как общность мне в высшем смысле наплевать, и душевное состояние отдельных знакомых индивидов, ну, скажем, Пегги Ранкин, также нимало меня не волнует. Это просто описание моих реакций – выстраивать аргументацию в защиту данного положения я бы никак не взялся. Беда, наверное, в том, что, чем больше мы знаем о конкретном человеке, тем труднее становится приписать ему тот или иной характер, который позволил бы в пиковых ситуациях эффективно с ним взаимодействовать. Короче говоря, практиковать Мифотерапию становится все труднее, поскольку закрывать глаза на явную неадекватность предписанных ролей уже не получается. Экзистенция не просто предшествует эссенции: в случае с человеческими существами она скорее бросает эссенции вызов. И едва ты узнаешь человека настолько близко, что можешь составлять о нем противоречивые суждения, Мифотерапия приказывает долго жить и воскресает ненадолго, лишь когда ты не совсем в себе, забыл с утра проснуться. Бывало и такое, но редко. Заключительная часть описанного выше вечера складывалась следующим образом: когда я наконец отнес Ренни в постель (подивившись, какая она все-таки тяжелая), мне это удалось по той простой причине, что, к худу или к добру, острота и ясность чувств сильно померкли, и оттого я смог драматизировать ситуацию как эпизод в романтической мистерии смыслов. Джо был Разум, или Бытие (в качестве сценической площадки я использовал космос Ренни); я был Иррациональное, или Не-Бытие; и мы сражались не на жизнь, а насмерть за обладание Ренни, как Бог и Сатана за душу Человека. Это чистой воды онтологическое манихейство не выдержало бы, конечно, никакой серьезной критики, зато обладало тремя достоинствами: можно было не наделять Ренни специфической, ей одной – а не всякой Душе Человеческой – присущей эссенцией; можно было попирать законы брака с поистине мефистофельским наслаждением; и, наконец, можно было не задумываться о мотивах, поскольку я осуществлял, так сказать, суть сути, эссенцию эссенции. Не станете же вы требовать, чтобы Сатана анализировал свои поступки? Что же касается Ренни, она к тому времени была едва ли не в параличе и, кажется, с некоторым даже облегчением позволила мне навязать ей роль Человечества; какая там разыгрывалась драмау нее в душе, я понятия не имею. После я отвез ее домой. – Не зайдешь на минутку? – деревянным голосом спросила она. Но мое желание играть в мистерию ушло за сексуальным пылом вслед, и я был холоден как овощ. – Да нет. Как-нибудь в другой раз. А в общем, я испытывал к Морганам некое расплывчатое чувство жалости, особенно к Ренни. Джо в конечном счете весьма последовательно отстаивал собственную позицию, а это всегда как-то успокаивает, даже если данная позиция не ведет ни к чему иному кроме проигрыша, кроме беды, как в случае с игроком в бридж, когда он блестяще разыгрывает безнадежную партию, или в случае с Отелло, любовь которого лишена мудрости, но все же это любовь, и какая! Но у Ренни-то вообще не было больше никакой позиции, чтобы, отталкиваясь от нее, она могла вести себя последовательно или непоследовательно, а по складу своему, в отличие от меня, в твердой точке опоры она нуждалась для элементарного самосохранения. Она приходила ко мне три раза в сентябре и один раз в октябре. Первый визит я уже описал. Второй, на следующей неделе, в среду, был совершенно в ином роде: Ренни казалась разгоряченной, сильной, не без толики радостного этакого куража. Мы сразу же, с юным пылом, бухнулись в постель – и она до того распоясалась, что принялась надо мной подтрунивать, мол, почему это муж у нее энергичней в сексе, чем любовник, – а потом выставила принесенную с собой кварту калифорнийского мускателя и оживленнейшим образом монологизировала целый час или около того. – Бог ты мой, какая я все это время была дура! – смеялась она. – Тоже, развесила сопли, ну прямо как школьница! – В смысле? – И с чего это я вообще всю эту бодягу приняла близко к сердцу? Знаешь, что со мной случилось прошлой ночью? – Нет. – Я подскочила в три часа утра – сна ни в одном глазу, у меня так каждую ночь, с тех пор как все тут у нас закрутилось. Обычно меня сразу начинает трясти, и я либо сижу до утра в поту и в корчах, или бужу Джо. и мы с ним начинаем по сотому разу перебирать все заново. Ну вот, прошлой ночью я проснулась как обычно, луна сияет, Джо спит – он прямо как подросток, когда спит, – и, черт его знает почему, пока я на него смотрела, он начал во сне ковырять пальцем в носу! – Она хихикнула, а потом рыгнула, нечаянно и тихо, от вина. – Извини, пожалуйста. – Ничего страшного. – Ну, и я вспомнила про ту ночь, когда мы подглядывали за ним в окошко гостиной, только тут меня это никак не задело, а, наоборот, показалось смешным, ну прямо до чертиков! Вся эта чертова кутерьма показалась мне смешной до чертиков – и то, как мы ее воспринимаем. Джо показался мне недорослем, который пытается из ничего раздуть трагедию, а ты, ты – просто полным неудачником. Ты сердишься? – Она рассмеялась. – Нет, конечно. – А я сама – сопливая девчонка, которая вечно хнычет и позволяет двум придуркам издеваться над собой из-за какой-то чертовой ерунды. У меня возникает похожее чувство, когда я позволяю детям низвести себя до их уровня. Часто бывает: они весь день дерутся и кричат, а я настолько от них устаю, что под конец сама начинаю кричать и плакать, а потом всегда чувствую себя ужасно глупо, и даже становится стыдно – слегка, как только взрослые люди могут устраивать из-за эдакой малости такой вот балаган? Тем более если у них у самих семья, дети? – Бедный маленький коитус, – улыбнулся я. Если честно, хорошее настроение Ренни рождало во мне чувства совершенно противоположного порядка: чем счастливее она выглядела, тем больше я мрачнел, и чем явственней она склонялась к легкому, едва ли не легкомысленному восприятию ситуации, тем черней сгущались тучи на личном моем горизонте. – Это же нонсенс – принимать всерьез такую мелочь! О ней и задумываться-то не стоит, не то что затевать развод! Да я могу переспать хоть с сотней разных мужиков и не стану при этом относиться к Джо ни на каплю иначе! – Оно конечно, – я сварливо перебил ее гимн свободе, – ничто не серьезно, не важно само по себе, но становится серьезным, если ты сам готов принять его всерьез. И я не вижу особого повода смеяться над чужой серьезностью. – Да перестань ты, в конце-то концов! – воскликнула Ренни. – Ты прямо как Джо, ничуть не лучше. По-моему, все наши беды оттого, что мы слишком много думаем и слишком много говорим. Говорим, говорим, а получается в результате полная чушь, которая тут же исчезла бы, если бы все попросту заткнулись. – Она опрокинула очередной стакан – уже четвертый или пятый по счету, тогда как я все еще нянчил свой первый. – Знаешь, что я думаю? Я думаю, ничего подобного в жизни бы не случилось, не будь у нас такого количества свободного времени. Правда-правда. Ты вот клянешься и божишься, что понятия не имеешь, как во все это влез, а я вот думаю, ты во все это влез просто от скуки. – Да брось ты. – А что, амбиций у тебя никаких, ты не слишком занят, красавцем тебя тоже не назовешь, живешь только для себя. Мне кажется, ты целыми днями сидишь вот так, качаешься в своем этом кресле, подремываешь и придумываешь всякие пакости исключительно потому, что тебе скучно. Мне кажется, ключик-то к тебе элементарный: тебе просто-напросто скучно. Я не просто то или се, Ренни, – вяло отозвался я. – Мне, может быть, среди прочего и скучно тоже, но мне никогда не бывает просто скучно. – Ренни, ясное дело, пыталась учинить сеанс любительской Мифотерапии: всякий, кто начинает говорить о людях с точки зрения подбора ключиков, занимается откровенным мифотворчеством, поскольку таинство души человеческой через ключики не объяснить. Но я был слишком мрачен, чтобы расщедриться по поводу ее сюжетослагательских дерзновений на что-нибудь кроме самых поверхностных замечаний. – А мне кажется, тебе просто скучно; и мне плевать, что ты по этому поводу думаешь. Мне вообще больше нет дела до того, что вы оба думаете обо всем об этом или там обо мне: я вас больше всерьез принимать не намерена. Я даже и думать об этом перестала. – Весьма неглупо с твоей стороны. – Что, задело? – рассмеялась она. – Правда ведь, всякий интерес пропадает, если мне больше не будет больно? Ну и черт с тобой! Мне больше не будет больно. Что это ты такой надутый, а? Можно подумать, ты в штанишки наделал или еще чего хуже. – Ей самой стало смешно, и она пьяненько хихикнула. – У Джо сегодня утром вид был точь-в-точь такой же – насупился, что твой пророк библейский. Я испортила вам игру, вот вы теперь и дуетесь. Да перестань ты строить козью морду, и давай мы с тобой напьемся, а нет, так отвези меня домой. Я докончил стакан и налил себе еще. – Ты, надеюсь, понимаешь, что я не поверил ни единому твоему слову. Смело, конечно, но не убеждает. – У тебя просто духу не хватит поверить, – съехидничала Ренни. – И у меня не хватит, и у тебя не хватит, даже под прицелом. – Давай мели, – заявила Ренни. – А мне плевать. – А еще я не думаю, что Джо хоть что-нибудь знает. – И плевать. – Он ведь не станет сидеть с мрачным видом. Он хлопнет дверью, и все дела. – Это тебе так кажется. Мы слишком тесно связаны. Я вообще в толк не возьму, и чего я, собственно, паниковала: да разве такая вот малость может нам с Джо помешать? Для этого нужен кто-нибудь посильнее, чем ты, Джейк. Ты же ничего про нас, про Джо и про меня, не знаешь. Ничегошеньки. – Я уже говорил тебе в прошлый раз, чтобы ты послала его к черту. – Я еще, может, вас обоих пошлю к черту. – Замечательно, девочка моя, но когда будешь приводить приговор в исполнение, не забудь про его коронный хук левой. Эта моя последняя фраза протрезвила ее стакана на три, не меньше. – Не думаю, что Джо еще когда-нибудь меня ударит, – серьезно сказала она. – Тогда скачи скорей домой, пока ты под мухой, щелкни его по носу и скажи, что не станешь больше принимать всерьез всякую чушь вроде вашей с ним половой жизни, – предложил я. – Скажи ему, что все проблемы оттого, что он слишком много думает. – Джейк, он больше не станет меня бить. Никогда. – Он свернет тебе к чертовой матери челюсть. Только скажи ему, что он ведет себя как школьник! Он дух из тебя вышибет, и ты это прекрасно знаешь. Ну, давай, я составлю тебе компанию. Если ты права, ка-ак мы все начнем тут хохотать, и фыркать, и утирать друг другу сопли. А потом соединим по-братски руки, и все наши беды прикажут долго жить. Ренни окончательно протрезвела. – Я тебя ненавижу, – сказала она. – Ты ведь даже на минуту не дашь мне побыть хоть вполовину, хоть чуточку такой счастливой, как раньше. Даже и притвориться счастливой я не имею права. И (mirabile dictu Странно сказать (лат.).) едва она помрачнела, как я был исцелен – ее былая легкость перешла ко мне, и я налил себе еще стакан мускателя. – Вот теперь ты доволен, да? – почти навзрыд. – Н-да, хорошо быть извращенцем. Мне правда очень жаль, Ренни. – Ты правда счастлив как задница! – сказала она, мотая головой из стороны в сторону. Но такие случайные приступы бодрости у Ренни и такая ненужная жестокость с моей стороны бывали нечасто. Как второй ее визит не был похож на первый, так и третий (и последний в сентябре) ничего общего не имел со вторым. К этому времени я уже достаточно увлекся образовательным процессом, и причину моих настроений все чаще и чаще следовало искать в аудитории. В тот день, в последнюю пятницу сентября, я был проницателен, изобретателен, остер как бритва просто потому, что с утра у меня была грамматика и объяснял я правила управления падежными формами местоимений: редкостное чувство благоденствия и ясности, если и не прямо-таки просветления, приходит к человеку, когда он может не только сказать вслух, но и понять от и до, что местоименное дополнение ставится при переходном глаголе в родительном падеже при отрицании или при указании на часть предмета, во всех же иных случаях правомерен исключительно винительный падеж. Я поделился данным наблюдением с полной аудиторией юных ученых и торжественно подвел черту. – "Я могу принять решение, а могу и не принимать никаких решений"! Вопросы есть? – Эй, послушайте, – раздался вдруг голос нарушителя спокойствия – в заднем ряду, где же еще, тот самый стервец, которого я уже пообещал себе непременно завалить за наглость на первом же зачете, – а что появилось раньше – язык или учебник по грамматике? – Что вам угодно, Блейксли? – спросил я, отказываясь принять участие в игре по его правилам. – Ну. у меня такое ощущение, что люди научились говорить куда раньше, чем принялись писать учебники, а задача учебников – объяснить, каким таким образом разговаривают люди. Вот, например, если моему соседу по комнате звонит по телефону приятель, я его потом спрошу: "Чего он хочет?" И любой здесь в аудитории спросит точно так же: "Чего он хочет?" Я готов поспорить, что девяносто процентов населения вообще в этом случае скажут: "Чего ему надо?" И никто, совсем никто не сформулирует вопрос: "Что, собственно говоря, ему угодно?" Спорим. даже и вы так не скажете? Оно ведь и звучит как-то странно, разве не так? – Аудитория осклабилась. – А поскольку предполагается, что у нас демократия, так раз уж никто кроме горстки ученых чудиков никогда не скажет: "Что, собственно говоря, вам угодно?", зачем притворяться, что мы все идем не в ногу, а они – в ногу? Почему не поменять правила? Вылитый Джо Морган: дорожки следует прокладывать там, где ходят люди. Я возненавидел его всеми фибрами души. – Мистер Блейксли, вы ведь, должно быть, едите жареного цыпленка руками? – Чего? Да, конечно. А вы – нет? Класс, увлеченный дуэлью, захихикал, но после этой его последней откровенно хамской выходки они уже не так однозначно болели за нахала Блейксли. – Ну а бекон за завтраком? Руками или вилкой, мистер Блейксли? – Руками, – ответил он с вызовом. – Ну конечно, руки ведь были раньше вилок, так же как язык – раньше всех этих ваших учебников. – Но позвольте заметить, не ваши руки, – холодно улыбнулся я, – и, бог мне свидетель, не ваш английский язык! – Класс дружными рядами перешел под мои знамена: предписательная грамматика одержала победу. – Все дело в том, – подытожил я, обращаясь уже ко всей аудитории, – что, будь мы до сей поры дикарями, мистер Блейксли имел бы полную волю есть как свинья и не нарушал бы при этом никаких правил, потому что правил не существовало, и он бы мог вопрошать: "Звучит как-то странно, разве не так?" хоть каждые пять минут, и никто бы не обвинил его в безграмотности, поскольку грамотности – правил грамматики – попросту не было. Но как только устанавливается определенная система правил, будь то правила этикета или грамматики, и как только она принимается за норму – имеется в виду некий идеал, а не среднестатистическая норма, – вы получаете свободу нарушать их в том и только в том случае, если согласны, чтобы все прочие смотрели на вас как на дикаря или на совершенно безграмотного человека. И не важно, сколь бы догматическими или противоречащими здравому смыслу ни были эти правила, они – некая всеобщая условность. А в случае с языком есть и еще одна причина следовать любым существующим правилам, даже самым что ни на есть идиотским. Мистер Блейксли, что означает для вас слово лошадь? Вид у мистера Блейксли был мрачнее некуда, но он ответил: – Животное. Четвероногое животное. – Equus caballus, – согласился я, – непарнокопытное травоядное млекопитающее. А что означает алгебраический символ "икс"? – Икс? Все что угодно. Это неизвестное. – Прекрасно. В таком случае мы можем приписать символу "икс" любое значение, по нашему с вами усмотрению, при условии, что в данном уравнении его значение останется неизменным. Но ведь лошадь есть точно такой же символ -некий шум, производимый нашим речевым аппаратом, или определенная система черточек на доске. И, теоретически, мы также можем приписать ему любое значение. Ну, предположим, мы с вами условимся, что слово лошадь станет для нас означать учебник по грамматике, тогда мы будем иметь право сказать: "Откройте вашу лошадь на двадцатой странице" или "Вы принесли сегодня на занятия свою лошадь?" И оба прекрасно друг друга поймем, как вы считаете? – Ну да, конечно. – Всей своей душой мистер Блейксли не хотел со мной соглашаться. Он чувствовал какой-то подвох, но деваться ему было некуда. – Что вполне естественно. Но больше никто нас понять не сможет – на этом основан любой шифр. И тем не менее в конечном счете нет такой причины, по которой лошадь не могла бы во всех случаях жизни означать учебник по грамматике, а не Equus caballus: значения слов по большей части связаны с формой совершенно условным и сугубо произвольным образом, обычная историческая случайность. Но соглашение о том, что слово лошадь будет означать именно Equus caballus, было достигнуто задолго до того, как мы с вами вообще получили право голоса, и если мы хотим, чтобы наша речь была внятной для достаточно широкого круга людей, мы должны соблюдать соглашения. Нам придется говорить лошадь, когда мы имеем в виду Equus caballus, и учебник по грамматике, когда мы имеем в виду вот этот скромный предмет на моем столе. Вы можете не соблюдать правил, если вам не важно, поймут вас или нет. А вот если это вам все-таки важно, тогда единственный способ стать "свободным" от правил – настолько ими овладеть, чтобы они сделались вашей второй натурой. Есть такой парадокс: в любом сложно организованном сообществе человек обычно свободен в той мере, в которой он освоил существующие правила и нормы. Кто в большей степени свободен в Америке? – спросил я в заключение. – Человек, бунтующий против всех и всяческих установлений, или же человек, который следует им всем настолько автоматически, что никогда о них даже и не задумывается? Вопрос, конечно, на засыпку, но я, собственно, не собирался никого ни в чем убеждать; я пошел на вы, чтобы спасти предписательную грамматику от грязных лап нечестивого мистера Блейксли и, буде то представится возможным, уничтожить между делом его самого. – Но, мистер Хорнер, – раздался юношеский голос – само собой, из первого ряда, – разве люди не стараются постоянно делать то или иное все лучше и лучше? А для того чтобы совершенствоваться, обычно приходится менять правила. Если бы никто и никогда не восставал против правил, не было бы никакого прогресса. Я благосклонным взором оглядел бойкого юного прозелита: в эту почву я могу внести любую дозу конского дерьма, и только плодороднее будет. – Здесь мы сталкиваемся еще с одним парадоксом, – сказал я ему. – Во все времена бунтарями и радикалами становятся люди, которые не могут не замечать, что правила зачастую являются сугубо произвольными – а в конечном счете все они произвольны, – и которые терпеть не могут произвольных правил. Таковы сторонники свободной любви, таковы женщины, курящие сигары, или те чудики из Гринич-виллидж, которые принципиально не желают стричься, да и вообще любые реформаторы. Но величайшим бунтарем в любой общественной системе является человек, который насквозь видит произвольность норм и социальных установлений, но настолько презирает, настолько ни в грош не ставит окружающее его общество, что с улыбкой принимает всю эту чертову гору чепухи. Величайший бунтарь – тот, кто ни за что на свете не станет менять общественных установлений. Во как. Бойкий юноша, голову даю на отсечение, не на шутку расстроился, для остальной аудитории это была китайская грамота, я же к достигнутому состоянию остроты и проницательности прибавил еще и легкий привкус улыбчивого парадокса. Состояние продержалось весь день: я вышел из школы этаким Янусом, созерцающим амбивалентность бытия, и, сквозь ласковое равновесие вселенной, сквозь вездесущие полярности стихий, зашагал к дому, туда, где в девять вечера Ренни застала меня в кресле-качалке, и я все еще улыбался другу моему Лаокоону, чья гримаса была – сама красота. Ренни нервничала, но нервничала тихо. Мы поздоровались, и она еще с минуту неловко постояла среди комнаты, прежде чем сесть. Я понял: достигнута некая новая стадия. – Что теперь? – спросил я. Вместо ответа, она дернула щекой, а правой рукой сделала неопределенный жест. – Как Джо? – Все так же. – Ага. А ты? – Не знаю. Схожу потихоньку с ума. – Похоже, Джо не слишком тебя доставал, а? Она посмотрела на меня. Отвела взгляд. – Он Бог, – сказала она. – Он просто Бог, и все. – Я так и понял. – Всю эту неделю он был… ну просто лучше некуда. Не сравнить с тем, каким вернулся из Вашингтона, – тогда он был сам на себя не похож. Знаешь, можно подумать, что все забыто, что вообще ничего не было. – А почему бы и нет? Я сам именно так себя и чувствовал на следующий же день после… Она вздохнула. – Ну, я и сказала как-то мимоходом, что мне бы не хотелось сюда больше ездить – что я не вижу в этом смысла. – Понятно. – Он не сказал ни слова. Он просто посмотрел на меня, долгим таким взглядом, и мне захотелось умереть прямо там же, на месте. А сегодня ночью он сказал, что уже привык принимать это как часть меня, хотя и не совсем понимает, как оно так получилось, но что он больше станет меня уважать, если я буду последовательна в своих действиях, чем если вздумаю от них отречься. А потом он сказал, что не видит нужды больше говорить об этом, ну, в общем, вот и все. – Так, господи, а в чем же дело, проблема решена, или я чего-то не понимаю? – Проблема в том, что я ему не поверила и, даже если поверила, сама себя больше не узнаю. – Ничего страшного. Со мной так чуть не каждый день. – Но Джо-то, он всегда узнаваем. И ничего не получится, пока я не смогу стать такой же цельной, как он, и все свои поступки видеть так же ясно, как он видит свои. Джо, он всегда узнаваем. Я улыбнулся: – Почти всегда. – Ты про то, когда мы за ним подглядывали? О, господи Иисусе! – Она качнула головой. – А знаешь что, Джейк? Мне кажется, лучше бы я ослепла, прежде чем посмотрела тогда в окно. С этого все и началось. Сладостное чувство парадокса. – Или ты могла бы сказать: на этом все и кончилось. Но начаться либо кончиться оно могло только для человека по фамилии Морган. Для человека по фамилии Хорнер ничего подобного не случилось. В моей вселенной всяк отчасти шимпанзе, в особенности когда он один, и никто особо не удивляется тому, что творят другие шимпанзе. – Джо не такой. – А тебе не приходило в голову, что человек, который признает, что все мы попросту валяем дурака, – может быть, он из нас из всех самый трезвый? Сладостное, сладостное чувство парадокса! – Мы с Джо в этом смысле повторили, по-моему, подвиг Марселя Пруста, – с печалью в голосе сказала Ренни. – Мы рассматривали ситуацию со всех точек зрения, какие только могли придумать. Иногда мне кажется, я ничего так глубоко не понимала в жизни, а иногда – вроде как в прошлый раз, когда я была у тебя, или вот сейчас – до меня вдруг доходит, что я ни сейчас, ни вообще когда бы то ни было ничего, ровным счетом ничего не понимала, не понимаю и, наверное, уже не пойму. Сплошной туман. И меня всю просто наизнанку выворачивает, даже если вроде бы и не от чего. – А что Джо последнее время обо мне думает? – Я не знаю. Не думаю, что он все еще тебя ненавидит. Может, ему больше неохота с тобой видеться, только и всего. Он считает, что ты играешь роль, очень на тебя похожую. – На меня которого? – рассмеялся я. – А как насчет тебя? – Наверно, я все так же тебя презираю, – спокойно сказала Ренни. – Всего насквозь? – Насколько глаз хватает. Меня пробрало, с головы до пят. До этой фразы Ренни сегодня была мне безразлична, теперь же я вдруг проникся к ней жгучим интересом. – Это что, с тех самых пор, как мы оказались в одной постели? – Я уже не знаю, Джейк, что было тогда, а что я придумала потом; сейчас мне кажется, ты мне с самого начала не понравился, но, скорее всего, это не так. Было у меня к тебе странное такое чувство, по крайней мере с тех пор, как мы начали ездить верхом, и, насколько я теперь могу судить, это была неприязнь. Или нет, отвращение, так будет точней. Я не верю в предчувствия, но, клянусь тебе, уже тогда, в августе, мне казалось, что лучше бы ты вовсе не попадался на нашей дороге, хоть я и не могу объяснить почему. Я почувствовал себя в двух шагах от вершины, я мыслью обнимал миры, и ни облачка на горизонте; стоглазый Аргус был в сравнении со мной подслеповат и темен. – Спорим, я знаю одну такую точку зрения, до которой вы с Джо не додумались, а, Ренни? – Мы перепробовали все, – сказала она. – Но не эту. А по Закону Экономии она куда как хороша, поскольку при минимуме исходных посылок объясняет максимум известных фактов. Проще некуда, Ренни: это был не секс – это была любовь. То, что ты чувствовала и в чем никак не хотела себе признаться – ты в меня влюбилась, Ренни. – Ты прав, – выдохнула она, подаривши меня злым, едким взглядом. – Есть же такая вероятность. Я это не из тщеславия говорю. По крайней мере, не только из тщеславия. – Да нет, я не то имела в виду, – сказала Ренни, и фраза далась ей не без труда. – Я имела в виду… неправда, что я никогда об этом не думала. Вот теперь у нее в глазах и впрямь читалось отвращение, только неясно, к кому или к чему. – Черт меня побери совсем! среди прочего, меня и довели до ручки, – сказала Ренни. – мысль о том, что я в тебя влюбилась, никак не идет из головы, и еще всякие мысли: что я тебя презираю и что вообще, по идее, не могу испытывать к тебе каких-либо чувств просто потому, что ты не существуешь. Ты ведь понимаешь, о чем я. Я не знаю, которая из них – правда. – А если они все вместе именно и есть – правда, а, Ренни? И коли уж на то пошло, может быть, не я не существую, а Джо? – Нет, – она медленно покачала головой. – Я не знаю. – Вряд ли стоит бояться мысли, что ты испытываешь ко мне чувство, похожее на любовь. Это же никак не скажется на твоем отношении к Джо, если тебе, конечно, не захочется поиграть в романтику. Да и вообще я не вижу, как и на чем это может сказаться, разве что весь этот сюжет станет чуть менее загадочным, и противности в нем тоже сильно поубавится. Но Ренни все это явно пришлось не по вкусу. – Джейк, я не смогу сегодня лечь с тобой в постель. – Ну и ладно. Давай я отвезу тебя домой, В машине я наклонился к ней и осторожно ее поцеловал. – Мне кажется, это просто здорово. Хотя, конечно, смешно до чертиков. – Вот тут ты, пожалуй, прав. – А Джо ты об этих своих чувствах не докладывала? – Нет. – Она потупилась. – И не смогу. В том-то вся и беда, понимаешь, Джейк, – сказала она и посмотрела мне прямо в глаза. – Я все так же его люблю, сильнее, чем он или кто угодно может вобразить, но того, что было раньше, нет. Кончилось. Дальше так нельзя. Даже если на самом деле я тебя и не люблю, сама возможность – то, что я ни в чем не уверена, – убивает все на свете. И это не решает никаких проблем: это и есть проблема. Ты можешь себе представить, что я чувствую, когда он говорит, будто принимает наши с тобой отношения – и пытается жить как ни в чем не бывало? Это ложь, все, насквозь, одна сплошная ложь – с той самой минуты, когда я призналась себе, что в принципе могу в тебя влюбиться. – Только… Ренни, ничего не нужно ломать. – А все уже сломалось, все, что у нас с Джо раньше было, и прекрасней этого ничего и никогда еще не бывало между мужчиной и женщиной. Там не может быть места ни для лжи, ни для дозированных чувств. Такое ощущение, будто меня обокрали на миллион долларов, Джейк! Если бы я его застрелила, и то, наверное, было бы легче! – Хочешь, я войду с тобой вместе? – спросил я. -Нет. – А тебе не приходит в голову, что ты просто-напросто откладываешь все на потом? – Я откладываю на потом все, что только могу, – сказала она, – и чем дальше, тем лучше. Я в полном тупике, и это единственное, на что я сейчас способна. – Джо тоже мог до этого додуматься, – сказал я. – Он никогда не боялся крайностей. – Мне это безразлично. – Я просто не вижу никакого тупика. В моем мире тупиком бы тут и не пахло. – Меня это не удивляет, – сказала Ренни. Плакала она или нет, я так и не понял, в машине было темно. Должно быть, плакала. Мы еще немного посидели молча, потом она открыла дверцу. – Господи, Джейк, я понятия не имею, куда все это катится. – Как, собственно, и Джо, – настроение у меня пошло вверх. – Он сам мне об этом сказал, прямо с порога. тебя люблю, я не только люблю тебя. Честное слово, я тебя еще и ненавижу, со всеми твоими мерзкими потрохами! – Я запомню, – сказал я. – Спокойной ночи, Ренни. Она не ответила, она просто вошла в дверь, а я отправился домой, чтобы покачаться немного и поразмышлять над новой реальностью. Я был польщен сверх всякой меры – я всегда легко и с некоторой даже чрезмерностью откликался на любое проявление добрых чувств со стороны тех людей, которыми восхищался или хотя бы просто за что-то их уважал. Однако… н-да, может показаться, что я слишком вдаюсь в тонкости, но ведь знаток, он по природе буквоед. Дело в том, что даже в тогдашнем моем состоянии ничего особенно парадоксального я в чувствах Ренни не наблюдал, и это мне было обидно. Знаток (каковым я и был примерно с половины десятого утра) от парадокса – если этот парадокс достоин вызвать у него легкую улыбку, что, собственно, и позволяет нам признать в нем знатока, – так вот, от парадокса он ожидает чего-то большего, нежели простой двусмысленности, вызванной нечеткостью тех или иных языковых средств; в идеале парадокс должен представлять собой захватывающее дух противоречие концептов, чья истинная совместимость постигается исключительно посредством тонких и изящных умозаключений. Видимая противоречивость чувств Ренни по отношению ко мне, боюсь, являла собой – как и все мои внезапные, диаметрально противоположные чувства, коими я привык развлекаться на досуге, – всего лишь ложное противоречие, чей корень в языке, а не в скрытых за его символической природой концептах. Я, честно говоря, совершенно уверен, что испытываемые Ренни чувства не были ни противоречивыми, ни даже особо сложными: а были они монолитны и просты, как, впрочем, и любое чувство, но, так же как и любое чувство, носили характер сугубо уникальный и частный, и все беды начинались там и тогда, где она пыталась навесить на них ярлык в виде простенького какого-нибудь существительного вроде любви или отвращения. Вещи можно обозначить через существительные, только если вы согласны игнорировать их исконные друг от дружки отличия; но эти отличия, если почувствовать их достаточно глубоко, именно и заставляют нас ощущать неадекватность существительных и приводят любителя (но не знатока) к убеждению, что он столкнулся с парадоксом, с противоречием, тогда как в действительности речь идет всего лишь об иксах, которые отчасти лошади, а отчасти учебники по грамматике, но ни то и ни другое целиком. Приписывать имена вещам – то же самое, что приписывать людям роли: вы по необходимости искажаете суть вещей, однако искажение это необходимо, если вы хотите справиться с сюжетом; для знатока же, для ценителя это источник чистой радости. Значит, Ренни любила меня и при том ненавидела! Так давайте скажем, что она привела меня к иксу и что радости ей это не доставило. За этот месяц я, конечно, несчетное количество раз видел Джо в колледже, хотя общаться мы и не общались. Была бы такая возможность, я бы и вовсе его избегал, и не потому, что стал меньше уважать, восхищаться им или к нему охладел – совсем наоборот, да плюс еще чувство симпатии и сострадания, – а просто потому, что при одном его виде меня тут же охватывали смущение и стыд, вне зависимости от того, что я чувствовал минуту назад. Чтобы не сожалеть о прошлых своих грехах – как это лихо удавалось Джо, – нужно по меньшей мере ощущать себя цельной личностью, а вот это-то у меня, среди прочего, никогда и не получалось. И в самом деле, тот конфликт между различными индивидуальными точками зрения, который Джо считал едва ли не основой своей концепции субъективности, я бы еще развил, поскольку субъективизм предполагает личность, а там, где в одной душе личностей как минимум несколько, вам обеспечен все тот же самый конфликт, только на сугубо внутриведомственном уровне, и каждая из ваших личностей будет претендовать на столь же неопровержимую точку зрения, на какую, по системе Джо, претендуют обыкновенно индивиды и социальные институты. Иными словами, насколько я могу судить из собственного опыта, индивид индивидуален в той же мере, в которой атом при ближайшем рассмотрении оказался атомистичен: его еще можно делить и делить, а субъективизм никак не возможен до тех пор, пока вам не удастся локализовать субъект. И уверяю вас, если бы не это досадное обстоятельство, я обеими руками подписался бы под Моргановой этикой. Но поскольку уж оно имеет место быть, то, если я утверждаю, что иногда согласен с этой этикой, а иногда нет, непоследовательности здесь не больше, чем, скажем, во фразе: "Некоторые люди согласны с Морганом, а некоторые нет". Точно так же, когда я сталкивался с Джо в коридоре, или в кафетерии, или в кабинете, мне становилось очень стыдно за все то горе, которое я ему причинил, – ив глубине души я не только сожалел о совершенном прелюбодеянии, но и отказывался признавать саму возможность такого поступка: я чувствовал, что ни за что на свете не сделал бы того, в чем оказался замешан этот самый Джейкоб Хорнер, и не желал иметь с вышеозначенным придурком ничего общего. Однако из чистого чувства чести (которое кое-кому из всей моей компании Хорнеров все-таки было присуще) я об этом плюрализме помалкивал, опасаясь, что Джо может усмотреть тут очередную увертку. Только один раз за весь сентябрь у нас вышло что-то вроде разговора. Дело было в самом конце месяца, он просто увидел, что я в кабинете один, и зашел на пару слов. Выглядел он как всегда: свеж, подтянут, умен и остер. – Мистер Макмэхон жалуется: лошади, мол, набирают лишний вес, – сказал он. – Ты что, окончательно решил поставить на уроках верховой езды крест? Я покраснел. – Мне показалось, курс окончен. – А как насчет продолжить? Их ведь приходится гонять, выгуливать, а у него на это совсем нет времени. – Да нет, пожалуй. Я вроде как потерял к этому делу интерес, да и Ренни – не думаю, чтобы это доставило ей большое удовольствие. – Ты серьезно потерял интерес? А почему ты думаешь, что она… Я не смог отследить в его тоне ни намека на злую волю, но отделаться от ощущения, что меня умышленно ставят в идиотское положение, тоже не мог. – Ты ведь прекрасно знаешь, почему, а, Джо? Как тебе только в голову такое пришло? – Мне вдруг стало обидно за Ренни. – Мне очень неловко читать тебе мораль, но я все в толк не возьму, почему ты с таким упорством давишь ее и давишь, а ведь ей и без того уже несладко, Джо. Он пихнул очки по переносице вверх. – Ты за Ренни не переживай. – В смысле, поздновато я спохватился? Согласен. Вот только я никак не могу понять, зачем ты заставляешь ее приходить ко мне на квартиру, если это, конечно, не хитрый такой способ наказания. – У меня и в мыслях нет кого бы то ни было наказывать, Джейк; и ты это знаешь. Я просто пытаюсь ее понять, только и всего. – Ты что, не понимаешь, что она все эти дни – на одних нервах? Я вообще удивляюсь, как она до сих пор держится. – Она сильная женщина, – улыбнулся Джо. – Тебе, наверное, даже и представить трудно, что в каком-то смысле последние несколько недель у нас с ней были самыми счастливыми за долгий, долгий срок. – И как вам это удается? – Ну, во-первых, едва все завертелось, я тут же отложил диссертацию, и мы стали гораздо больше времени проводить вместе. Мы говорим с ней о нас много больше, чем вообще когда-либо говорили, по необходимости – ну, и все такое. У меня просто дух захватило. – По ней не сказать, чтобы она лопалась от счастья. Я о другом счастье, должно быть, не о том, которое ты имеешь в виду. Естественно, о беззаботности и речи быть не может; но разве беззаботность и счастье – одно и то же? Дело в том, что мы очень плотно и безо всякой предвзятости с ней общаемся и пытаемся забраться друг в друга настолько глубоко, насколько это вообще возможно. Здесь у нас все просто замечательно. И гуляем мы теперь подолгу и часто, потому что не собираемся гробить свое здоровье из-за всей этой неразберихи. Мы, должно быть, даже стали с ней ближе, чем раньше, вне зависимости от того, решаются наши проблемы или нет. – Ты в этом уверен? – Ну, я уверен, что нам удалось многое прояснить за это время. В первую очередь это касается целого ряда вещей, которые, оказывается, связывают нас, и всерьез, и о которых мы раньше даже понятия не имели, так что, очень может быть, мы не расстанемся с ней, даже если и не все придет в норму. Вряд ли я смогу уважать ее так, как прежде, – было бы странно с моей стороны, согласен? Во всяком случае, я не смогу уважать ее за то, за что привык уважать. Но держится она молодцом. Чертовски сильная – большую часть времени, и я это в ней ценю. А как тебе все эти дни моя подружка Ренни, что ты о ней думаешь? – Я? – Я и думать не думал, что я там о ней думаю, по крайней мере после ее откровений двухдневной давности. Так что соображать приходилось по ходу дела, и очень быстро. – Ну, не знаю, – я попытался выиграть время. – У тебя, наверное, было несколько странное представление о нас – раньше. И мне бы очень хотелось знать, что ты думаешь о ней теперь. Тебя не раздражает, что она иногда сама не знает, какие испытывает чувства? Я откинулся на спинку стула и принялся созерцать кончик красного карандаша, которым правил упражнения по грамматике. – Честно говоря, – сказал я, – может так оказаться, что я в нее влюблен. – Правда? – быстро спросил он, и глаза у него загорелись. – Я бы не удивился. Пару дней назад это была бы чистая правда. Теперь я уже не настолько в этом уверен, но и в обратном я не уверен тоже. – Это же замечательно! – рассмеялся Джо; мне кажется, он имел в виду: Это очень интересно. – Ты поэтому и полез к ней в постель, тогда, в самый первый раз, да? Что же ты сразу не сказал? – Нет. Тогда я этого не чувствовал. – А Ренни об этом знает? – Нет. – А как она к тебе относится? – Какое-то время назад презирала. А вот на прошлой, что ли, неделе, сказала, что ей все равно. – Она тебя любит? – спросил он, улыбаясь. Я, конечно, много раз говорил, что Джо работал безо всякой задней мысли, но вот поверить в отсутствие двойного дна в человеке почти невозможно. Великая, наверное, с моей стороны несправедливость, что я не смог поверить открытой улыбке и ясному лику Джо, но, каюсь, не смог. – Я почти уверен, она до сих пор меня презирает, – ответил я. Джо вздохнул. Он сидел на вращающемся стуле, со мной рядом; теперь он водрузил ноги на стоявший прямо перед ним стол и закинул руки за голову. – А тебе никогда не приходило на ум, что винить во всем происшедшем, быть может, стоило бы именно меня? Массу всего можно было бы достовернейшим образом объяснить, если исходить из мысли, что в силу той или иной извращенной логики я сам все взял да и подстроил. Просто возможное объяснение, среди прочих. А, как ты думаешь? – Извращенность? Ну, не знаю. Если я в чем и вижу извращенность, так это когда ты раз за разом отправляешь ее ко мне. Он рассмеялся. – Пожалуй, когда я вас обоих друг к другу подталкивал, это можно было бы и впрямь объяснить извращенностью – теперь, когда мы знаем, что из этого получилось, – но если некая доля извращенности там и была, то неосознанная. Однако ты же это не всерьез: я, мол, заставляю Ренни приходить к тебе сейчас, потому что я извращенец. Я просто ее проверяю, испытываю. Она должна решить раз и навсегда, что она чувствует в отношении тебя, и меня, и себя самой, а ты ведь не хуже моего, наверное, знаешь, что, будь ее воля и не гоняй я ее к тебе, она постаралась бы вычеркнуть все из памяти, и чем быстрее, тем лучше. – А тебе не кажется, что ты попросту расковыриваешь раны? – Да, пожалуй. Конечно, именно этим я и занимаюсь. Но в данном случае мы не можем позволить км затянуться, покуда не установим, что это за раны и насколько глубоко повреждена ткань. – А мне всегда казалось, что единственно правильный метод – это лечить раны, причем любыми средствами. – Ты чересчур увлекся образом, – улыбнулся Джо. – Это ведь не физическая рана. Если ты прекратишь обращать на нее внимание, она, быть может, и перестанет давать о себе знать, но в отношениях между двумя людьми такого сорта раны не лечатся простым игнорированием факта – и если ты так поступишь, они откроются сами. – Он переменил тему. – Так, значит, ты любишь Ренни? – Не знаю. Было такое чувство, раз или два. – А ты бы женился на ней, не будь она за мной замужем? – Я не знаю. Честно. – А как бы ты поступил, если бы оказалось, что наилучший выход – некая постоянная связь между тобой и Ренни? Я имею в виду треугольник без всяких там замешанных на тайнах и ревности конфликтов? – Не думаю, что это выход. Я-то, может, и смог бы так жить, но ты или Ренни – навряд ли. – И заметил не без интереса, что при одном только упоминании о женитьбе и о постоянной связи на меня вдруг накатилась усталость. Нет, все-таки забавно быть извращенцем! На роль мужа я никак не годился. – Согласен. А где, в таком случае, выход, а, Джейк? Давай, твоя очередь. Я покачал головой. – А может, мне вас обоих застрелить? – осклабился он. – Я уже кольт припас, сорок пятый, и дюжину патронов впридачу. Когда нам с Ренни в первый раз пришла в голову такая мысль – это когда я три дня отлынивал от школы, я раскопал в подвале старенький свой кольт, зарядил его и положил на полочку в чулане, ну, знаешь, в гостиной, на случай если кому-нибудь из нас захочется пострелять – в себя или в кого другого. Я вдруг страшно встревожился. Н-да, а не в Джо ли Моргана я в конце концов влюбился? Он встал и дружески хлопнул меня по плечу. – Ответа нету, а? Я опять же покачал головой. – Будь я проклят, Джо, если я знаю, что сказать. – Ну, короче говоря, – сказал он, потягиваясь и направляясь к двери, – он все еще там, в чулане. А вдруг пригодится. Кольт сорок пятого калибра, принятый на вооружение в армии Соединенных Штатов в качестве личного стрелкового оружия, – пистолет большой, тяжелый и вида весьма устрашающего. Его отдача отбрасывает руку вверх, а толстая свинцовая блямба, которой он стреляет, лупит с такой силой, что сшибает человека с ног. Образ жуткого этого монстра полностью овладел моим воображением дня на три – на четыре, едва только Джо о нем упомянул: я думал о нем, должно быть, параллельно Джо и Ренни, которые тоже думали, как он лежит, как глыбится на чуланной полке, день и ночь, пока они анализируют и разбирают по кусочкам каждую мельчайшую деталь адюльтера, – и ждут кого-нибудь, кто примет, наконец, решение. Немудрено, что Ренни по ночам не спится! Вот и меня одолела бессонница, как только сей механизм эдак походя был вброшен в наш сюжет. Даже в моей собственной комнате он возвещал о себе сгустившимся, едва ли не зримым воплощением Выбора: сам факт его существования, по сути дела, изменил условия игры и придал моим размышлениям на заданную тему тот привкус сиюминутной значимости, который, я в этом уверен, Морганы почувствовали сразу, я же, в силу изолированности – если и не иных каких причин, – был от него до времени свободен. Этот пистолет снился мне по ночам, и днем он мне грезился тоже. Воображение рисовало его крупным планом, с фотографической точностью, он был тяжелый и плоский и лежал в темноте на полочке в чулане, а сквозь дверцу доносились голоса Джо и Ренни, которые все говорили без остановки, день и ночь. И говорили, говорили, говорили. Я слышал только интонации: Ренни – сдержанность, отчаяние, истерика, поочередно; Джо рассудителен и спокоен, без вариантов, час за часом, пока сама эта спокойная его рассудительность не становилась безумием, ночным кошмаром. Я клянусь: ничто и никогда не заполняло мою голову настолько плотно, как образ этого кольта. Он являлся мне в разнообразии смыслов никак не меньшем, чем Лаокоонова улыбка, но только если каждый помножить на окончательность и неотвратимость. Именно эти, последние, ингредиенты и сообщали кольту жуткую жизнеспособность. Он был со мной всегда и везде. И когда, немного времени спустя, я столкнулся с этим пистолетом нос к носу, в собственной комнате, в которой он и так уже не первый день обитал на манер проклятого духа, это было похоже на кошмар, ставший явью; по сей причине я и побледнел, и почувствовал слабость в коленях, потому что в принципе я пистолетов не боюсь. Ренни пришла в восемь, а перед тем, примерно за час, позвонила и сказала, что ей необходимо со мной встретиться, и, к немалому моему удивлению, с ней вместе прибыл Джо, а вместе-с Джо прибыл кольт, в бумажном пакете. Ренни, должно быть, недавно плакала – щеки бледные и глаза припухли, – но у Джо вид был вполне жизнерадостный. Первое, что он сделал, едва заметив, что я с ним поздоровался, – вынул пистолет из пакета и осторожно положил его на маленький стоячок под пепельницу, каковой, в свою очередь, водрузил в самой середине комнаты. – А вот, Джейкоб, и наш маленький друг, собственной персоной, – засмеялся он. – Все, что есть в нашем доме – твое. Я – издалека – оценил пистолет, хихикнул в ответ на плоскую полушутку-полужест и, как уже сказал чуть выше, побледнел. Машинка была что надо, точь-в-точь по мерке моих ночных кошмаров, и вид у нее был – мрачная решимость. Джо следил за моим лицом. – Как насчет пива? – спросил я. Чем старательнее я пытался скрыть тревогу – меньше всего на свете мне сейчас хотелось чувствовать именно тревогу, – тем явственней различал ее в собственной манере и в голосе. – Дело хорошее. Ренни? Ты будешь? – Нет, спасибо, – откликнулась Ренни, и голос у нее был прямо как у меня. Она присела на заваленный всяким хламом стул у окна, а Джо – на краешек моей чудовищной кровати, так что, когда я открыл бутылки и занял единственное оставшееся пригодное для сидения место, кресло-качалку, мы самым идиотским образом образовали правильный равносторонний треугольник, с пистолетом в центре. Джо заметил это в ту же секунду, что и я: за его усмешку ручаться не стану, но моя-то вышла кривой и безрадостной. – Итак, что стряслось? – спросил я его. Джо толкнул очки по переносице и закинул ногу за ногу. – Ренни беременна, – ровным голосом сказал он. Если ты спал с женщиной – неважно при каких обстоятельствах, – в подобных новостях всегда есть что-то от удара лошадиного копыта. Пистолет еще подрос в размерах, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы собраться и сообразить: мне-то беспокоиться как бы и не о чем. – Поздравляю! У Джо на лице висела все та же, отнюдь не ласковая, улыбка, Ренни разглядывала коврик на полу. Минута молчания. – А в чем, собственно, дело? Что не так? – спросил я, пытаясь выяснить, чего мне бояться. – Ну, скорее всего, в том, что мы не уверены, кого, собственно, имеет смысл с этим поздравить, – сказал наконец Джо. – Почему? – я зарделся. – Вы что же, боитесь, что отцом могу оказаться я? – Я, по большому счету, ничего не боюсь, – сказал Джо. – Но отцом можешь оказаться и ты. – Фу ты, Джо, поверь мне, тебе тут совершенно не о чем беспокоиться, – и я не без удивления посмотрел на Ренни, которой, на мой взгляд, не стоило бы выдумывать лишние сложности. – Ты хочешь сказать, что всякий раз предохранялся. Я это знаю. Я знаю даже, сколько раз тебе приходилось это делать и какие именно контрацептивы ты предпочитаешь, Джейкоб. – Так в чем же дело-то, черт побери? – Дело в том, что и я тоже всякий раз использовал контрацептивы – и, если уж на то пошло, те же самые. Я сомлел. Пистолет. – Следовательно, – продолжил Джо, – ежели, как меня уверяет мой нежный друг Ренни, наш треугольник никогда не был прямоугольником и если не врет ее акушер, когда говорит, что презервативы дают гарантию примерно на восемьдесят процентов, поздравления можно считать взаимными. Фактически, при прочих равных, у нас один шанс из четырех, что отец именно ты. Ни голос Джо, ни светлое его чело не выдавали, в каком таком свете он эту вероятность рассматривал. – А ты уверена, что и в самом деле беременна? – спросил я у Ренни. И, к вящей моей печали, голос мой на этой фразе дрогнул. – У меня… у меня большая задержка, – сказала Ренни, два или три раза прочистив горло. – И последние два дня меня постоянно тошнит. – Ну, знаешь, тебе не так давно уже казалось, что ты залетела. Она покачала головой. – Там я сама себя накрутила. – Ей пришлось подождать секунду, прежде чем она смогла сказать что-то еще. – В тот раз я хотела забеременеть. – Сомневаться особо не стоит, – сказал Джо. – И строить на сомнениях надежды. Если срок в пределах месяца, акушер, конечно, не станет давать гарантий, но Ренни свои симптомы знает. Я вздохнул неопределенно, ведь Джо еще даже и намеком не дал понять, что он чувствует. – Н-да, это несколько усложняет дело… – Ты так считаешь? И какие ты здесь видишь новые сложности? – Мне кажется, все от вас зависит, от того, как вы сами на это смотрите. – Да брось ты. Послушай, Хорнер, тебе придется наконец определиться. Ренни от меня на том же расстоянии, что и от тебя. – Нам, наверное, нужно было подумать о такой возможности, – рискнул я заметить. – То есть ты хочешь сказать, что это мне нужно было подумать, прежде чем посылать Ренни к тебе? Я и рассматривал самые разные варианты. Но это вовсе не означает, что я должен быть в восторге, если она беременна твоим ребенком. И мне такая перспектива, да будет тебе известно, ни хрена не нравится, и ничего подобного я не хотел и не ждал. Но вот о возможности этого я думаю прямо с той минуты, когда впервые услышал, что ты ее трахнул. А если вы не думали, то, извините, это ваша собственная дурь. – Я вообще о таких возможностях стараюсь не думать, – и я улыбнулся печально. – Если все холостяки только об этом станут думать, ох и одинокая у них будет жизнь. – Боже упаси, Я пожал плечами. Мне было неясно, насколько я вправе испытывать раздражение: ситуация была уж слишком запутанная. Мы опять помолчали. Джо неторопливо жевал на большом пальце ноготь, Ренни по-прежнему гляделась в коврик, а я все пытался изгнать пистолет из поля зрения и вообще из головы. – Ну, и что ты предлагаешь, а, Джо? – Ты мне это перестань, – взвился Джо. – Это не только мой ребенок. Что ты предлагаешь? – А что я могу предложить, если даже не знаю, собираетесь вы его оставить у себя, или отдать на усыновление, или еще чего. Ты прекрасно знаешь, я оплачу акушера, и клинику, и все такое, и дальше буду помогать, если ты решишь его оставить, а если на усыновление, тоже сделаю все, что в моих силах. Если б я сам мог его вырастить и воспитать, так бы и сделал. – Но блевать-то ты за Ренни не сможешь, и схватки родовые тоже ведь напополам не разделишь. – Нет, здесь от меня вряд ли будет толк. – Ты слишком все упрощаешь, даже когда говоришь, если я, мол, приму решение оставить ребенка. Ты перекладываешь ответственность на одного меня. Обещаешь взять на себя расходы, но дело-то не в этом, и ты это прекрасно знаешь. Перевести проблему в план практический, деньги там, туда-сюда, милый мой, слишком просто. Я был бы тебе весьма признателен, если бы ты просто взял на себя свою долю ответственности. Только не бей себя пяткой в грудь и не тяни все это гребаное одеяло на собственную задницу. Тоже слишком просто. – И как же это сделать – взять на себя свою долю ответственности? – спросил я. – Объясни, я готов. – Тогда, бога ради, займи хоть какую-нибудь позицию и держись ее, чтобы мы знали, с кем имеем дело! И не отбрасывай мячик мне. Как тебе кажется, что я должен делать? Скажи Ренни, что ты хочешь, чтобы она сделала, и чего ты хочешь от меня, а потом мы тебе скажем за себя. И вот тогда, с божьей помощью, можно будет наконец взяться за дело всерьез! – Джо, у меня четких мнений нет, – твердо сказал я. Беда была, конечно, в том, что у меня их было слишком много. Я болел за всех за нас разом. Джо соскочил с кровати, схватил пистолет и направил его мне в лицо. – А если я тебе скажу, что спущу курок, будут у тебя мнения по этому поводу? К горлу у меня подкатила тошнота. – Валяй, жми собачку. – Зараза; значит, ты вообще никогда и ничего не сможешь решить. – Он положил пистолет назад на подставку. Ренни наблюдала за этой сценой со слезами на глазах, но плакала она не по нам. – А что ты собираешься делать? – спросил ее Джо достаточно резко, и, когда она покачала в ответ головой, я заметил, что глаза у него тоже подернулись влагой, хотя выражение лица не изменилось. Нет, не было против меня альянсов: всякий плакал о своих печалях. – Мне все равно, – сказала Ренни. – Делайте что хотите. – Вашу мать! – заорал Джо, и слезы потекли у него по щекам. – Я не собираюсь думать ни за него, ни за тебя. Думай сама, или я больше знать тебя не знаю! Я не шучу! – Я не хочу этого ребенка, – сказала ему Ренни. – Хочешь отдать на усыновление? Она покачала головой. – Не выйдет. Если я буду носить его девять месяцев, я все равно его полюблю, а я не хочу его любить. Я не хочу носить его девять месяцев. – Прекрасно; вот тебе пистолет. Стреляйся. Ренни посмотрела на него, печально. – Я так и сделаю, если ты этого хочешь, Джо. – Какого хрена я хочу! – Ты считаешь, что нужен аборт, так, Ренни? – спросил я. Ренни кивнула. – Я хочу избавиться от этого ребенка, я не хочу этого ребенка носить. – Ну и где, скажите на милость, вы собираетесь в этой чертовой дыре найти врача, который станет делать аборт? – с омерзением в голосе спросил Джо. -Это вам не Нью-Йорк. Я не знаю, – ответила Ренни. – Но я не собираюсь вынашивать этого ребенка. Я его не хочу. – Ну что, пойти опять к доктору Уолшу, как в прошлый раз, и пусть он над тобой поиздевается в свое удовольствие, так что ли? – предложил Джо. – Да он тебя с лестницы спустит! Я вообще не верю, чтобы во всем этом графстве был хотя бы один специалист по абортам. – Я ничего не знаю, – сказала Ренни. – Я знаю только, что либо сделаю аборт, либо застрелюсь. Джо, я решила. – Да, звучит, конечно, смело, но, Ренни, если смотреть правде в глаза: ты кого-нибудь здесь знаешь, кто делает аборты? – Нет. – И в Балтиморе никого не знаешь, и в Вашингтоне, и вообще нигде. И знакомых, которым приходилось через это пройти, их ведь у тебя тоже нет, не так ли? – Нет. – Прекрасно. Значит, ты говоришь, что сделаешь аборт или застрелишься. Допустим, начать придется с завтрашнего дня: что ты собираешься предпринять, чтобы найти специалиста? – Я не знаю! – и Ренни разрыдалась. – Черт тебя побери совсем, если и нужно было когда-нибудь нам всем думать ясно, сейчас самое время, но ты думать ясно не желаешь. Ты только ставишь либо – либо, хотя ни одно из этих "либо" в действительности даже и невыполнимо. Ренни тихо вскрикнула и бросилась к стоячку, но, поскольку я не хуже Джо понимал, к чему идет дело, я успел ее упредить. И нырнул головой вперед из кресла, пытаясь дотянуться до кольта. Достать я его не достал (физическая координация движений никогда не была моей сильной стороной), но сумел в падении уцепиться кончиками пальцев за стоячок и опрокинул его вместе с пистолетом и со всем на свете на себя. Ренни, по инерции, ударила меня носком туфли по голове, да так, что потемнело в глазах, и тоже бухнулась на колени. Она рванулась было за пистолетом, который шлепнулся мне на левое плечо, а потом сполз куда-то под мышку, но я успел перекатиться на живот, закрыв пистолет от нее, а потом сам до него дотянулся, а ее блокировал спиной и локтями, покуда не встал. Отнять у меня пистолет она не стала даже и пробовать, а просто пошла, села обратно на стул и закрыла лицо руками. Меня била дрожь, я оставил стоячок лежать где лежал, а пистолет придержал при себе. – Вы, ребята, с ума посходили, – сказал я. Джо так и не двинулся с места, хотя ему это, судя по всему, далось нелегко. – Ну-ка, Хорнер, объясни, почему, – он тоже был взвинчен. – А пошел ты, – сказал я. – Ты что, хочешь, чтобы она себе башку к чертовой матери снесла? – Я хочу, чтобы она думала сама за себя, – ответил мне Джо. – А у тебя, раз уж ты ее остановил, должно быть, появилось некое мнение. Или ты просто не хотел, чтобы в комнате был бардак? Может быть, ты считаешь, что нам лучше отправиться к себе домой и уж там стрелять сколько влезет, а? – Ради всего святого, Джо, ты любишь свою жену или нет? – Это не аргумент. А ты ее любишь? Ты поэтому ее остановил? – В данный момент я никого не люблю. Я думаю, что вы оба – психи. – Перестань говорить вещи, в которых мало чего смыслишь. Ты что, с большей охотой заставил бы ее родить ребенка, которого она не хочет? – Срать я хотел на все ваши дела, но пистолет я вам не отдам. – Ты городишь полную чушь, – со злостью сказал Джо. – Ты отказываешься думать. Ты продолжаешь говорить про всех нас, хотя прекрасно знаешь, что это натяжка. Ты говоришь, что тебе нет дела, что и как будет с Ренни, но при этом отнимаешь у нее возможность выбора. Ты изо всех сил мешаешь внести ясность. – Да ты-то, черт тебя подери, чего хочешь? – заорал я. – Я хочу, чтобы ты четко себе представил, что относится к делу и что к делу не относится! – яростно отчеканил Джо. – Люди действуют, когда готовы действовать, независимо от того, насколько ясно они мыслят, и если мне вздумается пришить тебя, Хорнер, я знаю, за что я тебя пришью: ты настолько умудряешься все запутать, что нам приходится сначала действовать, а потом уже рассуждать, – да еще за то, что в такой сложной ситуации исключаешь свободу выбора. – А что в таком случае не относится к делу? – Твое дурацкое стремление все упрощать не относится к делу, это во-первых; вопросы ко мне как к мужу по поводу моей позиции; обращение к нам с Ренни как единому целому, будто мы тут заговор против тебя затеяли; то, что ты мешаешь ей действовать; несешь какую-то чушь об извращенцах и психах. – Мама родная, Джо, да если бы я не прыгнул, она была бы сейчас мертвая! Ты этого, что ли, добивался? – А мы тут, Джейк, не в игрушки играем! Забудь все фильмы, которые ты видел, и все романы, которые ты читал. Все забудь, кроме этой самой проблемы. От всего от прочего только муть и ни хрена не видно. И перестань пялиться на меня, точно я какое-то чудовище! – он окончательно вышел из себя и кричал уже в голос. – Если есть на свете человек, который просто и ясно обо всем этом думал, так это я! Могу тебе сообщить, если тебе это интересно, что, пусти Ренни пулю в лоб, мы с тоже могли бы сейчас быть мертвы, оба, но я все равно останавливать ее не стал и не стану. Ты вообще до сих пор не встречал человека, который любил, который мог бы любить человеческое существо женского пола, Хорнер: все, кого ты знал, любят только красивые картинки в собственных дурацких башках. Если бы я не любил Ренни, думаешь, я сидел бы вот так и глядел, как она рванула к пистолету? Христа ради, Хорнер, разуй глаза! Один-единственный раз в жизни разуй ты свои чертовы глаза и постарайся понять другого человека! – Ты хочешь, чтобы я положил пистолет обратно? – Прекрати спрашивать меня, чего я хочу! Я не знал, что и делать. – На, – сказал я и вручил пистолет Джо. – Если ты такой задвинутый на своих идеях, давай, клади его на место сам. Джо взял кольт и недрогнувшей рукой протянул его Ренни. – Вот, – сказал он мягко, ухватившись за спинку ее стула. – Он тебе нужен? Ренни покачала головой, даже не посмотрев в его сторону. – А может, она хочет, чтобы ты ей оказал эту маленькую услугу? – спросил я, и яду не пожалел, но так при этом разволновался, что даже голова закружилась. Джо глянул на меня. – Ты хочешь, чтобы я тебя застрелил, а, Ренни? – саркастически спросил он. Она опять покачала головой. Джо поднял с пола стоячок, положил на него пистолет и вернулся назад, на кровать. – Итак, Джейк, ты решил, что ребенка мы оставляем. Будут еще какие мнения? Говорить я не мог. И только покачал, как Ренни, головой. Когда имеешь дело с человеком, который безоглядно воспринимает следствия своих идей и готов идти вдоль намеченных линий до конца, до последних пределов, это деморализует. – Судя по всему, мнений больше нет, – презрительно бросил Джо. Он встал и принялся надевать плащ. – Ты домой поедешь? – обратился он к Ренни. – Послушай, Джо, – спохватился я, когда они были уже в дверях. – А если бы у Ренни получилось найти специалиста, что бы ты тогда сказал? – О чем ты? Какая разница, что бы я там ни сказал? – Я имею в виду, как бы ты отнесся к мысли о том, что она и вправду может сделать аборт? – Мне это не нравится, – Джо был прям как стрела. – Если бы это была действительно профессиональная операция в хорошей клинике и если бы выполнил ее квалифицированный специалист, тогда никаких возражений, но так не бывает. У Ренни прекрасное здоровье, а в этом городе она сможет найти разве что какого-нибудь полудурка, у которого руки растут из задницы и который изуродует ее на всю оставшуюся жизнь. – И он повернулся, чтобы уйти. – Я попробую найти специалиста, – сказал я, – и если специалист будет и в самом деле хороший, за операцию плачу тоже я. – Чушь собачья, – сказал Джо. |
||
|