"Цветок в пустыне" - читать интересную книгу автора (Голсуорси Джон)

XI

Уилфрид сидел у себя в кабинете. Перед ним лежали два письма: одно он только что написал Динни, другое только что получил от неё. Он смотрел на моментальные снимки и пытался рассуждать трезво, а так как после вчерашнего визита Майкла он только и делал, что пытался рассуждать трезво, это ему никак не удавалось. Почему он выбрал именно эти критические дни для того, чтобы по-настоящему влюбиться, почему именно теперь осознал, что нашёл того единственного человека, с которым мыслима постоянная совместная жизнь? Он никогда не думал о браке, никогда не предполагал, что может испытывать к женщине иное чувство, кроме мимолётного желания, угасавшего, как только оно бывало удовлетворено. Даже в кульминационный момент своего увлечения Флёр он не верил, что оно будет долгим. К женщинам он вообще относился с тем же глубоким скептицизмом, что и к религии, патриотизму и прочим общепризнанно английским добродетелям. Он считал, что прикрыт скептицизмом, как кольчугой, но в ней оказалось слабое звено, и он получил роковой удар. С горькой усмешкой он обнаружил, что чувство беспредельного одиночества, испытанное им во время того дарфурского случая, породило в нём непроизвольную тягу к духовному общению, которой так же непроизвольно воспользовалась Динни. То, что должно было их разобщить, на самом деле сблизило их.

После ухода Майкла он не спал до рассвета, снова и снова обдумывая положение и неизменно приходя к первоначальному выводу: когда точки над «и» будут поставлены, его непременно объявят трусом. Но даже это не имело бы для него значения, если бы не Динни. Что ему общество и его мнение? Что ему Англия и англичане? Предположим, они пользуются престижем. Но с большим ли основанием, чем любой другой народ? Война показала, что все страны, равно как их обитатели, более или менее похожи друг на друга и одинаково способны на героизм и низость, выдержку и глупости. Война показала, что в любой стране толпа узколоба, не умеет мыслить здраво и чаще всего заслуживает только презрения. По природе своей он был бродягой, и если бы даже Англия и Ближний Восток оказались для него закрыты, мир всё равно был широк, солнце светило во многих краях, звезды продолжали двигаться по орбитам, книги сохраняли свой интерес, женщины – красоту, цветы – благоухание, табак – крепость, музыка – власть над душой, кофе – аромат, лошади, собаки и птицы оставались теми же милыми сердцу созданиями, а мысль и чувство повсеместно нуждались в том, чтобы их облекали в ритмическую форму. Если бы не Динни, он мог бы свернуть свою палатку, уехать, и пусть досужие языки болтают ему вдогонку! А теперь он не может! Или всё-таки может? Разве долг чести не обязывает его к этому? Вправе ли он обременить её супругом, на которого будут показывать пальцем? Если бы она возбуждала в нём только вожделение, всё было бы гораздо проще, – они утолили бы страсть и расстались, не причинив друг другу горя. Но он испытывал к ней совершенно иное чувство. Она была для него живительным источником, отысканным в песках, благовонным цветком, встреченным среди иссохших кустарников пустыни. Она вселяла в него то благоговейное томление, которое вызывают в нас некоторые мелодии или картины, дарила ему ту же щемящую радость, которую приносит нам запах свежескошенного сена. Она проливала прохладу в его тёмную, иссушенную ветром и зноем душу. Неужели он должен отказаться от неё из-за этой проклятой истории?

Когда Уилфрид проснулся, борьба противоречивых чувств возобновилась. Все утро он писал Динни и уже почти закончил письмо, когда прибыло её первое любовное послание. И теперь он сидел, поглядывая на обе лежавшие перед ним пачки листков.

"Такого посылать нельзя, – внезапно решил он. – Всё время об одном и том же, а слова пустые. Мерзость!" Он разорвал то, что было написано им, и в третий раз перечитал её письмо. Затем подумал: "Ехать туда немыслимо. Бог, король и прочее – вот чем дышат эти люди. Немыслимо!",

Он схватил листок бумаги и написал:

Отослав Стэка с запиской на почту, он почувствовал себя спокойнее.

Динни получила его в понедельник утром и ощутила ещё большее облегчение. Последние два дня она старательно избегала каких бы то ни было разговоров об Уилфриде и проводила время, выслушивая рассказы Хьюберта и Джин об их жизни в Судане, гуляя и осматривая деревья вместе с отцом, переписывая налоговую декларацию и посещая с родителями церковь. Никто ни словом не упомянул о её помолвке, что было очень характерно для семьи, члены которой, связанные глубокой взаимной преданностью, привыкли бережно относиться к переживаниям близкого человека. Это обстоятельство делало всеобщее молчание ещё более многозначительным.

Прочтя записку Уилфрида, Динни беспощадно сказала себе: "Любовные письма пишутся по-другому", – и объяснила матери:

– Уилфрид стесняется приехать, мама. Я должна съездить к нему и поговорить. Если смогу, привезу его. Если нет, устрою так, чтобы ты увиделась с ним на Маунт-стрит. Он долго жил один. Встречи с людьми стоят ему слишком большого напряжения.

Леди Черрел только вздохнула в ответ, но для Динни этот вздох был выразительнее всяких слов. Она взяла руку матери и попросила:

– Мамочка, милая, ну будь повеселее. Я же счастлива. Разве это так мало значит для тебя?

– Это могло бы значить бесконечно много, Динни.

Динни не ответила, – она хорошо поняла, что подразумевалось под словами "могло бы".

Девушка пошла на станцию, к полудню приехала в Лондон и через Хайдпарк направилась на Корк-стрит. День был погожий, весна, неся с собою сирень, тюльпаны, нежно-зелёную листву платанов, пение птиц и свежесть травы, окончательно вступала в свои права. Облик Динни гармонировал с окружающим её всеобщим расцветом, но девушку терзали мрачные предчувствия. Она не сумела бы объяснить, почему у неё так тяжело на душе, в то время как она идёт к своему возлюбленному, чтобы позавтракать с ним наедине. В этот час в огромном городе нашлось бы немного людей, которым открывалась бы столь радужная перспектива, но Динни не обманывала себя. Она знала: всё идёт плохо. Она приехала раньше времени и зашла на Маунт-стрит, чтобы привести себя в порядок. Блор сообщил, что сэра Лоренса нет, но леди Монт дома. Динни велела передать, что, возможно, будет к чаю.

На углу Бэрлингтон-стрит, где на неё, как всегда, пахнуло чем-то вкусным, Динни ощутила то особое чувство, которое появляется по временам у каждого человека и многим внушает веру в переселение душ: ей показалось, что она уже существовала прежде.

"Это означает одно, – я что-то позабыла. Так и есть! Здесь же надо свернуть", – подумала она, и сердце её усиленно забилось.

Динни чуть не задохнулась, когда Стэк открыл ей дверь. "Завтрак будет через пять минут, мисс". Чёрные глаза Стэка, слегка выкаченные, но тем не менее вдумчивые, крупный нос и благожелательно искривлённые губы придавали ему такой вид, словно он выслушивал исповедь девушки, хотя исповедоваться ей пока что было не в чём. Он распахнул дверь в гостиную, закрыл её за Динни, и она очутилась в объятиях Уилфрида. Этот долгий и радостный миг, равного которому она никогда не испытывала, разом рассеял все мрачные предчувствия. Он был таким долгим, что ей стало немножко не по себе: а вдруг Уилфрид не успеет вовремя разомкнуть руки? Она нежно шепнула:

– Милый, если верить Стэку, завтрак был готов ещё минуту назад.

– Стэк не лишён такта.

Удар, неожиданный, как гром среди ясного неба, обрушился на девушку лишь после завтрака, когда они остались одни.

– Всё раскрылось, Динни.

Что? Что раскрылось? Неужели? Девушка подавила порыв отчаяния.

– Каким образом?

– Эту историю привёз сюда человек по имени Телфорд Юл. О ней ходят слухи у разных племён. Сейчас она, видимо, уже обсуждается на базарах, завтра будет обсуждаться в лондонских клубах, а ещё через несколько недель меня начнут сторониться. Тут уже ничем не поможешь.

Динни молча поднялась, прижала голову Уилфрида к своему плечу, затем села рядом с ним на диван.

– Боюсь, ты не до конца отдаёшь себе отчёт… – мягко начал он.

– В том, что это меняет дело? Да, не отдаю. Это могло его изменить, когда ты сам рассказал мне обо всём. Но не изменило. Теперь и подавно не изменит.

– Я не имею права жениться на тебе!

– Оставь книжное геройство, Уилфрид! Зачем связывать себя мыслью о несчастье, которое ещё не произошло?

– Ложный героизм вовсе не в моём характере, но, мне кажется, ты всё-таки не отдаёшь себе отчёт…

– Отдаю, отдаю. Выпрямись и опять ходи в полный рост, а до тех, кто тебя не поймёт, нам нет дела.

– Значит, тебе нет дела до твоих близких?

– Нет, есть.

– Но не предполагаешь же ты, что они поймут?

– Я заставлю их понять.

– Бедная моя девочка! Его спокойная нежность показалась Динни зловещим предзнаменованием. Уилфрид продолжал:

– Я не знаком с твоими, но если они действительно такие, как ты их описала, то не обольщайся, – они не порвут с наследственными убеждениями, не поднимутся над ними. Просто не смогут.

– Они любят меня.

– Тем нестерпимей будет им думать, что ты связана со мной.

Динни чуть-чуть отстранилась и подпёрла подбородок руками. Затем, не глядя на Дезерта, спросила:

– Ты хочешь отделаться от меня, Уилфрид?

– Динни!

– Нет, отвечай! Он притянул её к себе. Наконец она сказала:

– Я верю тебе. Но раз ты не хочешь расстаться со мной, предоставь все мне. В любом случае незачем ускорять развязку. В Лондоне ещё ничего не знают. Подождём, пока узнают. Я понимаю, что до этого ты на мне не женишься. Значит, я должна ждать. Потом увидим, что делать. Но ты и тогда не смей разыгрывать из себя героя, – это обошлось бы мне слишком, слишком дорого…

Динни обняла Уилфрида, и он не успел возразить.

Прижавшись щекой к его щеке, она тихо спросила:

– Хочешь, я стану совсем твоей до свадьбы? Если да, возьми меня.

– Динни!

– Находишь меня чересчур смелой?

– Нет. Просто подождём. Я слишком сильно благоговею перед тобой.

Девушка вздохнула.

– Может быть, так оно и лучше.

Затем спросила:

– Значит, ты согласия, чтобы я сама рассказала моим?

– Я согласен на всё, что ты сочтёшь нужным.

– И не будешь возражать, если я захочу, чтобы ты встретился с кемнибудь из них?

Уилфрид кивнул в знак согласия.

– Я не прошу тебя приехать в Кондафорд… пока. Итак, всё решено. Теперь рассказывай подробно, как ты об этом узнал.

Когда он закончил, Динни вдумчиво промолвила:

– Майкл и дядя Лоренс. Это облегчает задачу. А теперь я пойду, милый. Так лучше, – Стэк дома. Кроме того, я хочу подумать, а вблизи тебя я на это не способна.

– Ангел! Она стиснула ему голову руками:

– Перестань воспринимать все трагически. Я тоже не буду. Поедем в четверг за город? Чудесно! У Фоша в полдень. И запомни, я не ангел, а твоя любимая.

Когда Динни спускалась по лестнице, у неё кружилась голова. Теперь, оставшись одна, девушка до ужаса ясно понимала, какое испытание предстоит им обоим. Неожиданно Динни свернула на Оксфорд-стрит. "Зайду поговорю с дядей Эдриеном", – решила она.

Эдриен сидел у себя в музее и предавался спокойным раздумьям о недавно выдвинутой гипотезе, согласно которой колыбелью Homo sapiens объявлялась пустыня Гоби. Идея была запатентована, выброшена на рынок и, по всей видимости, должна была войти в моду. Он размышлял о неустойчивости антропологических концепций, когда ему доложили о приходе племянницы.

– А, Динни! Я все утро проблуждал в пустыне Гоби и уже подумывал насчёт чашки горячего чая. Что ты на это скажешь?

– От китайского чая у меня бывает икота, дядя.

– Мы не гонимся за так называемой роскошью. Моя дуэнья готовит мне добрый старый дуврский чай крупной резки. Кроме того, будут домашние булочки с изюмом.

– Великолепно! Я пришла сообщить вам, что отдала своё юное сердце.

Эдриен вытаращил глаза.

– История действительно жуткая. Поэтому я, с вашего позволения, сниму шляпу.

– Снимай, что хочешь, дорогая, – разрешил Эдриен. – Но прежде всего выпьем чаю. Вот и он.

Пока она пила чай, Эдриен смотрел на неё со спокойной улыбкой, терявшейся где-то между усами и козлиной бородкой. После трагической истории с Ферзом Динни в ещё большей степени, чем раньше, олицетворяла для него идеал племянницы. К тому же он заметил, что она в самом деле встревожена.

Затем Динни уселась в единственное кресло, откинула голову назад, вытянула ноги, сложила вместе кончики пальцев и показалась Эдриену такой воздушной, что он не удивился бы, если бы она улетела. Он с удовольствием остановил свой взгляд на шапке её каштановых волос. Но по мере того, как девушка излагала ему свою историю, длинное лицо её дяди вытягивалось все больше. Наконец она умолкла, но тут же попросила:

– Пожалуйста, дядя, не смотрите на меня так.

– А я смотрел?

– Да.

– Это не удивительно, Динни.

– Я хочу знать, как вы «отреагируете» (сейчас любят так выражаться) на поступок Уилфрида.

– Я лично? Никак. Я с ним не знаком и от суждений воздержусь.

– Я познакомлю вас, если вы ничего не имеете против.

Эдриен кивнул, и Динни прибавила:

– Можете сказать мне самое худшее. Что подумают и предпримут все остальные, кто его не знает?

– А как ты сама отреагировала, Динни?

– Я его знала.

– Всего неделю.

– И десять лет.

– Только не уверяй меня, что беглый взгляд и несколько слов, сказанных на свадьбе…

– Горчичное зерно, милый дядя! Кроме того, я прочла его поэму и по ней угадала, что он пережил. Он – неверующий. То, что с ним произошло, показалось ему просто чудовищной шуткой.

– Да, да, я читал его стихи. Скептицизм и культ красоты. Такой тип людей расцветает в результате долгих усилий нации, когда индивидуальность окончательно обесценена и государство отняло у неё всё, что могло. Вот тут «я» и вылезает на первый план, посылая к чёрту И государство и моральные нормы. Я понимаю это, но… Ты ведь не бывала за границей, Динни?

– Нет, бывала. Правда, только в Италии, Париже и Пиренеях.

– Они в счёт не идут. Ты никогда не бывала там, где Англии необходимо сохранять определённый престиж. В таких странах все англичане отвечают за одного и один за всех.

– Вряд ли он думал об этом в тот момент, дядя.

Эдриен взглянул на племянницу и покачал головой.

– Да, да, не думал, – настаивала Динни. – И слава богу, что не думал, иначе я никогда не увидела бы его. Разве человек обязан жертвовать собой во имя ложных ценностей?

– Не в том суть, дорогая. На Востоке, где религия до сих пор – все, переход в другую веру приобретает огромное значение. Ничто не роняет англичанина в глазах жителей Востока больше, чем отречение под пистолетом. Вот как стоял перед ним вопрос: "Настолько ли мне важно, какое мнение сложится о моей стране и моем народе, чтобы я предпочёл скорее умереть, чем унизить их?"

Динни помолчала, затем возразила:

– Я совершенно уверена, что Уилфрид предпочёл бы смерть унижению своей страны, если бы речь шла о чем-нибудь другом. Но он просто не мог допустить, чтобы восточное представление об англичанах зависело от того, христианин он или нет.

– Это особая статья. Он ведь не только отрёкся от христианства. Он принял ислам, сменив один набор суеверий на другой.

– Неужели вы не понимаете, дядя, что вся эта история казалась ему чудовищной шуткой?

– Нет, дорогая, не понимаю.

Динни откинулась в кресле, и Эдриен нашёл, что вид у неё совершенно измученный.

– Ну, если уж вы не понимаете, никто не поймёт. Я хочу сказать – никто из нашего круга.

У Эдриена защемило под ложечкой.

– Динни, у тебя за плечами двухнедельное увлечение, а впереди – вся жизнь. Ты сказала, что он готов отказаться от тебя. Уважаю его за это. Не лучше ли порвать – если уж не ради себя самой, так хоть ради него?

Динни улыбнулась:

– Дядя, вы ведь прославились тем, что бросаете друзей в беде. И вы так мало знаете о любви! Ждали каких-нибудь восемнадцать лет? Вам не смешно себя слушать?

– Смешно, – согласился Эдриен. – Не стану отрицать, слово «дядя» переубедило меня. И если бы я твёрдо знал, что Дезерт будет так же верен тебе, как ты ему, я сказал бы: "Идите своей дорогой, и да поможет вам бог не упасть под крестной ношей".

– Тогда вы просто обязаны познакомиться с ним.

– Да. Но помни: я видел людей, которые были влюблены так безоглядно, что разводились через год после брака. Я знал человека, настолько упоённого своим медовым месяцем, что ещё через два дня он завёл любовницу.

– Наше поколение не отличается такой пылкостью, – возразила Динни. Я столько раз видела в кино такие поцелуи, что во мне давно возобладало духовное начало.

– Кто в курсе дела?

– Майкл и дядя Лоренс, может быть, тётя Эм. Не знаю, стоит ли рассказывать в Кондафорде.

– Разреши мне посоветоваться с Хилери. Он взглянет на вещи свежим глазом и уж, конечно, не с ортодоксальной точки зрения.

– Разумеется, я не возражаю против дяди Хилери.

Динни встала:

– Значит, я могу привести к вам Уилфрида? Эдриен кивнул; затем проводил племянницу, снова подошёл к карте Монголии, и безлюдная Гоби показалась ему цветущим розовым садом в сравнении с той пустыней, по которой брела его любимая племянница.